Стивенсон Роберт Льюис - Сент-Ив

так, прежде всего мне следовало бежать. Мне казалось, что, когда зло станет совершившимся фактом, когда я превращусь в несчастного беглеца, я буду иметь возможность обратиться к Рональду и Флоре с большей безопасностью, с меньшим сознанием того, что моя просьба о помощи преступна. Мне было необходимо узнать, где живут молодые люди и как пройти к ним. Я придумал целую серию маленьких хитростей, посредством которых надеялся получить необходимые для меня сведения. Вскоре вы увидите, что мой план оказался удачным.

   Дня через два после моего свидания с поверенным дяди ко мне явился сам мастер Рональд. Я еще не имел никакого влияния на этого мальчика и решил прежде постараться очаровать брата Флоры, возбудить в нем сочувствие к моей судьбе, а потом уже приступить к тому, что я задумал. Рональд казался очень смущенным. До сих пор он еще ни разу не разговаривал со мной. Он только молчаливо кланялся мне да краснел, когда я обращался к нему. Теперь он подошел ко мне с видом человека, исполняющего свою обязанность, или неопытного солдата, который впервые идет в огонь. Я перестал резать, поклонился ему и приветствовал его довольно официальным образом; мне казалось, что это понравится мальчику. Рональд продолжал молчать; тогда я пустился в такие рассказы о моих военных приключениях, на которые, пожалуй, не решился бы сам Гогела. Мальчик, видимо, смягчился и оживился; он подошел поближе ко мне и настолько позабыл свою застенчивость, что стал задавать мне множество вопросов; наконец, снова вспыхнув, Рональд сказал, что сам надеется сделаться офицером.

   - Да,- сказал я,- ваши британские войска на полуострове великолепны. Храбрый молодой человек имеет право гордиться, когда его назначают начальником отряда подобных солдат.

   - Я знаю это,- заметил Рональд,- и не могу думать ни о чем другом. Мне стыдно, что я живу дома, продолжаю заниматься этим глупым ученьем, в то время как другие, не старше меня, уже бьются на поле сражения.

   - Я не могу порицать вас,- сказал я,- так как чувствовал совершенно то же, что и вы.

   - Нет, войско... Разве есть войско такое же прекрасное, как наше?

   - Ну,- проговорил я,- у него есть один недостаток: оно не умеет отступать. Я сам убедился в этом.

   - Мне кажется, причина этого кроется в нашем национальном характере,- заметил Рональд (прости его, Господи!) с гордым видом.

   "Я видел, как солдаты с вашим "национальным характером" бежали с поля сражения, и имел честь преследовать их",- так и вертелось у меня на языке, но я не был настолько неблагоразумен, чтобы высказать свою мысль вслух. Всем следует льстить, а уж юноши и женщины требуют безграничной лести, и я весь остаток дня говорил Рональду о британском героизме; не побожусь, что все мои рассказы были совершенно правдивы.

   - Как странно,- проговорил Рональд,- мне говорили, что французы очень неискренни. Ваше же чистосердечие мне так нравится! У вас должен быть благородный характер. Я восхищаюсь вами и очень благодарю вас за то, что вы так добры к... к... такому молодому человеку, как я.- Мальчик протянул мне руку.

   - Скоро ли я снова увижусь с вами? - спросил я.

   -- О, теперь очень скоро,- ответил он.- Вот... вот что я вам скажу. Я не хотел позволить Флоре... мисс Гилькрист, хотел я сказать, прийти сюда сегодня. Я желал сам получше познакомиться с вами. Надеюсь, вы не обиделись: знаете, с иностранцами нужна большая осторожность.

   Я вполне одобрил такую предусмотрительность. Рональд ушел. Мою душу наполняла смесь самых противоречивых чувств: мне было и совестно за то, что я сыграл роль обманщика, и досадно, что я курил такой фимиам английскому тщеславию, в глубине же души я радовался, что брат Флоры стал моим другом или что я, по крайней мере, был на пути сделаться его приятелем.

   Я был почти уверен в том, что Флора и Рональд навестят меня на следующий же день, и не ошибся. Завидев гостей, я сделал к ним навстречу несколько шагов, придав моему лицу выражение, в котором гордость, приличная солдату, смешивалась со смирением, идущим пленнику. Мне казалось, что в эти минуты я мог бы послужить моделью для живописца. Сознаюсь, я играл комедию, но как только взгляд мой упал на смуглое лицо Флоры, на ее красноречивые глаза, кровь бросилась мне в лицо, и непритворное волнение охватило меня.

   Я поблагодарил молодых Гилькристов без излишней радости; мне следовало оставаться по-прежнему печальным и в разговоре сливать воедино и брата, и сестру.

   - Вы оба были так добры ко мне, иностранцу и пленнику, что я долго думал, чем бы я мог выразить вам мою благодарность. Может быть, вы найдете, что я делаю странное признание, если скажу вам, что здесь никто, даже ни один из моих товарищей, не знает моего настоящего имени и титула. Все меня зовут просто Шамдивер; я имею право на эту фамилию, но должен был бы называться другим именем, именем, которое недавно был принужден скрывать, как преступление. Мисс Флора, позвольте представиться вам: виконт Анн де Керуэль де Сент-Ив, рядовой.

   - Я так и знал! - вскрикнул мальчик.- Я знал, что он дворянин!

   Мне показалось, что и глаза мисс Флоры сказали то же самое, но только гораздо более выразительным образом. В течение этого свидания со мной молодая девушка смотрела в землю или на мгновение взглядывала на меня с выражением серьезным и кротким.

   - Конечно, друзья мои, вы поймете, что это тяжелое признание,- продолжал я.- Горько гордому человеку, стоя перед вами в виде побежденного пленного узника, произнести свое настоящее имя. А между тем мне хотелось, чтобы вы знали, кто я. Возможно, что через долгий промежуток времени вы услышите обо мне, я о вас (может быть, в это время мы с мистером Гилькристом будем на поле сражения в двух различных лагерях); а было бы жаль, если бы мы, получив вести друг о друге, не узнали, о ком именно идет речь.

   И Флора, и Рональд были тронуты; они стали предлагать мне всевозможные услуги, спрашивали, не нужно ли мне книг, табаку и т. д. Я с радостью принял бы все их предложения прежде, в то время, когда наш подкоп еще не был готов. Теперь же сами по себе эти вещи потеряли для меня значение; заботливость молодых людей казалась мне приятной только потому, что служила доказательством перемены, происшедшей в них, перемены, которую я хотел вызвать.

   - Мои дорогие друзья...- заметил я,- вы должны позволить называть вас так человеку, у которого на протяжении многих сотен миль нет других расположенных к нему людей! Итак, друзья мои, может быть, вы найдете, что я сентиментальный фантазер, может быть, вы будете даже правы, но мне хочется прежде всего попросить вас об одном одолжении: вы видите, я заключен на вершине этой скалы, в центре вашего города; при той небольшой свободе, которою я пользуюсь, я вижу отсюда целые мириады крыш, большое пространство моря и земли, и все это мне враждебно! Под каждой из этих крыш живут мои враги; если я замечу столб дыма из трубы, я говорю себе, что там подле топящегося камина, от которого поднимается этот дым, без сомнения, сидит человек, с огромной радостью читающий отчет о наших несчастиях. Простите меня, дорогие друзья, я знаю, что вы, конечно, с тем же чувством читаете газеты, и не ропщу на это. Вы - совсем другое дело! Покажите же мне ваш дом, хотя бы только его трубу или, если ее нельзя рассмотреть отсюда, хотя бы только квартал города, в котором он стоит! Если вы исполните мою просьбу, я, осматриваясь кругом, буду в состоянии говорить себе: есть дом, в котором обо мне думают не с одним недобрым чувством. Флора помолчала.

   - Это премилая мысль,- сказала она,- и что касается Рональда и меня - вы правы. Мне кажется, я могу показать вам дым из нашей трубы.

   Говоря это, девушка отвела меня к противоположной, южной части крепости, как раз к бастиону, стоявшему над местом, где проходил наш подкоп. Отсюда мы видели у своих ног несколько предместий, лежавших близ зеленой долины, постепенно поднимавшейся к Пентлэндским горам; на склоне одной из этих гор (бывшей на расстоянии около двух миль от нашего замка) виднелся ряд белых скал. Флора обратила мое внимание на них, сказав:

   - Видите ли вы эти утесы? Мы называем их семью сестрами; переведите глаза немного пониже - вы заметите впадину, несколько вершин деревьев, а между ними струйку дыма. Это коттедж Суанстон. Мы с Рональдом живем в нем вместе с нашей теткой. Если вам приятно видеть этот дом, я очень рада. Из угла сада нам тоже виден замок, и по утрам мы часто ходим туда - правда, Рональд? - и вспоминаем о вас, виконт де Сент-Ив, но, к несчастью, это не возбуждает в нас веселости.

   - Mademoiselle,- произнес я, и поистине едва был в состоянии справиться своим голосом,- если бы вы знали, что ваши великодушные слова, даже один взгляд на вас отнимают у этого места весь его ужас, то, я верю, я надеюсь, я знаю, вы порадовались бы. Ежедневно стану я приходить сюда, чтобы смотреть на эту милую трубу, на зеленые холмы и от всего сердца благословлять вас; бедный грешник будет молиться за вас. О, я ведь не говорю, что мои мольбы могут что-либо значить!

   - Кто знает это, виконт,- нежно проговорила она.- Однако нам, кажется, уже пора идти.

   - Давно пора,- произнес Рональд, которого я, говоря по правде, немного позабыл.

   Провожая моих гостей, я изо всех сил старался вознаградить юношу за мою забывчивость и силился вычеркнуть из его памяти воспоминание о моих последних чересчур горячих словах. Кто же встретился нам в это время? Майор! Мне пришлось остановиться и отдать ему честь, но он, по-видимому, обратил внимание только на одну фигуру.

   - Кто это? - спросила Флора.

   - Мой друг,- отвечал я.- Я даю ему уроки французского языка, и он относится ко мне очень хорошо.

   - Он смотрел... не скажу дерзко...- проговорила Флора,- но почему он так смотрел на меня?

   - Если вам не угодно, чтобы на вас смотрели, mademoiselle,- заметил я,- осмелюсь посоветовать вам носить вуаль.

   Флора взглянула на меня; она, по-видимому, немного рассердилась и сказала:

   - Повторяю, он смотрел очень пристально.

   Рональд же прибавил:

   - О, я не думаю, чтобы у него был дурной умысел. Вероятно, он просто удивился, что мы идем с плен... с виконтом де Сент-Ивом.

   Когда на следующее утро я пришел к Чевениксу и окончил просмотр его упраженений, он сказал мне:

   - У вас прекрасный вкус.

   - Прошу извинения, но я не понимаю,- ответил я.

   - О, нет, прошу вас извинить меня, вы так же хорошо понимаете мои слова, как я сам,- сказал майор.

   Я пробормотал несколько слов о том, что люди часто говорят загадками.

   - Что же, вам угодно, чтобы я дал вам ключ к этой загадке? - сказал Чевеникс, откидываясь назад.- С вами была та молодая особа, которую оскорбил Гогела и за которую вы отомстили ему. Я не могу порицать вас. Она - небесное создание.

   - Да, вполне небесное, подтверждаю это от всего сердца,- сказал я,- подтверждаю и то, что вы сказали раньше, если вам это приятно! Вы стали до того проницательны, что, конечно, сами знаете, какого мнения держаться.

   - Как ее фамилия? - спросил он.

   - Вот еще! - ответил я.- Вы полагаете, что она мне сказала ее?

   - Уверен в этом,- был ответ.

   Я не мог подавить смеха.

   - И вы полагаете, что я вам скажу ее имя?

   - Ничуть,- ответил майор и прибавил: - Однако будем продолжать урок.

  

   Приближалось время нашего бегства, и чем ближе подходил назначенный для него день, тем меньше радовала нас мысль о задуманном деле. Только с одной стороны возможно без затруднения и не подвергаясь опасности уйти из Эдинбургского замка, но так как именно там-то и находятся главные крепостные ворота, стоит караул и проходит главная улица верхнего города, то пленникам не могло даже прийти в голову воспользоваться этим путем для побега. Повсюду, кроме невозможного для нас отлогого спуска, скала стояла отвесной стеной; мы могли попытаться вырваться на свободу только через зиявшую бездну. В течение многих темных ночей все мы работали заодно, принимая огромные предосторожности, чтобы не шуметь; наконец нам удалось сделать ход под кручей около юго-западного угла, в том месте, которое называется "Локоть Дьявола". Я никогда не встречал этой знаменитой личности, и если вся ее фигура походит на этот "локоть", я не имею ни малейшего желания знакомиться с ней. От подножия каменной крепостной постройки отвесно спускалась проклятая стена скалы, а у ее подножия расстилались большие поляны, разбросанные предместья города и строящиеся дома. Я не мог долго смотреть на "Локоть Дьявола", так как при мысли о том, что когда-нибудь в темную ночь мне самому придется спуститься с этой высоты, у меня дух захватывало, и, право, на всякого человека, не матроса и не звонаря, вид ужасной бездны должен был действовать как сильнейшее рвотное.

   Не знаю, откуда явилась веревка, да, по правде говоря, я и не особенно старался узнать об этом. Меня занимала другая мысль, а именно: поможет ли она нам вырваться на свободу? Мы измерили ее, но кто мог сказать, достаточно ли она длинна для той высоты, с которой нам предстояло спуститься? Каждый день кто-нибудь из пленников украдкой пробирался к "Локтю Дьявола" и старался определить высоту скалы просто на глаз или бросая вниз камни. Один из исследователей помнил формулу, которая помогает измерять глубину посредством звука, или вернее, он знал часть этой формулы, любезно дополняя пробел своим воображением.

   Эта формула не внушала мне доверия. Если бы даже мы ее добыли из книг, то для применения к делу встретили бы такие затруднения, которые, наверно, озадачили бы самого Архимеда. Мы не смели бросать больших глыб, так как гул от их падения мог быть слышен часовым, а шум падения камней, которые кидали мы, плохо дсь стигал до нашего слуха. У нас не было часов, по крайней мере, часов с секундной стрелкой, и хотя каждый из нас говорил, что он отлично знает, сколько длится секунда, но все мы самым различным образом определяли ее продолжительность. Словом, если двое пленников отправлялись на исследования, они неминуемо возвращались с совершенно противоположными мнениями; нередко один из них вдобавок приходил с подбитым глазом. Я смотрел на все это со смехом, но вместе с тем с нетерпением и отвращением. Я не выношу, когда люди действуют небрежно, когда основанием для их поступков служит невежество; мысль о том, что какой-нибудь бедняк, опираясь на самые шаткие данные, рискнет своей жизнью, возмущала меня. Знай я заранее имя этого бедняка, я, вероятно, негодовал бы еще сильнее.

   Наконец наступила минута, когда нам осталось только решить, кто из пленников покажет пример остальным. Кинули первый жребий, и он выпал на долю сарая "Б". Мы еще раньше единодушно решили смешать горькое со сладким и постановили, что за человеком, который раньше всех остальных сделает попытку спуститься с "Локтя Дьявола", последуют его товарищи по сараю. Поэтому обитатели барака "Б" были довольны велением судьбы. Мы радовались бы еще гораздо больше, если бы нам не предстояло теперь кинуть жребий между собой, чтобы сделать окончательный выбор.

   Мы совершенно не знали ни глубины бездны, ни длины веревки; первому узнику, которому предстояло сделать опасную попытку, приходилось спуститься с утеса вышиной от пятидесяти до семидесяти сажень в глухую ночь по висячей веревке, не придерживаемой внизу хотя бы слабой детской рукой, и потому, может быть, нас следовало бы извинить за маленькую нерешительность. Однако, говоря правду, эта нерешительность доходила до крайности. Мы просто-напросто всегда теряли мужество, превращались в настоящих женщин, когда дело касалось горных высот и обрывов; я сам не раз робел в случаях, бывших гораздо более ничтожными, нежели спуск со скалы Эдинбургского замка.

   Мы толковали, спорили в темноте ночи в промежутках между обходами караульных отрядов, и вряд ли какая-нибудь корпорация людей выказывала когда-либо меньшую склонность к приключениям. Я уверен, что многие сожалели о Гогеле; я первый. Некоторые уверяли, что спуск со скалы не представляет ни малейшей опасности, с жаром доказывали это, тем не менее каждый предпочитал, чтобы не он, а кто-нибудь иной первым отважился на опасное предприятие; другие называли безумием саму мысль о спуске с "Локтя Дьявола"; в этом смысле с особенным жаром выступал один флотский матрос; никто больше него не был в состоянии приводить всех нас в полное уныние. Он твердил нам, что скала Эдинбургского замка выше величайшей корабельной мачты, что канат будет висеть совершенно свободно, словом, ясно давал понять, что он сомневается, чтобы самый сильный и смелый из пленников мог счастливо достигнуть подножия утеса. Наконец драгунский вахмистр вывел нас из нашего смертельного затруднения.

   - Товарищи,- сказал он,- я старше всех вас по чину, поэтому если вы пожелаете, чтобы я спустился первым, я согласен. Однако вы должны принять в расчет, что я имел бы право идти и последним. Я уже не молод, в прошедшем месяце мне минуло шестьдесят лет; живя в плену, я отяжелел, руки мои заплыли жиром. Вы должны обещать, что не будете бранить меня, если я упаду и таким образом отправлю к черту все дело.

   - Мы и слышать не должны ни о чем подобном,- сказал я.- Monsieur Лекле старше всех нас, и потому ему последнему следовало бы предложить такую вещь. Ясно, что мы должны бросить жребий.

   - Нет,- проговорил Лекле,- вы внушили мне совсем другую мысль! Один из присутствующих обязан чувствовать ко всем остальным благодарность за то, что они сохранили его тайну. Вдобавок, все мы только мужики, он же иное дело. Пусть Шамдивер, пусть дворянин идет впереди всех.

   Сознаюсь, что дворянин, о котором шла речь, подал свой голос после довольно длинной паузы. Однако выбора не оставалось. Когда я только что поступил в полк, то был так неблагоразумен, что кичился своим дворянским происхождением. Нередко солдаты смеялись за это надо мной и даже стали называть меня монсеньором или маркизом. Теперь мне было необходимо оправдаться в их глазах и с достоинством отплатить за насмешки.

   Моего маленького колебания никто не заметил: на мое счастье, как раз в это время мимо проходил патруль. В течение наступившей тишины произошло нечто, заставившее всю кровь мою закипеть. В нашем сарае жил солдат по имени Клозель, человек с очень дурными наклонностями, злой; он был одним из подражателей Гогелы, но тот обладал своего рода чудовищной веселостью, а этот отличался суровым, сумрачным характером. Иногда его называли генералом, было у него и другое прозвище, но такое, которого я не решаюсь повторить.

   Мы сидели прислушиваясь; вдруг рука этого человека опустилась на мое плечо, и его голос прошептал мне на ухо: "Если вы не пойдете, маркиз, я повешу вас!".

   Как только патруль ушел, я заговорил:

   - Конечно, господа, я поведу всех вас с величайшим удовольствием, но прежде всего необходимо наказать одну собаку. Клозель сию минуту оскорбил меня и покрыл позором французскую армию, и я требую, чтобы его прогнали через строй наших товарищей по сараю.

   Все в один голос спросили, что сделал Клозель, а когда я рассказал, в чем было дело, товарищи опять-таки единогласно решили, что виновный заслужил предложенное мной наказание; поэтому с "генералом" обошлись очень сурово. На следующий день все встречавшиеся с ним поздравляли его с новыми орденами. На наше счастье, Клозель был одним из первых, задумавших побег, в противном случае он, конечно, отплатил бы нам, сделав на нас донос. Ко мне Клозель, судя по его взглядам, питал нечеловеческую ненависть, и я решил впоследствии доказать ему, что он имел право ненавидеть меня.

   Если бы мне сейчас же пришлось спуститься со скалы, я уверен, что выполнил бы эту задачу хорошо. Но делать попытку было уже поздно, близился рассвет, да к тому же следовало оповестить остальных пленников. Мукам ожидания было суждено окончиться для меня не так-то скоро; на следующие две ночи небо украшали мириады звезд; глаз мог различить каждую кравшуюся кошку на расстоянии мили. Советую вам, читая рассказ об этом промежутке времени, относиться к виконту Сент-Иву с симпатией. Все говорили со мной нежно, точно стоя у постели больного. Наш итальянский капрал, получив от жены рыбака дюжину устриц, положил их все к моим ногам, точно я был языческим идолом. С тех пор при виде раковин мне всегда бывает как-то не по себе. Лучший резчик принес мне только что отделанную табакерку; когда она еще не была готова, он часто повторял, что не согласится отдать ее меньше нежели за пятнадцать долларов; мне кажется, что эта вещица и действительно стоила таких денег. Между тем, когда я поблагодарил товарища за его подарок, голос не повиновался мне. Словом, меня кормили, точно пленника в стане людоедов, мне воздавались почести, как жертвенному тельцу! Эти надоедливые услуги и неизбежность той опасности, на которую я должен был отважиться,- все вместе заставляло меня находить, что на мою долю выпала тяжелая и трудная роль.

   Я почувствовал большое облегчение, когда наступил третий вечер и все окрестности окутались густой пеленой морского тумана; фонари Принцевой улицы то совершенно пропадали, то мерцали не ярче кошачьих глаз. Шагах в пяти от фонаря укрепления было уже совершенно темно. Мы поспешили лечь. Если бы тюремщики наблюдали за нами, они заметили бы, что мы смолкли необычайно рано. Однако, вряд ли кто-нибудь из пленников спал. Каждый лежал на своем месте, переживая в одно и то же время и сладость надежды на освобождение, и муку страха позорной смерти. Пронесся крик караульных; городской шум постепенно затихал. Сторожа выкрикивали часы. Часто во время моего пребывания в Англии прислушивался я к гулу этих отрывочных голосов; иногда я в бессонную ночь подходил к окну и смотрел, как старик в фуражке и большом воротнике, с кортиком и трещеткой, ковылял вдоль улицы. При этом мне всегда приходило в голову, что его крик возбудил бы совершенно различные чувства, прозвучав в комнате влюбленных, перед смертным ложем или в камере осужденного. Можно сказать, что в ночь перед побегом я слышал эти восклицания в камере осужденого. Наконец голос сторожа, похожий на бычий рев, прокричал:

   - Час и темное сумрачное утро!

   Мы все молча вскочили.

   Я осторожно прокрался к крепостным зубцам (чуть было не написал к виселице!). Вахмистр, вероятно, боявшийся, чтобы я не переменил намерения, не отходил от меня и временами шептал мне на ухо самые невозможные и нелепые успокоения. Наконец это стало для меня совершенно невыносимо.

   - Оставьте меня в покое, пожалуйста,- сказал я.- Я не трус и не дурак. Ну откуда вы можете знать, что канат достаточно длинен? Вот я действительно узнаю это через десять минут.

   Добродушный старик усмехнулся про себя и похлопал меня по спине.

   Конечно, наедине с другом я мог выказать некоторое раздражение, но при всех товарищах должен был держаться самым спокойным и гордым образом. Когда мне пришлось выступить на сцену, я, кажется, великолепно сыграл свою роль.

   - Ну, господа,- произнес я,- готова ли веревка - вот преступник.

   Мы открыли подкоп, вбили кол, размотали веревку; я двинулся вперед, многие из товарищей хватали мою руку и пожимали ее; по правде говоря, я с удовольствием обошелся бы без этого выражения внимания.

   - Приглядывайте за Клозелем,- шепнул я Лекло и пополз вниз на четвереньках, а затем взял в обе руки веревку и стал ногами вперед передвигаться через наш маленький туннель. Когда я почувствовал, что под моими ногами нет опоры, сердце у меня замерло; через секунду я уже болтался в воздухе, точно паяц. Я никогда не отличался особенным благочестием, но в это мгновение стал невольно шептать молитвы; тело мое покрылось холодным потом.

   Вдоль всей веревки были сделаны узлы на расстоянии восьмидесяти дюймов один от другого, и неопытному человеку может показаться, что подобный спуск с высоты дело довольно легкое. Хуже всего было то, что я имел право подумать, будто веревка живое существо, и вдобавок существо, питающее ко мне особенную непримиримую ненависть. Она крутилась в одну сторону, останавливалась на мгновение и затем начинала вертеть меня в другую, точно вертел; она выскальзывала из-под ног как угорь, так что мне все время приходилось делать громадное усилие, чтобы держаться; временами раскачивавшаяся веревка ударяла меня о стену утеса; мне некогда было смотреть по сторонам, но даже напрягая зрение, вряд ли я увидел бы что-либо, кроме темноты. Вероятно, я временами останавливался, чтобы перевести дух, но делал это совершенно бессознательно. Все силы моего ума были до того сосредоточены на том, чтобы разжимать руку и затем снова хватать ею веревку, что я едва ли мог бы сказать, лезу я вверх или спускаюсь.

   Вдруг я так сильно ударился об утес, что почти потерял сознание; когда ко мне вернулись силы, я с удивлением заметил, что почти лежу на скале, которая в этом месте спускалась не отвесной стеной, а под углом, и потому могла сильно поддерживать меня; одной ногой я прочно опирался на маленький выступ. Редко вздыхал я с таким наслаждением, как в эту минуту; я обхватил веревку и закрыл глаза, чувствуя восхитительное успокоение. Вскоре мне вздумалось удостовериться, какую часть моего ужасного пути я проделал. Я посмотрел вверх, там чернела только тьма тумана; я осторожно нагнулся вниз. В глубине на темном фоне мерцали тусклые огоньки; одни из них тянулись двойными линиями, точно вдоль улиц, другие были разбросаны и, очевидно, горели в отдельных домах. Я не понял, какое расстояние отделяло меня от земли, но сразу почувствовал тошноту и головокружение, и это заставило меня снова откинуться назад и закрыть глаза. Мне хотелось только одного, а именно: думать о чем-нибудь другом. Странно, мне это удалось; вдруг с моего сознания как бы спала завеса, и я увидел, каким безумцем был я, какими безумцами были все мы, я понял, что меня могли просто спустить со скалы на веревке, обвязанной вокруг моего тела, что мне совсем не представлялось необходимости слезать на руках, качаясь между небом и землей. И до этого мгновения я не сообразил такой простой вещи!

   Я втянул воздух в легкие, крепко сжал веревку и снова пустился в путь. Главные опасности уже миновали, и мне не пришлось больше выносить сильных потрясений. Вскоре я, вероятно, миновал кусты пахучих левкоев, потому что меня охватило благоухание этих цветов, производя то ощущение особенной реальности запаха, какое вообще возбуждают в темноте ароматы, первым местом, которое я заметил, был выступ в скале, вторым - этот куст цветов. Я принялся вычислять промежутки времени: столько-то до выступа, столько-то до левкоев и ниже. Если я не был близок к подножию скалы, то, по моим расчетам, веревки оставалось уже очень немного; я чувствовал, что и силы мои подходят к концу. Меня охватывало желание бросить веревку, так как временами мне казалось, что я уже близок к земле и могу вполне безопасно соскочить вниз; временами же я представлял себе, что еще не успел достаточно спуститься, что поэтому мне не стоит продолжать даром тратить силы. Вдруг я дотронулся ногами до плоской земли и чуть не зарыдал в голос. С рук у меня сошла кожа, мужество мое истощилось, и вследствие долгого напряжения и внезапной реакции все члены мои дрожали сильнее, нежели в припадке озноба, так что я с радостью снова ухватился за веревку.

   Но мне не следовало поддаваться волнению: только благодаря милости Божией я счастливо спустился из крепости; теперь мне оставалось постараться помочь остальным моим товарищам. В моих руках было еще более сажени веревки; я стал смотреть, к чему бы привязать ее, но на неровной каменистой почве не росло ни одного растения, хотя бы куста дрока.

   "Ну,- подумал я,- теперь начинается второе испытание, и, мне кажется, оно будет серьезнее первого. У меня не хватит силы натянуть веревку. Если же я не буду крепко держать ее, следующий из беглецов полетит в бездну. Вряд ли ему повезет так же, как мне. Я не вижу причины, которая помешала бы ему упасть, свалиться же он может только на одно место - мне на голову".

   Туман несколько рассеялся, и, глядя вверх, я видел свет в одном из сараев; это дало мне возможность понять, с какой высоты упадет беглец и с какой ужасной силой он ударится об меня. Хуже всего было то, что мы согласились действовать без сигналов. Каждую минуту, сверяясь с часами Лекло, следующий пленник мог начать спускаться. Мне казалось, что я употребил около получаса на мое трудное путешествие, столько же времени, по моим расчетам, я простоял и внизу, натягивая веревку для моего товарища. Мне стало уже страшно - не открылся ли наш заговор, не захватили ли всех остальных? В голове проносилась мысль, что в этом случае я напрасно прожду всю ночь, прицепившись к веревке, точно рыба к крючку лесы, что утром меня найдут в этой нелепой позе. Смешная картина заставила меня невольно засмеяться. Вдруг веревка дрогнула, и я понял, что кто-то из пленников, выскользнув из туннеля, начал спускаться. Оказалось, что Готье (так звали моряка) заставил пустить его вслед за мною. Как только продолжительная тишина внушила ему уверенность в том, что веревка достаточно длинна, матрос позабыл все прежние доказательства, опередил всех других, и Лекло пустил его. Такой образ действий вполне согласовывался с характером этого человека, главный недостаток которого состоял в каком-то инстинктивном себялюбии. Однако ему пришлось довольно дорого поплатиться за то, что он получил позволение спуститься вторым: несмотря на все мои усилия, я не был в состоянии крепко держать веревку, и в конце концов Готье свалился на меня с высоты нескольких ярдов. Мы оба упали на землю. Как только моряк опомнился, он осыпал меня невероятными проклятиями и заплакал, чувствуя, что сломал себе палец, потом снова принялся браниться. Я попросил его замолчать и пристыдил, говоря, что позорно взрослому ныть как ребенку. Неужели он не слышит, что там вверху идет патруль? - спросил я его, прибавив, что шум от его падения, конечно, мог быть услышан.- Кто знает, не прислушиваются ли часовые ко всем звукам, не наклоняются ли они с зубцов в эту самую минуту, напрягая слух,- в заключение проговорил я.

   Между тем патруль ушел, бегство не открылось; третий пленник спустился без труда; для четвертого это путешествие по веревке было, конечно, детской забавой; раньше, нежели внизу очутилось с десяток моих товарищей, я решил, что могу заняться собою, не нанося им ни малейшего ущерба.

   Я знал их план. У них в руках была карта и альманах; они думали добраться до Грэнгмоута, где хотели украсть корабль. Даже предположив, что кража удастся, я не мог себе представить, как мои товарищи стали бы управляться с кораблем. Вообще они полагались на случайность, и только нетерпение пленников и невежество рядовых солдат могли вселять в них надежду на осуществление их невозможной затеи. Хотя раньше я относительно пленников вел себя по-товарищески, усердно делал подкоп, но благодаря всему, что передал мне адвокат, решил, спустившись со скалы, отделиться от них. Теперь я ничем не мог помочь им, как прежде, не был в состоянии заставить их слушаться моих советов. Итак, я ушел молча, не прощаясь ни с кем. Говоря правду, мне хотелось пожать руку Лекло, но силуэт последнего из спустившихся пленников сильно напоминал фигуру Клозеля, а со времени того, что произошло в бараке, я совершенно не доверял ему, предполагая, что этот человек не остановится ни перед какой низостью; впоследствии оказалось, что я не ошибся.

  

   У меня было два желания. Прежде всего, мне, конечно, хотелось отдалиться от Эдинбургского замка, от самого города, не говоря уже о моих товарищах по заключению. Во-вторых, я намеревался всю ночь идти по направлению к югу и утром быть подле Суанстонского коттеджа. Я даже не предполагал, что стану делать, очутившись у дома моих друзей, и не особенно задумывался над этим вопросом, так как всю жизнь питал глубокое почтение к божествам, называемым "случайностью" и "обстоятельствами". Если возможно, подготавливайте все заранее, в тех же случаях, когда это немыслимо, идите напролом, смотрите в оба и держите язык за зубами. Если человек обладает рассудком и недурной внешностью, дело в шляпе! Сперва мое путешествие было полно мелких приключений: я нечаянно заходил в сады, натыкался на дома и однажды имел несчастье разбудить целое семейство; человек, по моим предположениям бывший главой дома, даже высунулся из окна с мушкетом в руках.

   Хотя я уже довольно давно расстался с моими товарищами, однако еще не успел уйти далеко от нашей тюрьмы. Вдруг мне стало ясно, что с беглецами произошло несчастье. В тишине ночи пронесся страшный вопль, вслед за тем послышался шум падения чего-то, и сейчас же со стены замка раздался мушкетный выстрел. Было страшно слышать, как в городе распространяется тревога. В крепости прозвучал барабанный бой, медленный звон колокола. Со всех сторон загремели трещотки сторожей. Даже в безлюдном квартале, по которому я блуждал, в домах зажигали огни и стали распахивать рамы; я слышал, как жившие поблизости одна от другой семьи через окна переговаривались между собой. Наконец окликнули и меня.

   - Кто там? - крикнул громкий голос.

   Я мог рассмотреть, что со мной говорил высунувшийся из окна крупный человек в большом ночном колпаке; так как я еще не успел отойти от его дома, то решил, что будет умнее ему ответить. Не в первый раз моя судьба зависела от правильности английского произношения, и всегда опасность меня вдохновляла, как вдохновляет завзятого игрока. Я набросил на себя нечто вроде пальто, сделанного из моего одеяла, с целью скрыть желтое одеяние и ответил:

   - Друг!

   - Из-за чего поднялась вся эта травля? - спросил меня мой собеседник, употребив незнакомое мне английское выражение для обозначения понятия о травле; однако, слыша шум в городе, я отлично понял, о чем спрашивает он.

   - Право, не знаю, сэр,- проговорил я,- но предполагаю, что пленники бежали.

   - Проклятые! - проговорил он.

   - О, сэр, их скоро поймают,- возразил я,- побег заметили вовремя. Доброго утра, сэр!

   - Однако вы прогуливаетесь поздно,- сказал мой собеседник.

   - О, нет, сэр,- проговорил я со смехом,- скорее рано.

   Мой ответ успокоил его, и я снова двинулся в путь, восхищаясь своим успехом.

   Насколько я мог судить об этом, я шел именно в желаемом мною направлении. Скоро мне пришлось очутиться на улице, вдали которой раздавался звук трещотки сторожа; как мне кажется, в домах, стоявших справа и слева, была раскрыта шестая часть окон; люди во всевозможных ночных костюмах разговаривали между собой с трагическим видом. Тут мне снова пришлось пройти сквозь строй множества вопросов и все время слышать трещотку, которая звучала все ближе и ближе, но так как я шел необычайно скоро, так как я говорил, как человек хорошего круга, а фонари светили настолько тускло, что рассмотреть мое платье было нельзя, я еще раз счастливо избежал опасности. Один человек, правда, спросил меня, куда я иду в такое время, но я дал ему неопределенный, беспечный ответ, который, по-видимому, удовлетворил его. В ту минуту, когда наконец мне удалось свернуть с этой опасной улицы, я заметил, что в противоположном ее конце появился фонарь ночного сторожа. Теперь я был в безопасности на темной большой дороге, вдали от фонарей, вдали от возможности встретить ночного сторожа. Однако не успел я пройти по шоссе и сотни ярдов, как со стороны на меня бросился какой-то человек. Я отскочил от него и остановился настороже, проклиная судьбу за то, что в руках у меня не было никакого оружия, и раздумывая, с кем я имею дело, с офицером или с ночным бродягой. Кого из двух я встретил бы охотнее - мне было трудно решить. Мой противник молча стоял передо мной; несмотря на густую темноту, я видел, что он слегка покачивался, наклонялся, точно придумывая, как бы повыгоднее напасть на меня. Наконец он сказал:

   - Добрый друг (услышав эти слова, я насторожил уши), добрый друг, не сообщите ли вы мне одного маленького сведения, необходимого для меня? А именно: какая дорога ведет в Крэмонд?

   Я засмеялся громко и весело, подошел к гуляке, взял его за плечи и, взглянув ему прямо в лицо, проговорил:

   - Друг мой, мне кажется, я лучше вас самих знаю, что вам нужнее всего. Прости вас Господь за то, что вы напугали меня. Идите-ка в Эдинбург!

   Я толкнул моего собеседника, и он пошел по указанному мной направлению с пассивной быстротой брошенного мячика. Скоро незнакомец исчез в темноте, идя туда, откуда я сам только что пришел.

   Отделавшись от этого глупца, я продолжал свой путь, поднялся на отлогий холм, спустился в деревню, бывшую с другой его стороны, и наконец очутился на подъеме к Пентлэндам, невдалеке от цели моего ночного странствия. Туман поредел; по мере того, как я поднимался, меня обступала все более и более светлая, звездная ночь; я ясно видел перед собой вершины Пентлэндских гор, за мною лежала долина форта и города, в котором я недавно томился в плену; пелена тумана окутывала их. На склоне горы я встретил только фермерскую повозку; стук ее колес донесся ко мне издалека, становясь все громче и громче; тележка проехала мимо меня, когда только начал брезжить рассвет; она мелькнула, точно сонное видение, две фигуры, сидевшие в повозке, покачивались в такт рыси лошади; мне кажется, эти люди спали; судя по тому, что я рассмотрел шаль, покрывавшую голову и плечи одной из фигур, я понял, что это была женщина. Вскоре стало заметно светлее, туман отступал и клубами уходил вниз. Восток засиял, украсился светлыми полосами; замок, скала, шпили башен и трубы верхнего города мало-помалу выступали из мглы, поднимаясь как острова из постепенно отступавшего от них облака. Вокруг меня расстилалась лесистая местность, дорога, извиваясь, шла вверх, прохожих не было видно ни души, птицы чирикали, как мне казалось, чтобы согреться; ветви деревьев ударялись одна о другую, ветер срывал с них красные листья.

   Совсем рассвело, но солнце еще не встало и было очень холодно, когда я увидел цель моего странствия. Из-за выступа холма виднелась только остроконечная крыша и труба Суанстонского коттеджа. Недалеко от него, немного повыше, стояла старая, выбеленная известкой большая ферма, окруженная деревьями; мимо нее каскадом падал ручей, дальше поднимались крутые горы, покрытые пастбищами. Я подумал о том, что пастухи встают очень рано, что кто-нибудь из них мог увидеть меня здесь, а тогда все мои проекты рушились бы, поэтому я воспользовался прикрытием высокой живой изгороди и, скрываясь в ее тени, прокрался до стены сада моих друзей. Спокойный старинный коттедж с первого взгляда казался беспорядочным собранием множества вышек и серых крыш. Он походил на крошечный полуразрушенный собор: от его главной двухэтажной части, увенчанной высокой крышей, во все стороны шли низкие пристройки, которые можно было принять за жилище капитула, за часовни, за церковные переходы. Сходство с собором дополнялось тем, что на доме красовались довольно безвкусные лепные украшения, вероятно, похищенные из какой-нибудь средневековой церкви. Вся усадьба словно притаилась, она не только пряталась между деревьями, но с той стороны, с которой я подходил, ее еще закрывал выступ холма. Вдоль садовой стены росли высокие вязы и буки; первые были совершенно обнажены, на вторых же еще трепетало множество красных листьев; центр сада зарос чащей из лавров и остролистников, в их густой листве были проделаны арки, между растениями вились дорожки.

   Я пришел к дому моих друзей, но от этого мне не стало легче. По-видимому, весь коттедж еще спал. Если бы я постучался, никто не поручился бы, что ко мне не вышла бы тетка с золотым лорнетом (а я без дрожи не мог думать об этой старухе!) или какая-нибудь ослица-служанка, которая при виде меня подняла бы крик. Выше на горе пастух, взбираясь на крутой склон, кликал своих собак, и я отлично понимал, что мне следовало скрыться как можно скорее. Конечно, чаща остролистников представляла собою хорошее убежище, но на садовой стене висела вывеска, которая была способна навести уныние на самого отважного смельчака, она предупреждала о петардах и людских капканах. Такие объявления не редкость в Великобритании, и впоследствии я узнал, что в трех случаях из четырех надписи эти имеют значение пушек, стоящих на разоруженных батареях. Однако в то время, о котором я рассказываю, это обстоятельство мне не было известно, да и знай я о нем, я все же не мог бы упустить из виду оставшийся шанс на опасность. Я охотнее вернулся бы в Эдинбургский замок, в мой уголок бастиона, нежели согласился бы попасть ногой в стальной капкан или же получить заряд автоматического мушкета. Оставалось надеяться только на одно, а именно на то, что Рональд или Флора раньше остальных обитателей коттеджа выйдут в сад. Чтобы воспользоваться этой случайностью, если она представится, я взобрался на изгородь в том месте, где густые ветви бука прикрывали ее, сел и стал ждать.

   Солнце поднималось становилось все теплее и теплее. Я не спал ночь, пережил самые сильные физические и нравственные потрясения, а потому не следует удивляться, что я задремал, хотя это было до крайности неосторожно и глупо. Характерный звук лопаты, стучавшей о землю, разбудил меня; я взглянул вниз и увидал прямо под собою спину садовника, одетого в прочный рабочий жилет. Он то спокойно занимался своим делом, то, приводя меня в неописуемый ужас, выпрямлялся, потягивался, оглядывал сад, в котором, кроме него, никого не было, и брал большую понюшку табака. Моим первым побуждением было соскочить со стены не в сад, а на дорогу, но я сейчас же понял, что даже путь, по которому я прошел, отрезан для меня, так как на соседнюю поляну вышли стада овец, которых пасли помощники главного пастуха. Я уже говорил, на какие талисманы обыкновенно полагался, но в этом случае оба они были бессильны. Верхняя часть стены, покрытая осколками бутылок, место, не особенно подходящее для кафедры, и будь я красноречив как Пиит и очарователен как Ришелье - ни садовник, ни мальчики-пастухи не обратили бы на мою речь ни малейшего внимания. Словом, я не мог придумать выхода из моего нелепого положения; мне оставалось только сидеть на стене и ждать, чтобы кто-нибудь из моих соседей взглянул вверх и забил тревогу.

   Та часть стены, на которую я попал (в наказание за мои грехи), поднималась по меньшей мере на двенадцать футов над почвой сада; листья бука, прикрывавшего меня ветвями, были редки; это имело свою опасную сторону, но вместе с тем давало мне возможность видеть часть дорожек и (через арку плюща) зеленую площадку перед коттеджем, а дальше окна самого дома. Некоторое время никто не показывался в саду, кроме моего друга с заступом, потом я услыхал звук растворившейся двери и вскоре увидел мисс Флору, одетую в утреннюю блузу. Она шла по дорожке, останавливаясь посмотреть на цветы, сама такая же прелестная, как они. Это был друг, подо мной же находилась неизвестная величина - садовник. Как дать о себе знать другу, не привлекая внимания садовника? Нечего было и думать о том, чтобы зашуметь. Едва смея дышать, я приготовился сделать движение рукой в то мгновение, когда молодая девушка взглянет в мою сторону, но мисс Флора смотрела всюду, кроме стены. Ее занимал самый жалкий кустик мокрицы, она любовалась вершинами гор, она, стоя почти у моих ног, говорила с садовником о самых скучных предметах, но ни разу ее глаза не устремились на верхушку стены. Наконец она повернулась и пошла к дому, это привело меня в полное отчаяние, и я, отломив кусочек штукатурки, нацелился, бросил его и попал ей в шею. Молодая девушка схватилась рукой за слегка ушибленное место и стала осматриваться, как бы желая объяснить себе то, что произошло. Я нарочно раздвинул ветки, чтобы ей было легче заметить мою фигуру. Флора действительно увидела меня, слегка вскрикнула от удивления, но сейчас же подавила это восклицание.

   Проклятый садовник выпрямился, сказав:

   - Что с вами, мисс?

   Присутствие духа молодой девушки поразило меня. Флора уже смотрела в противоположную от меня сторону.

   - В артишоках какой-то ребенок,- сказала она.

   - Казнь египетская! Я им задам! - свирепо крикнул садовник, и тотчас заковылял и исчез среди вечно зеленых листьев.

   Тогда Флора повернулась и подбежала ко мне, протянув руки. На мгновение ее лицо вспыхнуло небесным румянцем, потом покрылось смертельной бледностью.

   - Виконт де Сент-Ив! - произнесла она.