Жданов Лев Григорьевич - Во дни Смуты

justify">   Толпа сделала невероятное усилие, раздалась на две стороны, и между этими двумя стенами очистился небольшой проход, по которому шествие и двинулось к паперти.

   Но усилие, сделанное толпой, даром не прошло.

   Вопли, крики ужаса и отчаяния понеслись из гущи народной.

   - Ой, задавили!.. Ай, помираю... Задавили!..

   - Душу пустите на покаяние, люди добрые, - хрипло стенал чей-то голос.

   - О-ох! Ста-аричка... не жмите старичка-то...

   - За гробом, што ли, пожаловал старичинка в этаку лаву! - слышался ответ полузадушенному старику... Но все-таки его подняли над толпой и кое-как, по плечам людским, перекатили на более свободное место.

   Много женщин и детей поплатилось увечьями, даже жизнью в эту минуту за свое желание поглядеть на то, что делается нынче в Нижнем Новгороде.

   Иных, как и старика, тоже выпускали из давки, поднимая над головами и предоставляя пробираться по живой массе людей до свободного края этой скипевшейся гущи тел.

   На паперти особенно сильна была давка. Целые ряды, стоящие впереди, были сброшены вниз напором задних, стоящих у стены, людей. А внизу сброшенные с паперти тоже не находили места и оставались стиснуты напирающей с двух сторон толпою.

   Наконец шествие прошло и скрылось в дверях собора, где проход был приготовлен заранее. Стало немного посвободнее. Разлилась снова толпа, заполняя все свободные клочки земли. И опять посыпались шуточки и замечания со всех сторон.

   - Ну, вота прошли! Не хрупкая посуда! От тесноты не лопнули бока боярские!..

   - Ох, уж так-то нам бояре надоели, хуже горькой редьки!.. Измаяли! Поборы да побои! А обороны нету никакой!.. Ни нам, ни всей земле!

   - По шапке, видно, давно пора и бояр, и всех властей теперешних!.. Ослопья взять да самим и вступить в дело!..

   - Вестимо! Энти все бояре, торгаши-купцы, мироеды да толстосумы, - только казну свою берегут да брюхо растят. А до нас, бедных, им и дела нету! И горюшка мало!..

   - Э-э-эх! Будет час... подоспеет минутка добрая!.. Уж и мы над ними поотведем свою душеньку! - грозя на воздух кулаком, выкрикнул парень-бурлак, в рваном зипуне, в лаптях, с измызганной шапчонкой на спутанных темных волосах.

   В это время Минин, отстав от процессии, остановился на паперти с дьяком Сменовым, который уже поджидал там Кузьму, стоя у самых дверей храма.

   - Так, слышь, кум, коли у тебя все наготове, выносить сюды вели стол и все там! - говорил Минин дьяку, доложившему ему о сделанных приготовлениях.

   - Позябнем малость, да што поделаешь! Нам Господь заплатит... А я с народом тута потолкую... Слышал, неладное парни тамо выкликают... Смуту больше плодят!.. Они - пришлые, што говорить! А промеж них - и наши затесались... И другие пристанут. Глупое слово, што мед, всех манит... Ты похлопочи... А я уж тута...

   - Да, почитай, все и готово, кум. Велю повынести! - отвечал Сменов.

   Он вошел в собор и скоро вернулся в сопровождении двух-трех человек, которые вынесли на паперть большой простой стол и писцовые книги в переплетах, тетради, чернильницу, перья.

   Потеснив зрителей, установили они все это у стены, за колонной, и Сменов, похлопывая рукавицами, присел к столу.

   Двое-трое подьячих, помогавших своему начальнику, стояли тут же, охраняя дьяка и стол от неожиданных натисков толпы, стоящей кругом.

   В это время Минин, стоя на верхней ступени паперти, поклонился на все четыре стороны народу, давая знак, что желает говорить.

   Ближние ряды сейчас же погасили свой говор и гул. Постепенно и дальние угомонились, когда зазвучала и пронеслась громкая речь всеобщего любимца, обращенная к толпе.

   - Челом вам бью, народ честной, соотчичи мои, нижегородцы! И вящшие люди, и простые. И вольный, и кабальный люд, и чернь! И ратники, и приезжие да пришлые, гости торговые и иные!.. И люду служилому, всем - мой поклон! Прошу меня послушать на малый час.

   - Што!.. Што ошшо!.. - слышались возгласы в дальних рядах. - Вы, тише! Гей, робя, не гомонить!.. И мы послухать охочи, што буде наш Кузёмка толковать!

   - Толкуй, отец родной! Што скажешь!.. Што прикажешь! Мы - за тебя! Мы - сам ведаешь - твои работники! Слуги верные!.. Ты нам, а мы тебе! Кто не знает дядю Кузьму нашего! - слышалось из передних рядов.

   Потом настала тишина. Только колокол мерно, редко гудел над головами, голубиные стаи ворковали на крыше собора и какой-то шелест, невнятное гудение исходило от огромной толпы, хотя и молчала она почти вся... Как будто дышало громко и тяжко какое-то огромное сказочное существо и его ритмичные вздохи наполняли воздух.

   - Вот ныне я иду в собор и слышу: костит народ на чем свет стоит и власти земские, и попов, и бояр... И нашу братию, толстосумов жадных, торгашей, нещадною лаей лаяли... Я слушаю и мыслю про себя: не мимо слово сказано, "глас народа - глас Божий!"...

   - Што!.. Што он сказывает тамо! - пораженные неожиданностью, заволновались люди. - Не нас корить начал, своих, гляди, шпыняет!..

   - Молчи, гей, ты! - прикрикнули другие, останавливая говорящих. - Пущай Кузьма говорит! Занятно поначалу. Чем-то кончится!..

   Выждав, пока стихли отдельные голоса, Минин продолжал свою речь:

   - Не мало уж лет живу я на свете. Сам вырос тута. И на очах моих, пожалуй, с полгорода выросло да людьми стало. А николи еще не бывало того, што ноне видеть да слышать довелося! Враги не доступили до наших стен ошшо; нужда и голод нам не грозит. А слышу, што брат на брата уже восстать готовы иные люди лихие, неразумные! По какой причине! За што!.. А потому, што вся Земля затмилась! Ни правды нет, ни власти, ни царя!.. Вот мы живем покуль благополучно... но ждем и день, и ночь: беда и к нам нагрянет, как на других давно нагрянула! Все пуще глазу берегут последнюю копейку, коли она еще в мошне лежит-позвякивает... А у кого имеются залишки, тот никому и гроша не уделит! Все боязно: вдруг самому не хватит!.. Торгов не стало, дела все плохи. Подорожало все: хлеб, мука, соль, рыба и говяда... Ни к чему и подступу нету. Голодны люди... От голодухи - злоба рождается. Блеснула искра, и, глядишь, пожаром сухую клеть пожрало, словно соломинку! Да и не того ошшо нам надо ожидать впереди! Есть города... десятками их знаю... Хошь помянуть престольную Москву! Кто из нас в ей не побывал, кто матушки не видал! А ноне што! Пожарище одно! И вороги засели в Кремле высоком, белокаменном, где святыни Божии... И такое тамо творят!.. Вам, чай, самим ведомо, што теперь на Москве от ляхов сотворилось!.. Смоленск вот возьму, полста почитай народу тамо жило. Хвалили Бога. А ноне - нету и десяти тыщ во всем городу! Разбоем разбили смоленцев ляхи, литва да венгры Жигимонтовы. Все забрали, увели в полон, кого хотели... А остальных покинули на голод, на нищету! Жизнь одна и осталася на мученье у бедняков. Там... - Голос Минина дрогнул, оборвался.

   Дрогнула невольно и толпа, ожидая чего-то страшного.

   Оправясь, он снова повторил:

   - Там - матери детей своих малых кидали в огонь, штобы скорее кончилась мука малых, невинных страдальцев, исходящих от голоду... Там люди в зверей оборачивались, падаль жрали, да не конскую... а... человечью... Живых братьев губили и пожирали... Да... Кто тут есть в народе из смольнян?.. Откликнись! По правде чистой я говорю либо нет?..

   - Да уж такая правда, што лучче бы нам ее и не слыхать сызнова! - донесся скорбный, дрожащий голос из группы бурлаков-смоленцев, стоящих вдалеке.

   - Одни ли вы, братаны! И другие, поди, вам не уступят... Скорби да лиха вдоволь повсюду! Слышь, Новгород Великой, наш отец, - в руках врагов! Гляди, с им то же буде, што было и с Москвою, со Смоленском, со Псковом, где снова укрыли казаки злодея, Сидорку-самозванца, штобы землю терзать да грабить! Дорогобуж и Вязьма, Коломна, Арзамас... Тверь... Им - никому не слаще! А горше всех, как вижу, придется нам, друга и братья!..

   - Мы - вязьмичи! Все верно дядя говорил!..

   - И про нас, про дорогобужских!..

   - Калуцких, слышь, позабыл! Обнищали в прах от казаков да от ляхов разорились дочиста!

   Эти отклики доносились из разных концов площади.

   Заговорили и нижегородцы:

   - Слышь, Кузька говорил: здеся, у нас - хуже прочих буде! Как энто! Да почему!..

   - Скажу! Послушайте только. Не зря я молвил слово! - громко выкрикнул Минин, прорезая тревожный народный говор и гул.

   - Покуль враги ошшо куды не сильны. Шайкою набежали, урвали, што могли, да и восвояси воротились для роздыху по славным делам своим, разбойным! Но, што ни день, крепче будет их напор. И вот когда сызнова придут великою ордою литовцы и ляхи, тогда и наш черед настанет, доберутся и до Нижнего, как до иных добирались городов. Повыгонят они нас из углов наших, из домов дедовских... И когда мы будем ютиться по лесам да по дебрям, словно стая диких волков бездомных... вот тогда помянем великой грех наш! Взывала к нам земля родная! Не помогли мы ей... И сами будем за то, как звери дикие, гонимы и бесприютны. А Русь, Земля святая - разрушена... пропала... И нет возврата!..

   Общий неудержимый крик, как удар грома, вырвался из груди у всей толпы.

   - Нет! Нет!.. Нет!.. Того не буде! Не дадим мы Русь... Мы заслоним собой, своею грудью!.. Не буде, слышь, того, што ты поминаешь!..

   - Того не будет, говорю я тоже! - всею силой выкрикнул Минин, покрывая клики народные. - Коль сами вы решите, што не бывать тому, так и вправду - не будет! Коли уверуете, што костьми надо лечь да Землю оборонить! Казну отдать нам надо на дело великое! Не хватит, - жен, детей своих заложим... Себя навеки запишем в кабалу, - да выручим святую Русь-матушку!..

   - Все отдадим! Себя не пожалеем! Не выдадим! - прокатился ответный крик народный по площади и туда, к Оке и за Волгу перекинулся, заставил дрогнуть тихий воздух морозный...

   - Да услышит вас Господь! - восторженно, подымая к небу лицо, залитое радостными слезами, воскликнул Минин. - А вы меня ошшо послушайте, родимые! Послушайте на самый малый час! - кланяясь, прокричал он снова в толпу.

   Не сразу, но утихомирилась взволнованная, потрясенная толпа.

   - Кончается служба. Сейчас сюды и воеводы выдут. Они объявят всему миру православному, што порешили мы начать для спасения Земли. Казну сбирать начнем. В ком сила да отвага есть молодецкая - в ополчение должен записываться. Не больно страшен враг еще покуда. Могу поведать вам одну радостную весточку. За разум взялися казаки, послушали слов святителя-патриарха и иных отцов митрополитов. Ударили на Хотькевича всею силой и отогнали его от Москвы, не дали войти в Кремль, на подмогу ляхам, што тамо засели, окаянные!.. Спасибо казачкам великое... А все же мы особняком теперь порешили идти на защиту родины и веры... Выберем вождя, мужа разумного, испытанного, искусного в боевом деле!.. И - с Господом!

   - Ково же, Миныч, нам выбирать!.. Назови, Кузьма! Кого просить нам надо! Свои, слышь, воеводы не годны! Им воевать не с ляхами, а с бабою, и то с плохою, слышь, с самою ледащею! - раздались голоса.

   - Ну, тише, вы там, балагуры! - строго прикрикнул Минин в ту сторону, откуда долетело острое словцо. - Власть надо чтить! Без власти - куды хуже, чем с властью с самою плохою! Видели доныне пример тому! А кто бы нам в вожди годился... Есть один... Немало и доселе он вытерпел, отчизну бороня. При смерти был от ран. Теперя полегше ему стало, слыхать. Неподалеку от нас он, доблестный князь Димитрей...

   - Князь Димитрей Михайлович!.. Князь Пожарской, воевода!.. Ну, вестимо, кому другому вести дружины, как не ему!.. Его вождем! Его просить мы станем! И воеводы пускай идут вместе с нами, да вместе и поклонимся князю!..

   Пока эти переговоры шли в народе и говор, галдеж рос и становился все сильнее, все шире, из собора вышли попы с протопопом Саввою, воеводы, дьяки приказные, дворяне служилые, вся администрация Нижнего, торговые головы и посадские старосты.

   Минин вкратце передал воеводам, о чем он толковал с толпой, как на его речи откликнулся народ, потом снова стал на краю паперти и поднял свой сильный, напряженный голос, усмиряя рокот шумящей толпы.

   - Гей, тише все! Пусть власти говорят!.. Тише, братцы! Помолчите часочек!..

   Алябьев, пользуясь наступившим затишьем, важно выступил из окружающей его кучки представителей властей и пронзительным, высоким тенорком заговорил:

   - Мир вам, честной народ, нижегородцы и всякие иные прочие! Свершили мы моленье усердное перед Господом, послал бы он удачу начинанию нашему великому. Отседа по всей Земле прокатиться клич должен: "Земля и Бог!.." И с этим кличем ударим дружно на врага!..

   Голос у воеводы сорвался и от напряжения, и от волнения. Он приостановился, глотая торопливо воздух.

   - "Земля и Бог!" Вот любо! Ладно сказано! - послышались возгласы. - Воевода, а славно говорит, ровно бы и путный!..

   - Понаучился от нашего Кузёмки! - пророкотал чей-то необъятный бас.

   Но Минин снова замахал руками, требуя молчания, и голоса смолкли.

   - Для ратных ополчений немалая казна нужна теперь! - овладев голосом, снова повел речь Алябьев. - Так всем советом воинским, святительским и земским мы приговорили: несите каждый третью деньгу ото всех своих пожитков, от казны от всякой, какая только есть у кого на дому, у служилых, у тяглых, у торговых и посадских людей... И у священного чину, все едино, без выбору! А кабальный, черный да тяглый люд - тот што может, пусть дает!.. А кто укроет скарб свой али казну свою какую-либонь аль утаит именье и добро, - и сведает про то другой и объявку подаст, - силой отнимается третья часть у таковых утайщиков, да сверх того - от гривны деньга возьмется на пеню в пользу доказчика! Буде по сему!

   - Да разве кто утаит хоть грошик для родины, для рати! Вы бы, воеводы, их не растащили!.. А мы последнее дадим! - поднялись обиженные, раздраженные голоса.

   - Куда нести?.. Кому давать?.. Кто собирает-то? - спрашивали другие.

   И у всех уже руки потянулись к карманам, где лежит киса с деньгами, или за пазуху. Другие - поспешно кинулись к своим жилищам, особенно кто жил ближе от площади.

   В то же время из боковой улицы, от приказа прошли служители с такими же столами и всякими принадлежностями для записи, как и у дьяка Сменова на паперти. Они устроились на ровных местах в разных концах площади, у заборов и домов. За каждым столом сидел дьяк и двое подьячих, да стояло несколько стражников для охранения порядка.

   - Вот, родимые! - отозвался Минин на общие запросы, указывая на столы с дьяками. - Недалече идти!.. Кто волит, в сей час записать свое может и внести, што причитается с его. Не пропадет ни гроша мирского, я тому порукой!.. А от себя я не треть записал. Вот, - указал он на трех своих подручных, которые пробрались сюда через толпу, катя ручную повозку с мешками и коробами. - Все отдаю, што в дому нашлося получше да подороже... И казну всю почитай!.. Маленько на развод оставил, детям на прокорм... А то - Господь подаст им, так мыслю!.. Кладите, пареньки! Сдавайте здеся, куму, он запишет! - приказал Минин своим подручным.

   Гул одобрения прокатился в окружающей толпе.

   - И мы... И я!.. Пустите! Я желаю... Меня пустите наперед! - заголосили все, тискаясь, почти сбивая с ног друг друга, стараясь первыми подойти к столу.

   У других столов происходила почти такая же давка.

   - Родные! Стой! Не напирайте все разом! И то, подьячих и кума мне сшибли, почитай, и с местов... Гей, за руки берись, передние! - приказал Кузьма, спускаясь ниже, в самую толпу. - Так. Частоколом стойте и не пущайте валом валить. А вы, братцы, не больно напирайте!.. Вот через цепь и будем пускать помалости!.. Поспеем все, коли помог Господь и разбудил в нас души дремлющие! - радостно, взволнованно выкрикивал Минин.

   - А ты, бабушка, куды! Тоже третью деньгу принесла! - обратился он к древней, бедно одетой старушке, которую окружающие из жалости почти пронесли среди давки к столу дьяка Сменова.

   - На дело на святое... землю боронить, бают, гроши давать надо. Вот собрала я на саван было... шешть алтын, - зашамкала старуха. - Вот прими, Хришта ради... А меня, как помру, пушкай и в шарафане шхоронят люди добрые...

   Перекрестившись, принял медяки Минин и низкий поклон отвесил нищей старухе.

   У многих кругом слезы выступили на глазах.

   Еще неделя минула.

   Сначала Минин прибыл передовым гонцом, а потом, за ним следом, оба воеводы, Савва с попами, земские и служилые люди, много торговых и простых людей явились в усадьбу к князю Димитрию Михайловичу Пожарскому с просьбою принять начальство над ополчением, которое быстро стало собираться со всех концов в Нижний Новгород.

   Князь, еще не совсем оправившийся от ран, выслушал просьбу и ничего не ответил сразу. Задумался глубоко.

   Затихли в ожидании ответа воеводы, Минин и все, сидящие за столом, против князя Димитрия. На скамьях у стен сидели выборные люди попроще, а в соседней горнице за раскрытыми дверьми теснились в молчаливом ожидании те, кому уж не хватило места в первом покое.

   Несколько минут длилось напряженное молчание.

   Князь несколько раз, глубоко вздохнув, словно собирался заговорить, но снова погружался в раздумье, склонясь на руку красивой, крупной головой. Наконец выпрямился и твердо, решительно проговорил:

   - Пускай Господь будет свидетель!.. Он видит, знает, што творится на душе у меня в этот самый миг! Я земно кланяюсь и вам, посланцам Земли родимой... и Нижнему... и всем, кто вспомнил про меня, про немощного. Сами, люди добрые, видеть можете, сколь я телом ослаб... здоровьем гораздо плох стал ноне! Взыграло сердце у меня, чуть я услышал, что ополчаются люди, сбираются отразить врагов неотвязных! Коли Бог пошлет, хоша немного оправлюся, - ваш слуга и земский! У любого знамени стану на месте, какое укажут мне воеводы старшие, послужу по силам чести воинской, делу ратному. Но за то штобы взяться, што вы хотите!.. Нет! И мыслить о том невозможно... Прошу и не трудить себя и меня речами да уговорами напрасными! Вождем быть не беруся. Мое слово - твердо.

   Общий возглас недоумения, почти испуга и огорчения сильнейшего вырвался у всех. Послышались голоса взволнованные, возбужденные, негодующие даже:

   - Да што!.. Да как же это!.. Ты... да быть не может!

   - Помилуй Бог! Тово не может быть! Ты не пужай!

   - Помилосердуй! На коленях станем тебя молить!.. А ты уж не тово!..

   С этими возгласами поднялись с мест своих все, кроме обоих воевод, и словно приготовились упасть к ногам Пожарского.

   Люди, стоящие за дверьми, высунулись сюда, в передний покой, и теперь стояли тоже в общей толпе.

   - Да вы понапрасну разом так зашумели, люди добрые... И слова не дали мне говорить, - делая движение, словно желая встать, и снова опускаясь в свое глубокое кресло, заговорил князь Пожарский, слегка подымая голос, чтобы покрыть говор, не сразу затихший в покое. - Велика честь, оказанная вами воину недужному. Уж не знаю, выше бывает ли еще! Не мог бы отказаться, кабы... Нет, прямо говорю: не смею и принять той чести! Большая честь, да и ответ несказанно великий налагает она на душу. Я умею вести отряд один, небольшой... И смерти не страшуся в бою. Сами видите: почитай, в капусту искрошили меня на поле брани... Не прятался я николи, повстречав врага... То - одна статья. А есть еще другая! На защиту земли сберется тьма ополчений ратных. Ежели вести дело умеючи - сразу, как метлою, можно очистить Русь ото всех налетных сил вражьих, от чужой, злой нечисти! А тамо сберется земская громада - и будет царь у нас, по-старому. И мир, и радость на весь мир крещеный! Мне все уж толком растолковал ваш староста, Кузьма. Воистину, разумный муж совета, одно и можно сказать про него. Но што я ему ответил, как с ним порешил, - как ни старался, как ни бился ходатай земской ваш, - то и вам, бояре и отцы святые, повторяю... вам, горожане, весь честной народ. Не тамо вы ищете вождя, где найти его можно бы. Я телесную немощь свою добре знаю. И духом слаб, да и учен мало, штобы повести всю земскую дружину, тысячи и тьмы воинов... Не мне подходит дело такое великое. Прошу не посетовать! Вождем я вам не буду. Не хочу брать греха тяжкого на душу свою!..

   Опечаленные, растерянные, молчали все кругом, поглядывая то друг на друга, то на Пожарского, который сидел с грустным, но решительным лицом, то - на Минина, словно от него ждали совета и помощи.

   Понял их взгляды "печальник общий", и, встав почти перед князем, как бы желая повлиять на него не только словами, но трепетанием всего тела и души, огнем глаз своих, негромко, глухо повел речь Сухорук:

   - Открыто, за всех скажу, князь Димитрей Михайлович, не ждали мы, што слово "нет" услышим от тебя!.. Такое дело!.. Мы все - даем, што можем... От тебя одного только и ждем: составишь ты наши рати, заведешь порядок, по всем отрядам вождей поставишь али тех, кто избран отрядами, поиспытаешь как след и утвердишь по местам... И думалося: как наносит Господь тучу с грозою и с градом на ниву зрелую - так нанесет на врагов Он земскую нашу рать и смоет их с лица родной земли, как прах полей смывается потоками вешними, дождевыми... Вот што думалось... А ты!.. Экое горе! Новая беда приспела... Нашли мы вождя, а он нашел отсказку от дела. Ты, князь, судить себя не можешь, поверь чести. А ежели, так скажем, и прав ты... Скажем, и слабосилен, и духом дела не охватишь... А Бог-то на што! Он - пастушонку дал силу, штобы одолеть Голиафа, таку громаду в броне да в шишаке, с мечом и копием!.. А отрок с пращою вышел с мочальною!.. Не убоялся, за родной народ выступил на ратоборство малец супротив великана завороженного!.. А ты, князь, нам тута говоришь... Да нет! И быть того не может! Пытаешь просто нас, усердье наше да покорливость! Аль мало было челобитья перед тобою! Так вот, пал я на колени - и не встану с колен, покуль не согласишься на наши слезы да прошенье земное!.. Просите все!..

   Но кругом все уже стояли на коленях, кроме воевод.

   - Молим... просим... Не отказывай... - неслись мольбы.

   - И вы... и вы просите на коленях! - неожиданно властно обратился Минин к воеводам. - Пред Господом склонитесь, не перед человеком! За весь народ молите, как мы молим!

   Невольно пали на колени оба чванливые боярина, Алябьев и Звенигородский, и запричитали растерянно:

   - Уж сделай милость, не откажи!.. Ты видишь, всенародно молим тебя, словно царя какого!.. Не откажи... повыручи!.. Помилуй!..

   Торопливо поднялся Пожарский, опираясь на свой костыль, стал подымать воевод, которые и по годам, и по разряду были гораздо старше его.

   Потом потянул Минина, который грузно поднялся с колен, видя, как тяжело князю стоять и подымать всех.

   А Пожарский быстро, громко, словно не владея собою и словами своими, заговорил:

   - Ну, ладно... ну... ну, я вам уступаю!.. Пусть Сам Господь мне... Надеюсь на Него, Вседержителя!.. Ну, в добрый час! - обнимая и целуя воевод, Минина, всех, стоящих поблизости, весь дрожа, повторял воевода. - В добрый час!.. В час добрый...

   Восторженными кликами ответила толпа на это согласие.

   - Дай Боже час добрый!.. Живет князь-воевода на многи лета!..

   Когда стихли приветствия, Минин подошел и отдал земной поклон Пожарскому.

   - Дозволь мне, князь-воевода, особливо на радостях ударить перед тобою челом в землю! На много лет живи, князь-воевода, крепкий щит и оборона земли родимой и народа православного!..

   - Нет, ты погоди! - ласково грозя Минину, остановил его Пожарский. - С тобою речь особая пойдет у нас. Не сетуй, удружу и я тебе за твою ласку да за дружбу.

   Вы, воеводы и послы честные, послушать прошу, што скажу вам теперь. Согласен я сбирать и строить рати земские. Поставлю стан, к Москве, на бой полки поведу.

   Но есть еще особая забота в обиходе ратном, в быту военном. Доведется не один десяток тысяч люду кормить, поить, одеть да снарядить к бою. Вот это и сложите на Кузьму Миныча, на старосту вашего. С тем и беруся стать главою рати, коли Кузьма берется служить мне правою рукою, будет промышлять о нужде войсковой, как я сказал. Штобы опричь войны да строю ратного не знать мне боле никаких забот. Авось тогда и справлюсь с Божьей помощью... А иначе - и думать не хочу!

   - Как быть, Кузьма, - снисходительно обратился Алябьев к мяснику, стоящему в раздумье. - Мы чаем: не откажешь для дела общего... Послужишь миру! А...

   - И думать не моги отказать! - заговорили все кругом. - Слышь, родимый, ты ли откажешь! Скорее, кормилец, давай согласие! Не томи! Все просим, слышь! Кланяемся земно, Кузьма, родной, не выдай! Выручай!..

   Шум внезапно оборвался, как это бывает после сильных подъемов и гула толпы. Тогда спокойно подал голос Минин:

   - Не стоило и кланяться так много, почтенные! Коль воевода-князь мне дал приказ, пойду без всяково инова зова, без просьбы, слышь, усильной! Я - твой слуга во всем, князь-батюшка! Мне думалося только: на кого я дом и делишки все свои оставлю!.. Да и решил в себе: как будет, так и пускай будет! Господь поможет да суседи выручат, так думается мне.

   - Свои дела оставлю, а твои неусыпно день и ночь буду досматривать! - живо отозвался сосед и кум Минина, Приклонский. Онучин, другой сосед, в то же время подошел к Минину:

   - Надейся, кум, на меня! Не то приказчиком, батраком служить тебе готов. А ты за то для всей для земли постараешься!..

   - Ну, так и есть! Душа не обманула! - пожимая руки обоим друзьям, весело произнес сияющий Кузьма. - Не осиротеет мой домишко теперь!

   - Твоя душа што земская душа! - послышались голоса. - Нешто она обманет.

   - Живет Кузьма Миныч!..

   - Живет наш князь - Димитрей-воевода!

   - Да процветет родимая Земля! Да красуется она от века и до века! - сильно выкликнул Минин.

   Все дружно подхватили его клик.

  

  

   Почти отгремела гроза, больше десяти лет бушевавшая над царством Московским. Последние отголоски ее, в виде неприятельских шаек, наездников-головорезов, "лисовчиков", своих разбойничьих таборов, густо рассеянных по всем углам Руси, еще тревожили мирное население царства, которое понемногу стало приходить в себя, успокаиваться после ужасов и разоренья смутной поры.

   Но и против этих летучих шаек принимались решительные меры. Воеводы рассылали сильные отряды ратников повсюду, где только появлялись разбойничьи и неприятельские шайки.

   Снаряжался поход и против главного бунтаря, казацкого атамана Заруцкого, который ушел к самой Астрахани с Мариной и ее сыном, Воренком, как звали его на Руси.

   А Москва не только была очищена от польских отрядов, но и весь гарнизон, засевший было в Кремле, с полковником Николаем Струсем во главе, очутился в плену у своих бывших пленников, московских бояр-правителей.

   Правда, они теперь бессильны стали. Все дела вершит Великий совет земской рати, собранный при всеобщем ополченье земском.

   Но и этот совет только на время принял на себя тяжесть власти в бурную пору народной жизни.

   Уж по городам послали гонцов и грамоты призывные, чтобы собирались "изо всех городов Московского государства, изо всяких чинов людей по десяти человек из городов, от честных монастырей - старцы, митрополиты, архиепископы и епископы, архимандриты и игумены, и бояре, и окольничие, и чашники, и стольники, и стряпчие, и дворяне, и приказные люди, и дети боярские, и головы стрелецкие, и сотники, и атаманы, и казаки, и стрельцы, и всякие служивые люди, и гости московские, и торговые люди всех городов, и всякие жилецкие люди"... А сбирали их на "оббиранье царское и для суждения, как наново землю строити"...

   Князь Димитрий Тимофеевич Трубецкой, главный любимец и воевода многочисленных казацких полков, и стольник - воевода земской рати, князь Пожарский, очутились во главе временного правления в государстве. Прежних правителей-бояр и князей самовластных и лукавых, с князем Мстиславским во главе - совершенно устранили от дел.

   Особое оживление и скопление народа замечалось в Кремле Московском утром 15 ноября 1612 года.

   Было ясное, морозное утро. Длинные, синеватые тени падали от зданий на белую, плотную пелену снегов, одевающих бревенчатую, неровную мостовую кремлевских улочек, заулочков и площадей, а на солнце этот снег загорался разноцветными искрами, словно по нем сыпался и перекатывался тонкий слой невидимых глазу алмазов...

   Стрельцы и иноземцы-алебардисты и копейщики стояли на караулах в дубленых полушубках поверх своих нарядных кафтанов, в рукавицах и валяных сапогах поверх цветных, узорчатых сапог с узкими, торчащими кверху носками.

   Несколько пушкарей и затинщиков сгрудились у большой вестовой пушки, банили, прочищали ее и потом стали заряжать, приготовляясь к салюту.

   Цепь часовых охватила широкий простор перед Красным крыльцом, а за этой цепью, на окраинах площади и во всех улочках и переулках, выходящих сюда, скипелись темные массы народу. И все больше подваливало его, особенно когда стали люди выходить из церквей.

   Перезвон колокольный кремлевских соборов и монастырских церквей был на исходе и, благодаря ясности воздуха и мерзлой земле, отражающей все звуки, казалось, что звуки колокольные реют и поют где-то высоко в воздухе.

   И когда уже смолкли кремлевские колокола, - еще перекликались, замирая вдали, колокола в Китай и в Белом городе...

   Медленно, тяжело ступая своими больными ногами, не подымая от земли взора своих темных, печальных, даже - суровых на вид, глаз, - спустилась с крыльца старица Марфа, бывшая жена Филарета, митрополита Ростовского и патриарха Тушинского. До того, как Годунов силой заставил мужа и жену принять монашество, старицу-инокиню звали Ксенией Ивановной, из роду старых бояр Шестовых. Дочь и сына разлучили с нею, не позволили взять в тот дальний, бедный монастырь в Заонежье, куда сослал подозрительный Годунов жену Федора Никитыча Романова, в иночестве принявшего имя Филарета. Его заключил Годунов в отдаленной Антониево-Сийской обители, а детей, девочку тринадцати и мальчика трех лет, тоже сослал вместе с их теткой по отцу, княгиней Черкасской, на Белое озеро и поселил там под самым строгим надзором.

   Когда первый Димитрий Самозванец, как его назвали тогда же, овладел престолом, он немедленно вызвал в Москву всех разосланных оттуда Романовых. Дочь Филарета, Татьяна, скоро вышла замуж за князя Катырева-Ростовского, а сын, Михаил, жил с матерью, старицею Марфой, и отцом, митрополитом Ростовским, Филаретом, в его "престольном" городе, в Ростове до 1608 года. Услыхав о приближении к Ростову шаек Тушинского вора, второго Самозванца, Филарет отправил жену свою бывшую и сына в Москву, а сам остался помогать защитникам города отбиваться от нападения тушинцев.

   Этими шайками вора-царька митрополит Ростовский и был захвачен на паперти собора ростовского, куда не хотел архипастырь впустить разъяренной орды.

   Его отвезли в Тушино, где вор уговорил угрозами и лаской Филарета принять титул патриарха. Вору, имевшему вокруг себя бояр из лучших родов Русской земли, хотелось иметь и главу церкви, каким на Москве был тогда Гермоген.

   Это было еще во время царя Шуйского, которого Филарет ненавидел и презирал больше, чем Тушинского вора. Но как только Шуйского не стало и вор был оттеснен к Калуге, Филарет снова успел попасть в Москву, где мы и видели уже его во главе Великого посольства, судьбу которого мы знаем.

   Дочь Марфы и Филарета умерла незадолго перед этим днем, когда старица с единственным сыном Михаилом, побывав в кремлевских храмах, возвращалась к себе, в келью тихого женского монастыря, стоящего у самых стен кремлевских.

   Старица, одной рукою опираясь на костылек, другую возложила на плечо юноши-сына, худощавого и стройного, но несколько бледного и печального для своих пятнадцати лет. Правда, траур по любимой сестре, лишения, вынесенные в первую ссылку, когда чуть ли не голодать приходилось детям и их тетке в суровом Белозерье, затем ужасы осады и настоящая голодовка, пережитая так недавно в Кремле, осажденном земской ратью, - все это отразилось и на здоровье, и на характере мальчика. Но и еще что-то особое было в этом худощавом, не по-детски серьезном лице с большими глазами, как рисуют у мучеников. Глаза эти то загорались внутренним светом, то погасали, и вся жизнь из них скрывалась куда-то глубоко. Не то причудливость нрава, не то повышенная, чрезмерная нервность проглядывали в этом лице, в глазах, в судорожном, легком подергиванье мускулов и углов рта. Брови тоже порою дергались у Михаила, как будто он вдруг увидел что-то неприятное и собирался закрыть глаза, избегая дурного зрелища, но сейчас же и удерживался. Помимо этих странностей, необычайная кротость и ласка светились в больших, темных глазах юноши, почти мальчика. И губы его часто складывались в мягкую, грустную полуулыбку.

   Он бережно вел мать, хотя и сам ступал неверно по обледенелым, скользким ступеням своими слабыми, пораженными ревматизмом ногами...

   Еще издали узнали обоих толпы народа, стоящие за линией стражи, и громкими кликами приветствовали москвичи старицу и Михаила, представителей самого любимого и чтимого рода боярского во всей Руси. Страдания семьи Романовых, ум и деятельность Филарета, мужество старицы во время сидения в Кремле с ляхами, кротость и милосердие Михаила разносились тысячеустою молвою, и любовь народная, которою пользовались Романовы-Захарьины еще со времен Ивана Грозного и его первой жены, Анастасии Захарьиной, умевшей умерять порывы ярости в своем супруге-царе, - теперь эта любовь возросла до величайших размеров.

   Села в свой возок на полозьях старица с сыном и двумя послушницами, скрылся в ближайших воротах возок.

   Поклонами провожал их на всем пути народ. Воины, казаки - все старались выказать почтение матери и сыну.

   О них говор шел в толпе, пока они были на виду. О них продолжались толки и тогда, когда уже скрылся из глаз знакомый москвичам возок старицы Марфы.

   - Ишь, дал Господь, не больно извелася телом в пору сидения тяжкого! - слышался чей-то женский голос.

   - Как не извелася! - отвечала другая баба, в шугае, в повойнике. - Ишь, ровно снегова, такая белая стала... И сыночек ровно из воску литой... А, слышь, на што юн отрок, да больно милосерд! Недужных призирал, поил-кормил голодных сидельцев-то кремлевских, ково тут ляхи заперли с собою...

   - И старица добра же ко всем была... Романовых род издавна славится тем. Вон и в песнях поется про Никиту Романова, про шурина царского...

   - Вестимо, поется! Потому при Грозном царе, и то умели Романовы постоять за Землю, за народ православный... Не пошли небось в опритчину! Земщиной осталися Романовы, все до единого... Слышь, Никитская улица - откудова так зовется она? Все от Никиты Романова! Слышь, вымолил у Грозного царя он такую вольготу, грамоту выпросил тарханную...

   - Какую там ошшо грамоту! Скажи, коли знаешь! - полетели вопросы к старику, земскому ратнику, ополченцу, который стоял среди народа.

   - А вот, - живо отозвался словоохотливый, крепкий старик-ратник. - Слыхали, чай, все вы, грозен да немилостив был царь Иван Кровавый. Што день, то казни. Больше он невиновных казнил, не тех, кто топора бы стоил али петли. Кого вздумается, - на огне палит, мечом сечет, водою топит! А брат жены евонной, Анастасии Захарьиной, - Никита, слышь, Романов сын, дед родной Михайлы-света, отец, выходит, Филарета-митрополита... Энтот Никита веселую минутку улучил, счастливую да и выпросил: "Шурин, царь-государь, Иван Грозный Васильевич! Немилосердый и жестокой царь московской! Хочу я душе твоей дать облегченье хошь малость! Крови пролитие поменьшить желаю... Скажи мне слово свое великое, царское: коли по улице моей, по Никитской, пройдет на казнь осужденный человек да кликнет всенародно: "Романовы и милость!" - ты тому человеку должен пощаду даровать немедля и отпустить вину его али безвинье!.. Што бы там за ним ни было!"

   Слышь, под веселую руку послушал шуряка, присягнул ему царь, дал грамоту тарханную за большим орлом, за печатью... И было так до конца дней Ивановых. Не мало душ крещеных спаслося улицею тою... Стали потом и нарочно по Никитской казнимых-то водить, опальных бояр в их последнюю годину страшную... Оттоль и слывет та улица - Никитская...

   - Помилуй, упокой, Господи, душу боярина усопшего Никиты! - запричитал в толпе худой монашек, тоже прислушивающийся к говору народному.

   - Заступник был народный, што говорить! Деды ошшо помнят Никиту Романыча...

   - Вот бы нам - царя такого! - вырвался у кого-то живой возглас.

   - Кто знает! Может, будет таковой, коль Бог пошлет... да мы сумеем избрать себе от корня от хорошего отводок свежий, юный и цветущий! - подал голос Кропоткин, стоящий в толпе поблизости от старика-ратника. - Вот, скажем, как Михаил Романов живет на доброе здоровье! - прямо назвал князь, бросил в толпу заветное имя. - И то, как ведомо, сам Гермоген два раза о нем же говорил властям и воеводам и боярам... Да те тогда послушать не хотели... А теперя - иные времена! Вот был я сейчас наверху, в теремах. Владыко-митрополит о том же Михаиле, слышно, мыслит... Его штобы на царство... А што, как оно и сбудется! Што скажете, люди добрые... По сердцу ли вам-то будет?..

   - Чего бы лучче! - послышались отклики. - Прямая благодать! Слышь, не мимо молвится: из одного роду - все в одну породу! ...Яблочко-то от яблоньки - далеко ли катится!.. Дело ведомое!..

   Громко толковала толпа. В морозном воздухе речи разносились далеко.

   Кучка бояр незадолго перед тем стала спускаться с крыльца и остановилась в половине его, стала прислушиваться к речам в том углу, где, недалеко от самого крыльца, толковал с людьми Кропоткин.

   Стояли тут князья: Андрей Трубецкой, Мстиславский, Воротынский, Андрей Голицын, Василий Шуйский, боярин Лыков, все бывшие члены семибоярщины, и еще два-три боярина.

   Особенно не понравились речи князя и народные Мстиславскому и Шуйскому.

   Первый не вытерпел даже и, забыв свое высокое положение, вступил в переговоры с толпой.

   - Поговорочки я тута слышу! - заговорил он громко. - А вот еще я пословицу слыхал: "В семье не без урода!" Алибо иную: "Простота - хуже воровства!" С глупым хошь клад найдешь, да не пойдет впрок и добро! А с умным - потеряешь, а все ж таки прибудут и от потери барыши!.. Ну, можно ли смущать честной народ словами пустяшными! Тута про царя мы слово услыхали! И тут же имя детское несут людям в уши!.. На несмышленочка-малолетка можно ли, хоша бы и на словах, примерять столь тяжкий убор! Слышь, ш а п к у Мономаха!! Бармы, слышь, царские и скипетр многих народов сильных и земель толиких державу древнюю!.. Да и в такую пору тяжкую, когда и муж, испытанный трудами ратными и думными, надежный, престарелый, ведомый всему миру своей высокою породой и разумом... хотя бы вот меня взять для примеру... и тот не мог бы легко справлять подвиг царский, не сразу одолел бы невзгоду, какую нагонил Господь на Землю нашу!.. А тут - в пеленках бы еще царя породил, князек речистый! Было бы одинаково с тем, о ком ты толкуешь!

   - Была у нас Агаша! - глумливо отозвался Кропоткин. - Так она сама себя хвалила за добра ума перед суседями; обида, вишь, ей, што люди ее не похвалят! И ты бы, князь-боярин, ждал ласки от других, а сам себя не возносил бы, право! Оно бы пристойней, лучче бы было!.. Истинный Господь!..

   - Молчи, холоп! - крикнул вне себя Мстиславский и, замахнувшись своим жезлом, уже двинулся было вперед, чтобы расправиться с незначительным, худородным князьком, но другие товарищи-воеводы удержали заносчивого боярина.

   А Кропоткин и сам рванулся навстречу бывшему боярину-правителю, главнейшему из семи верховных бояр, ненавистных и ему, как всей Москве. Остановясь на нижних ступенях, он кинул вызывающе свой ответ Мстиславскому:

   - Я не холоп, а князь такой же прирожденный, как и ты! Да нет! Т а к и м, слышь, сам быть не желаю! Я ляхов на святую Русь не призывал. Тута с ними в Кремле не запирался против своих же братьев россиян! Им я не служил, Земли не продавал им! Да сам теперь и не лезу в цари, - хоша меня и не зовут, как и тебя, князь-боярин! Не хаю я по злобе тех, на ком явно почиет сияние благодати Господней... Што, князенька, слыхал? С тобою мы, выходит, и впрямь не равны!

   Кинув такой ряд злых укоров и обид бывшему правителю, Кропоткин сошел обратно вниз и обратился к толпе:

   - Оставим их!.. Пойдем к сторонке да потолкуем!

   Целый косяк народу, все больше пожилые, почтенные люди отошли с Кропоткиным к ограде Благовещенского собора, и там затеялась у них живая, горячая беседа на тему об избрании царя... Имя Михаила повторялось здесь со всех сторон...

   А Шуйский, оттянув своего горячего приятеля снова на площадку крыльца, скорбно завздыхал, запричитал по своей обычной сноровке:

   - Оле! Оле!.. Вот времена пришли! Што терпим мы теперь, князья-боляре! Лях так не надругался над нами, над узниками, как тута князишка худородный... Как тамо в сей час было! - указывая на палаты дворцовые, простенал ханжа Шуйский, схожий с дядею, бывшим царем. - Везде гонят! Чего и ждать от черни, от смердов, от нищих да захудалых князьков, когда и тамо, в очах у святителя-митрополита, перед царским престолом не потомки Рюрика -