Стивенсон Роберт Льюис - Сент-Ив

рал остановился. В каждом из нас замерло сердце.

   - Какой черт сделал это! - вскрикнул он и громовым голосом позвал стражу.

   В то же мгновение все мы вскочили. Перед сараем столпились еще другие солдаты с фонарями; вперед протолкался офицер. Посреди собравшегося множества людей лежало большое, нагое, окровавленное тело. Кто-то, лишь только Гогела был ранен, накинул на него свое одеяло, но несчастный испытывал такие муки, что почти совершенно сбросил его с себя.

   - Это убийство,- крикнул офицер.- Эй вы, дикие звери, вы услышите завтра кое-что об этом!

   Когда Гогелу подняли и положили на носилки, он крикнул нам на прощание несколько веселых слов.

  

   О выздоровлении Гогелы даже не было речи; поэтому начальство, не теряя времени, допросило раненого. Он дал только одно показание: ему надоело видеть такое множество англичан, и он сам сделал это. Доктор стал уверять, что нанести самому себе рану, имеющую такой характер и направление - невозможно. На это Гогела возразил, что он остроумнее, чем все предполагают, что он воткнул оружие в землю и бросился на него, "совершенно как Навуходоносор", прибавил умиравший, подмигивая присутствовавшим при этой сцене. Доктор, маленький, щеголеватый, румяный человечек нетерпеливого характера, сердился и горячился, бранил и клял своего пациента.

   - Ничего с ним нельзя сделать! - кричал он.- Чистый язычник! Надо бы найти его оружие!

   Но оружия уже не существовало; только в желобе замка валялась просмоленная бечевка, да куски палок лежали в укромном уголке, а утром можно было видеть, как, наслаждаясь свежим воздухом, щеголь-пленник подстригал ножницами свои ногти.

   Увидав, что раненый непоколебимо тверд, власти обратились к нам. Перевернули все до последнего камня. Нас множество раз призывали к допросу, то поодиночке, то по двое, то по трое. Нам грозили невозможными жестокостями, соблазняли невероятными наградами. Кажется, меня допрашивали раз пять, и я каждый раз возвращался назад, чувствуя, что с моего лица сбежали все краски. Я, как старик Суворов, не допускаю, чтобы вопрос мог поставить солдата в тупик; мне кажется, воин должен отвечать так же, как идет в огонь - весело и не задумываясь. Часто мне недоставало хлеба, золота, и т. д., но у меня всегда находился готовый ответ. Может быть, мои товарищи не могли говорить с такой свободой, зато у них было не меньше твердости и упорства, чем у меня. Я могу сказать, что это следствие не привело ни к чему, что смерть Гогелы осталась тюремной тайной. Таковы-то французские ветераны! Однако я не буду лукавить и замечу, что совершенно особые обстоятельства сопровождали то, что происходило; может быть, при обыкновенных условиях кто-нибудь из пленников запнулся бы, или, вследствие запугивания, проговорился бы. Между нами существовали узы, связывавшие нас гораздо теснее, нежели те, которые обыкновенно соединяют товарищей: все мы хранили одну общую тайну, все питали одинаковое намерение. Нечего даже спрашивать, какого рода тайна, какого рода намерения занимали нас: только одни желания, один род стремлений и расцветают в тюрьмах. Наш подкоп был почти готов, и это поддерживало и вдохновляло нас.

   Когда допрос кончился, я, как уже было сказано, чувствовал, что на моем лице то вспыхивает, то пропадает румянец. Следственные заседания остались позади, исчезли в прошлом, точно звук, которого никто не слушает, а между тем с меня сорвали маску (с меня, которого так хорошо защищал мой противник!), и сняли таким окончательным образом, точно я сам признался во всем, точно я рассказал о причине нашей ссоры с Гогелой. Это обстоятельство подготовило для меня в будущем очень тревожное, неприятное приключение. На третье утро после дуэли, когда Гогела был еще жив, мне пришлось идти давать урок майору Чевениксу. Я любил это занятие не потому, что оно давало мне большой доход (майор платил мне всего восемнадцать пенсов в месяц: он был в глубине души скрягой), но мне нравились завтраки Чевеникса и, до известной степени, он сам. Майор был, по крайней мере, воспитанным человеком; а те люди, с которыми мне случалось говорить,- если не держали книг ногами вверх, то вырывали из них листки, чтобы раскуривать свои трубки. Я должен повторить, что состав наших пленников был исключительным. В Эдинбургском замке узникам не старались дать образования, как это делалось в некоторых других тюрьмах, из которых люди, вошедшие в них безграмотными, выходили на свободу способными занять высокие должности. Лицо Чевеникса с правильными чертами и светлыми серыми глазами было очень красиво; майор казался поразительно молодым для своего чина. В его наружности никто не мог бы подметить какого-нибудь недостатка, а между тем общий его вид производил неприятное впечатление. Может быть, Чевеникс поражал уж чересчур большой опрятностью; казалось, что он повсюду вносил с собою запах мыла. Опрятность вещь хорошая, но я не выношу, когда мне кажется, будто у человека ногти покрыты лаком. Кроме того, Чевеникс, конечно, был слишком сдержан и холоден. В этом молодом офицере никогда не проглядывала военная живость. От его доброты веяло холодом, страшным холодом. Рассуждения Чевеникса могли вывести из себя. Может быть, благодаря его характеру, составлявшему полную противоположность моей натуре, я, даже когда он был мне нужен, держался с ним очень сдержанно.

   Я взглянул на его упражнение и подчеркнул шесть ошибок.

   - Гм! Шесть! - сказал он, рассматривая листок.- Какая досада! Мне все не удается написать работу как следует.

   - Но вы делаете большие успехи! - сказал я.

   Вы понимаете, что я не хотел отнимать у майора мужества, но он не был способен научиться французскому языку. Мне кажется, для этого необходим некоторый огонь, а он потушил его в мыльной воде.

   Чевеникс опустил свое упражнение, оперся подбородком на руку и взглянул на меня своими светлыми, суровыми глазами.

   - Нам нужно поговорить с вами,- сказал Чевеникс.

   - Я к вашим услугам,- ответил я с внутренним трепетом, угадывая, о чем пойдет речь.

   - Вы занимаетесь со мной уже довольно долгое время, и я склонен хорошо думать о вас. Мне кажется, вы джентльмен.

   - Имею эту честь,- ответил я.

   - Вы тоже видали меня в течение того же промежутка времени. Конечно, я не знаю, каким я кажусь вам; но, быть может, вы поверите, что я тоже дорожу честью,- проговорил офицер.

   - Мне не нужно никаких уверений; я и так ясно вижу это,- проговорил я с поклоном.

   - Ну, так как же было дело относительно этого Гогелы?

   - Вчера вы слышали меня на суде,- начал я,- только что я проснулся, как...

   - О, да! Я, без сомнения, слышал вас вчера на суде,- прервал он меня,- и отлично помню, что вы "только что проснулись". Я мог бы повторить слово в слово большую часть вашего показания. Но неужели вы думаете, что я хоть одно мгновение верил вам?

   - Значит, вы не поверили бы мне, если бы я здесь повторил все, что говорил суду? - произнес я.

   - Может быть, я не прав (мы скоро увидим это),- сказал Чевеникс,- но мне кажется, что здесь вы "не повторите всего, что говорили суду". Мне кажется, что, войдя в эту комнату, вы не покинете ее, не сказав мне кое-чего.

   Я пожал плечами.

   - Позвольте мне выразиться яснее, - продолжал Чевеникс.- Конечно, ваше показание чепуха. И я, и суд поняли это.

   - Поздравляю и благодарю! - проговорил я.

   - Вы знаете все - это ясно; пленники, спящие в бараке "Б", должны знать, что произошло. Спрашиваю вас: ну, есть ли какой-нибудь смысл продолжать ломать эту комедию и утверждать, что нелепая история - истина, когда с вами только ваш приятель? Ну, ну, милейший, признайтесь, что вы побиты и посмейтесь над самим собой.

   - Вы отлично действуете,- заметил я,- вы в это дело вложили всю душу.

   Офицер медленным движением скрестил ноги и проговорил:

   - Я хорошо понимаю, что в подобных случаях следует принимать предосторожности. Была взята клятва молчать. Я отлично вижу это. (Чевеникс не сводил с меня своих светлых, блестящих, холодных глаз). Мне также кажется естественным, что вы хотите сохранить в строгой тайне все, касающееся этого дела чести.

   - Дело чести? - повторил я, как бы изумляясь донельзя.

   - Значит, это не было поединком? - спросил майор.

   - Что именно? Я не понимаю,- сказал я.

   Чевеникс ничем не выразил своей досады; он несколько мгновений помолчал, потом заговорил по-прежнему спокойно и добродушно:

   - И суд, и я решили, что ваше показание неправдиво; оно не могло бы обмануть и ребенка! Однако между мной и остальными офицерами существует та разница, что я знаю человека, который дал нам неверное показание, а они нет. Они видят в вас обыкновенного солдата, я же уверен, что вы джентльмен. Для них ваше показание было целой статьею лжи и, слушая его, они зевали; я же спрашивал себя, как далеко может зайти джентльмен? Не будет же он помогать скрывать убийство? Поэтому, услыхав, что вы говорите, будто ничего не знаете, будто вас разбудил капрал и так далее, я совершенно иначе объяснил себе ваше показание. Ну, Шамдивер!

   Чевеникс живо вскочил и, подойдя ко мне, произнес с жаром:

   - Я скажу вам, в чем дело, и вы поможете свершиться правосудию. Каким образом - я еще не знаю, по-тому что, конечно, на вас лежит клятва, но так или иначе вы поможете мне. Запомните все, что я скажу вам.

   В это мгновение он тяжело опустил руку на мое плечо и сжал его; не могу вам сказать, продолжал ли он говорить или сразу замолчал, потому что майор тронул меня как раз за то проклятое плечо, которое ранил Гогела. Рана была ничтожной царапиной, она заживала, но прикосновение Чевеникса причинило мне адские мучения. У меня закружилась голова, по лицу покатились капли пота, вероятно, я смертельно побледнел.

   Чевеникс снял руку так же быстро, как положил ее.

   - Что с вами? - спросил он.

   - Пустяки,- ответил я.- Немножко дурно; теперь все прошло.

   - Прошло ли? Вы бледны как полотно.

   - Право же, все прошло. Теперь я снова вполне оправился,- уверял я, хотя едва мог принудить себя говорить.

   - Значит, продолжать? - спросил Чевеникс.- В состоянии ли вы следить за мной?

   - Конечно! - ответил я и отер рукавом свое влажное лицо (в это время моей жизни у меня не было носового платка!).

   - Если вы уверены, что вы будете в состоянии следить за моими словами, то слушайте меня. Только,- прибавил он с сомнением,- у вас был очень внезапный и острый припадок! Однако если вы говорите, что все прошло, я начну: между вами, пленными, было бы трудно устроить вполне правильную дуэль. Между тем, несмотря на нарушение многих общепринятых форм, несмотря на необыкновенные условия, поединок мог совершиться достаточно честным образом. Вы понимаете меня? Ну, поступите же как джентльмен и солдат.

   Рука Чевеникса снова поднялась и покачивалась над моим плечом. Я не выдержал и отшатнулся от него, вскрикнув:

   - Только не кладите мне руки на плечо! Я не в силах выносить этого. У меня ревматизм,- поспешно прибавил я,- мое плечо воспалено и очень болит.

   Чевеникс снова опустился на прежний стул и спокойно закурил сигару.

   - Мне очень жаль, что у вас болит плечо,- наконец проговорил майор.- Не послать ли за доктором?

   - Не нужно,- ответил я.- Это - безделица, я привык к боли, она не беспокоит меня; кроме того, я не верю докторам.

   - Прекрасно,- заметил майор и стал молча курить.

   Все на свете отдал бы я, чтобы только прервать это молчание. Наконец офицер заговорил:

   - Ну, мне кажется, я знаю достаточно, полагаю даже, что мне известно решительно все.

   - Насчет чего? - смело спросил я.

   - Насчет Гогелы,- ответил он.

   - Простите, но я не понимаю.

   - О,- произнес майор,- этот человек ранен на дуэли и вашей рукой. Я ведь не младенец.

   - Без сомнения. Но, мне кажется, вы увлекаетесь теориями.

   - Желаете сделать проверку? - спросил Чевеникс.- Доктор недалеко. Если на вашем плече нет открытой раны - я ошибаюсь. Если рана есть...- он помахал рукой.- Но я советую вам подумать,- продолжал Чевеникс.- У этого опыта будет чертовски неприятная сторона для вас, а именно: все то, что осталось бы только между нами двоими, сделается тогда достоянием всех.

   - Ну, хорошо,- со смехом произнес я.- Мне кажется, все лучше, нежели медицинский осмотр; я не выношу этой породы людей!

   Последние слова Чевеникса сильно успокоили меня, но все же я далеко не чувствовал себя в безопасвости.

   Майор курил, посматривая то на пепел своей сигары, то на меня.

   - Я сам солдат,- заговорил он,- и в свое время сам пережил нечто подобное, ранив противника. Я не желаю ставить в безвыходное положение кого-нибудь из-за дуэли, хотя она, быть может, и не была необходимостью и совершалась не по всем правилам. В то же время мне крайне нужно знать решительно все, и я желаю, чтобы вы скрепили мои догадки вашим честным словом. В противном случае мне, к моему большому огорчению, придется послать за доктором.

   - Я ничего не отрицаю и не утверждаю,- возразил я.- Однако, если вы удовольствуетесь моим заявлением, я вам скажу следующее: даю честное слово джентльмена и солдата, что между нами, пленниками, не произошло ничего такого, что не было бы вполне честно.

   - Отлично,- сказал он.- Я только этого и желал. Теперь вы можете идти, Шамдивер.

   Когда я подошел к двери, Чевеникс прибавил со смехом:

   - Во всяком случае, мне следует извиниться перед вами: я и не подозревал, что подвергаю вас пытке.

   В тот же день на наш двор пришел доктор с листом бумаги в руках. По-видимому, ему было очень жарко; он казался рассерженным и, очевидно, не заботился о том, чтобы говорить вежливым образом.

   - Эй,- крикнул он,- кто из вас немного знает по-английски? О,- прибавил он, всматриваясь в меня,- вы - как бишь вас зовут - вы пригодитесь мне. Скажите этим молодцам, что тот умирает. Его песня спета, нечего и говорить; я ожидаю, что он умрет к вечеру. Скажите же им, что я не завидую тому из них, кто проколол его. Прежде всего переведите им это.

   Я исполнил приказание доктора.

   - Теперь,- продолжал маленький человек,- передайте им, что этот Гогель, или как там его зовут, желает повидаться с некоторыми из них перед отправлением на тот свет. Если я правильно понял его, то он стремится обнять своих ближайших друзей, словом, развел там всякую кислятину. Поняли? Вот список, который он написал; лучше всего, прочтите его вслух сами; я не в состоянии выговорить ни одного слога из ваших чертовских фамилий. Услышав свое имя, каждый должен ответить: "здесь" и отойти вот к этой стене.

   С самыми разнообразными чувствами в душе прочел я первое имя списка. Мне очень не хотелось смотреть на страшное дело моих рук; при одной мысли об этом все мое существо содрогалось. А как еще Гогела примет меня? Я мог избавиться от этого свидания, пропустив первое имя в списке; доктор ничего не узнал бы, и я не пошел бы к Гогеле. Впоследствии я с удовольствием вспоминал, что, ни на мгновение не останавливаясь на этой мысли, я подошел к указанной стене, повернулся, прочел имя Шамдивер и сам же ответил: "здесь".

   В списке стояло с полдюжины фамилий; я прочел их. Когда перекличка окончилась, доктор повел нас к госпиталю; мы шли за ним гуськом, в одну линию. У дверей остановился маленький человечек и сказал, что нас будут пускать к этому "малому" поодиночке; когда я перевел товарищам его слова, он сейчас же послал меня в госпитальную камеру. Я очутился в маленькой, чистой, белой комнатке; окно, выходившее на юг, стояло открытым и перед ним расстилалась громадная воздушная бездна, виднелась даль; снизу, из рынка "Грассмаркет", доносились громкие, звонкие голоса разносчиков. Подле окна на маленькой постели лежал Гогела. С лица умиравшего еще не успел сойти загар, а между тем на его чертах уже лежал отпечаток смерти. Что-то дикое, нечеловеческое было в улыбке, которой он встретил меня; мое горло судорожно сжалось, когда я увидал выражение его лица. Только смерть и любовь могут придавать чертам людей такой отпечаток. Гогела заговорил, стараясь, казалось, выражаться по-прежнему грубо.

   Он протянул руки, точно желая меня обнять. С невероятным трепетом ужаса я подошел поближе к нему и наклонился в его объятия, испытывая страшное отвращение, но он только приблизил мое ухо к своим губам:

   - Поверьте мне,- шепнул Гогела.- Je suis bon bougre! Я унесу тайну с собой в ад и скажу ее только дьяволу.

   Зачем повторять все его грубости и пошлости? Все, что Гогела чувствовал в эти мгновения, было благородно, хотя он мог облекать свои мысли только в шутовские, грязные выражения. Больной попросил меня позвать доктора, и когда военный врач вошел в комнату, Гогела немного приподнялся, сперва указал пальцем на себя, затем на меня, стоявшего рядом с ним в горьких слезах, и несколько раз подряд повторил слово: "фриндс", "фриндс", "фриндс"! {Испорченное слово friends - друзья.}

   К моему изумлению, доктор, по-видимому, был очень опечален. Он несколько раз кивнул своей круглой головой, повторяя на ломаном французском языке:

   - Хорошо, Джонни, понимаю!

   Гогела пожал мне руку, обнял меня, и я ушел, рыдая как ребенок. Часто случалось мне видать, что люди, которые вели самую непростительную жизнь, умирали необычайно счастливым, прекрасным образом! Мы имеем право позавидовать им в этом отношении. Большинство ненавидело Гогелу при жизни; но в течение последних трех дней он выказал столько твердости, что завоевал решительно все сердца. Когда вечером, после нашего посещения, разнеслось известие о том, что его уже нет более в живых, все голоса затихли, точно в доме, который посетила смерть.

   Я словно обезумел. На следующее утро от этого состояния во мне не осталось и следа, но ночью я страдал от страшного нервного расстройства. Я убил его, а он сделал все, чтобы защитить меня! Я видел его ужасную улыбку! И вот как нелогично и бесполезно раскаяние: я снова готов был поссориться с кем-нибудь другим из-за слова, из-за взгляда! Вероятно, странное душевное настроение проглядывало на моем лице; когда в тот же вечер я подошел к доктору, поклонился ему и заговорил с ним, он посмотрел на меня с сожалением и состраданием.

   Я спросил его, правда ли, что Гогела умер.

   - Да,- ответил он.

   - Он очень страдал?

   - Черт возьми - немножко, а умер как ягненок.

   Доктор посмотрел на меня, и я заметил, что его рука опустилась в карман. Он прибавил:

   - Вот, возьмите! Нет смысла тосковать!

   Маленький человечек подал мне серебряную монету в два пенни и ушел.

   Мне следовало бы отделать эту монету и повесить ее на стену, потому что, насколько я знаю, отдав ее мне, доктор в первый и последний раз в жизни подал кому бы то ни было милостыню. Вместо этого я, понимая его заблуждение, засмеялся горьким смехом, потом с отвращением бросил монету далеко от себя. Темнело, за покрытой садами долиной виднелась Принцева улица, вдоль нее бегали фонарщики с приставными лестницами и лампочками; я стоял у амбразуры стены и мрачно наблюдал за ними. Вдруг кто-то дотронулся до моей руки. Я повернул голову и увидел Чевеникса. Майор был в вечернем костюме, в галстуке, сложенном поистине превосходно. Нельзя отрицать, этот человек умел одеваться.

   - А,- сказал он,- я так и думал, что это вы, Шамдивер. Итак, он умер?

   Я кивнул головой.

   - Ну, ничего,- проговорил Чевеникс.- Мужайтесь! Конечно, это горестно, ужасно и так далее. Но, знаете, его смерть далеко не дурной исход для вас и для меня. Он умер; вы навестили его, простились с ним. После этого я вполне спокоен.

   Таким образом, я во всех отношениях был обязан Гогеле жизнью.

   - Я не хотел бы говорить об этом,- заметил я.

   - Хорошо,- проговорил он.- Только позвольте мне прибавить одно слово, и вопрос будет исчерпан навсегда. Из-за чего вы дрались?

   - Из-за чего обыкновенно дерутся люди.

   - Женщина?

   Я пожал плечами.

   - Черт возьми, я не считал его способным на любовь,- проговорил Чевеникс.

   При этом замечании все мое недовольство выразилось в словах:

   - Он! - крикнул я.- Да он никогда не смел заговорить с ней, он только раз видел ее и потом за глаза осыпал низкими оскорблениями! Если бы она дала ему шесть пенни, он почувствовал бы себя на небе!

   В эту минуту я заметил, что майор пристально смотрит на меня. Я внезапно замолчал.

   - Ну, до свиданья, Шамдивер,- сказал Чевеникс.- Приходите ко мне завтра к завтраку, мы поговорим о чем-нибудь другом.

   Сознаюсь, этот человек поступал не худо; даже теперь, когда я через такой большой промежуток времени пишу эти строки, я вижу, что он вел себя прямо хорошо.

  

   Прошло очень немного времени; однажды я, к своему удивлению, заметил, что какой-то статский, незнакомый мне господин с большим вниманием присматривается ко мне. Это был человек средних лет, с темно-красным лицом, круглыми черными глазами, уморительными клочковатыми бровями и выдающимся лбом, одетый в платье квакерского покроя. Он был очень некрасив, а между тем в выражении его лица мелькал тот неуловимый оттенок, который служит характерной чертой людей обеспеченных. Некоторое время он, стоя на известном расстоянии, так неподвижно наблюдал за мной, что даже не спугнул воробья, сидевшего между мной и им в отверстии стены, на задней части пушки. Когда наши глаза встретились, незнакомец подошел ко мне и заговорил со мной по-французски; владел он языком довольно бойко, но страшно коверкал произношение.

   - Я имею удовольствие говорить с виконтом Анном де Керуэль де Сент-Ивом? - спросил он.

   - Я не ношу этого имени, но имею на него право,- ответил я.- Теперь меня зовут просто Шамдивер, по фамилии моей матери; это имя больше идет солдату.

   - Мне кажется,- сказал он,- вы не приняли точной фамилии вашей матушки. Насколько я помню, перед ее именем также стояла частица "де". Ведь ее звали Флоримонда де Шамдивер.

   - Опять-таки совершенно верно,- проговорил я.- С удовольствием смотрю на человека, которому так хорошо знакомы все подробности моего происхождения. Смею спросить, вы сами "благо урожденны?"

   Я произнес последние слова с очень надменным видом, отчасти для того, чтобы скрыть любопытство, которое возбуждал во мне этот странный посетитель, отчасти же потому, что они показались мне крайне комичными в устах пленника-рядового, одетого в тюремное платье.

   Очевидно, комизм моего вопроса поразил и незнакомца, потому что он засмеялся.

   - Нет, сэр,- ответил он, говоря теперь по-английски,- я не благо урожден, как вы выразились; мне придется удовольствоваться тем, что я хорошо умру; на это я так же способен, как все самые лучшие из вас. Меня зовут мистер Ромэн, Даниэль Ромэн; я адвокат из Лондона и, что, может быть, вам будет интересно узнать, я явился сюда по желанию графа, вашего внучатого дяди.

   - Как? - крикнул я.- Неужели Керуэль де Сент-Ив помнит о моем существовании? Неужели он снисходит до того, что считает солдата Наполеона своим родственником?

   - Вы хорошо говорите по-английски,- заметил мой собеседник.

   - У меня было много случаев научиться этому языку; меня нянчила англичанка, отец постоянно говорил со мной по-английски, а кончил я мое образование под руководством вашего соотечественника, мистера Викари.

   Лицо адвоката оживилось; он, казалось, был сильно заинтересован и быстро спросил:

   - Как, вы знали бедного Викари?

   - Не один год,- ответил я,- и вместе с ним скрывался много месяцев.

   - А я был у него клерком и наследовал его фирму,- проговорил Ромэн.- Прекрасный человек! По делам графа Керуэля отправился он в ту проклятую страну, из которой ему не суждено было вернуться. Вам известно, как он окончил жизнь?

   - Да, к несчастью! - сказал я.- Он погиб от рук разбойников, которых мы называем chauffeurs {Буквально - нагреватели. Разбойники, пытавшие жертвы огнем.}. Словом, его пытали, и он от этого умер. Посмотрите,- прибавил я и, скинув башмак, показал ногу мистеру Роману (у меня не было чулок).- Взгляните, что они собирались сделать со мной, в то время еще совсем ребенком.

   Ромэн взглянул на шрам от старинного ожога с некоторым ужасом.- Звери! - прошептал он про себя.

   - Англичанин имеет полное право выражаться таким образом,- вежливо заметил я.

   Я всегда пускал в ход подобные замечания, вращаясь среди этого доверчивого народа. Девяносто процентов наших посетителей приняли бы мои слова за чистую монету и нашли бы их вполне естественными; в их глазах мое замечание послужило бы доказательством того, что я способен правильно судить о вещах, но мистер Ромэн, по-видимому, был гораздо проницательнее.

   - Вы не совсем глупы, как я вижу,- произнес адвокат.

   - Нет, не совсем,- подтвердил я.

   - А между тем следует остерегаться иронии; это опасное оружие,- продолжал он.- Помнится, ваш дядя слишком часто прибегал к помощи этой формы речи и так к ней привык, что теперь истинный смысл его речи остается загадкой.

   - Вы заставляете меня задать вам несколько вопросов, которые, вероятно, покажутся вам вполне естественными, а именно: что доставляет мне удовольствие видеть вас? Почему вы узнали меня и как вам стало известно, что я здесь?

   Адвокат осторожно раздвинул фалды своего сюртука и сел рядом со мной на краешек каменной плиты.

   - Это довольно странная история,- сказал он,- и я попрошу у вас позволения прежде всего ответить на ваш второй вопрос. Я узнал вас потому, что вы несколько похожи на вашего двоюродного брата, виконта Алена.

   - Надеюсь, я красивее, нежели он?

   - Спешу вас уверить,- был ответ,- что вы не ошибаетесь. На мой взгляд, у Алена де Сент-Ива не особенно приятная наружность. Однако когда я, зная, что вы находитесь здесь, искал вас взглядом - ваше сходство с виконтом Аленом помогло мне в моих поисках. Что касается того, каким путем узнал я, где вы находитесь, я скажу, что мне в этом отношении помогла довольно странная случайность, и опять-таки дело не обошлось без виконта Алена. Нужно заметить, что ваш кузен следил за вами и сообщал графу все, что вы делали и чем занимались... С какой целью - предоставляю судить вам самим. Когда он впервые принес известие о вашей... о том, что вы служите Бонапарту, мне показалось, что старый граф умрет от гнева и раздражения. Но мало-помалу обстоятельства несколько изменились; собственно говоря, я должен был бы выразиться: сильно изменились. Мы узнали, что вы дрались против англичан, за храбрость были произведены в офицеры, а затем снова стали рядовым. Как я уже сказал, граф де Керуэль привык к мысли, что вы, его родственник, служите Бонапарту. В то же время он начал страшно удивляться, что другой его родственник так хорошо знает все, что делается во Франции. В вашем дяде невольно зародилось очень неприятное подозрение, уж не шпион ли виконт Ален? Словом, стараясь погубить вас, ваш двоюродный брат навлек на себя тяжкие обвинения.

   Мой собеседник замолчал, понюхал табак и взглянул на меня самым доброжелательным взглядом.

   - Господи Ты, Боже,- проговорил я.- Да, это действительно прелюбопытная история.

   - Погодите! Дайте досказать до конца! - проговорил Ромэн.- Вскоре последовали два события. Первым из них была встреча графа Керуэля с monsieur де Мосеаном.

   - Я знаю этого господина и поплатился за знакомство с ним,- проговорил я.- Он был виновником того, что меня разжаловали в солдаты.

   - Да? - вскрикнул Ромэн.- Это для меня новость!

   - О, я не смею жаловаться! Я бы неправ и действовал вполне сознавая, какие последствия повлечет за собой мой поступок. Если человеку поручено сторожить пленника, а он отпускает его,- меньшее, чего он может ожидать за такое преступление, это разжалование.

   - Вас отблагодарят,- сказал Ромэн,- вы принесли себе пользу, а еще большую вашему королю!

   - Если бы я думал,- произнес я,- что причинил вред моему императору, поверьте мне, я скорее оставил бы Мосеана в адском пламени, нежели помог бы ему спастись. Для меня он был частным человеком, попавшим в затруднение, и я отпустил его, поддаваясь чувству сострадания; право, я не имел никакого желания обратить это обстоятельство себе в пользу, хотя мне и приписывают теперь различные побуждения, которых не было у меня.

   - Ну, ну,- заметил адвокат,- теперь ведь это все равно. Право, в вас говорит безумная горячность... неуместный энтузиазм, поверьте мне. Дело в том, что господин Мосеан с благодарностью говорил о вас и выставил вас в таком свете, что мнение вашего дяди о вас сильно изменилось. Вскоре ваш покорный слуга представил графу Керуэлю непреложные доказательства того, что мы давно уже подозревали. Сомнений не могло остаться; теперь сделалось понятным, откуда виконт Ален брал деньги, чтобы вести рассеянную жизнь, нарядно одеваться, содержать любовниц и скаковых лошадей, вести большую игру: он получал жалованье от Бонапарта, был тайным шпионом и держал в своих руках нити самых запутанных и хитрых предприятий. Нужно отдать справедливость вашему дяде, он отлично поступил в этом случае, уничтожил все доказательства позора одного из своих родственников и перенес свое сочувствие на другого.

   - Как мне понять ваши слова? - спросил я.

   - Я сейчас все объясню вам,- ответил Ромэн.- В человеческой природе много непоследовательности; людям, принадлежащим к моей профессии, часто случается наблюдать это. Себялюбцы могут жить без друзей, без детей, могут обходиться без всего человеческого рода, исключая, пожалуй, только аптекаря или цирюльника, но когда подходит смерть, они чувствуют физическую невозможность умереть без наследника. Вы можете видеть на себе подтверждение этого принципа. Виконт Ален (хотя вряд ли он подозревает это) более уже не наследник графа. Остается виконт Анн.

   - Вы как будто бросаете тень на моего дядю,- проговорил я.

   - Неумышленно,- возразил Ромэн.- Граф вел разгульную жизнь, ужасно распущенную, но знать его и не восхищаться им невозможно; он поразительно, изысканно вежлив и любезен.

   - Итак, вы полагаете, что у меня есть действительно несколько шансов стать его наследником?

   - Прошу вас заметить,- сказал адвокат,- что я не был уполномочен сказать вам все, что я сказал. Мне не поручали толковать с вами о завещаниях, наследствах или о вашем двоюродном брате. Я прислан сюда с тем, чтобы передать вам только следующее: граф де Керуэль желает видеть своего внучатого племянника.

   - Ну,- сказал я, оглядывая укрепления, окружавшие нас,- без сомнения, в этом случае Магомет должен подойти к горе.

   - Извините,- перебил меня Ромэн,- вы знаете, что ваш дядя стар, но я еще не сказал вам, что силы графа совершенно истощены, что смерть недалеко от него. Нет, нет, сомнений быть не может: гора должна прийти к Магомету.

   - Слышать такое мнение от англичанина - нечто очень замечательное,- проговорил я,- но вы по самому вашему положению - хранитель человеческих тайн, и я вижу, что вы оберегаете секрет моего двоюродного брата Алена, а это не может служить признаком свирепого патриотизма...

   - Прежде всего я поверенный вашей семьи,- произнес Ромэн.

   - В таком случае,- сказал я,- может быть, мне самому следует сделать вам одно признание. Скала, на которой стоит наша тюрьма, высока и крута; можно почти наверное сказать, что с какого бы пункта утеса ни упал человек - он погибнет, а между тем, мне кажется, я обладаю парой крыльев, которые в состоании снести меня к подножию скалы. Но, очутившись внизу, я стану совершенно беспомощным.

   - А может быть, в эту-то минуту я и выступлю на сцену,- ответил адвокат.- Предположите, что, благодаря какой-нибудь случайности, которую я не предугадываю, и о которой не высказываю своего мнения...

   Тут я прервал его.

   - Позвольте сделать одно замечание: я не связан словом.

   - Я так и понял вас,- заметил Ромэн,- хотя многие из вас, французских дворян, находят, что данное ими слово мало тяготит их.

   - Сэр, я не из числа подобных людей,- проговорил я.

   - Откровенно говоря, я и не считал вас таким,- ответил адвокат, потом продолжал.- Итак, предположим, что вы, освободившись, очутились у подножия утеса. Хотя я не могу сделать для вас многого - все же кое-чем я в состоянии помочь вам продолжать ваш путь. Прежде всего я унес бы с собой во внутреннем кармане или в башмаке вот это,- и мистер Ромэн подал мне пачку банковских билетов.

   - Подобная вещь не принесет вреда,- заметил я и сейчас же спрятал деньги.

   - Затем,- продолжал адвокат,- вам следует знать, что отсюда до того пункта, в котором живет граф де Керуэль, то есть до Амершем-Плэса, близ Дунстабля - путь далекий. Вам придется пройти большую часть Англии, причем я не могу ничем помочь вам в приискании первых мест остановок; в этом случае вы должны полагаться только на свое счастье и изобретательность. У меня нет знакомых в Шотландии, или, по крайней мере (тут мистер Ромэн сделал гримасу), нет бесчестных знакомых. Но дальше у югу, близ Уакфильда, живет, как мне известно, один господин по имени Берчель Фенн, не отличающийся излишней крайностью убеждений; он может провезти вас дальше. По-видимому, этот человек занимается систематическим укрывательством бежавших пленников. Тайна его жжет мне язык. Но ведь, имея дело с негодяями, следует ожидать всего, а ваш двоюродный брат Ален, как мне кажется, самый большой негодяй из тех, которых я знаю!

   - Если этот Фенн находится в зависимости от моего двоюродного брата, быть может, мне следует держаться от него как можно дальше?

   - Мы напали на след Бречеля Фенна благодаря некоторым из бумаг виконта Алена,- возразил адвокат.- Но мне кажется, что вы можете положиться на Фенна (по крайней мере, настолько, насколько во всем этом гадком деле можно вообще полагаться на кого-нибудь). Думаю, что вы даже могли бы прикрыться именем виконта; в этом отношении фамильное сходство оказало бы вам услугу. Что, если бы, например, вы назвались его братом?

   - Пожалуй,- проговорил я.- Но подумайте: вы предлагаете мне очень трудную игру; по-видимому, у меня чертовски сильный противник в лице моего двоюродного брата; я же военнопленный, а потому нельзя сказать, чтобы у меня в руках были хорошие карты. Что же я могу выиграть?

   - Очень многое,- ответил Ромэн.- Ваш дядя страшно богат, страшно. Он вовремя взялся за ум и почуял революцию еще задолго до ее начала; пользуясь моей фирмой, граф продал все, что мог продать, перевез все, что можно было перевезти, в Англию. В Британии есть большие прекрасные имения, и Амершем-Плэс одно из лучших среди них. У графа много очень выгодно помещенных денег. Он живет по-царски. Но что в том? Господин де Керуэль потерял все, из-за чего стоит жить,- семью, родину; он видел, как умертвили его короля и королеву; на его глазах происходили страшные несчастья, совершались возмутительные низости...- Адвокат увлекался все больше и больше, щеки его покраснели; вдруг он перебил себя, сказав:

   - Словом, он видел все привлекательные стороны правления, за которое сражается его племянник, и, на несчастье графа, это правление не нравится ему!

   - Вы говорите с горечью, которую, мне кажется, я должен извинить вам,- сказал я,- однако кто из нас имеет большее право ощущать ее? Мой дядя бежал. Родители мои, бывшие, может статься, менее благоразумными, остались во Франции. Вначале они сочувствовали республиканскому движению, и даже до самого конца ничто не могло заставить их вполне разочароваться в народе. Это было славным, благородным безумием, за которое я почитаю их. Они погибли. Говорят, на мне лежит отпечаток дворянства, и я должен сказать, что люди, воспитывавшие меня, погибли на эшафоте; последней школой, в которой я учился хорошим манерам, была тюрьма аббатства. Неужели вы предполагаете, что вам следует объяснять горечь человеку с таким прошлым, как у меня?

   - Я и не думаю об этом,- ответил мистер Ромэн.- А между тем одного я не могу понять: как человек вашего происхождения, перенесший все, что испытали вы, может служить Корсиканцу. Я не понимаю этого; мне кажется, все великодушное, благородное в вашей природе должно восставать против этого... господства.

   - Может быть,- возразил я,- если бы вы провели детство среди волков, вы обрадовались бы, увидав корсиканского пастуха.

   - Ну, ну,- возразил мистер Ромэн,- может быть, есть вещи, о которых спорить нельзя.

   Махнув рукой, он быстро сошел с лестницы и исчез в тени тяжелой арки.

   Едва ушел адвокат, как я вспомнил о множестве пробелов, оставшихся в его рассказе; прежде всего он не сказал мне адреса Берчеля Фенна, что было очень важно; я бросился к лестнице, но опоздал; адвокат уже скрылся; в тени под аркой, которая вела к воротам замка, виднелись только красный сюртук и блестящее оружие часового. Мне оставалось вернуться к укреплениям, на свое обычное место.

   Я не был вполне уверен, что имел право занимать этот угол, но пользовался особой милостью: ни один английский офицер или рядовой не вызвал бы меня оттуда, не имея на это особенно важного повода; всегда, когда мне хотелось быть наедине с собой, я мог сидеть за моей пушкой и никто не мешал мне. В этом месте скала спускалась вниз почти совершенно отвесной стеной, покрытой чащей цеплявшихся за камни кустов; дальше внизу виднелась башенка наружного укрепления; глядя через долину, я мог любоваться длинной террасой Принцевой улицы, служившей обыкновенным местом прогулок жителей Эдинбурга. Не часто случается, чтобы военная тюрьма возвышалась над главной улицей города.

   Не стоит утруждать вас рассказом о ходе моих размышлений, вызванных разговором, который я только что вел; не буду я также упоминать и о надеждах, зародившихся во мне. Гораздо важнее то обстоятельство, что, даже погрузившись в свои мысли, я все время следил за людьми, гулявшими по Принцевой улице, смотрел, как они проходили взад и вперед, встречались, кланялись друг другу, входили в лавки, которые в этой части города необыкновенно хороши для английской провинции, наблюдал, как покупатели выходили из магазинов. Мой ум был сильно занят, а потому глаза смотрели бесцельно, наудачу; я невольно некоторое время следил за каким-то господином в красной шляпе и белом пальто, хотя совершенно не интересовался им и не мог рассчитывать узнать о нем что-либо до самого моего переселения к праотцам. По-видимому, у него было много знакомых; ему вечно приходилось поднимать свою шляпу. Поздоровавшись, вероятно, с полдюжиной встречных, он наконец подошел к молодой даме и юноше; мне показалось, что я узнаю их.

   На таком большом расстоянии невозможно совершенно ясно рассмотреть кого-нибудь, но одна мысль, что я узнал эти две высокие, статные фигуры, заставила меня высунуться из амбразуры и долго следить за ними. Только подумать, что такое сильное волнение, может статься, было вызвано случайным сходством, что я трепетал, смотря, по всей вероятности, на совершенно незнакомых мне людей!

   Как бы то ни было, первый же взгляд на них мгновенно изменил ход моих мыслей. Все, что говорил адвокат, было хорошо, полезно; мне казалось необходимым повидаться с графом. Но мысль о дяде, притом же еще внучатом и совершенно не знакомом, неспособна волновать воображение молодого человека, между тем покинув Эдинбургский замок, я мог потерять всякую возможность когда-нибудь снова увидеть Флору. То маленькое впечатление, которое я произвел на нее (если предположить, что я произвел на нее некоторое впечатление), должно было скоро исчезнуть. Да, удалившись, я очень, очень скоро превратился бы для нее в призрачное воспоминание, рассказами о котором она впоследствии стала бы занимать мужа и детей. Мне следовало усилить это впечатление, следовало наложить более ясный, более отчетливый отпечаток на мягкий воск ее души до моего исчезновения из Эдинбурга. И вот два стремления, боровшиеся в моем сердце, слились, соединились воедино. Я страстно желал снова увидать Флору и в то же время считал необходимым, чтобы кто-нибудь дал мне новое платье и помог моему побегу. Вывод казался ясным. Я знал только служивших в гарнизоне солдат и офицеров, которые по долгу чести были обязаны стеречь меня и препятствовать моему освобождению, а затем Флору и ее брата, больше же в целой Шотландии у меня не нашлось бы ни одной знакомой души. Мне думалось: если я бегу, то Флора и Рональд должны сделаться моими помощниками! Однако сказав им о моем намерении, еще не освободившись от неволи, я поставлю их в затруднительное положение; в этом случае моим друзьям придется выбирать тот или другой образ действий, что, без сомнения, порядочно смутит их.

   Как поступили бы они, если бы я заранее сознался им в задуманном бегстве, я не знал, так как не мог решить, что сделал бы сам на их месте. И