Стивенсон Роберт Льюис - Сент-Ив

оулей, разберите чемоданы.

   Поверите ли, женщина-маньяк принялась журить меня за неделикатность, однако победа осталась за мной. Выговоры квартирной хозяйки более подходили на салютные залпы, нежели на возобновление военных действий. Наконец миссис Мак-Ранкин соблаговолила принять нас к себе за очень умеренную цену. Я и мой слуга отправились ужинать. Однако мы потеряли много времени; солнце давно зашло; загорелись фонари; на ближайшей улице, Лейт-Род, уже раздавался голос ночного сторожа. Еще разыскивая свободные комнаты, я заметил недалеко от нашего нового жилища ресторан, стоявший за регистратурой. Мы прошли в него и сели, чтобы пообедать, хотя и было поздно. Едва успели мы заказать обед, как дверь отворилась и в комнату вошел рослый молодой человек. Он оглянулся во все стороны и подошел к нашему столу.

   - Честь имею кланяться, многоуважаемые и почтенные господа. Не позволите ли вы страннику, пилигриму - пилигриму любви - бросить на время якорь рядом с вами? Я ненавижу сидеть за столом в одиночестве!

   - Милости прошу, сэр,- сказал я,- хотя не знаю, имею ли я какое-либо право играть здесь нечто вроде роли амфитриона.

   Он с удивлением взглянул на меня своими карими глазами и сел.

   - Сэр, я вижу, что вы получили некоторое литературное образование! Чего мы выпьем, сэр?

   Я заметил, что уже заказал портеру.

   - Скромный напиток - благовременное утолительное средство,- произнес он.- Кажется, мне и самому не мешало бы выпить этого восхитительного напитка. В настоящее время мое здоровье ненадежно. Усиленные занятия были причиной прилива крови к моему мозгу; ходьба утомила... Кажется, она больше всего подействовала на мое зрение.

   - Осмелюсь спросить, вы пришли издалека? - спросил я.

   - Не один сегодняшний день утомил меня,- ответил мой собеседник.- Полагаю, вы не здешний?.. За ваше здоровье, сэр, и за наше дальнейшее знакомство. В этом городе улицы так сплетаются, что это делает большую честь составителю городского плана... да и мытари не ударили в грязь лицом... Через каждые сто ярдов стоит по трактиру, так что люди с созерцательным расположением ума могут не беспокоиться - они всегда найдут место отдохнуть и выпить чего-либо освежающего. Я сегодня прогуливался в этом квартале, к которому благоволили природа и искусство. Избранные товарищи, не любящие огласки, но не имеющие ничего против хорошего стакана вина и веселой шутки, любезно сопровождали меня. "Вдоль прохладной Регистерской улицы мы шли неверными шагами", сэр.

   - Я заметил это, когда вы вошли...- начал я.

   - О, не будем ссориться! - перебил меня мой собеседник.- Конечно, это поразило вас... Да, следует заметить вот еще что: счастье, что и сам-то я не "поразил" свою голову где-нибудь, ударившись ею... Войдя сюда, я сиял "великолепием и изобилием грога", как выразился поэт Грей. Какой могучий бард этот Грей. Но вместе с тем он скучное-прескучное создание, которое боится юбки и бутылки... Он не мужчина, сэр, не мужчина! Простите, что я беспокою вас, но черт возьми! Куда я засунул мою вилку? Благодарю вас! Temulentia, quo ad me ipsum, brevis colligo est. Я сижу и ем в лондонском тумане, сэр. Право, я готов был бы пригласить к моему столу факельщика, с условием, чтобы он был чисто вымыт! Я желаю учредить филантропическое общество мытья достойных бедняков и бритья солдат. С удовольствием вижу, что, несмотря на ваш военный облик, вы хорошо выбриты. В календаре добродетелей, по-моему мнению, бритье стоит рядом с умением выпить. Пусть человек будет низким мошенником без одного пенса за душой, только бы он хорошо брился. Представьте себе меня в прохладный утренний час, представьте себе меня в полдень, представьте в минуту пробуждения! Прежде всего, даже не подумав о благодетельном, но неудовлетворительном полупиве, или о целительной, но глупейшей содовой воде, я дрожащей рукой беру убийственную бритву и с ее помощью начинаю скользить вдоль границы с вечностью. Внушающая мужество мысль! Быть может, я и наношу себе раны, но раны целительные. Когда эта жатва оканчивается, я, спокойный и торжествующий, покидаю свою комнату. Употребив простонародное выражение, скажу, что в такие минуты я не назову дядей и Веллингтона! Я сам проливал кровь перед грозившим мне смертью бритвенным столом.

   И весь обед этот высокопарный малый болтал со мной подобным образом. Как все пьяницы, он принял свою словоохотливость за разговорчивость с моей стороны и решил, что я превосходный, веселый собеседник. Он сказал мне свое имя и свой адрес, упрашивая меня продолжать с ним знакомство. В конце концов он предложил мне на днях принять участие в одном обеде.

   - Это официальный обед,- объяснил мой новый знакомый,- служащие и совет Крэмондского университета (учреждения, в котором я имею счастье быть профессором глупости) собираются почтить нашего друга Икара в Крэмонд-бридже. Очаровательный иностранец, одно место за столом свободно, и я предлагаю его вам!

   - А кто ваш друг Икар? - спросил я.

   - Исполненный надежды сын Дедала! - ответил он.- Неужели вы никогда не слыхали имени Байфильда?

   - Никогда.

   - Неужели слава такая незначительная вещь! - вскрикнул мой новый друг.- Байфильд воздухоплаватель, сэр. Он жаждет славы Лунарди и собирается предложить жителям - простите - окрестному дворянству и высшему обществу взглянуть на свое поднятие на воздушном шаре. Как член высшего общества, смею заметить, что такое предложение совершенно не занимает меня. Ничуть, нисколько! Скажу вам по секрету, что решительно никому нет дела до воздухоплавания Байфильда. Лунарди множество раз поднимался на шаре, так что это уже всем надоело. По рассказам (сам я в то время еще качался в колыбели), это был странный, пустой, капризный малый. Но одного раза достаточно. Лунарди поднялся на шаре и спустился, ну, и дело с концом. Нам не нужно, чтобы опыт повторялся бесконечное число раз Байфильдами, Броунами, Бутлерами, Броди и Боттомлеями. Пусть бы они улетали и не прилетали назад. Но не в том вопрос. Крэмондский университет чтит более достоинства человека, нежели пользу его профессии; хотя Байфильд совершенный невежда, но он отличный собутыльник; за бутылкой люди, расположенные к нему, могут даже воображать, что он умен и остроумен.

   Читатель увидит, что все это имело ко мне гораздо больше отношения, нежели я предполагал, слушая болтуна. Мне страшно хотелось уйти. Мой друг еще продолжал болтать, когда о стекла ресторана застучали крупные капли дождя. Я сказал, что меня ждут в одном месте.

  

   На пороге я был встречен яростным порывом ветра, который чуть было не отбросил меня назад в комнату. Прощаясь с моим слугой, мне пришлось кричать. Когда я шел по Принцевой улице, ветер дул на меня сзади, гудел у меня в ушах. Дождь лил как из ведра, и падавшие капли, благодаря близости океана, отдавали солью. Казалось, то темнело, то светлело; но временами чудилось, будто все фонари, горевшие вдоль улицы, потухали; в промежутки же затишья они снова оживали, освещая мокрую мостовую и полурассеивая тьму.

   Дойдя до угла, я почувствовал, что мое положение сильно улучшилось: во-первых, теперь я повернулся к ветру боком, во-вторых, замок, моя бывшая тюрьма, сделался моим защитником от ветра; наконец, самая сила шквалов несколько ослабела. Мысль о том, что я готовился снова пережить, заставляла меня с новым рвением побеждать порывы ветра. Что для меня значило бешенство непогоды, брызги холодных капель, когда я шел к ней? Я мысленно увидел Флору, сжал ее в своих объятиях, и сердце затрепетало в моей груди. В следующую минуту я опомнился и понял, что такие мечты безумны. Счастлив буду я, если мне удастся хоть мельком увидеть огонек свечи в ее спальне.

   Мне предстояло пройти около двух миль по дороге, почти все время поднимавшейся в гору и покрытой густым слоем грязи. Когда я вышел за черту города, тьма объяла меня со всех сторон, только кое-где блестели огоньки в окнах отдельных деревенских ферм. Проходя мимо жилищ, я слышал сердитое ворчание собак, которые, подняв головы, следили за мной. Ветер продолжал ослабевать, но дождь превратился в ровный ливень и вскоре промочил насквозь мое платье. Я шел во тьме, предаваясь сумрачным мыслям и прислушиваясь к ворчанию и лаю собак. Не понимаю, почему они были так внимательны и как удавалось им среди шума дождя различать легкий звук моих шагов. Я вспоминал рассказы, слышанные мной в детстве, и говорил себе, что, вероятно, какой-нибудь убийца проходил мимо и животные чувствовали несшийся от него слабый запах крови. Вдруг, вздрогнув, я применил к себе эти слова...

   Не в подходящем настроении для влюбленного был я. "Разве ухаживают за любимой женщиной в подобном расположении духа?" - спросил я себя и чуть было не повернул обратно в Эдинбург. Неразумно идти на решительное свидание с гнетом в сердце, в грязном платье и с мокрыми руками. Но сама по себе бурная ночь составляла для меня благоприятное обстоятельство: теперь или никогда мог я добиться свидания с Флорой, а повидавшись с ней раз, говорил я себе, я увижусь еще, несмотря на мое мокрое платье, печальное настроение и так далее.

   Наконец я очутился подле сада, коттеджа и нашел все условия положительно неблагоприятными. Из круглых отверстий в ставнях, закрывавших окна гостиной, лились потоки света; все остальное скрывалось во тьме. Деревья, кусты были покрыты каплями дождя; низкая часть сада превратилась в настоящее болото. Когда снова налетали порывы ветра, слышался дикий шум и треск ветвей; остальное время воздух наполнялся звуком лившегося дождя. Я подкрался к окну и постарался рассмотреть на моих часах, который час. Стрелка показывала половину восьмого. Конечно, раньше десяти часов семья не разойдется, быть может, даже они просидят вместе и до полуночи! В этом для меня не было решительно ничего приятного. Когда ветер временно улегся, я услышал голос Флоры; очевидно, она читала вслух; конечно, я не мог разобрать слов: до меня доносились только спокойные, задушевные звуки. В голосе девушки крылось такое же очарование, такая же прелесть, как в песне; он красноречиво обрисовывал ее личность... Налетел новый шквал, заглушил звук чтения, и я ушел с моего опасного поста.

   Мне предстояло терпеливо ждать в течение трех часов и переносить ярость стихий. Самые тяжелые минуты моей военной службы приходили мне на память; бывало, я стоял на карауле в передовых пикетах, когда кругом бушевала такая же непогода; иногда мне случалось дежурить не поужинав и ожидая вместо завтрака только град мушкетных пуль. Однако, в сравнении с теперешней мукой ожидания, тяжесть военной службы казалась мне ничтожной. Так странно устроены мы: любовь к женщине в нас гораздо сильнее любви к жизни.

   Наконец мое терпение было вознаграждено. Свет в гостиной исчез и через мгновение показался в комнате наверху. Я знал, что осветилось логовище дракона. Также знал я комнатку моей Розамунды и все выгоды ее положения. Спальня Флоры была в нижнем этаже, за углом дома. Страшная тетка не могла слышать того, что делается у племянницы. Мне оставалось лишь применить мои знания к делу. В это время я был в глубине сада, куда прошел, ошибочно воображая, что там мне будет теплее, и куда прокрался, чтобы иметь возможность, не привлекая ничьего внимания, ходить взад и вперед, спасаясь от холода.

   Ветер утих; дождь почти прекратился. С деревьев падали капли. Я тихо шел к коттеджу. Вдруг среди наступившего затишья скрипнуло растворившееся окно. Сделав еще несколько шагов, я заметил луч света, прорезавший темноту. Он упал из окна Флоры, которое она отворила. Я увидел ее... увидел ее розовое задумчивое лицо, обрамленное прядями густых распущенных волос. Две зажженные свечи, стоявшие сзади, освещали девушку. Одной рукой она еще держала гребенку, другой обхватила один из железных прутьев, загораживавших окно.

   Я крался по траве; мне благоприятствовали темнота ночи и звук дождя, который снова усилился, хотя ветер совсем утих. Наконец я подошел совсем близко к Флоре, но заговорить не решался: прервать ее думы представлялось мне невыразимой дерзостью, я стоял и молча упивался ее красотой. Я любовался ореолом, который свет, падавший сзади, образовал в ее волосах; я любовался восхитительными переходами от света к тени на ее шее, любовался нежностью разнообразных ласкавших глаз тонов и оттенков ее лица. В первое мгновение я почувствовал себя уничтоженным: красота Флоры показалась мне отражением чудного сияния славы; девушка производила на меня впечатление ангела или (что еще более отнимало у меня мужество) современной нарядной леди. Однако, продолжая смотреть, я ожил; ожила и моя надежда. Я забыл о радости, забыл об утомительной тяжести висевшего на мне мокрого платья. Горячая волна крови снова прихлынула к моему сердцу.

   Флора все еще не замечала моего присутствия, все еще смотрела куда-то мимо освещенного четырехугольника с тенями от решетки, лежавшего на земле, мимо луж, блестевших на дорожке, мимо гор... Ее взгляд терялся в непроницаемой тьме сада. Вдруг девушка глубоко вздохнула, и вздох этот показался мне чем-то вроде призыва.

   - Почему мисс Гилькрист вздыхает? - шепнул я.- Не вспоминает ли она об отсутствующих друзьях?

   Флора быстро повернула голову по направлению ко мне; только этим и выразила она свое удивление. Я вышел на свет и низко поклонился.

   - Вы! - произнесла Флора.- Здесь?

   - Да, я здесь,- ответил я.- Я приехал издалека, чтобы повидать вас. Весь вечер я ждал в саду. Неужели вы, мисс Гилькрист, не протянете руки вашему печальному другу?

   Флора подала мне руку, протянув ее между прутьями; я упал на одно колено и дважды поцеловал эту прелестную руку. При втором поцелуе девушка сильно вздрогнула и отшатнулась. Я поднялся с мокрой дорожки. Несколько мгновений мы оба молчали. Меня снова охватила робость в десять раз сильнее прежней. Я старался отыскать на ее лице признаки гнева, но заметив, что она старается не смотреть на меня, решил, что все хорошо.

   - Разве вы потеряли рассудок, что пришли сюда? - проговорила Флора.- Вы могли быть где вам угодно, только не здесь. А еще минуту тому назад я думала, что вы во Франции.

   - Вы думали обо мне! - с жаром произнес я.

   - Мистер Сент-Ив, я уверена, что вы не знаете всей опасности вашего положения,- сказала Флора,- а между тем у меня нет мужества сказать вам все. Поверьте мне на слово и уйдите!

   - Полагаю, что мне известно самое худшее. Однако я никогда не придавал особенно большого значения жизни, то есть жизни, которой живут животные. Моим университетом были войны. Конечно, они не могут дать блестящего образования человеку, но приучают его дорожить жизнью не более перчатки, и с готовностью, как перчатку же, бросать ее, когда дело коснется чести или любимой женщины. Вы говорите мне о страхе и поступаете неправильно. Я явился в Шотландию с открытыми глазами; я хочу видеть вас и говорить с вами, быть может, в последний раз. Да, мои глаза открыты, повторяю это. Я не колебался вначале, неужели же вы полагаете, что я отступлю назад теперь?

   - Ах, вы не знаете,- вскрикнула она с возраставшим волнением,- здешний места, самый этот сад - грозят вам смертью! Все верят... кроме меня... Если только кто-либо услышит ваш голос... мне даже страшно думать о том, что произойдет тогда. Уйдите, уезжайте сейчас же... молю вас!

   - Дорогая мисс Гилькрист, не отказывайте мне в том, из-за чего я приехал издалека. Вспомните, что в целой Англии я осмеливаюсь доверять только вам. Весь мир против меня. Вы единственная моя союзница. Мне нужно многое сказать вам, и вы должны выслушать меня. То, что говорят обо мне, правда и в то же время ложь. Я убил Гогелу. Ведь об этом думали вы?

   Она молча утвердительно кивнула головой. Смертельная бледность покрыла ее лицо.

   - Но я убил его в честном поединке. До сих пор я отнимал жизнь людей только в боях; ведь таково мое ремесло! С Гогелой дрался из-за чувства благодарности и благоговейной признательности к созданию, блеснувшему для меня в тюрьме как солнце. Гогела оскорбил это существо. О, он часто оскорблял меня; это было его любимым развлечением: я не мешал ему... что я такое? Но когда Гогела затронул это чудное существо, я не был в состоянии терпеть. Никогда в жизни не простил бы я себе моего равнодушия. Мы дрались, он пал, а я не раскаиваюсь.

   Я с тревогой ожидал ответа Флоры. Худшее было сказано, и я знал, что ей еще раньше говорили, кто убил Гогелу. Однако без поощрения я не мог продолжать рассказа.

   - Вы осуждаете меня?

   - Нет, о, нет! Я не могу говорить о таких вещах: ведь я только девушка, но я была уверена, что вы правы, и говорила это Рональду, тетку же не старалась убедить. Я не противоречила ей, когда она порицала вас... Только не считайте меня неверным другом... Вот и майор знает, что я вам друг... Я еще не сказала, что он сделался у нас своим человеком... Я говорю о майоре Чевениксе... Ему так нравится Рональд... Именно майор и сообщил нам об этом отвратительном Клозеле и о его доносе... Я была возмущена и сейчас же сказала Чевениксу... ну, сказала слишком многое. Впрочем, надо сознаться, он выслушал меня добродушно, заметив только: "Мы с вами друзья Шамдивера и знаем, что он невиновен; но остальных не уверишь в его правоте". Майор разговаривал со мной в уголке комнаты, что называется a parte... "Дайте мне случай поговорить с вами наедине,- прибавил он, мне нужно многое рассказать вам". И он действительно сообщил мне то же, что я сейчас слышала от вас, то есть что у вас была дуэль с Гогелой и что вы ни в чем не виноваты. О, он мне нравится, этот майор.

   Сердце мое сжалось от мучительной ревности. Я вспомнил тот день, когда Чевеникс впервые увидел Флору, вспомнил, какое внимание обратил он на нее тогда же, и мысленно преклонился перед искусством человека, который ловко воспользовался моим знакомством с ним, чтобы занять мое место. В любви и войне допускаются все средства.

   Теперь мне также хотелось говорить, как за минуту перед тем слушать Флору. "По крайней мере, мои речи прогонят ненавистный образ майора Чевеникса",- говорил я себе. И я принялся рассказывать о моих приключениях. Вы уже прочли описание их; однако, обращаясь к Флоре, я говорил короче и придавал всем событиям общую окраску; все дороги, дорожки и тропинки вели теперь в Рим, и этим Римом была Флора.

   Начав рассказ, я опустился на колени перед низким окном, положил руки на выступ подоконника и понизил голос до еле слышного шепота. Флоре тоже пришлось стать на колени по другую сторону окна; наши головы приходились на одном уровне - нас разделяла только железная решетка. Казалось, эта близость и постоянный тихий звук моего молящего голоса мало-помалу овладевали ее сердцем, мое же билось все сильнее и сильнее. Такого рода чары обоюдоостры. Птицелов может привлекать глупых птиц звуками, выходящими из тростниковой дудочки. Нельзя того же сказать о птицах нашей породы! По мере того, как я говорил, принятые мной решения крепли; голос мой находил новые переливы; наши лица все приближались к прутьям решетки. Не одна Флора поддавалась очарованию, волшебство действовало и на меня. Стараясь пробудить любовь в другом существе, мы сами более прежнего отдаемся во власть могучего чувства. Только сердцем можно победить сердце!

   - Теперь же я скажу вам,- продолжал я,- что вы можете для меня сделать. Я подвергаюсь некоторой опасности, и вы сами видите, что честный человек не может поступать иначе. Но если... если дело примет дурной для меня оборот, я не хотел бы обогатить моих врагов или принца-регента. У меня с собой все, что дал мне дядя - восемь тысяч фунтов. Согласитесь ли вы взять их от меня на хранение? Не думайте, что это просто деньги, считайте мое состояние реликвией вашего друга, драгоценной его частью. Может быть, скоро мне страшно понадобятся эти деньги. Знаете ли вы старый народный рассказ о великане, который отдал свое сердце на сохранение жены? Он больше полагался на честность жены, нежели на свою собственную силу. Флора, я гигант, очень, очень маленький гигант. Согласитесь ли вы быть хранительницей моей жизни? Я предлагаю вам взять мое сердце под видом этого символа. Перед Богом я отдаю вам и мое имя, если вы желаете его взять, а также мои деньги. Если случится самое худшее, если мне не будет суждено назвать вас своей женой, по крайней мере, я буду думать, что наследство моего дяди перейдет к вам, как к моей вдове.

   - Нет, нет, только не это! - сказала она.

   - Что же, мой ангел? Разве стоит придавать слишком большое значение слову? Существует только одно название, которое я хотел бы дать вам, Флора, моя любовь!

   - Анн,- прошептала она.- Какая музыка может сравниться со звуком вашего имени, впервые произнесенного любимым существом?

   - Моя дорогая,- сказала я.

   Ревнивые прутья решетки, вделанные в каменную кладку окна вверху и внизу, мешали мне с полным восторгом отдаться наслаждению этой минуты, но я привлек к себе Флору насколько это было возможно. Она не избегала моих губ; я обвил ее руками, и девушка не противилась. Я обнимал ее, но решетка разделяла нас; бессознательно прижимались мы лицами к ее холодным железным прутьям. Вдруг, благодаря иронии судьбы или, как я предпочитаю думать, вследствие зависти одного из богов, стихии снова забушевали. Ветер загудел в вершинах деревьев; полился дождь, наводнявший сад, и, благодаря злобе демона, целый поток холодной воды из желоба фонтаном хлынул мне на голову и на плечи. Мы отшатнулись друг от друга. Я вскочил; Флора тоже встала с колен так поспешно, точно нас застали. Через мгновение мы снова подошли к решетке.

   - Флора,- сказал я,- я предлагаю вам жалкий дар.

   Она взяла мою руку и прижала ее к своей груди.

   - Я богата как королева! - сказала она, и ее учащенное дыхание было красноречивее всяких слов.- Анн, мой чудный Анн! Я хотела бы стать твоей служанкой; я могла бы завидовать Роулею. Но нет, нет, - перебила она себя.- Я никому не завидую... мне незачем завидовать - я твоя!

   - Моя навсегда? - проговорил я.

   - Да, теперь и навсегда,- повторила она.

   И если кто-либо из богов завидовал нам, он мог убедиться, что ему не удалось омрачить счастья смертных. Я стоял под целым потоком воды, лившемся с крыши из желоба; платье Флоры тоже вымокло не только от того, что я ее обнимал, но и от брызг, летевших на нее. Свечи оплыли и потухли; нас окружала тьма. Я почти ничего не видел, кроме блеска ее глаз. Ей я, вероятно, казался силуэтом, окруженным мглой дождя и брызгами водопада, лившегося на меня из старинного готического желоба над моей головой.

   Наконец мы несколько успокоились. Когда улегся последний порыв бури, мы стали обсуждать наш дальнейший образ действий. Оказалось, что Флора знала мистера Робби, к которому мистер Ромэн дал мне такую хитрую рекомендацию. Флора даже была приглашена к нему вечером в понедельник. Она описала мне личность этого человека, что послужило доказательством ее проницательности и принесло мне значительную пользу впоследствии. По ее словам, Робби был страстным антикваром, в особенности же увлекался геральдикой. Это известие привело меня в восхищение: благодаря господину де Кулембергу, я обладал солидными познаниями в этой отрасли науки и был знаком со всеми гербами наиболее известных европейских родов. Слушая, как Флора говорила мне о мистере Робби, я твердо решил явиться к нему в понедельник, но, конечно, даже не заикнулся ей об этом.

   Я отдал Флоре деньги; понятно, со мной были только бумаги. Передавая их, я сказал ей, что они - ее приданое.

   - Недурное приданое для рядового,- сказал я, смеясь и просовывая руку с бумагами между прутьями решетки.

   - Анн, где же мне хранить их, скажи? - спросила она.- Вдруг тетка найдет деньги? Что я ей отвечу?

   - Носи их подле сердца.

   - Значит, ты всегда будешь подле твоего богатства,- заметила она,- потому что ты всегда там.

   Нам помешал забрезживший свет. Облака рассеялись. Кое-где виднелись звезды; взглянув на часы, я страшно удивился. Было около пяти часов утра.

  

   Мне следовало давно уйти из Суанстона. Но что я должен был делать дальше - это вопрос другого рода. Я с вечера дал Роулею инструкции, велев ему сказать миссис Мак-Ранкин, что я встретил приятеля и вернусь домой не ранее утра. Сама по себе выдумка казалась недурной, но мой страшно измокший вид составлял затруднение. До возвращения домой мне следовало найти какое-либо пристанище, где мое платье высушили бы и где я мог бы полежать в постели, пока оно будет сохнуть.

   Судьба снова улыбнулась мне. Взойдя на вершину первого холма, я заметил слева от меня свет. Я подумал, что в домике с освещенными окнами есть больной, так как не был в состоянии придумать, что могло бы заставить людей держать зажженную лампу или свечи в такое позднее время и в таком глухом месте. Вскоре я услышал слабые звуки пения; по мере того, как я приближался к освещенному дому, они становились все громче и громче. Наконец я расслышал и слова, необычайно соответствовавшие раннему часу: "Пусть поет петух, пусть брезжит свет!" - раздавалось из освещенной комнаты. Голоса плохо соблюдали музыкальный ритм, звучали они не вполне верно, но с особенно глубоким выражением, и это уверило меня в том, что певцы, наверное доканчивали по крайней мере третью бутылку.

   Дом, из которого неслось пение, стоял подле дороги; над его входом красовалась вывеска; при помощи света, лившегося из окон, я прочитал:

   Я постучался; пение смолкло. Изнутри послышался пьяный голос: "Кто там?"; я же ответил: "Честный путешественик".

   Дверь открылась. Я очутился среди таких крупных малых, каких в жизнь свою не видывал. Все они были сильно пьяны и очень прилично одеты. Один из них, кажется, самый пьяный, держал в руке сальную свечу и обливал растопленным салом всех своих товарищей без разбора. При виде веселого общества я не мог удержаться от невольной улыбки, вспоминая ту тревогу, с которой я подходил к освещенному дому. Собутыльники с пьяным радушием встретили меня и благосклонно выслушали мою наскоро состряпанную сказку. Я сказал им, что шел из Пибльса и сбился с дороги. Толкаясь, члены веселого общества ввели меня в ту комнату, где происходил их пир. Я очутился в самом обыкновенном трактирном зале; в камине ярко горел огонь; на полу стояло множество пустых бутылок. Весельчаки объявили мне, что благодаря тому, что они меня впустили в трактир, я сделался временным членом "Клуба людей шести футов", атлетического общества, учрежденного зажиточной частью окрестной молодежи. Оказалось, что клуб этот нередко собирался в "Приюте охотников". Молодые люди рассказывали мне, что я попал на их ночное "заседание", которое продлится всю ночь; что весь день перед тем компания бродила по горам, но что к завтрашней церковной службе они успеют встать и в полном порядке соберутся в одной из сельских церквей, помнится, в Коллингвуде. Мне хотелось засмеяться при этом заявлении, но я нашел лучшим воздержаться, так как, хотя общество называлось клубом людей шести футов, но каждый из его членов превосходил эту меру роста. Смотря на гигантов снизу вверх и думая, что они станут делать дальше, я пережил прежние ощущения детства. Но шестифутовые молодцы были очень пьяны и вместе с тем очень добры. Хозяин трактира, слуги и служанки спали. Вследствие ли природной способности или приобретенной привычки, но они лежали в кухне и в чулане неподвижно, как египетские мумии, и только храпели, как волынки. Шум и гам, наполнявший весь дом, не тревожили их покоя. Шестифутовые молодые люди напали на хозяина и его слуг, так сказать, в самой их цитадели. Они считали койки и спящих, предлагали мне лечь с одним из слуг, предлагали заставить одну из служанок уступить мне койку, при этом спотыкались об стулья, падали, шумели так, что и мертвый мог бы проснуться. Прежний факелоносец, теперь держа уже две свечи, освещал картину, начиная сильно походить на человека, застигнутого снежным бураном. Наконец постель для меня нашлась; платье мое развесили в зале перед камином и мне милостиво позволили заснуть.

   Я проснулся около девяти часов от того, что солнце светило мне прямо в глаза. На мой зов пришел хозяин трактира и подал мне мое просохшее и отлично вычищенное платье. Он сообщил мне хорошие вести: члены клуба уже легли и спали. Где поместилось общество, я не мог себе представит: наконец, (бродя по садику в ожидании завтрака), я заглянул в дверь риги и увидел красные лица среди соломы; картина напомнила мне сливы в пироге. Высокая, дюжая девушка, принесшая мне суп и предложившая кушать, пока он не остыл, сказал:

   - Ну, и покутили же они ночью! Они прекрасные молодые люди; но что мне делать с сюртуком мистера Форби Фарбса? Я не знаю, можно ли отчистить его! - прибавила она со вздохом.

   Я мысленно посочувствовал ей, решив, что Фарбс и был тем факелоносцем, который так обильно поливал себя и других растопленным салом.

   Наконец я вышел из трактира. Стояло чудесное утро; солнце сияло; в воздухе веяло весной, точно в апреле или мае; несколько чрезмерно предприимчивых птиц решились запеть. В это славное утро мне было о чем подумать, было за что поблагодарить судьбу! Между тем сердце мое тревожно трепетало. Мне предстояло войти в город при дневном свете, что для меня равнялось появлению перед батареей. Каждое лицо, думалось мне, будет для меня такой же угрозой, как жерло пушки; вдруг мне пришло в голову, что я был бы гораздо спокойнее, если бы нашел себе попутчика. Подле Мерчистона я, на мое счастье, увидел какого-то полного господина в суконной одежде, и в гетрах, который, согнувшись, стоял перед каменной стеной. Я ухватился за представлявшийся мне случай и, поравнявшись с ним, спросил, что могло так сильно заинтересовать его.

   Он повернул ко мне лицо, почти такое же широкое, как и его спина.

   - Я удивлялся, сэр, своей глупости,- ответил он.- Подумайте, каждую неделю прохожу я здесь и никогда до сих пор не замечал вот этого камня.- Он дотронулся до ограды своей дубовой палкой.

   Я посмотрел на камень; на нем виднелись следы высеченного герба. В моей голове промелькнула странная мысль: этот человек сильно походил на мистера Робби по описанию Флоры; любовь к геральдике могла служить доказательством, что это он сам и есть. Для меня было бы необычайным счастьем завязать неофициальное знакомство с адвокатом, к которому на следующий же день мне предстояло явиться с рассказом о погонщиках; мне было нужно понравиться ему. Я тоже нагнулся.

   - Полоса...- сказал я.- Вообще напоминает герб Дугласа, правда?

   - Да, сэр, напоминает, вы правы, напоминает,- сказал он,- хотя герб без красок и до такой степени истерт и избит, что судить очень трудно. Однако позвольте заметить, сэр, что я крайне удивлен, встретив в наш век упадка человека с такими знаниями.

   - О, в молодости мне сообщил много интересных сведений один старик, друг моей семьи и мой воспитатель,- ответил я.- Но я забыл многое впоследствии. Не хочу, чтобы вы, сэр, ошиблись во мне и сочли меня знатоком в геральдике. Я просто невежественный любитель...

   - Скромность не вредит даже знатокам геральдики, - любезно возразил мой собеседник.

   Словом, мы пошли вместе, разговаривая очень любезным образом. Так прошли мы остаток большей дороги, предместье и часть улиц нового города, молчаливого и пустынного, как город мертвых. Лавки были заперты; не проехало ни одного экипажа; одни кошки играли на залитой солнцем мостовой. Звук наших шагов и голосов отдавался в спокойных домах. Эдинбург вполне погрузился в свое странное еженедельное оцепенение; передо мной был апофеоз воскресного дня. Сознаюсь, картина дышала величием, хотя ей не хватало веселости. Немногие религиозные службы способны производить более глубокое впечатление. Мы, разговаривая, шли вдоль пустынного города, и вдруг со всех сторон раздались звуки колоколов. Улицы наполнились благочестивыми людьми, спешившими в церковь.

   - Ага,- произнес мой спутник,- звонят. Вы не из числа жителей Эдинбурга, поэтому я сведу вас в церковь моего прихода. Не знаю, знакомо ли вам шотландское богослужение, если нет, я позабочусь о вас. Доктор Генри Грей из церкви Святой Марии - один из лучших наших проповедников.

   Предложение моего незнакомого знакомца сильно смутило меня. Я не приготовился к подобному риску; множество людей совершенно равнодушно прошли бы мимо меня по улице, самое большее взглянув в мое лицо раза два; но те же люди, видя меня неподвижно сидевшим на скамейке в церкви, непременно стали бы внимательно присматриваться к лицу, показавшемуся им знакомым, и в конце концов узнали бы меня. Какой-нибудь один несчастный поворот головы мог привлечь внимание того или другого из прежних посетителей Эдинбургской крепости. "Кто это? - подумал бы он.- Без сомнения, я видел его когда-то". И по окончании службы он, по всей вероятности узнал бы меня. Несмотря на все это, я поблагодарил моего предупредительного друга и отдал себя в его распоряжение.

   Теперь мы направились в северо-восточную часть города. Мы проходили через приветливые предместья; наконец я увидел довольно красивую новую церковь значительных размеров. Вскоре я уже сидел рядом с моим милосердным самаритянином, и на меня смотрело множество угрожающих глаз. Сначала опасения заставляли меня быть настороже, но затем, уверив себя, что бояться нечего, что, по всей вероятности, служба не ознаменуется арестом французского шпиона, я стал слушать доктора Грея.

   Когда мое испытание окончилось и мы встали с наших мест, моего спутника окружили его знакомые; я с удовольствием слышал, что они, обращаясь к нему, называли его, как я и ожидал, мистером Робби.

   Как только мы выбрались из толпы, я поклонился и спросил:

   - Мистер Робби?

   - Он самый, - был ответ.

   - Адвокат, если не ошибаюсь?

   - Именно.

   - Очевидно, сама судьба решила, что мы должны познакомиться! - заметил я.- В моем кармане лежит карточка, которую поверенный моей семьи дал мне для передачи вам. Расставаясь со мной, он просил меня поклониться вам от него и попросить у вас извинения за то, что он таким нецеремонным образом рекомендует вам меня.

   И я подал ему карточку Ромэна.

   - А, мой старый друг Даниэль! - сказал Робби, взглянув на карточку.- Как он поживает?

   Я дал благоприятный ответ.

   - Ну, это действительно странная случайность,- продолжал Робби,- так как мы встретились (к моему удовольствию), то нам лучше всего продолжать наше знакомство. Позвольте мне предложить вам закусить между утренней и вечерней службами, и распить со мной бутылочку, запечатанную моей любимой зеленой печатью. Мы наедине потолковали бы о гербах, мистер Дьюси (так я еще раньше называл себя в разговоре с моим спутником, надеясь, что он тоже скажет мне свою фамилию),

   - Простите, сэр,- заметил я,- если я не ошибаюсь, вы приглашаете меня к вам в дом?

   - Именно,- ответил он.- Мы, шотландцы, считаемся людьми гостеприимными, и я желал попросить вас к себе.

   - Мистер Робби,- ответил я,- позвольте мне воспользоваться вашим гостеприимством когда-нибудь в другой раз, но не сегодня. Надеюсь, вы не поймете моих слов в превратном смысле. Я явился в Эдинбург по совершенно особому делу. До тех пор, пока вы не выслушаете моего рассказа, и даже пока это дело не придет к концу, мне все будет казаться, что я обманом вошел в ваш дом.

   - Хорошо, хорошо,- проговорил Робби с несколько менее горячим увлечением.- Как вам угодно, хотя вряд ли вы говорили бы таким образом, если бы на вашей совести лежало обвинение в убийстве. В убытке - я. Мне придется одиноко сидеть за столом. Грустно человеку, привыкшему к обществу, сидеть перед кружкой кларета, обдумывая свою будущую речь! Но вернемся к вопросу о деле! Если оно важно, то, вероятно, им следует заняться, не откладывая его в долгий ящик?

   - Да, сэр.

   - Итак, поговорим о нем завтра, в половине девятого утра,- сказал он.- Надеюсь, когда вы выскажетесь (вам делает честь, что вы до такой степени горячо относитесь к беспокоющему вас делу), вы не откажетесь закусить со мной, а при случае и выпить моего вина. У вас есть мой адрес? - прибавил адвокат и сказал мне, где он живет, а этого-то мне и было нужно.

   Наконец подле Йоркской площади мы разошлись, обменявшись любезностями, и я направился в свою квартиру в Сент-Джемс-сквер, пробираясь через толпы людей, возвращавшихся из церкви.

   Кого же я нагнал недалеко от дома? Мою квартирную хозяйку в строгом великолепном платье и ее добычу - Роулея, в шляпе, украшенной кокардой, и в сапогах с отворотами. Говоря о том, что Роулей попался в когти нашей хозяйке, я, конечно, выражаюсь только метафорически. Он с серьезным видом и крайне почтительно вел ее под руку; я поднялся на лестницу сзади их, невольно улыбаясь про себя.

   Завидев меня, они оба поздоровались со мной, и миссис Мак-Ранкин осведомилась о том, где я был. Я хвастливо сказал ей название церкви и фамилию проповедника. Мне казалось, что я выиграю в ее мнении. Но она вскоре открыла мне глаза на настоящее положение вещей. В самом основании шотландской натуры кроется столько особенных хитросплетений, столько изгибов, что никто из иностранцев не только не может вполне понять их, но даже не в состоянии удовлетворить шотландским требованиям; он находится среди взрывчатых веществ и поступит благоразумнее всего, если отдастся течению своей судьбы - без оружия, без защиты... (Цитата из любимого гимна миссис Мак-Ранкин).

   Членораздельное восклицание, сорвавшееся из губ миссис Мак-Ранкин, было крайне выразительно, хотя изобразить его буквально невозможно, и я поступил согласно только что рекомендованному мной правилу.

   - Вы должны помнить,- заметил я,- что в вашем городе я чужой. Если я сделал что-либо дурное, то этому виной было мое полное неведение. Будьте так добры, позвольте мне сопровождать вас сегодня вечером, и я пойду с вами.

   Но в настоящую минуту она не была расположена успокоиться и с недовольным бормотанием ушла к себе.

   - Ну, Роулей,- сказал я,- а вы были в церкви?

   - С вашего позволения, сэр.

   - Значит, и вас постигла такая же печальная участь, как меня,- продолжал я.- Ну, а как вынесли вы шотландскую службу?

   - Это было довольно-таки утомительно, сэр,- ответил мой юный слуга.- Не знаю, почему, но мне кажется, что со времени Уоллеса все в Шотландии сильно переменилось! Она отвела меня в странную церковь, мистер Анн. Я думаю, я не досидел бы до конца службы, если бы она не дала мне мятных лепешек. В сущности, эта старуха не зла. Она немного ворчлива, немного надоедлива, но, право же, она думет, что приносит этим пользу. Сегодня она просто накинулась на меня. Видите ли: вчера вечером она предложила мне поужинать и, простите меня, сэр, я сыграл ей несколько песен. Она не сделала никакого замечания. Сегодня утром я стал было играть для себя, но она так налетела на меня, столько наговорила мне о воскресенье, что я думал, и конца этому не будет.

   - Они все немного безумны,- сказал я.- И вам придется приноравливаться к ним. Не ссорьтесь с ней, главное же, не оспаривайте ее мнений, или вам же будет хуже. Что бы она ни сказала, дотрагивайтесь рукой до кокарды и говорите: "Точно так" или: "Прошу извинения, сударыня". И вот что еще: мне очень жаль вас, но вам придется вечером опять идти в церковь. Это ваша обязанность.

   Как я и предвидел, едва зазвонили в колокола,- мистрис Мак-Ранкин явилась к нам, предлагая сопровождать ее в церковь. Я немедленно с полной готовностью поднялся с места и предложил ей руку. Мы двинулись в путь. Роулей следовал за нами. Я уже начал привыкать к опасности моего пребывания в Эдинбурге; мне даже было забавно снова очутиться в новой толпе молящихся. Однако следует заметить, что очень скоро мне стало скучно, так как доктор Грей говорил долго, а мистер Мак-Кроу оказался еще многоречивее своего собрата, и вдобавок его речь отличалась бессвязностью; когда проповедь священника (он нападал на все христианские церкви, в их числе и на мою) теряла тоническое свойство личного оскорбления, меня начинала одолевать дремота. Но я боролся из-за жизни и подбадривал Роулея уколами булавки, и не заснул до конца.

   Печать благодати, осенившей меня, совершенно победила сердце Бесси; однако мне казалось, что ее симпатией руководили также и мирские соображения. Я полагал, что она не без удовольствия шла в церковь рука об руку с молодым, прекрасно одетым джентльменом и в сопровождении щеголя-слуги с кокардой на шляпе. Я видел это по тому, как она ввела нас в церковь, как указала нам те места в Библии, которые мы должны были читать, как она оглядывала молящихся, чтобы видеть, смотрят ли они на нее, когда она шепчет мне имя священника, передает мятные лепешки (которыми я в свою очередь угощал Роулея) и так далее. Роулей был хорошеньким мальчиком; извините, но я вынужден заметить, что и я тоже обладал довольно привлекательной наружностью, а когда мы старимся, то при виде красоты, грации, здоровья и изящества нам кажется, будто все кругом нас делается яснее и лучше. При этом в душе человека не возникает себялюбивых мыслей и желаний, не думает он также и о своих близких, а просто с улыбкой любуется привлекательными для него существами; вызывая же в своем воспоминании их образы, снова светло улыбается им. Или я совершенно неверно смотрю на женскую натуру, или мистрис Мак-Ранкин ощущала именно такое совершенно бескорыстное удовольствие в нашем обществе. Она была в церкви в сопровождении щеголеватого лакея; двое веселых красивых малых вносили в ее дом жизнь, веселье и вдобавок относились к ней почтительно и любезно, соглашаясь со всеми ее мнениями. Могло ли это быть ей неприятно?

   Следовало поощрять подобные чувства нашей хозяйки. Идя домой из церкви (если только можно было назвать церковью это сборище), я старался увеличить сочувствие к себе моей квартирной хозяйки. Я взял ее в поверенные, то есть рассказал ей о моих любовных делах. Едва я упомянул, что чувствую влечение к молодой девушке, как она повернула ко мне свое страшно серьезное лицо и спросила:

   - Она хорошая девушка?

   Я ответил ей чистосердечными уверениями.

   - К какой религии она принадлежит? - послышался неожиданный вопрос. Я смутился. Дыхание стеснилось в моей груди.

   - Даю слово, сударыня, я никогда не спрашивал ее об этом,- ответил я.- Мне известно только, что она истинная, убежденная христианка, и с меня этого достаточно.

   Мак-Ранкин вздохнула:

   - О! Есть ли у нее достаточные основания считаться христианкой! Надо заметить, что во многих из наших сект есть хорошие основы, например, в секте Мак-Глашанитов, Мак-Милленитов и даже в господствующей церкви...

   - Если дело на то пошло, то я скажу вам, что знал даже очень хороших папистов.

   - Стыдитесь, мистер Дьюси! - вскрикнула она.

   - Но я только...

   - Не шутите серьезными вещами,- перебила меня она.

   Однако она выслушала то, что я нашел нужным рассказать ей о нашей идиллии, и наслаждалась ей, как кошка наслаждается сливками, опуская в них свои усы. И такова экспансивность страсти! Я с наслаждением изливался перед этой женщиной с грудью, закованной в железную броню! Мое доверие породило между нами доверие: с этой минуты мы зажили