Зотов Рафаил Михайлович - Два брата, или Москва в 1812 году

p; Вскоре они воротились. Она старалась не смотреть на меня, чтоб скрыть свои слезы, и я с удовольствием помогал ей в этой невинной хитрости. Мы возобновили разговор о незначащих предметах. Но он не клеился. Видно было, что У всякого на сердце есть совсем другое. Я не мог долго выдержать этой борьбы и уехал.

   Княгине я все рассказал... Она мне опять советует уехать.

  

  

   Что будет со мною! Я погиб! Судьба моя решена - и я люблю, и как бы ни хотел скрыть мыслей своих от самого себя, но чувствую, что давно уже любил ее... любил, любил с первого взгляда.

   Бедное человечество! Мы ищем средства, как бы вернее обмануть самих себя, и удивляемся, что это не удается.

   Решась последовать голосу чести и долга, я отправился сегодня к Турову, чтоб объявить ему об отъезде моем в армию. К несчастию, я не застал его дома. Одна она сидела в задумчивости и пристально посмотрела на меня, когда я вошел, как бы стараясь прочесть на лице моем, с какою вестью я пришел. Верно, она прочла на нем свою участь, потому что побледнела.

   Я хотел начать обыкновенный разговор и не имел духа. В самом деле, это была бы самая горькая насмешка. Я молча сел подле нее и взял ее руку. Она опустила голову и не отнимала руки, которой трепет заставил и меня трепетать. Она первая нарушила красноречивое наше молчание.

   - Вы, кажется, приехали не с добрыми вестями,- сказала она едва внятным голосом.

   - Если б судьба исполняла все наши желания, то, может быть, мы были бы самые несчастные создания на свете...

   - Вы говорите загадками... Скажите лучше прямо и откровенно: какую весть принесли вы?

   Я колебался, я видел все ее страдание...

   - Вы молчите,- продолжала она с горькою улыбкою...- О! это еще ужаснее! Послушайте. Я вам дам дружеский совет... Если вы поедете в армию, то, сражаясь с неприятелями, старайтесь убивать их с одного удара, но никогда не заставляйте страдать продолжительными мучениями. Это бесчеловечно.

   Я не в силах был отвечать. Сердце мое разрывалось. Я принужден был схватиться за грудь свою, чтоб вздохнуть свободнее. Что-то тяжелое душило меня.

   - Знаете ли, Вера Николаевна,- сказал я наконец,- что ваш совет похож на то самое, о чем вы говорили. Он не убивает, но я бы не желал и злейшим врагам моим того мучения, которое он заставляет испытывать...

   - Это почему? - спросила она таким тоном, в котором слышна была насмешка и слезы.- Разве мужчины страдают когда-нибудь? Они - цари создания - сотворены с такою твердою душою и железною волею...

   - Вы правы... состав их крепче, но зато если в грудь их заползла однажды змея, то никакие усилия не вырвут ее оттуда... А женщины пострадают и забудут.

   - Вы разве испытали это? - с гордостью и насмешкою спросила она.

   - Так говорят о них... О мужчинах же я испытал то, что говорю.

   Печально посмотрела она на меня и покачала головою.

   - Так вы едете?- спросила она после некоторого молчания.

   - А если б я предоставил это на ваше решение, если б я потребовал от вас рокового совета, что бы вы сказали?

   - Ответ не затруднителен... Если вас ничто не удерживает... с богом!

   Она махнула рукой и отвернулась, чтоб скрыть свои слезы.

   - Это жестоко! Вы очень хорошо знаете, что я... отдал бы жизнь свою, чтоб остаться... Но есть другие чувства, которые не согласны с волею сердца... Это чувство долга и чести...

   - То есть славолюбие... Но разве вы не ощущали этой потребности, когда брат ваш уезжал в армию? Разве честолюбие не звало вас тогда на поле битвы?..

   - Я не о том говорю, Вера Николаевна, и вы меня понимаете. Что мне слава и честолюбие?.. Не эти чувства гонят меня отсюда... Другие!.. И если я уеду, то не переживу своего мучения, но если останусь... то сделаюсь самым низким и презренным человеком... Вот ужасный выбор, который предстоит мне... Возьметесь ли вы решить его?

   - Для этого мне надо бы было понять вас... А так как я не имею права на ваши тайны...

   Она хотела уйти.

   - Постойте,- вскричал я.- Положите руку на сердце, посмотрите мне в глаза и повторите, что вы не знаете моей тайны.

   - Ради бога, пустите! Чего вы от меня хотите?

   - Решения судьбы моей! Теперь не время притворяться. Мы оба стоим у бездны... Если я останусь, то мы оба упадем в нее... Если ж уеду, то, может быть, я один погибну.

   - Один? - вскричала она, судорожно схватя мою руку.- Послушайте, если вы смеетесь надо мною, то это слишком жестоко... Если я не умела скрыть от вас своей несчастной тайны... то умертвите меня одним ударом, но не терзайте так бесчеловечно... Что я вам сделала, бедная девушка!..

   Она зарыдала и бросилась ко мне на грудь. Крепко обхватил я ее, прижал к сердцу и осмелился напечатлеть поцелуй на щеке ее, орошенной слезами. Она не противилась и рыдала.

   - Милый ангел мой! возьми, возьми меня и спаси,- сказал я в беспамятстве...- Пусть я погибну, но любовь твоя заменит мне все.

   - Смерть... жизнь - все с тобою! - прошептала она и обвила свои руки около моей шеи.

   - Теперь к ногам отца твоего!..

   - Я здесь, я плачу от радости!

   Мы вскрикнули и упали в объятия графа. Он давно уж вошел и безмолвно глядел на нас.

   - Теперь я умру счастлив,- сказал он.- Все мои желания исполнились.

   Он опять обнял нас и заплакал.

   - Я ведь говорил тебе, Верочка, что он полюбит тебя,- продолжал отец.

   Молча склонила она голову на грудь мою, схватила мою руку, и, прежде чем я мог опомниться, она тихо поцеловала ее. Это выражение страсти лишило меня почти рассудка. Я бросился к ногам ее, обнял ее колени и залился слезами.

   Мало-помалу мы успокоились. Весь наш восторг, все очарование были только сновидением. Пора было проснуться.

   - Злой человек! Вы теперь не уедете,- сказала Верочка.

   Эти слова пробудили меня.

   - Нет! Я должен ехать,- вскричал я.- Но не беспокойся, милый ангел мой, я не уеду, не соединив нашу участь неразрывною цепью... Я теперь принадлежу тебе, и все силы мира не разлучат нас... Но я должен ехать, чтоб увидеть брата... Против него я сделал проступок самый низкий и ужасный... Если он так же любит, как я... а иначе и нельзя тебя любить... О! как он будет страдать, как будет проклинать меня! Я все вынесу, потому что заслужил его гнев.

   И отец одобрил мое намерение видеться с братом. "Лучше перенести его упреки лично,- сказал он,- нежели допустить, чтоб известие о вашей свадьбе дошло до него по городским слухам".

   После долгого совещания согласились мы, чтоб граф тотчас же уехал в Москву, чтоб я вслед за ним отправился в армию, и чтоб заехал к нему в подмосковную, обвенчался там самым скромным образом и, пробыв не более трех дней, ехал в армию.

   Вот до чего довела меня судьба... Что я сделал? Что будет со мною! Я не в состоянии ни о чем думать...

   Я был у княгини и все ей открыл... Она взялась тотчас же выхлопотать отправление мое в армию. Приказала, однако, съездить к графине.

   Я явился, и с первого взгляда на лицо мое она угадала мою тайну.

   - Вы объяснились с вашей ледяной красавицей... Вы ее любите... Поздравляю! Когда же свадьба?

   Я рассказал ей, что решился ехать в армию, чтоб уведомить брата о моем поступке.

   - Какая глупая идея,- сказала она. -Что вы этим хотите сделать и доказать! Ваше раскаяние! Кто ж ему поверит? Вы украли у брата своего невесту, любовницу и хотите словами убедить его в своей невинности и в своем раскаянии. Это просто насмешка! Похититель сожалеет о своем поступке, спрятав наперед то, что он украл, и будучи уверен, что никто не может у него отнять этого сокровища!.. Какая тут логика! Это просто шалость школьника.

   Я совершенно растерялся от слов графини и в извинение свое пробормотал ей, что и княгиня одобрила мой план.

   - Да! потому что у ней такая же романическая голова, как у вас. Вы просто смешны. Пора вам выйти из ребят и при всяком деле думать о последствиях. К чему вас поведет поездка в армию? к преждевременной ссоре с братом и больше ничего. Вы дурно против него поступили, но ведь вы не можете этого поправить. К чему же, следственно, терзаться? Напишите ему просто обо всем. Если у него есть искра здравого рассудка, то он увидит, что если б не вы, то кто-нибудь другой отбил бы у него девушку, которая его не любит. Вы ее не обольщали, не уговаривали... Скорее она сама навязалась к вам на шею... Вы увлеклись молодостию и порывом чувств, взяли ее, женились, вот и все.

   Я стоял перед графинею, как школьник. Что мне было отвечать на ее слова! Я не находил в голове моей никаких идей, чтоб опровергнуть их, хотя и чувствовал в глубине сердца совсем противное.

   - Впрочем, подумайте, посоветуйтесь,- сказала графиня после некоторого молчания.- Поезжайте в Москву, женитесь, поезжайте в армию... Заезжайте ко мне, я вам дам рекомендательные письма... Попробуйте своего счастия на поле битвы... Я думаю, что эта война скоро кончится... Все европейские дворы хотят нас помирить с Портою; следственно, вы скоро воротитесь. Кампания не мешает молодому человеку... Она даст вам еще лучший ход по службе. Я все это предвидела и говорила княгине... Она дурно сделала, что ускорила развязку. Без нее вы бы не скоро еще догадались, что влюблены в Турову и что она вас без памяти любит...

   Я поблагодарил графиню за ее ко мне милости и откланялся.

  

   Несчастия мои начинаются... Люди начинают вооружаться против меня. Это иначе и быть не может! Я до сих пор слишком был счастлив.

   Вчера получил я приказание явиться к главнокомандующему в столице. Он объявил, что имеет приказание отправить меня в армию. Я удивился и сказал, что третьего дня подал об этом просьбу и не думал, чтоб резолюция так скоро вышла.

   Возражать было нечего. Я отвечал, что через три дня явлюсь, и уехал. Тотчас же бросился к княгине, но ее не было дома. Прибежал потом к Турову и рассказал ему потихоньку, прося передать это Верочке со всевозможною осторожностью. Потом поехал опять к княгине. Опять сказали: нет.

   Я поехал тотчас же к графине и ожидал там того же. Вышло напротив... Она приняла меня необыкновенно ласково.

   - Я все знаю,- сказала она.- Вы должны повиноваться и ехать... Досадно только, что свадьба ваша отложится до вашего возвращения... А мне бы ужасно хотелось посердить княгиню... Она билась со мною об заклад, что свадьба эта не состоится... что она употребит все возможные средства, чтоб не допустить вас до этого союза... Мы побранились немножко... Я приняла ее пари... (Боже мой! Эти женщины, которым я вверил судьбу мою, бились об заклад: удастся ли одной из них погубить меня!) Нельзя ли вам в эти три дня жениться как-нибудь тайно?..

   - И я и Верочка готовы на все... в такое короткое время... Я военный... мне нужно дозволение начальства... Генерала моего здесь нет... а роковые три дня срока пролетят, как одна минута.

   Прежде всего я воротился к Турову. Верочка уже все знала и, рыдая, упала без чувств на мои руки. Я старался успокоить, но она ничего не слушала, ничему не верила. Она только твердила, что едет со мною вместе в армию. Ужаснейшее отчаяние овладело Верочкою. Она ни за что не хотела расстаться и требовала, чтоб я ее взял с собою. Я же сам с отцом должен был успокаивать ее и уговаривать. Мы уже были обручены. Перед богом и в сердцах наших мы уже были соединены. Отсутствие мое не могло быть продолжительно. Мы тысячу раз клялись друг другу, что никакие препятствия не разлучат нас и что первая минута нашего свидания все-таки будет посвящена на совершение свадебного обряда... Да и на что нам были клятвы? Любовь наша была выше всего. Человеческая жизнь была для нее слишком коротка, мы клялись сохранить ее по смерти. Вечность и любовь!..

   Бедная Верочка в обмороке - и я уехал; по письмам, которые мне дала графиня, я надеюсь, что главнокомандующий армиею отправит меня обратно в Петербург с какими-нибудь депешами. Я увижусь с братом, вымолю его прощение, ворочусь и буду счастливейшим человеком.

  

   Вот и я в армии! Главнокомандующий прочел сперва мои депеши; потом я подал ему мои рекомендательные письма, он их прочел и покачал головою.

   Я рассказал ему, что хотел ехать в армию вместе с братом при начале кампании, но что обстоятельства меня остановили, что теперь я опять подал об этом просьбу.

   - Что же бы вы желали теперь? - спросил главнокомандующий.

   - Позвольте мне участвовать в первом сражении, которое ваше сиятельство дадите. Пошлите меня в самое опасное место и позвольте заслужить ваше внимание. Когда я ворочусь живой с поля битвы, то удостойте меня отправить обратно в Петербург с донесением о победе.

   - Если я еще одержу ее,- с улыбкою прибавил он.- Хорошо, я согласен... Куда же вы хотите, чтоб я прикомандировал вас? Хотите ли при мне остаться?

   - Я бы почел это особенною милостью и счастием, но... у меня есть брат... я бы хотел с ним видеться... У меня здесь мой генерал, при котором я состою генеральс-адъютантом.

   - Ах да! Вы ведь при генерале Громине... хорошо же! отправьтесь к нему... Я вам дам записку к нему, а ввечеру отдам и в приказе о вашем назначении... Вы очень кстати приехали... У нас скоро будет сражение... и если мы разобьем турок, то явитесь ко мне на другой день... Я вас отправлю с донесением в Петербург.

   Я откланялся и уехал.

  

   Я был у Громина. Он мне очень обрадовался... Но когда я ему рассказал все, что со мною случилось, он немного нахмурился.

   - Напрасно я согласился оставить вас в Петербурге,- сказал он.- Здесь бы вы шли прямо по стезе долга и чести... а там женщины как раз собьют с нее хоть кого... Брат ваш теперь при мне. Ступайте, повидайтесь с ним... К обеду будьте у меня. Я постараюсь помирить вас.

   От Громина я пошел к брату. Когда преступника ведут к допросу, то у него непременно должны быть те же самые ощущения, какие у меня были в эту минуту. А когда я его увидел, то воображал себя Каином, у которого гремящий голос бога спросит: где твой брат Авель?

   Увидя меня, он изумился, по не обрадовался.

   - Зачем ты приехал? - спросил он.

   - Хотел с тобою видеться...

   - Со мною? Что это значит? Не случилось ли чего?

   Быстрый и недоверчивый взор его старался прочесть в чертах моих гибельную тайну.

   - Можешь ли ты меня выслушать спокойно? - спросил я.

   Он молчал несколько мгновений, потом, как бы сделав усилие над собою, сказал:

   - Говори!

   - Любил ли ты Турову? Любишь ли ты ее еще теперь?

   - К чему этот вопрос?.. Ты хочешь мне сказать что-то ужасное... Дай мне собраться с силами... Впрочем, говори! я на все готов. Она умерла?

   - Нет, жива, но...

   - Боже мой! Так, верно, еще хуже!..

   - Для тебя хуже... Она жена другого!

   Он пристально посмотрел на меня, побледнел и отвернулся... Мы оба молчали, и это было безмолвие смерти. Оба чувствовали весь ужас своего положения, и слова не могли его выразить. Я наконец решился прервать молчание. Оставалось нанести еще удар, и самый чувствительный.

   - Этого еще мало, брат,- сказал я,- ты не знаешь, кто ее муж?

   Мрачно посмотрел он на меня и почти шепотом спросил:

   - Кто?

   - Я!..

   Сказав это, я чувствовал, что силы меня оставляют, и почти без чувств опустился я на деревянную скамью.

   Что еще рассказывать об этом ужасном дне, об этом печальном свидании? Мы мало говорили, но много сказали друг другу. Я отдал брату письмо от моего тестя, и оно привело его почти в изумление. Я старался представить все в самом простом и естественном виде,- брат видел в этом всю утонченность обмана. Наконец мы расстались, и навсегда. По крайней мере, брат объявил мне, что если я когда-нибудь назову его братом, то он обесчестит меня перед всеми.

   - Чтоб никогда я тебя не видел, не знал, чтоб никогда о тебе ни слова не слыхал.

   Это были последние его слова, которые будут греметь в ушах моих во всю жизнь, которые будут провожать меня на суд всевышнего. С растерзанным сердцем я ушел и не стыдился плакать целый час.

   К обеду я пришел к Громину, но брат не являлся. Он послал за ним, но тот сказался больным и прислал рапорт, чтоб его отправили в госпиталь. Громин велел ему сказать, что мы с часу на час ожидаем сражения и что к этому времени в русском войске не бывает больных.

   Я должен был пересказать Громину все наше свидание, и добрый старик, видя мое терзание, меня же старался извинить и успокоить.

   Что со мною будет?

  

   Завтра сражение! Слава богу. Может быть, все мои страдания кончатся.

   Я не буду искать смерти. Нет, чувствую, что жизнь мне дорога, потому что с нею сопряжена жизнь моей Веры, которая не переживет меня... Но если меня убьют... тогда... не все ли несчастия прекратятся? Я не буду знать, что после меня случится...

   Журнал мой оставлю я моему брату. Он увидит из него весь ход моих несчастий и, может быть, простит меня.

   Мне бы надобно было написать завещание на случай смерти... Но к чему это? Брат и без того мой наследник. Пусть он возьмет все. Вера ничего не захочет взять. Помнить же и любить меня она и без того будет во всю свою жизнь. Впрочем, я не связываю ее воли. Она еще молода. Если я погибну, то пусть она сделает чье-либо счастие... Может быть, даже сам брат мой... О! если б это случилось, то я заранее прощаю обоих. Там, в лучшем мире, нет ненависти и земной любви. Там я буду их обоих любить равно. Прощай, моя Вера, мой единственный, бесценный друг. Я люблю тебя выше всего на свете! Ты мое единственное счастие, моя радость, мое утешение! Ты, ты мое все! прощай; завтра или я полечу к тебе на радостное свидание, или с высот буду взирать на тебя и в сновидениях утешать твою печаль. Еще раз прости до завтра!

  

  

   Мог ли я думать, что журнал мой, который я начал таким легкомысленным образом, будет прерван такою грустною катастрофою и потом возобновлен в таком несчастном положении? Где я? Что со мною будет?.. Я в Константинополе, в плену, в неволе, и несчастная жизнь моя протечет далеко от святой родины, от милой моей Веры...

   Я едва сам себе верю, читая написанные слова... А все-таки я чувствую сердечную радость, глядя на эти буквы... Я так давно не видал ничего родного, так давно не писал... Мой господин (да! у меня есть господин, который по своей воле и охоте может меня умертвить!)... мой господин долго не позволял мне иметь бумаги и чернил. Наконец, видя мою покорность судьбе, мое безропотное терпение, мой кроткий и печальный нрав, согласился на мою просьбу и позволил мне писать с тем, чтоб я своего писанья никому не передавал...

   А кому? куда? о чем?.. Добрый ага! Я благодарен ему и за это позволение... После шестимесячного страдания это - первая утешительная для меня минута... Я пишу, я расскажу самому себе свой бедственный жребий, я буду вверять самому себе свои печали и чувства, и самого себя буду утешать. Кто знает таинственные пути провидения? Может быть, оно назначило мне эту годину испытания за мой поступок с братом, и, может быть, мои страдания смягчат правосудие неба... Может быть, судьба дозволит мне когда-нибудь увидеть мою родину, мою Веру... О! только бы на одну минуту взглянуть на них, обнять их и умереть.

   Памятный, ужасный день 29-го августа! Мы выступили до рассвета. Корпус Громина должен был сделать обход, чтоб к полудню очутиться в тылу неприятельском... Мы должны были решить битву и довершить поражение... Случилось совсем иначе... Мы не знали, что к великому визирю, стоявшему перед нами, сераскир анатолийский ведет на помощь новую армию и что она уже в 20-ти верстах. Впрочем, мы совершили свой обход очень удачно... Турки по беспечности своей не рассылали патрулей на флангах, и мы прежде полудня пришли на назначенное место. Мы были в тылу неприятельском, верстах в 5-ти от поля сражения. Гром орудий давно уже возвестил нам, что сражение началось, и мало-помалу, к величайшей нашей радости, этот звук приближался к нам. Значит, наши одерживали верх, и скоро должна была начаться и наша работа... Вдруг патрули нашего арьергарда донесли нам, что несметная сила турок идет на нас с тыла... Никто не хотел верить... Армию их мы обошли, какая же еще армия могла идти на нас с другой стороны... Мы, однако же, приготовились к бою, выслали вперед кавалерию и через несколько времени увидели всю опасность своего положения... Мы были между двумя армиями, не зная вовсе о существовании той, которая шла против нас... Впрочем, и сераскир изумился не менее нас. Он шел, чтоб соединиться с визирем, слышав, что уже битва началась, и спешил принять в ней участие, а перед ним вдруг очутились русские!..

   Храбрый наш Громин недолго колебался. Он чувствовал всю важность своего поста и всю драгоценность времени. Он видел, что ему надобно пожертвовать собою, чтоб не допустить сераскира на поле битвы. Приказания тотчас же были отданы, и мы ринулись на сераскира. Он не был приготовлен к такой сильной и неожиданной атаке, и первая его линия обратилась в бегство. Вдруг земля задрожала под нами. Более 28-ми тысяч спагов летели на нас... Это была ужасная минута! только русской стойкости и хладнокровию можно было выдержать такую атаку... Мы наскоро составили карре и встретили их сильным батальным огнем... Они смешались, остановились и обратились назад, но, тотчас же устроясь, опять за нашими выстрелами, вторично понеслись в атаку. Их приняли так же. Они сделали третью атаку и имели тот же успех. Тут и мы, в свою очередь, двинулись вперед, слыша между тем, что армия визиря сбита и отступает... Нас встретила янычарская пехота, и на этот раз мы нашли соперников, достойных себя; началась рукопашная резня, и русское мужество долго боролось с восточным бешенством. Наконец мы их сломили и погнали... Но в ту самую минуту ринулась на нас с тыла бегущая армия визиря, и ряды наши были разорваны... Последний наш кавалерийский резерв стоял с Громиным, и он решился пробиться сквозь эту нестройную толпу... Мы ударили на них - и с первого натиска опрокинули их... В эту самую минуту перескакивали мы через узенькую канавку, которая не могла бы затруднить и 10-летнего мальчика... Но моя лошадь, которая, верно, получила рану во время сражения, оступилась, оборвалась и полетела в канаву. Удар был силен и оглушил меня... Я не скоро мог опомниться, но когда пришел в себя, то через канаву неслись уже турецкие всадники в противном направлении... Не знаю, что мне вздумалось привстать в то мгновение, как последний ряд их перескочил... Но только ага, ехавший позади своего отряда, тотчас увидел меня и, указав на меня, приказал что-то двум своим спагам. Они бросились на меня, и мне ничего не оставалось, как дорого продать свою жизнь... Я начал самый отчаянный бой, и вскоре первые два спага лежали у ног моих; но ага послал еще троих, потом еще четырех и сам любовался нашим боем; я чувствовал, что силы мои истощались, что кровь моя текла уж из многих ран, но продолжал драться. Вдруг подъехал ага... и я уж ничего не помню... Только смутно, как в сновидении, казалось мне, что кто-то нанес мне удар в голову, что я упал и меня подняли, перебросили на лошадь и поскакали...

   Когда я опомнился, то мы уже были в какой-то деревушке... Я лежал на полу в какой-то грязной хижине, и первый предмет, встретившийся мне, был тот самый ага, который так забавлялся моим боем с его спагами. Он тоже лежал на коврах и был сильно ранен. Верно, в ту самую минуту, как он подъезжал ко мне и как уже меня везли без чувств, русская картечь нечаянно отомстила за меня... Увидя, что я пришел в чувство, он сказал мне что-то ласковым голосом, но, видя, что я его не понимаю, кликнул врача, который на другом каком-то языке старался передать слова эти. Я покачал головою, показывая, что не понимаю их. Тогда врач подошел ко мне и начал заботиться о моих ранах. Я видел, что он мало в этом смыслит, но какое-то равнодушие к жизни и страданиям сделало меня ко всему бесчувственным... Я дал над собою делать все, что ему вздумалось. Он меня терзал, а я не испустил ни одного стона, и, когда он кончил, я отвернулся, закрыл глаза и уснул.

   Проведя тут двое суток, мы поехали далее. Нас разбудили ночью, и всеобщие крики москов дали мне понять, что мы бежим от русских. Слава богу! мы побеждаем!

   После самого мучительного двухнедельного путешествия мы приехали наконец в Стамбул, и раненый мой ага поместил меня в какой-то конурке своего дома. С этой минуты, разумеется, исчезла вся заботливость о мне, а иногда мне даже не приносили и пищи. Я сам себе перевязывал раны, вымывая старую корпию и просушивая ее на солнышке. Молодость и покорство судьбе были моими лучшими врачами. Я выздоровел.

   Не знаю, кто вылечил агу, но, верно, уж не врач его. Он позвал меня во время своего выздоровления, и на этот раз какой-то грек служил нам переводчиком. Во всякое другое время русские его фразы могли бы насмешить меня. Он объявил мне волю господина моего, что он уважает мою храбрость и будет обращаться со мною самым человеколюбивым образом, что он не будет заставлять меня работать, а прикажет только смотреть за своим садом, и если я соглашусь принять исламизм, то он даже обещает мне передать свое место аги.

   Я поблагодарил его за все... Что мне было рассуждать с ним?

   Вскоре мы оба выздоровели, и он повел меня по своему саду... Грек переводил мне его приказания, но я забавлялся над его бессмыслицею. В два месяца с половиною я больше выучился по-турецки, нежели он знал по-русски. Ага удивился моим успехам, велел мне нанять учителя.

   С тех пор это послужило мне развлечением в моем несчастном состоянии. О нашей армии, о войне, о России, о моей милой Вере я никогда ничего не узнаю.

   Так прошло полгода. Ага действительно добрый человек... Он не виноват в моей судьбе; по их законам, всякий военнопленный делается невольником, и он еще очень благосклонно со мною поступает.

  

   Теперь уже я не буду писать чисел... Я и теперь не знаю, верно ли я счел. Здешнего календаря я еще не понимаю, а с нашим легко сбиться... Со дня сражения и во все время мучительного путешествия я часто забывал, какие тогда были дни. После я счел, но мог и сбиться. Да и на что мне это теперь! Все время плена, неволи, страданий - не будет ли одною длинною мучительною ночью моей жизни! Все мною претерпенное не будет ли тяжким, грустным сновидением, от которого я едва ли проснусь прежде смертной минуты!.. О! Тогда творец, верно, будет ко мне столько милосерд, что позволит душе моей хоть на одну минуту промедлить еще на земле... Я тогда полечу на мою родину, обниму Веру, подам руку примирения брату и понесусь за мириады звезд.

   Я столько уже успел в турецком языке, что мне позволили читать Коран. Кажется, и это было бы запрещено, но ага думает, что я для того учусь по-турецки, чтоб принять исламизм. Я как-то сказал ему о моем желании прочесть Коран, и он еще более убедился в своей мысли. Тотчас же принесли мне все книги Магомета, для меня это будет совершенно новое чтение.

   Мне позволено выходить и гулять по улицам. Только, кажется, я не буду пользоваться этою неприятною свободою. Платье христианского невольника привлекает всех мальчишек... Меня забросали грязью и каменьями... Я принужден был бежать. Когда я рассказал are о своем несчастии, он равнодушно отвечал, что это вообще обыкновение, которое очень справедливо.

   - Ведь надо же сделать различие между правоверным и джиауром,- прибавил он.- Прими исламизм, и все с почтением будут тебе кланяться.- Я не отвечал, поклонился и ушел.

   Мне надоел ага с своими предложениями. Наконец я отделался от них. Он долго ходил сегодня со мною по саду и уговаривал меня принять исламизм.

   - Послушай, добрый ага,- отвечал я ему.- Если б ты был в плену у нас и тебе предлагали принять нашу веру, согласился ли бы ты?

   - Нет.

   - Как же ты можешь думать, чтоб я теперь на это согласился?

   - Это большая разница,- сказал он после некоторого молчания.- Я убежден, что исламизм истинная вера...

   - А я еще больше убежден в справедливости моей веры...

   Он посмотрел на меня, протянул руку и сказал:

   - Ты прав. С этой минуты я тебе не буду больше делать предложений.

  

   Грек, который был нашим переводчиком, сообщил мне сегодня по секрету важную новость. Он говорил, что с Россией заключен мир. Боже мой! правда ли это?!

  

   Я решился сегодня спросить об этом агу.

   - Да! это правда,- отвечал он.- Ну, так что ж из этого следует?

   - По законам всех народов в свете пленные возвращаются при заключении мира.

   - Мы не знаем ваших законов, а вы не знаете наших. Кто раз сделался невольником, тот должен и остаться невольником.

   - Но невольников везде покупают, а ты не купил меня.

   - Неправда, купил! и заплатил дорого! Одна капля крови правоверного стоит тысячу джиауров, а я за тебя был ранен и полгода пролежал на одре болезни.

   - Послушай же, ага. В моем отечестве я богат... Назначь за мою свободу выкуп, и я отдам все свое имение...

   - Джиаур! - с яростью вскричал ага и схватился за свой кинжал.- Ты стоишь, чтоб я поразил тебя тысячью ударов, чтобы вырвал твой наглый язык!.. Как смеешь ты предлагать мне деньги за мою кровь?

   - Ты меня не понял, ага; если я твой невольник, то ты можешь продать меня, когда захочешь... Ты можешь продать свой дом, свой сад, своих невольниц...

   - Молчи! и никогда не смей мне говорить об этом... Я не продам тебя, и ты не получишь своей свободы.

  

   Тут он меня оставил в величайшем гневе, и с тех пор я его редко вижу.

   Не знаю, что делать и кому ввериться. Грек больше не показывается... Верно, ага подозревает и его. Мне запрещено выходить, а домашние аги давно уже смотрят на меня с завистью... Если мир заключен, то в городе должен быть русский посланник... Только бы найти средство доставить ему письмо... Я заготовил его и всегда ношу с собою. Авось когда-нибудь и удастся... О мое отечество!.. Жена моя!..

  

   Не смешно ли это! В моем положении, с моею вечною грустью, у меня начинается роман... Кажется, во всем моем существе нет ни одной частички, похожей на любовный эпизод... Но я столько читал приключений, в которых пленные посредством женщин и любви успевали получить свободу, что не смею отвергать никаких средств... Лишь бы увидеть мое отечество и мою милую Веру... Что-то она делает? Жива ли?..

   Как смотритель сада, я по целым дням брожу по извилистым аллеям или с высоты киоска смотрю на морские волны... Сколько раз при южных ветрах я каждой волне поручаю мой привет отчизне, мой поцелуй Вере... На восточной стороне сада стоит отдельное строение, мимо которого ага запретил мне ходить. Это гарем его. Разумеется, что мне ни разу не приходило в голову нарушить его приказание. Только недавно, сидя в киоске и свесившись с него в воду, я нечаянно обратил взоры в ту сторону, где был гарем. В первый раз заметил я, что из него выдался в море такой же киоск, как и садовый, и что в нем сидят женщины... Расстояние было довольно далеко, и я не мог разглядеть хорошенько ни одной... Видел, однако же, что они заметили мое присутствие и делали мне какие-то знаки. Я внимательно посмотрел на них несколько времени и ушел.

   Вскоре черный евнух объявил мне, что женщины пойдут гулять по саду. Это значило, чтоб я удалился. Я привык к этому ежедневно и повиновался. Когда же прогулка их кончилась, то я опять пошел в киоск на прежнее место. Почти невольно взглянул я опять на киоск гарема и увидел только одну женщину, которая мне знаками показала на перила киоска. Я взглянул на то место, где стоял, и каково было мое удивление! На белом мраморе написаны были карандашом по-турецки слова: "Кто ты, прекрасный юноша? Напиши тут же и скажи: умеешь ли ты любить и молчать?"

   Сердце мое взволновалось... Тысяча идей обхватили мою голову... Любовь женщины!.. О, как мало я об ней думаю!.. Но свобода, но отечество, моя Вера!.. для них я на все готов... Что, если эта женщина имеет власть над агою!.. Если каким-нибудь средством успеет склонить его... если даже через нее можно доставить письмо русскому или австрийскому посланнику... и если даже, наконец, хоть бегство... Море, лодка, челнок, попутный ветер. Утопающий не имеет ли права ухватиться хоть за соломинку? Я спешил написать следующий ответ:

   "Я русский пленный и за свободу мою готов отдать жизнь. Кто мне поможет, того я буду любить во всю жизнь. Сердце мое пламенно и благодарно, а язык умеет молчать".

   Свесясь с киоска, я знаками показал женщине, что ответ написан. Часа через два евнух опять сказал мне, что женщины хотят гулять по саду. Я вышел и потом опять явился на прежнее место. Там все прежнее было стерто и написан был новый ответ: "Останься на ночь в саду и жди меня в киоске. Сотри написанное сейчас".

   Голос совести твердил мне, чтоб я не ходил. Разве сердце мое будет участвовать в этой ничтожной интриге? Разве я ищу связи, разврата, преступления? Нет! Я покупаю мою свободу... Свобода! Отечество! Пред этими словами все исчезает.

  

   И она невольница! Родина ее в горах Грузии. Братья продали ее купцу, торгующему невольницами... Ее привезли в Константинополь, выставили на рынке, осматривали, торговались, расходились... наконец ага купил ее... Больше она ничего не знает, ни о чем не понимает. Отечество, свобода! Эти слова не имеют для нее никакого смысла. Ага стар, и она его терпеть не может. Я молод, и она хочет меня любить. Здесь ли, в другом месте... ей все равно... Она никак не может понять, зачем я хочу бежать?.. Впрочем, она дала мне клятву сделать все, что я придумаю и прикажу... Писем она теперь переслать не может, потому что никогда об этом не думала... А чтоб я мог действовать, то она отдала мне все свои брильянты и жемчуги... Я обещал ей накупить вдвое, если только успеем уйти.

   Нет! Ничто не удается! И глупая моя интрига ни к чему не ведет. Я просил у аги позволения сходить на базар, но он отказал мне. "Скажи мне, что тебе нужно,- отвечал он,- и я все тебе доставлю".

   Я сегодня отдал девушке все ее вещи и мои письма к посланникам. Пусть она попытается. К ним часто ходят торговки, которые берутся и не за такие дела.

  

   Добрая девушка делает все возможное, чтоб доказать мне любовь свою... Она уже отыскала торговку, которая взялась за передачу ее писем (она не сказала, что это от меня) посланникам... Она уверена, что если я успею получить свободу, то увезу ее с собою... Не понимаю, как она может так искусно обмануть бдительность гаремных сторожей, чтоб всякую ночь приходить в садовый киоск. Я ее спросил, но она смеется и велит мне молчать.

  

   Я получил ответ. Секретарь нашего посольства отвечал мне, что у этих варваров нет размена пленных и что если мой ага отказывает от выкупа, то официальным путем нельзя мне получить свободу. Сам падишах, который может из каприза отрубить голову моему are, не согласится лишить его невольника, добытого на войне. Притом же всякая попытка со стороны правительства ожесточит моего агу и подвергнет меня дурному обращению. Остается, следственно, одна хитрость, одно бегство. Посольство радо будет тайным образом содействовать моим планам и требует, чтоб я сообщил тою же дорогою все, что для этого придумаю. Ужасное положение! Что я придумаю!.. Конечно, море - единственная дорога... Из киоска в лодку, на корабль... попутный ветер... туда, на север!.. О блаженство!.. увидеть отечество, обнять Веру и умереть.

  

   Я написал все, что мог придумать... Кто возьмется за исполнение плана и удастся ли он?.. Это вопрос, который решит одно провидение. Зюлема взяла письмо и передала своей торговке. Что-то будет! Боже! Тебе вверяю свой жребий!

  

   Милосердый творец! Какая ужасная развязка! Бедная, несчастная Зюлема! Я погубил тебя! Не знаю, кто изменил нам, но вчера я увидел весь дом аги в сильном волнении. Два черные евнуха прибежали ко мне, схватили и повели... Я хотел сопротивляться,- мне сказали, что ага приказал меня привести... Я спрашивал: куда? зачем? мне не отвечали. С удивлением увидел я, что меня ведут в гарем, и понял, в чем дело. Я уверен был, что мучительная смерть меня ожидает, и мысленно возносил последние молитвы к богу и последние прощания отечеству и моей Вере.

   Меня привели в киоск гарема... Там собрана была толпа женщин и среди них был сам ага. Увидя меня, он с яростью посмотрел на меня и, указывая на трепещущую Зюлему, спросил, люблю ли я ее? Я принужден был отвечать, что благодарен этой девушке за утешение, которое она мне доставляла в моем одиночестве.

   - Знал ли ты, что, нарушая законы гарема, вы оба подвергаетесь смерти?

   - Законов ваших я не знал, а смерти, ты знаешь, я не боюсь.

   - Хочешь ли спасти себя и эту девушку?

   - О своей жизни я тебя не умоляю... Неволя и смерть для меня одно и то же... Но чтоб спасти эту несчастную, я готов на все...

   - Прими исламизм, и она твоя!

   - Ага! Ты нарушаешь собственное свое обещание; ты дал мне слово никогда не повторять этого предложения. Избавь же меня от повторения моих прежних ответов. Я сожалею о несчастной и готов на смерть.

   Он задрожал от ярости и осыпал меня ругательствами.

   - Кто не может отвечать на ругательства, того оскорблять бесчеловечно,- сказал я и спокойно сложил руки на груди.

   Я ожидал смертного удара, но он вдруг успокоился и мрачно отвечал мне: "Ты прав, джиаур! И я прощаю тебе. Гассан!.."

   Тут он махнул рукою черному невольнику и указал на Зюлему. В одно мгновение на несчастную набросили мешок, завязали его, подняли на перила киоска и, сильно размахнувшись, бросили в море.

   - Вы это видели, презренные твари,- сказал ага про чим женщинам.- Там довольно места для всех вас!.. А ты, джиаур, с глаз долой!..

   Он махнул рукою, евнухи меня схватили, привели в сад и почти без чувств бросили на землю.

   Вот чем кончилась моя попытка! Боже мой! простишь ли ты мне смерть этой несчастной! Теперь кончено! Жребий мой решен! Я должен умереть далеко от родины, далеко от моей жены.

   Как долго я ничего не записывал в свой журнал! Не помню теперь ни месяцев, ни дней русского календаря. Последние происшествия совершенно меня убили... Несколько недель я как бесчувственный бродил и желал одной смерти. Ага всякий день встречался со мною в саду и хладнокровно отдавал приказания, как будто ничего между нами не случилось. Я исполнял их, как автомат. И, однако же, все это дало мне уверенность, что ага ничего не знает о моей переписке с посольством и моих планах. Бедная Зюлема погибла за измену аге. Как он открыл о наших ночных свиданиях,- не знаю; но ясно, что более он не узнал ничего. Эта мысль поддерживала до сих пор мое существование.

  

   Новое обстоятельство бросило опять искру надежды на мою печальную будущность!.. Но как сметь воспользоваться им? Сам я готов пожертвовать своею жизнию, чтоб получить свободу... Но если другая жертва должна будет пасть за меня!..

   Я всякий день сижу в киоске и смотрю на море... Тоска давит мое сердце... но все-таки это утешение... Иногда слезы невольно текут из глаз, а я все-таки любуюсь свободою волн, которых ничто оковать не может, которые от Босфора шумно катятся к берегам святой моей родины.

   Недавно взглянул я нечаянно на то место, где бедная Зюлема начала со мною переписку; каково же было мое изумление, когда, по внимательном рассмотрении мрамора, я увидел что-то написанное! Я прочел следующее:

   "Только малодушный боится смерти. Аллах назначил каждому день кончины, и никто не избежит этого часа. Любовь утешает неволю и услаждает в жизни. Тайна - лучший спутник счастия. Как ты об этом думаешь?"

   Вероятно, это новое послание давно уже написано... Два дня я его оставил без ответа и думал, что мне делать!.. Если бы я только мог получить какое-нибудь известие из посольства... Если б женщины решились помогать моему бегству... Но я не смею предложить этого в письменном ответе. Мне изменят... А согласиться опять на свидание я не хочу...