Стендаль - Люсьен Левен (Красное и белое)

.

   "Вот мерзавец! - воскликнул Моно.- Он просто-напросто предлагает мне отравить опиумом раненого номер тринадцатый!"

   Министр, до этой минуты говоривший живо, умно и искренне, счел себя обязанным произнести две-три красноречивые фразы в духе "Journal de Paris" насчет того, что он никогда никому не поручил бы говорить с хирургом.

   Министр замолчал. Люсьен был глубоко взволнован; после томительной паузы он в конце концов сказал:

   - Я не желаю быть бесполезным существом. Если ваше сиятельство разрешит мне отнестись к Кортису, как отнесся бы самый любящий родственник, я готов принять поручение.

   - Ваша оговорка оскорбляет меня! - сердечным тоном воскликнул министр.

   Действительно, мысль об отравлении, даже только об опиуме, внушала ему ужас. Когда в совете кто-то высказался за то, что следовало бы дать бедному Кортису опиум, чтобы облегчить его страдания, он побледнел.

   - Вспомним,- пылко воскликнул он,- об опиуме, за который так упрекали генерала Бонапарта под стенами Яффы! Не будем же сами давать повод для неисчерпаемых клеветнических нападок на нас республиканским и, что значительно хуже, легитимистским газетам, которые проникают в светские салоны!

   Этот искренний, благородный порыв несколько ослабил ужасную тревогу Люсьена. Он думал: "Это гораздо хуже всего, что могло бы случиться со мною в полку. Там мне пришлось бы только зарубить или расстрелять, как это сделал *** в ***, бедного, сбитого с толку или даже ни в чем не повинного рабочего, здесь же я могу оказаться замешанным на всю жизнь в историю с отравлением. Если я обладаю мужеством, не все ли равно, в какой форме мне угрожает опасность?" Он заявил решительным тоном:

   - Я помогу вам, граф. Быть может, мне всю жизнь придется раскаиваться в том, что я не заболел в этот момент, не слег на неделю в постель и, вернувшись по выздоровлении в этот кабинет, не подал в отставку, увидев, что вы резко изменили ко мне отношение. Министр - человек слишком порядочный (он тут же подумал: "И слишком тесно связанный с моим отцом"), чтобы преследовать меня всеми могущественными средствами, находящимися в его распоряжении; но я уже устал отступать перед опасностью.

   Это было сказано со сдержанным жаром.

   - Раз уж жизнь в девятнадцатом веке так трудна, я не переменю в третий раз рода занятий. Я отлично вижу, что рискую подвергнуться клевете, которая будет преследовать меня до самой смерти. Я знаю, как умер господин де Коленкур. Поэтому я буду действовать все время с таким расчетом, чтобы каждый мой шаг мог найти себе оправдание в печатных мемуарах. Пожалуй, граф, было бы лучше для вас предоставить действовать в данном случае агентам, прикрывающимся эполетами: француз многое прощает военному мундиру...

   У министра вырвался нетерпеливый жест.

   - Я не хочу, сударь, ни давать вам непрошенные и к тому же запоздалые советы, ни, тем более, оскорблять вас. Я не просил вас дать мне час на размышление, и потому естественно, что я размышлял вслух.

   Это было сказано так просто и в то же время так мужественно, что нравственное существо Люсьена предстало министру совсем в ином свете. "Это - мужчина, и мужчина с твердым характером,- подумал он.- Тем лучше. Я меньше буду проклинать чудовищную лень его отца, наши телеграфные дела погребены навсегда, а сыну я могу со спокойной совестью заткнуть рот префектурой. Это будет вполне приличный способ расквитаться с отцом, если он до тех пор не умрет от несварения желудка, и в то же время парализовать его салон". Эти мысли промелькнули в его уме быстрее, чем читается их изложение.

   Министр заговорил самым мужественным и самым благородным тоном, каким только был в состоянии. Накануне он смотрел в превосходном исполнении трагедию Корнеля "Гораций". "Надо припомнить,- подумал он,- интонации Горация и Куриация, беседующих после того, как Флавиан объявил им о предстоящем поединке". Тут министр, пользуясь превосходством своего служебного положения, зашагал по кабинету, мысленно повторяя:

  

  

   Люсьен принял решение: "Всякое промедление,- подумал он,- есть следствие нерешительности и трусости, как сказал бы вражеский язык".

   Произнеся мысленно это ужасное слово, он повернулся к министру, с героическим видом расхаживавшему из угла в угол:

   - Я готов, сударь. Министерство что-нибудь предприняло в связи с этим делом?

   - Говоря по правде, не знаю.

   - Я посмотрю, в каком положении дело, и вернусь сюда.

   Люсьен кинулся в кабинет г-на Дебака и, ничем не выдавая себя, услал его за справками в несколько мест. Вскоре он вернулся обратно.

   - Вот письмо,- сказал министр,- предоставляющее в ваше распоряжение все, что вам понадобилось бы в госпиталях, и вот деньги.

   Люсьен подошел к столу написать расписку.

   - Что вы делаете, дорогой? Расписки между нами?- с напускным легкомыслием воскликнул министр.

   - Граф, все, что мы тут делаем, может стать когда-нибудь достоянием печати,- ответил Люсьен с серьезностью человека, спасающего свою голову от эшафота.

   Его взгляд лишил его сиятельство всей непринужденности, с которою тот до этой минуты держался.

   - Будьте готовы к тому, что у постели Кортиса вы встретите какого-нибудь сотрудника "National" или "Tribune"; a самое важное - не горячитесь! Никаких дуэлей с этими господами; вы понимаете, каким это было бы для них огромным козырем и как торжествовал бы генерал Р. над моим бедным министерством!

   - Ручаюсь вам, что дуэли у меня не будет, по крайней мере пока Кортис жив.

   - Сегодня это - самое существенное. Как только вы сделаете все, что окажется в ваших силах, ищите меня повсюду. Вот распорядок моего дня. Через час я отправлюсь в министерство финансов, оттуда к N., от него к N. Вы чрезвычайно обяжете меня, держа меня в курсе всего, что предпримете.

   - А ваше сиятельство поставило меня в известность обо всем, что вами предпринято? - с многозначительным видом спросил Люсьен.

   - Честное слово! - ответил министр.- Я ни единым звуком не обмолвился Крапару; я поручаю вам дело, к которому с моей стороны никто еще не прикоснулся.

   - Разрешите, ваше сиятельство, со всею должною почтительностью заявить вам, что если я замечу какого-нибудь полицейского агента, я удалюсь. Это неподходящее для меня соседство.

   - Не возражаю, дорогой мой адъютант, если это будет агент моей полиции. Но могу ли я взять на себя перед вами ответственность за глупости, которые могут наделать другие полиции? Я не хочу и не могу скрывать от вас что бы то ни было. Кто мне поручится, что тотчас же после моего отъезда кое-кем не было дано такое же поручение другому министру? Во дворце царит сильная тревога: статья в "National" гнусна именно своею сдержанностью. В ней много хитрости, высокомерного презрения. В гостиных ее прочтут до конца. Это не тон "Tribune". Ax, почему Гизо не назначил господина Карреля государственным советником!

   - Он отказался бы категорически. Лучше быть кандидатом в президенты французской республики, нежели государственным советником. Государственный советник получает двадцать тысяч франков, а он - тридцать шесть тысяч, за то, что открыто высказывает свои мысли. К тому же его имя у всех на устах. Но даже если бы он сам оказался у постели Кортиса, дуэли у меня не будет.

   Эта тирада настоящего молодого человека, произнесенная с горячностью, по-видимому, не слишком пришлась по вкусу его сиятельству.

   - До свиданья, до свиданья, мой дорогой, желаю успеха! Я открываю вам неограниченный кредит; держите меня в курсе всего, что случится. Если меня здесь не будет, не откажите в любезности разыскать меня.

   Люсьен возвратился к себе в кабинет решительным шагом человека, идущего в атаку на батарею,- с той лишь небольшой разницей, что он думал не о славе, а об ожидающем его позоре.

   В кабинете он застал Дебака.

   - Жена Кортиса прислала письмо. Вот оно.

   Люсьен взял письмо.

   "...В госпитале мой несчастный супруг не окружен в достаточной мере заботами. Для того чтобы я могла уделить ему должное внимание, мне совершенно необходимо иметь кого-нибудь, кто заменил бы меня около его несчастных детей, которым предстоит сделаться сиротами... Мой муж насмерть сражен на ступенях трона и алтаря... Я взываю к правосудию вашего сиятельства..."

   "К черту его сиятельство! - подумал Люсьен.- Я не могу сказать, что письмо адресовано мне".

   - Который час? - спросил он Дебака. Он желал иметь неоспоримого свидетеля.

   - Без четверти шесть. В министерстве нет уже ни души.

   Люсьен отметил этот час на листе бумаги, потом позвал канцелярского служителя - шпиона.

   - Если кто-нибудь спросит меня вечером, скажите, что я ушел в шесть часов.

   Люсьен обратил внимание на то, что взор Дебака, обычно столь спокойный, горел от любопытства и желания вмешаться. "Возможно, что вы, мой друг,- подумал он,- просто-напросто плут или даже соглядатай генерала Р.".

   - Дело в том,- пояснил Люсьен с довольно равнодушным видом,- что я обещал быть на загородном обеде: могут подумать, что я заставляю себя ждать, точно вельможа.

   Он посмотрел в глаза Дебаку: в них сразу погас весь огонь.

  

  

   Люсьен помчался в ...ский госпиталь. Он приказал привратнику проводить его к дежурному хирургу. Во дворе госпиталя он встретил двух врачей, назвал себя, свое звание и должность и попросил обоих на минуту последовать за ним. Он был с ними так изысканно вежлив, что им не пришло в голову отказать ему.

   "Хорошо,- подумал Люсьен.- Мне не придется оставаться с глазу на глаз с кем бы то ни было; это весьма существенно".

   - Скажите, пожалуйста, который час? - спросил он шедшего рядом с ним привратника.

   - Половина седьмого.

   "Значит, я потратил только двадцать восемь минут на переезд от министерства до госпиталя и могу это доказать".

   Войдя к дежурному хирургу, он попросил его ознакомиться с письмом министра.

   - Господа,- обратился он ко всем трем врачам, стоявшим рядом,- руководство министерства внутренних дел стало жертвою клеветы в связи с одним раненым, неким Кортисом, принадлежащим, по слухам, к республиканской партии... Было упомянуто слово "опиум"; честь вашего госпиталя и ваша ответственность как правительственных служащих требует, чтобы все, что произойдет у постели раненого Кортиса, протекало в атмосфере самой широкой гласности. Нельзя допустить, чтобы оппозиционные газеты могли найти здесь повод для клеветы. Быть может, они подошлют своих сотрудников. Не находите ли вы, господа, уместным пригласить сюда ординатора и главного хирурга?

   За обоими врачами послали практикантов.

   - Не считаете ли вы, что было бы весьма кстати поместить у койки Кортиса двух санитаров, людей благоразумных и неспособных на ложь?

   Слова эти были поняты наиболее пожилым из присутствовавших врачей в том смысле, в каком их поняли бы за четыре года до того. Он назвал двух санитаров, в прежнее время принадлежавших к конгрегации, двух отъявленных плутов; один из хирургов ушел сразу же, чтобы поставить их на дежурство. Врачи и хирурги быстро стали стекаться в дежурную комнату; однако царило глубокое молчание, и у всех был мрачный вид. Увидав, что врачей и хирургов собралось уже семь человек, Люсьен сказал им:

   - Господа, предлагаю вам от имени господина министра внутренних дел, приказ которого у меня в кармане, предоставить Кортису такой уход, как если бы он принадлежал к самым состоятельным кругам общества. Мне кажется, что это в наших общих интересах.

   Все без исключения, хоть и нерешительно, согласились с этим.

   - Не следует ли нам всем отправиться к постели больного, а затем устроить консилиум? Я попрошу вкратце запротоколировать все, что будет говориться, и передам протокол господину министру внутренних дел.

   Решительный вид Люсьена устранил всякую возможность возражений со стороны этих господ, большинство которых предполагало провести вечер с большей пользой для себя или более весело.

   - Но, сударь, я видел Кортиса сегодня утром,- уверенным тоном заявил сухой человечек с лицом скряги,- это почти мертвец. К чему консилиум?

   - С вашего замечания, сударь, я и начну протокол.

   - Но, сударь, я говорил не для того, чтобы мои слова были повторены...

   - Повторены! Вы забываетесь, милостивый государь. Имею честь заверить вас, что все сказанное здесь, ваши слова, так же как и мой ответ, будут точно воспроизведены в протоколе.

   Фраза Люсьена прозвучала совсем неплохо. Но, произнося ее, он покраснел, а это могло испортить дело.

   - Все мы, конечно, желаем лишь выздоровления раненого,- сказал с целью прекратить спор наиболее пожилой из врачей.

   Он отворил дверь, и все вышли; перешли из одного двора в другой, причем врач, споривший с Люсьеном, держался поодаль от него. Во дворе к шествию присоединились еще три-четыре человека. Наконец, в тот момент, когда открыли дверь палаты, в которой лежал Кортис, подоспел главный хирург. Вошли сначала в ближайшую швейцарскую.

   Люсьен попросил главного хирурга подойти с ним к лампе, дал ему прочесть письмо министра и в двух словах рассказал о том, что было предпринято до его прибытия в госпиталь. Главный хирург был человек очень порядочный и не лишенный такта, несмотря на свой мещански-напыщенный тон; он сообразил, что дело могло принять серьезный оборот.

   - Не будем предпринимать ничего без господина Моно,- сказал он Люсьену,- он живет в двух шагах отсюда.

   "А,- догадался Люсьен,- это хирург, ответивший ударом кулака на предложение дать Кортису опиум!"

   Через несколько минут, ворча, явился г-н Моно: ему помешали обедать; кроме того, он немного побаивался последствий своей утренней кулачной расправы.

   Узнав, в чем дело, он заявил Люсьену и главному хирургу:

   - Ну, что же тут, господа, долго разговаривать: это покойник. Чудо, что он до сих пор живет с пулей в животе, да не только с пулей, но и с лоскутьями сукна, с ружейным пыжом и бог весть с чем еще. Вы понимаете, что я не рискнул запустить зонд в такую рану. Кожа у него сожжена загоревшейся рубашкой.

   Ведя такой разговор, они подошли к больному.

   Люсьену выражение его лица показалось решительным и не слишком плутовским - менее плутовским, чем у Дебака.

   - Сударь,- обратился к нему Люсьен,-вернувшись домой, я нашел у себя письмо госпожи Кортис...

   - Госпожа! Госпожа! Хороша госпожа, которой через неделю придется просить милостыню.

   - Сударь, к какой бы партии вы ни принадлежали, res sacra miser {Несчастье - священно (лат.).}, министр видит в вас только страдальца. Говорят, вы бывший военный... Я - корнет. Двадцать седьмого уланского полка... Как товарищу позвольте предложить вам небольшую временную поддержку...

   И он положил два наполеондора в руку, которую больной высунул из-под одеяла; рука пылала, и от прикосновения к ней у Люсьена сжалось сердце.

   - Вот это дело,- промолвил больной.- Нынче утром сюда приходил какой-то господин, обещал пенсию... Пустые посулы... ничего серьезного. Но вы, господин корнет, дело другое... с вами я буду говорить...

   Люсьен поспешил прервать больного и, повернувшись ко всем семи врачам (или хирургам), сказал главному хирургу:

   - Сударь, я полагаю, что председательствовать на консилиуме должны вы.

   - Я того же мнения,- ответил хирург,- если только присутствующие не возражают...

   - В таком случае я должен просить того из присутствующих, кого вы любезно назначите, обстоятельнейшим образом заносить в протокол все, что мы здесь будем делать; было бы, пожалуй, целесообразно сразу же назначить лицо, которое возьмет на себя труд записывать.

   И, услыхав не очень лестный для правительства разговор, уже завязавшийся шепотом, Люсьен со всею учтивостью, на которую был способен, добавил:

   - ...Надо было бы, чтобы каждый из нас говорил по очереди.

   Его твердость и серьезность произвели в конце концов желаемое впечатление. Раненого осмотрели и опросили по всем правилам. Г-н Моно, хирург палаты, пользовавший больного койки No 13, составил краткий бюллетень.

   Затем, оставив больного лежать на койке, перешли в отдельную палату и там устроили консилиум; заключение консилиума записывал г-н Моно, между тем как молодой врач, носивший фамилию, очень известную в науке, писал под диктовку Люсьена протокол. Из семи врачей (или хирургов) пять высказались в том смысле, что смерть может наступить в любую минуту и что она неизбежна в течение ближайших двух-трех дней.

   Один из семи предложил опиум.

   "А, вот он, мошенник, подкупленный генералом Р.",- подумал Люсьен.

   Это был весьма элегантный господин с красивыми белокурыми волосами и с двумя огромными орденскими ленточками в петлице. Люсьен прочел свою мысль в глазах у большинства присутствующих. Предложение было решительно отвергнуто.

   - Больной не испытывает невыносимых страданий,- сказал пожилой врач.

   Другой предложил обильное кровопускание из ноги, с целью предотвратить внутреннее кровоизлияние. Люсьен не усмотрел никакой задней мысли в этом предложении, но г-н Моно заставил его переменить мнение на этот счет, громким голосом многозначительно заметив:

   - Кровопускание может иметь лишь одно несомненное последствие: у раненого отнимется язык.

   - Я решительно высказываюсь против,- заявил один из хирургов, порядочный человек.

   - И я.

   - И я.

   - И я.

   - По-видимому, большинство,- взволнованно констатировал Люсьен.

   "Следовало бы вести себя спокойнее,- подумал он,- но как тут удержаться?"

   Заключение консилиума и протокол были подписаны в четверть одиннадцатого. Господа хирурги и врачи, ссылаясь на больных, которых им нужно навестить, разбегались по мере того, как один за другим подписывали протокол. Люсьен остался один в обществе хирурга-великана.

   - Пойду еще раз взглянуть на раненого,- сказал Люсьен.

   - А я доканчивать свой обед. Вы, может быть, найдете его уже мертвым. Он в любую минуту может протянуть ноги. До свиданья!

   Люсьен вернулся в палату для раненых; он был неприятно поражен темнотою и зловонием; время от времени раздавался слабый стон. Наш герой никогда не видел ничего подобного: смерть казалась ему, разумеется, чем-то страшным, но в то же время чистым и благоприличным. Он всегда представлял себе, что умрет на травке, как Баярд, прислонившись головою к стволу дерева; так рисовалась ему смерть на дуэли. Он взглянул на часы. "Через час я буду в Опере, но никогда не забуду этого вечера... За дело!" - сказал он себе и приблизился к койке раненого.

   Оба санитара полулежали в креслах, вытянув ноги на стульях; они спали и, как ему показалось, были немного пьяны. Люсьен подошел к постели с другой стороны.

   Раненый лежал с широко раскрытыми глазами.

   - Важнейшие органы у вас не повреждены, в противном случае вы умерли бы в первую же ночь. Вы ранены значительно менее опасно, чем думаете.

   - Ба! - нетерпеливо отозвался больной, точно издеваясь над надеждой.

   - Дорогой товарищ, вы либо умрете, либо выживете,- продолжал Люсьен мужественным, решительным и даже сердечным тоном (этот раненый внушал ему гораздо меньше отвращения, чем элегантный господин с двумя крестами). Вы либо останетесь в живых, либо умрете.

   - Никакого либо, господин корнет. Моя песенка спета.

   - Во всяком случае, смотрите на меня как на вашего министра финансов.

   - Как? Министр финансов собирается назначить мне пенсию? То есть не мне, а моей бедной жене?

   Люсьен взглянул на обоих санитаров: они не прикидывались пьяными, они в самом деле не были в состоянии слушать или по крайней мере понимать, что говорилось.

   - Да, товарищ, если вы не будете болтать.

   Глаза умирающего просияли и с каким-то удивительным выражением уставились на Люсьена.

   - Вы понимаете меня, товарищ?

   - Хорошо. Но при условии, что меня не отравят. Я должен умереть. Я человек конченый, но, видите ли, мне кажется, что в том, что мне здесь дают...

   - Вы ошибаетесь. Впрочем, не берите в рот ничего из того, что вам дают в госпитале... у вас есть деньги...

   - Как только я закрою глаза, эти негодяи украдут мои деньги.

   - Хотите, товарищ, чтобы я прислал вам вашу жену?

   - Черт возьми! Вы славный человек, господин корнет. Я передам моей бедной жене ваши два наполеондора.

   - Ешьте только то, что вам будет приносить жена. Надеюсь, это разговор настоящий? Впрочем, даю вам честное слово, здесь нет ничего подозрительного...

   - Будьте добры, наклонитесь ко мне, господин корнет. Я не собираюсь командовать... но, поймите, от малейшего движения у меня начинается адская боль в животе.

   - Ну, ну, можете положиться на меня,- ответил Люсьен, подойдя к нему вплотную.

   - Как вас зовут?

   - Люсьен Левен. Я корнет Двадцать седьмого уланского полка.

   - Почему на вас нет мундира?

   - Я в отпуску в Париже и прикомандирован к министру внутренних дел.

   - Где вы живете? Извините, прошу прощения, но...

   - Лондонская улица, дом номер сорок три.

   - А! Вы сын богача-банкира Ван-Петерс и Левен?

   - Совершенно верно.

   После небольшой паузы раненый сказал:

   - Ну что ж, я вам верю... Сегодня утром, лежа в обмороке после перевязки, я слышал, как кто-то предложил этому рослому силачу-хирургу дать мне опиум. Тот выругался, потом они удалились. Я открыл глаза, но видел все, как в тумане... Быть может, это объясняется просто потерей крови... Согласился ли хирург с предложением дать мне опиум или не захотел?

   - Уверены ли вы в этом? - в сильном замешательстве спросил Люсьен.- Я не думал, что республиканская партия работает так проворно...

   Раненый посмотрел на него.

   - Не в обиду вам будь сказано, господин корнет, вы так же, как и я, хорошо знаете, откуда это идет.

   - У меня вызывают отвращение эти мерзости, я ненавижу и презираю людей, которые могли себе это позволить! - воскликнул Люсьен, почти позабыв о своей роли.- Положитесь на меня. Я привел к вам семь врачей, как к какому-нибудь генералу. Неужели вы думаете, что столько людей могут сговориться между собой насчет такой проделки? У вас есть деньги, вызовите к себе жену или кого-нибудь из родственников, пейте только то, что купит вам жена...

   Люсьен был взволнован; больной пристально смотрел на него: голова его лежала неподвижно, но глаза следили за всеми жестами Люсьена.

   - Ну, да что там! - промолвил больной.- Я был капралом в Третьем линейном полку при Монмирайле. Я прекрасно знаю, что должен околеть, но быть отравленным неприятно... Я не стыдлив... да и нельзя,- добавил он, меняясь в лице,- быть стыдливым при моем ремесле. Если бы в жилах у него текла кровь, а не водица, то после всего, что я сделал для него, по его двадцатикратному настоянию, генерал Р. должен был бы быть здесь, на вашем месте. Вы его адъютант?

   - Никогда не видел его в глаза.

   - Адъютанта зовут Сен-Венсан, а не Левен,- произнес раненый, как бы разговаривая с самим собой.- Есть одна вещь, которую я предпочел бы вашим деньгам.

   - Скажите, что?

   - Если бы только вы были так добры. Я хочу, чтобы меня перевязывали только когда вы будете здесь... вы, сын господина Левена, богача-банкира, который содержит мадмуазель де Брен из Оперы... Потому что, господин корнет,- сказал он, снова повышая голос - когда они увидят, что я не хочу принимать их опиум... то во время перевязки - трах!.. ничего не стоит быстро нанести удар ланцетом сюда, в живот. А у меня тут все горит... все горит!.. Это долго не протянется, это не может долго тянуться... Прикажите, чтобы завтра... потому что, мне кажется, вы здесь всем распоряжаетесь... А почему вы распоряжаетесь? И даже не нося мундира!.. Словом, пускай по крайней мере меня перевязывают у вас на глазах... А высокий хирург-силач, согласился он или нет? Вот в чем вопрос.

   Мысли путались у него в голове.

   - Не болтайте,- сказал Люсьен.- Я беру вас под свое покровительство. Я пришлю к вам вашу жену.

   - Вы славный человек... Богач-банкир Левен, который содержит мадмуазель де Брен, не плутует... не то, что генерал Р.

   - Разумеется, я не плутую, но, пожалуйста, не говорите мне никогда ни о генерале Р., ни о ком другом, и вот вам десять наполеондоров.

   - Отсчитайте их мне в руку... Когда я подымаю голову, у меня начинает сильно болеть в животе.

   Люсьен шепотом отсчитал наполеондоры и положил их один за другим в руку раненому так, чтобы он мог ощутить это.

   - Молчок! - сказал Кортис.

   - Молчок, хорошо сказано. Если вы сболтнете лишнее, у вас украдут ваши наполеондоры. Разговаривайте только со мной, и то, когда мы будем одни. Я буду вас навещать ежедневно, пока вы не выздоровеете.

   Он провел еще несколько минут около раненого, который, по-видимому, уже впадал в забытье. Потом помчался на улицу Брак, где жил Кортис; он застал г-жу Кортис, окруженную кумушками, которых ему с трудом удалось выставить за дверь.

   Женщина ударилась в слезы и захотела показать Люсьену своих детей, спавших мирным сном. "Это наполовину естественно, наполовину комедия,- подумал Люсьен,- надо дать ей наговориться, пока она не устанет".

   После двадцатиминутного монолога и бесконечных ораторских подходов (ибо парижское простонародье переняло у высшего общества его нелюбовь ко всякой мысли, высказанной без обиняков) г-жа Кортис заговорила об опиуме; Люсьен слушал пять минут разглагольствования супруги и матери на тему об опиуме.

   - Да,- небрежно заметил Люсьен,- говорят, что республиканцы хотели дать вашему мужу опиум. Но правительство короля бдит над всеми гражданами. Как только я получил ваше письмо, я сразу привел семь врачей (или хирургов) к постели вашего мужа; вот их заключение,- сказал он, передавая бумагу в руки г-же Кортис. (Он увидел, что она недостаточно грамотна.) Кто теперь осмелится дать опиум вашему мужу? Тем не менее мысль об опиуме не дает ему покоя, это может ухудшить его состояние...

   - Это конченый человек,- сказала она довольно равнодушно.

   - Нет, сударыня, он вполне может поправиться, так как в течение суток у него не появилось гангрены. Генерал Мишо получил такую же рану и т. д., и т. д. Но не надо говорить об опиуме: все это служит лишь к обострению отношений между партиями. Не надо, чтобы Кортис болтал. Поручите присмотр за вашими детьми какой-нибудь соседке, которой вы будете платить сорок су ежедневно: я выдам вам деньги вперед за неделю. А сами, сударыня, отправляйтесь в госпиталь и не отходите от койки вашего супруга...

   При этих словах патетически красноречивая физиономия г-жи Кортис, по-видимому, сразу утратила всю свою выразительность.

   Люсьен продолжал:

   - Ваш муж не будет пить ничего, не будет принимать ничего, за исключением того, что вы ему собственноручно приготовите, и т. д.

   - Черт возьми! Какая отвратительная вещь госпиталь... А мои бедные дети, мои сиротки, что с ними станется вдали от материнских глаз? Кто за ними будет присматривать?.. и т. д., и т. д.

   - Как вам угодно, сударыня... Вы такая хорошая мать... Но мне досадно, что его могут обокрасть.

   - Кого?

   - Вашего мужа.

   - Как бы не так! Я забрала у него двадцать девять ливров и семь су, которые были при нем. Я набила ему, бедняжке, табаком его табакерку и дала десять су санитару...

   - И прекрасно. Вы поступили весьма благоразумно... Но при условии, что он не будеть болтать о политике, что он не будет упоминать об опиуме, ни он, ни вы, я вручил господину Кортису двенадцать наполеондоров.

   - Наполеондоров? - пронзительным голосом вскрикнула г-жа Кортис.

   - Да, сударыня, двести сорок франков,- с видом великолепного безразличия подтвердил Люсьен.

   - И надо, чтобы он не болтал?

   - Если я буду доволен им и вами, я буду каждый день выплачивать вам наполеондор.

   - То есть двадцать франков? - широко раскрыв глаза, переспросила г-жа Кортис.

   - Да, двадцать франков, если вы никогда не заикнетесь про опиум. Впрочем, я сам принимал опиум при ранении, а меня ведь никто не собирался убивать; все это пустые россказни. Словом, если вы будете об этом болтать и в какой-нибудь газете будет напечатано, что Кортис боялся опиума или говорил о своей ране и о столкновении с новобранцем на Аустерлицком мосту, плакали ваши двадцать франков; если же ни вы, ни он не будете болтать, то будете получать ежедневно по двадцати франков.

   - Начиная с какого дня?

   - С завтрашнего.

   - Если бы вы были так добры и начали с сегодняшнего, то еще до полуночи я отправилась бы в госпиталь. Бедный мой муж! Только я одна могу удержать его от болтовни... Госпожа Морен! Госпожа Морен! - вдруг закричала г-жа Кортис.

   Пришла соседка, и Люсьен отсчитал ей четырнадцать франков за то, что она в течение недели будет ходить за детьми. Он выдал также сорок су г-же Кортис на фиакр до ...ского госпиталя.

   Люсьену казалось, что его слова, кому бы их ни передали, не могли подать ни малейшего повода обвинить его в посредничестве в деле с опиумом.

   Покидая улицу Брак, Люсьен был счастлив, между тем как он предполагал совершенно обратное: он думал, что к концу этого дела он будет глубоко несчастен.

   - Я лавирую, рискуя ежеминутно натолкнуться на презрение и смерть,- повторял он все время,- но до сих пор я хорошо управлял своей ладьей.

  

  

   Наконец, когда на колокольне Сен-Жерве пробило без четверти двенадцать, Люсьен снова сел в кабриолет; он почувствовал, что умирает от голода: он еще не обедал и почти беспрестанно говорил.

   "Теперь надо разыскать моего министра..." В особняке на улице Гренель он его не нашел. Он оставил записку, велел перепрячь лошадь, взял другого лакея и отправился в министерство финансов; г-н де Вез уехал оттуда домой.

   "Хватит с меня усердствовать",- решил Люсьен и, остановив кабриолет, вошел в кафе поужинать.

   Через несколько минут он снова сел в коляску и дважды бесцельно прокатился по Шоссе д'Антен; когда он проезжал перед министерством иностранных дел, ему пришло в голову заглянуть туда. Швейцар ответил, что господин министр внутренних дел находится у его сиятельства.

   Дежурный не хотел докладывать о Люсьене и прерывать беседу обоих сиятельств.

   Зная, что в министерстве есть потайная дверь, Люсьен боялся, как бы г-н де Вез не вышел через нее незамеченным; он устал гоняться за ним и не желал возвращаться на улицу Гренель. Он начал настаивать, но дежурный высокомерно отказал ему. Люсьен рассердился.

   - Черт возьми, повторяю вам, что я получил специальный приказ господина министра внутренних дел. Я войду. Можете, если хотите, вызвать караул, но я войду силой. Повторяю вам: я господин Левен и т. д., и т. д., рекетмейстер.

   Четыре-пять лакеев сбежались к дверям залы. Люсьен увидал, что ему придется сражаться со всей этой челядью; он попал в крайне неловкое положение и был сильно разгневан.

   Он решил звонить в оба звонка, пока не оборвет у них шнуры.

   По почтительной позе, которую вдруг принял лакей, он догадался, что в залу входит граф де Босеан, министр иностранных дел. Люсьен никогда не видел его.

   - Граф, меня зовут Люсьен Левен, я рекетмейстер. Тысячу раз приношу вашему сиятельству свои извинения, но вот уже два часа как я разыскиваю, по его же приказу, графа де Веза; мне необходимо переговорить с ним по важному и неотложному делу.

   - По какому такому... неотложному делу? - с редкой наглостью спросил министр, выпрямляя свою тщедушную фигурку.

   "Черт возьми, я заставлю тебя переменить тон!" - подумал Люсьен и, подчеркивая каждое слово, совершенно хладнокровно добавил:

   - По делу Кортиса, граф, по делу человека, раненного на Аустерлицком мосту новобранцем, которого он хотел обезоружить.

   - Выйдите,- приказал лакеям министр и, так как дежурный замешкался, повторил: - Ступайте же!

   Когда дежурный вышел, он сказал Люсьену:

   - Милостивый государь, достаточно было бы одного слова "Кортис" без дальнейших объяснений (это было сказано на редкость дерзким тоном и сопровождалось столь же наглым жестом).

   - Граф, я новичок на службе,- сказал Люсьен, отчеканивая каждое слово.- В кругу знакомых моего отца, господина Левена, я не привык к приему, оказанному мне вашим сиятельством; я хотел как можно скорее положить конец неприятному и малопристойному положению вещей.

   - Как это малопристойному, милостивый государь? - гнусавым голосом воскликнул министр, задрав голову еще выше и удвоив наглость тона.- Будьте осторожны в выражениях!

   - Если вы прибавите хоть одно слово в таком же тоне, граф, я подаю в отставку и мы скрестим наши шпаги. Наглость, сударь, никогда не производила на меня впечатления.

   Господин де Вез, который вышел из отдаленного кабинета узнать в чем дело, услыхал последние слова Люсьена и сообразил, что он, де Вез, вероятно, косвенная причина ссоры.

   - Ради бога, друг мой, ради бога! - обратился он к Люсьену.- Дорогой коллега, это тот молодой офицер, о котором я вам говорил; прекратим это.

   - Есть только один способ прекратить это,- произнес Люсьен с хладнокровием, лишившим обоих министров дара слова.- Есть только один способ,- повторил он ледяным тоном,- это не заикаться больше ни единым словом об инциденте и предположить, что дежурный доложил обо мне вашим сиятельствам.

   - Но, милостливый государь...- резко выпрямившись, начал было г-н де Босеан.

   - Приношу тысячу извинений вашему сиятельству, но если вы произнесете еще хоть слово, я заявлю о своей отставке присутствующему здесь господину де Везу и оскорблю вас так, что вам волей-неволей придется потребовать удовлетворения.

   - Уйдемте, уйдемте отсюда! - в крайнем смущении воскликнул г-н де Вез, увлекая за собой Люсьена.

   Люсьен прислушался, не скажет ли что-нибудь граф де Босеан. Он ничего не услышал.

   Усевшись в коляску, он попросил г-на де Веза, затеявшего с ним отеческим тоном разговор, разрешить ему сперва дать отчет о деле Кортиса. Отчет оказался весьма длинным. Люсьен начал его с изложения протокола и заключения консилиума.

   Когда он кончил, министр потребовал у него оба документа.

   - По-видимому, я забыл их у себя дома,- ответил Люсьен.

   "Если граф де Босеан захочет угрожать мне,- подумал он,- эти документы могут послужить доказательством того, что я был прав, желая сразу представить отчет министру внутренних дел, и что я не какой-нибудь проситель, насильно врывающийся в двери".

   К моменту, когда они въезжали на улицу Гренель, повествование о Кортисе было окончено, и г-н де Вез снова сделал попытку удариться в елейно-отеческое наставление.

   - Граф,- перебил его Люсьен,- я работаю по поручению вашего сиятельства с пяти часов пополудни. Теперь уже час. Разрешите мне пересесть в мой кабриолет: он едет за вашей коляской. Я смертельно устал.

   Господин де Вез хотел продолжить свое отеческое внушение.

   - Ни слова больше об инциденте,- сказал Люсьен.- Малейшее слово может обострить вопрос.

   Министру пришлось на этом расстаться с Люсьеном, и тот, пересев в свой кабриолет, предложил слуге править лошадью. Он в самом деле был очень утомлен.

   Когда они проезжали через мост Людовика XV, лакей сказал:

   - Вот министр.

   "Он возвращается к своему коллеге, несмотря на поздний час, и, наверно, разговор у них будет обо мне. Черт возьми, я не слишком дорожу своим местом, но если они уволят меня от должности, я заставлю этого наглеца взяться за шпагу! Пускай эти господа будут дурно воспитаны и дерзки сколько им угодно, но надо же знать, с кем имеешь дело. С Дебаками, готовыми любой ценой сделать карьеру,- пожалуйста, но со мною это не пройдет!"

   Вернувшись домой, Люсьен увидал отца, который, с подсвечником в руке, поднимался к себе в спальню. Несмотря на страстное желание выслушать мнение столь умного человека, он решил: "К сожалению, отец уже стар; не надо мешать ему спать, отложим дела на завтра".

   На другой день в десять часов утра он рассказал обо всем отцу. Г-н Левен рассмеялся:

   - Господин де Вез завтра повезет тебя на обед к своему коллеге, министру иностранных дел. Но пора тебе оставить мысль о всяких дуэлях; теперь поединок был бы для тебя поступком дурного тона... Эти господа, должно быть, решили сместить тебя в течение ближайших двух месяцев или назначить тебя префектом в Бриансон либо в Пондишери. Но если такой отдаленный городок устраивает тебя не больше, чем меня, я нагоню на них страху и помешаю твоей опале... по крайней мере попытаюсь сделать это с некоторыми шансами на успех.

   Обед у его сиятельства министра иностранных дел заставил ждать себя два дня, и за это время Люсьен, по-прежнему сильно занятый делом Кортиса, ни разу не позволил г-ну де Везу заговорить об инциденте.

   На следующий день после обеда г-н Левен рассказал всю историю трем-четырем дипломатам. Он только не назвал имени Кортиса и умолчал о важном деле, вынудившем Люсьена разыскивать министра в час ночи.

   - По поводу столь позднего часа могу лишь уверить вас,- сказал он русскому посланнику,- что дело не имело никакого отношения к телеграфу.

   Недели две спустя г-н Левен натолкнулся в свете на смутные слухи о том, что его сын - сен-симонист. Не говоря ни слова Люсьену, он обратился к г-ну де Везу с просьбой поехать с ним к министру иностранных дел.

   - А для чего, дорогой друг?

   - Мне очень хотелось бы сделать вашему сиятельству приятный сюрприз.

   Всю дорогу г-н Левен подтрунивал над любопытством своего друга-министра.

   Он крайне несерьезным тоном начал беседу, которой удостоил его сиятельный министр иностранных дел,

   - Больше чем кто бы то ни было, граф, я отдаю должное талантам вашего сиятельства, но надо также сознаться, что вы располагаете большими средствами. Сорок важных особ, украшенных титулами и орденами, которых, если потребуется, я вам назову по именам, пять-шесть знатных дам, принадлежащих к высшей знати, достаточно богатых благодаря благодеяниям вашего сиятельства, оказывают честь моему сыну, Люсьену Левену, скромному рекетмейстеру, удостаивая его своим вниманием. Эти почтенные особы потихоньку распускают слухи, что он сен-симонист. С равным основанием можно было