Стендаль - Люсьен Левен (Красное и белое)

е я хотел укрыться от вас...

   Люсьен мог бы без конца продолжать эти нисколько не затруднительные для него оправдания; г-жа Гранде была сражена. Страдания ее уязвленной гордости были бы невыносимы, если бы, к счастью для нее, не подоспело более теплое чувство. При роковых и слишком правдивых словах о предоставлении места министра г-жа Гранде закрыла глаза носовым платком. Немного спустя Люсьену показалось, что он заметил у нее судорожное движение, заставившее ее изменить позу в огромном позолоченном министерском кресле.

   Люсьен невольно стал более внимательным. "Вот,- думал он,- как эти парижские комедиантки отвечают на упреки, на которые невозможно ответить!" Но его, помимо его желаний, немного растрогала хорошо разыгранная сцена крайнего горя. К тому же тело, трепетавшее у него на глазах, было так прекрасно!

   Госпожа Гранде сознавала, что надо какой угодно ценой остановить роковую тираду Люсьена, который мог разъяриться от звуков собственной речи и, пожалуй, взять на себя обязательства, не приходившие ему, быть может, в голову в начале разговора. Ей надо было хоть как-нибудь ответить, но она не чувствовала себя в состоянии говорить.

   Речь Люсьена, которую г-жа Гранде нашла бесконечно долгой, наконец кончилась, и г-жа Гранде нашла, что она кончилась слишком рано, так как надо было отвечать, а что могла она сказать? Под влиянием этого ужасного состояния все ее чувства изменились. Сперва она по привычке еще думала: "Какое унижение!" Однако вскоре она оказалась нечувствительной к страданиям гордости: она испытывала совсем иного рода страдание. От нее уходило то, что в течение нескольких дней составляло единственный интерес ее жизни. На что ей без этого ее салон, ее блестящие вечера, на которых было так весело и где можно было встретить лучшее придворное общество Людовика-Филиппа?

   Госпожа Гранде нашла, что Люсьен прав; она сознавала, как неоснователен ее гнев, она больше не думала о нем, она шла дальше, она становилась на сторону Люсьена, восставая, против самой себя.

   Молчание длилось несколько минут; наконец г-жа Гранде отняла платок от глаз, и Люсьен был поражен необычайной переменой в ее лице. Впервые в жизни, по крайней мере на взгляд Люсьена, это лицо приняло женственное выражение. Но Люсьен, наблюдавший эту перемену, был мало ею тронут. Его отец, г-жа Гранде, Париж, честолюбие - все это в данную минуту утратило для него всякий смысл. Его душа могла откликнуться лишь на то, что происходило бы в Нанси.

   - Я признаю свою вину, милостивый государь, однако то, что со мною случилось, должно польстить вам. За всю мою жизнь я только ради вас изменила долгу. Ваше ухаживание меня забавляло, но представлялось мне совершенно безопасным. Сознаюсь, меня увлекло честолюбие, а не любовь. Я уступила. Но сердце мое с тех пор переродилось.

   При этих словах г-жа Гранде вся покраснела; она не смела взглянуть на Люсьена.

   - Я имела несчастье привязаться к вам. Нескольких дней оказалось достаточно, чтобы без моего ведома в моем сердце произошла перемена. Я позабыла естественную с моей стороны заботу о возвышении моего дома. Другое чувство всецело овладело мною. Мысль о том, что я могу утратить ваше уважение, для меня невыносима. Я готова пожертвовать всем, чтобы снова заслужить его.

   Тут г-жа Гранде снова закрыла лицо платком и лишь после этого решилась выговорить:

   - Я порву с вашим отцом, откажусь от всяких надежд на министерский пост, но только не покидайте меня.

   Произнеся эти слова, г-жа Гранде протянула Люсьену руку с грацией, поразившей его.

   "Эта грация, эта удивительная перемена у столь гордой женщины - прямое следствие ваших личных достоинств,- подсказывало ему тщеславие.- Насколько это лучше, чем покорить женщину умелым обращением с ней!" Но Люсьен оставался равнодушным к льстивому голосу тщеславия. Его лицо выражало только холодный расчет.

   Недоверчивость прибавляла: "Эта женщина, которая так удивительно хороша собой, несомненно, полагается на действие своей красоты. Не дадим себя обмануть! Взвесим все: госпожа Гранде доказывает мне свою любовь, принося достаточно тяжелую жертву, попирая гордость, составляющую содержание всей ее жизни. Приходится верить этой любви... Но будем осторожны! Эта любовь должна выдержать испытания более решительные и более продолжительные, чем те, что были до сих пор.

   Приятно то, что если это любовь подлинная, я не буду обязан ею жалости, это не будет любовь, вызванная "заразой", как говорит Эрнест".

   Надо сознаться, что в то время, как Люсьен предавался этим мудрым рассуждениям, его лицо вовсе не напоминало героя романа. У него скорее был вид банкира, взвешивающего, подходит ли ему крупная спекуляция.

   "Госпожа Гранде с ее тщеславием,- продолжал он,- может считать худшим из зол то, что ее покинут... Чтобы избегнуть этого унижения, она должна пожертвовать всем, даже интересами своего честолюбия. Весьма возможно, что к этим жертвам ее приводит не любовь, а всего-навсего тщеславие, и мое тщеславие оказалось бы слепым, если бы торжествовало при виде такого сомнительного успеха. Надо поэтому относиться к ней с полным уважением и почтительностью, но в конце концов ее присутствие здесь мне неприятно. Я чувствую себя не в состоянии подчиниться ее требованиям. Ее салон нагоняет на меня скуку. Надо вежливо дать ей это понять".

   - Сударыня, я не позволю себе уклониться с вами от тона самой глубокой почтительности. Сближение на один миг, создавшее между нами интимную связь, могло явиться следствием недоразумения или ошибки, но я, тем не менее, ваш должник навсегда. Долг перед самим собою, сударыня, и, что еще больше, мое уважение к узам, соединившим нас на краткий миг, обязывают меня высказать вам всю правду. Мое сердце исполнено уважения и даже признательности, но любви я больше в нем не нахожу.

   Госпожа Гранде взглянула на него глазами, красными от слез, однако напряженное внимание, с которым она слушала его, заставило ее сдержать слезы.

   После небольшой паузы г-жа Гранде принялась плакать без удержу. Она посмотрела на Люсьена и осмелилась сделать необычайное признание:

   - Все, что ты говоришь, правда; я умирала от честолюбия и от гордости. Будучи очень богатой, я поставила целью своей жизни добиться титула,- я решаюсь признаться тебе, как это ни горько, в этом смешном желании. Но не это заставляет меня краснеть в данную минуту. Я отдавалась тебе единственно из честолюбия, но сейчас я умираю от любви. Признаюсь, я недостойная женщина. Унижай меня, я заслуживаю всяческого презрения. Я умираю от любви и от стыда. Я падаю к твоим ногам, я прошу у тебя прощения. У меня уже нет ни честолюбия, ни даже гордости. Скажи мне, что ты хочешь, чтобы я сделала в будущем; я у твоих ног, унижай меня, сколько ты захочешь; чем больше ты меня унизишь, тем человечнее ты поступишь со мной...

   "Неужели все это притворство?" - думал Люсьен. Он никогда не видел такой бурной сцены.

   Она бросилась к его ногам. Встав из-за стала, Люсьен пытался ее поднять. При ее последних словах он почувствовал, что ее руки, ослабев, готовы выскользнуть из его рук.

   Вскоре он почувствовал всю тяжесть ее тела: она была в глубоком обмороке.

   Люсьен находился в замешательстве, но нисколько не был растроган. Его замешательство было вызвано только боязнью нарушить правила его личной морали: никогда не делать ненужного зла.

   В эту минуту ему пришла в голову весьма странная мысль, которая сразу лишила его всякой возможности растрогаться. Третьего дня к г-же Гранде, у которой было имение в окрестностях Лиона, пришли просить пожертвования в пользу несчастных, обвиненных по апрельскому процессу, которых в мороз собирались перевезти из Перрашской тюрьмы в Париж и у которых не было теплой одежды {См. газеты за первые числа марта 1835 г. (Прим. автора.).}.

   - Мне позволительно, милостивые государи,- ответила она просителям,- считать ваше обращение ко мне довольно странным. Вам, по-видимому, неизвестно, что мой муж государственный служащий, а господин префект Лиона запретил этот сбор.

   Она сама рассказывала об этом своим гостям. Люсьен посмотрел на нее и сказал, не сводя с нее взора:

   - При теперешних морозах человек двенадцать этих оборванцев умрут на своих тележках: на них только летнее платье, а одеял им не дают.

   - Меньше будет работы для парижского суда,- заметил толстый депутат, один из июльских героев.

   Взор Люсьена был устремлен на г-жу Гранде, а она и бровью не повела.

   Теперь, в обмороке, ее черты, не выражавшие ничего, кроме свойственного им высокомерия, напомнили ему то выражение, какое они имели, когда он набросал ей картину гибели арестантов, умирающих от холода и голода на своих тележках, и в разгаре любовной сцены Люсьен повел себя как человек определенных политических воззрений.

   "Что мне делать с этой женщиной? - подумал он.- Надо быть гуманным, наговорить ей хороших слов и какой угодно ценой заставить ее вернуться домой".

   Он осторожно прислонил ее к креслу. Она все еще сидела на полу.

   Он запер дверь на ключ. Затем, обмакнув свой носовой платок в скромный фаянсовый кувшин с водой, единственную посуду в канцелярии, он смочил ей лоб, щеки и шею, не отвлекшись ни на минуту зрелищем ее красоты.

   "Будь я злым человеком, я позвал бы на помощь Дебака: у него в кабинете есть всякие ароматические воды".

   Госпожа Гранде наконец вздохнула.

   "Не надо, чтобы она увидела себя на полу, это ей напомнило бы тяжелую сцену".

   Он схватил ее поперек талии и усадил в большое позолоченное кресло. Прикосновение, к этому очаровательному телу, однако, немного напомнило ему, что у него в объятиях находится одна из самых красивых женщин Парижа, которою он может вполне располагать. Ее красота заключалась не в выразительности и грациозности, а была подлинной красотой форм, и потому она почти ничего не проигрывала от обморока.

   Госпожа Гранде немного пришла в себя: она смотрела на него, полураскрыв глаза, потому что у нее ослабели веки.

   Люсьен подумал, что ему следует поцеловать ей руку. Это более всего ускорило возвращение в чувство бедной влюбленной женщины.

   - Вы придете ко мне? - спросила она шепотом, еле внятно выговаривая слова.

   - Разумеется, можете быть уверены. Но этот кабинет - опасное место. Дверь заперта, в нее могут постучать. Маленький Дебак может явиться сюда каждую минуту...

   Мысль об этом злом человеке вернула силы г-же Гранде.

   - Будьте так добры проводить меня до кареты.

   - Не следует ли сказать вашим слугам, что вы вывихнули ногу?

   Она посмотрела на него глазами, в которых сияла самая пылкая любовь.

   - Великодушный друг! Вы неспособны скомпрометировать меня и хвастаться своим торжеством! Какое у вас благородное сердце!

   Люсьен почувствовал себя умиленным, и это было ему неприятно. Он положил на спинку кресла руку г-жи Гранде, которая опиралась на него, и поспешно спустился во двор, чтобы с растерянным видом объявить слугам:

   - Госпожа Гранде вывихнула себе ногу! Может быть, даже сломала ее. Идите скорее!

   Один из чернорабочих, работавших во дворе, подержал лошадей, пока кучер и выездной лакей поднялись наверх и помогли г-же Гранде добраться до кареты.

   Она пожала руку Люсьену со всей силой, какая у нее еще сохранилась. Ее глаза снова стали выразительными, и в них можно было прочесть мольбу, когда она ему сказала, уже сидя в карете:

   - До вечера!

   - Конечно, сударыня, я приду справиться о вашем здоровье.

   Слугам, которых поразил взволнованный вид их госпожи, приключение показалось весьма подозрительным. Эти люди в Париже становятся хитрыми. Они поняли, что ее состояние вызвано не одними только физическими страданиями.

   Люсьен снова заперся на ключ в своем кабинете.

   Он большими шагами расхаживал из угла в угол по маленькой комнате.

   "Неприятная сцена! - подумал он.- Неужели это комедия? Неужели она преувеличила все, что чувствовала? Обморок был настоящий, насколько я могу в этом разбираться... Вот оно, торжество тщеславия!. Оно не доставляет мне никакого удовольствия".

   Он захотел продолжить ранее начатое донесение, но заметил, что пишет глупости. Он отправился домой, велел оседлать лошадь, переехал Гренельский мост и вскоре очутился в Медонском лесу; там он пустил лошадь шагом и принялся обдумывать свое положение. Острее всего он чувствовал угрызение совести оттого, что растрогался в момент, когда г-жа Гранде отняла платок от лица, и еще сильнее оттого, что взволновался в момент, когда поднимал ее, сидевшую в обмороке на полу, чтобы усадить в кресло.

   "Ах, если я не верен госпоже де Шастеле, она будет иметь основания быть неверной в свою очередь!

   Мне кажется, она начала неплохо,- возразил он сам себе.- Черт возьми, роды,- нечего сказать, пустяк!

   Поскольку никто на свете не видит, как я смешон,- ответил себе обиженно Люсьен,- всего этого не существует. Смешное нуждается в зрителях, иначе его не существует".

   Вернувшись в Париж, Люсьен поехал в министерство, велел доложить о себе г-ну де Везу и попросил у него месячный отпуск. Министр, уже три недели бывший министром лишь наполовину и превозносивший сладость отдыха, otium cum dignitate, {Почетного отдыха (лат.).} как часто повторял он, был удивлен и пришел в восторг от бегства адъютанта враждебно настроенного к нему генерала.

   "Что бы это могло означать?" - думал г-н де Вез.

   Люсьен, имея в кармане разрешение на отпуск, составленное им самим по всем правилам и подписанное министром, поехал к матери и сообщил ей, что едет в деревню на несколько дней.

   - В какую сторону? - с тоскою спросила она.

   - В Нормандию,- ответил Люсьен, поняв взгляд матери.

   Ему было немного совестно обманывать такую хорошую мать, но ее вопрос: "В какую сторону?" - окончательно рассеял в нем угрызения совести.

   "Мать ненавидит госпожу де Шастеле",- думал он. Эта мысль послужила ответом на все.

   Написав несколько слов отцу, он проехал верхом к г-же Гранде, которую нашел очень слабой. Он был с нею очень вежлив и обещал вернуться вечером.

   Вечером он уехал в Нанси, не сожалея ни о чем в Париже и всем сердцем желая, чтобы г-жа Гранде его забыла.

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  

   После внезапной смерти отца Люсьен возвратился в Париж. Посидев у матери с час, он спустился в контору. Управляющий конторой, г-н Лефр, умный, седой, искушенный в делах старик, раньше чем заговорить о смерти владельца фирмы, сказал Люсьену:

   - Сударь, мне нужно поговорить с вами о делах, но перейдемте, если вам угодно, в вашу комнату.

   Едва они очутились там, он продолжал:

   - Вы мужчина и человек честный. Приготовьтесь к самому худшему. Вы разрешите мне говорить совершенно открыто?

   - Прошу вас, дорогой господин Лефр. Скажите мне прямо, что случилось, не тая ничего, даже самого худшего.

   - Надо объявить себя банкротом.

   - Боже мой! Сколько мы должны?

   - Ровно столько, сколько у нас есть. Если вы не объявите себя банкротом, у вас ничего не останется.

   - Есть ли возможность не объявлять себя банкротом?

   - Разумеется, но в таком случае у вас, быть может, не останется и ста тысяч экю, да и то придется ждать поступления этой суммы лет пять или шесть.

   - Подождите минуту, я поговорю с матерью.

   - Сударь, ваша мать плохо разбирается в делах; пожалуй, было бы лучше не произносить при ней слово "банкротство". Вы можете уплатить шестьдесят процентов, и вам останется еще кругленький капиталец. Вашего отца любила вся верхушка коммерческого мира: нет такого мелкого торговца, которому он не ссудил бы раз или два в своей жизни пары тысячефранковых билетов. Не пройдет и трех дней, как у вас на руках еще до проверки гроссбуха будет подписанное соглашение с кредиторами об удовлетворении их из шестидесяти процентов.

   Сделки, совершенные за последние девятнадцать дней,- понизив голос, добавил г-н Лефр,- внесены в отдельную книгу, которую я прячу каждый вечер. У нас есть на миллион девятьсот тысяч франков сахара, и без этой книги до него никто не доберется.

   "И так действует человек вполне порядочный!" - подумал Люсьен.

   Видя, что он задумался, г-н Лефр добавил:

   - Господин Люсьен немного отвык от конторы, с тех пор как избрал более почетное поприще; он, быть может, связывает со словом "банкротство" ложное представление, распространенное в обществе. Господин Ван-Петерс, которого вы так любили, объявил себя банкротом в Нью-Йорке, однако это так мало его обесчестило, что наши лучшие сделки заключаются с Нью-Йорком и со всей Северной Америкой.

   "Мне придется поступить на службу",- подумал Люсьен.

   Господин Лефр, рассчитывая убедить его, продолжал:

   - Вы могли бы предложить сорок процентов; я все подготовил в этом направлении. Если же какой-нибудь строптивый кредитор захочет вынудить нас к большему, вы снизите процент до тридцати пяти. Но, на мой взгляд, платить сорок процентов было бы нечестно. Предложите шестьдесят - и госпоже Левен не придется отказаться от кареты. Госпожа Левен без собственного выезда! У кого из нас при виде этого не сжалось бы сердце от боли? Среди нас нет ни одного, кому ваш отец не делал бы подарков на сумму, превышающую жалованье.

   Люсьен продолжал хранить молчание, стараясь сообразить, можно ли скрыть это событие от матери.

   - Среди нас нет ни одного, кто не решил бы твердо сделать все от него зависящее, чтобы вашей матери и вам осталась кругленькая сумма в шестьсот тысяч франков. Впрочем,- добавил Лефр, подняв свои черные брови над маленькими глазками,- если бы никто из этих господ и не захотел, я этого хочу, я, стоящий над ними всеми, и, окажись они даже предателями, все равно эти шестьсот тысяч франков наверняка ваши, так же, как если бы они были у вас в руках, не считая обстановки, серебра и прочее.

   - Подождите меня, сударь,- сказал Люсьен.

   Это упоминание об обстановке и серебре внушило ему отвращение. Он почувствовал себя так, словно собирается что-то украсть.

   Спустя четверть часа он вернулся к г-ну Лефру, потратив десять минут на то, чтобы подготовить мать. Ее, так же как и его, ужасало банкротство, и она предложила пожертвовать своим приданым, доходившим до ста пятидесяти тысяч франков, под условием предоставления ей пожизненного пенсиона в тысячу двести франков и такого же пенсиона для сына. Г-н Лефр был сражен этим решением полностью удовлетворить всех кредиторов. Он стал умолять Люсьена подумать хотя бы сутки.

   - Дорогой Лефр, это как раз единственная вещь на свете, на которую я не могу согласиться.

   - В таком случае, господин Люсьен, по крайней мере не говорите никому о нашей беседе. Это должно остаться тайной между вашей матерью, вами и мной. Эти господа (служащие) только и делают, что стараются во всем найти трудности.

   - До завтра, дорогой Лефр. Моя мать и я все-таки считаем вас нашим лучшим другом.

   На другой день г-н Лефр повторил свое предложение, умоляя Люсьена согласиться на банкротство и уплатить кредиторам девяносто процентов. Еще через день, после нового отказа, г-н Лефр сказал Люсьену.

   - Вы можете извлечь немалую выгоду, продав фирму под условием уплаты всех долгов; вот их полный список,- сказал он, указывая на большой лист гербовой бумаги, испещренный цифрами.- Под условием полной уплаты долгов и отказа от всех обязательств фирмы вы можете продать самое фирму, пожалуй, за пятьдесят тысяч экю. Советую вам навести об этом негласные справки. А покуда я, Жан-Пьер Лефр, и господин Говарден (кассир) предлагаем вам сто тысяч франков наличными и берем на себя все долги покойного господина Левена, нашего уважаемого патрона, даже те, которые он мог сделать своему портному и шорнику.

   - Ваше предложение мне очень нравится. Я предпочитаю получить от вас, мой славный и честный друг, сто тысяч франков, чем взять полтораста тысяч от всякого другого, который не будет относиться с тем же уважением, с каким относитесь вы, к памяти моего отца. Я попрошу вас лишь об одном: примите участником хоть в какой-нибудь доле господина Коффа.

   - Я отвечу вам откровенно: когда я работаю вместе с господином Коффом по утрам, у меня к обеду пропадает весь аппетит. Это глубоко порядочный человек, но один его вид делает меня несчастным. Однако пусть никто не посмеет сказать, что фирма Лефр и Говарден отказалась принять предложение, сделанное кем-нибудь из Левенов. Наша окончательная цена за полную переуступку - сто тысяч франков наличными, тысяча двести франков пожизненного пенсиона для госпожи Левен, столько же для вас, сударь, со всей обстановкой, серебром, лошадьми, каретой и так далее, за исключением одного портрета - господина Левена - и другого - господина Ван-Петерса, по вашему выбору. Все это внесено в этот проект договора, относительно которого я предложил бы вам посоветоваться с человеком, пользующимся уважением всего Парижа, чье имя почтительно произносится каждым коммерсантом, с господином Лафитом.

   Я добавлю сюда,- сказал г-н Лефр, подходя к столу,- пожизненный пенсион в шестьсот франков для господина Коффа.

   Все дело было закончено так же гладко, как началось. Люсьен посоветовался с друзьями отца, причем многие из них, выйдя из себя, бранили его за то, что он не согласился на банкротство, уплатив кредиторам шестьдесят процентов.

   - Что с вами будет, если вы впадете в нужду? - говорили они.- Никто не пожелает вас принимать.

   Люсьен и его мать ни секунды не колебались. Сделка была заключена с гг. Лефром и Говарденом, назначившими г-же Левен четыре тысячи франков пожизненного пенсиона, потому что какой-то другой служащий предложил эту надбавку. В остальном договор был подписан с вышеуказанными оговорками. Покупатели выплатили сто тысяч франков наличными, и в тот же самый день г-жа Левен пустила в продажу своих лошадей, кареты и серебряную посуду. Сын ни в чем ей не перечил и заявил, что ни за что на свете не возьмет ничего, кроме своего пожизненного пенсиона в тысячу двести франков и двадцати тысяч франков капитала.

   За все это время Люсьен видел очень мало людей. Как стойко ни переносил он разорение, но соболезнования окружающих были ему в тягость.

   Вскоре до него дошли клеветнические слухи, распускаемые на его счет агентами графа де Босеана. Общество поверило, что катастрофа нисколько не повлияла на спокойствие Люсьена, потому что, в сущности, он был сенсимонистом, и если бы это учение его не удовлетворяло, он сам создал бы другую теорию.

   Люсьен был очень удивлен, получив письмо от г-жи Гранде, которая жила теперь в загородном доме близ Сен-Жерменского предместья; она назначила ему свидание в Версале, на Савойской улице, в доме No 62.

   У Люсьена было сильное желание уклониться, но потом он подумал: "Я достаточно виноват перед этой женщиной; пожертвуем ей еще один час".

   Люсьен увидел перед собой женщину, потерявшую голову, ей стоило большого труда рассуждать здраво. Она поистине с удивительным искусством и чрезвычайной деликатностью сумела подойти к весьма щекотливому вопросу, предложив ему получать от нее двенадцать тысяч франков в год. При этом она просила его лишь об одном - навещать ее на положении доброго друга четыре раза в неделю,

   - В остальные дни я буду жить ожиданием встречи с вами!

   Люсьен понял, что если он ответит как должно, это вызовет бурную сцену. Он объяснил ей, что по некоторым причинам об этом можно будет поговорить серьезно только через полгода и что он оставляет за собою право письменно ей ответить в течение суток.

   Несмотря на всю его осторожность, это неприятное свидание не обошлось без слез и продолжалось два с четвертью часа.

   В эти дни Люсьен вел переговоры совсем другого характера со старым генералом, который хотя уже четыре месяца собирался уйти со своего поста, однако все еще был военным министром.

   За несколько дней до поездки Люсьена в Версаль к нему явился один из адъютантов генерала и от имени министра предложил ему прибыть на следующий день в военное министерство в половине седьмого утра.

   Люсьен отправился туда еще полусонный. Его уже ожидал старый генерал, похожий больше на больного сельского священника.

   - Итак, молодой человек,- проговорил ворчливым тоном старый генерал,- sic transit gloria mundi {Так проходит слава мира (лат.).}. Еще один разорившийся! Боже великий! Не знаешь, во что вложить свои деньги! Единственное верное дело - это земля, но фермеры никогда не вносят арендной платы. Правда ли, что вы не захотели объявить себя банкротом и продали свою фирму за сто тысяч франков?

   - Совершенно верно, господин генерал.

   - Я знал вашего отца, и покуда я еще тяну эту лямку, я хочу испросить для вас у его величества место с окладом в шесть - восемь тысяч франков. Где бы вы желали служить?

   - Подальше от Парижа.

   - Ах, я вижу, вы хотите быть префектом, но я не желаю ничем быть обязанным этому негодяю де Везу. Итак, "лишь не это, Ларирета" (последние слова он пропел).

   - Я не думал о префектуре; за пределами Франции, хотел я сказать.

   - С друзьями надо говорить начистоту. Черт возьми! Я не намерен здесь заниматься с вами дипломатией. Значит, секретарем посольства?

   - Я не в таких чинах, чтобы быть первым секретарем; самое дело мне незнакомо. Быть атташе - слишком мало; у меня тысяча двести франков ежегодного пенсиона.

   - Я не сделаю вас ни первым, ни последним, но вторым. Господин Левен, кавалер ордена Почетного Легиона, рекетмейстер, лейтенант кавалерии, имеет кое-какие права. Напишите мне завтра, согласны вы или нет быть вторым секретарем.

   И маршал отпустил его жестом руки, сказав:

   - Честь имею!

   На следующий день Люсьен, посоветовавшись для вида с матерью, сообщил генералу о своем согласии.

   По возвращении из Версаля он застал у себя записку от адъютанта генерала, приглашавшего его прибыть в министерство в тот же вечер к девяти часам.

   Люсьену ждать не пришлось.

   - Я испросил для вас у его величества,- сказал ему генерал,- место второго секретаря в Риме. Вы будете получать, если король подпишет это назначение, четыре тысячи франков ежегодного оклада и, сверх того, пенсион в четыре тысячи франков за услуги, оказанные вашим покойным отцом, без которого не прошел бы мой закон о... Не стану вас уверять, что этот пенсион прочен, как мрамор, но все же это продолжится четыре или пять лет, а за это время, если вы будете служить вашему послу так же хорошо, как служили де Везу, и не будете афишировать свои якобинские взгляды (о том, что вы якобинец, мне сказал король; это прекрасное ремесло, вы на нем заработаете немало), короче говоря, если вы проявите достаточную ловкость, прежде чем у вас отнимут пенсион в четыре тысячи франков, вы добьетесь оклада в шесть или восемь тысяч франков. Это больше того, что получает полковник. А засим всего хорошего. Прощайте! Я выплатил мой долг, не просите меня никогда ни о чем и не пишите мне.

   Когда Люсьен уже уходил, генерал добавил:

   - Если вы через неделю не получите никаких вестей с Новой улицы Капуцинов, приходите сюда в десять часов вечера. Уходя, скажите швейцару, что вы зайдете сюда еще раз через неделю. Прощайте!

   Ничто не удерживало Люсьена в Париже. Он решил вернуться туда лишь после того, как все забудут о его разорении.

   - Как! Вы ведь могли надеяться получить столько миллионов! - говорили ему бездельники, встречаясь с ним в фойе Оперы.

   И многие из этих людей раскланивались с ним, делая лицо, означавшее: "Нам не о чем говорить".

   Его мать проявила замечательную силу характера: никто не услышал от нее ни одной жалобы. Она могла бы еще в течение полутора лет сохранить за собой свою великолепную квартиру. Однако еще до отъезда Люсьена она поселилась в четырех комнатах в четвертом этаже на бульваре. Небольшому числу друзей она объявила, что будет ждать их на чашку чая по пятницам, а во все остальные дни, покуда длится траур, никого принимать не будет.

   На восьмой день после последней встречи с генералом Люсьен задавал себе вопрос, должен ли он отправиться к нему или ждать еще, когда ему доставили большого формата пакет, адресованный:

   "Господину Левену, кавалеру ордена Почетного Легиона, второму секретарю посольства в Риме".

   Люсьен тотчас же вышел заказать золотошвею соответствующий мундир. Он повидал министра, получил жалованье за три месяца вперед, познакомился в министерстве с корреспонденцией римского посольства, за исключением секретной переписки. Все советовали ему приобрести коляску, но он через три дня после своего назначения храбро сел в почтовую карету. Он героически отказался от мысли отправиться к месту службы через Нанси, Доль и Милан.

   Он с наслаждением на два дня задержался на берегу Женевского озера и посетил места, прославленные "Новой Элоизой"; в Кларане у одного крестьянина он увидал вышитую постель, принадлежавшую некогда г-же де Варенс.

   На смену душевной черствости, от которой он страдал в Париже - городе, столь мало подходящем для людей, вынужденных принимать выражения соболезнования,- здесь явилось чувство нежной меланхолии: он удалялся от Нанси, быть может, навсегда.

   Грусть сделала его душу доступной восприятию искусства. С большим удовольствием, чем это полагалось человеку несведущему, он осмотрел Милан, Саронно, картезианский монастырь в Павии и т. д. Болонья и Флоренция привели его в умиление; его волновали даже самые незначительные мелочи. Три года назад это привело бы его в смущение.

   Наконец, прибыв к месту назначения в Рим, он должен был сам прочесть себе наставление, чтобы сообщить подобающую сухость своему обращению с людьми, с которыми ему предстояло встречаться.

  

  

   Стр. 7. Тенерани (1789-1869) - одни из крупнейших итальянских скульпторов эпохи, ученик Кановы и Торвальдсена. Стендаль называл его единственным талантливым скульптором Италии.

   Стр. 10. "Он будет богом иль чурбаном?" - цитата из басни Лафонтена "Скульптор и статуя Юпитера".

   Стр. 11. Мартиньяк (1776-1832) - французский политический деятель-роялист, был министром внутренних дел во время Реставрации (1828-1829).

   Де Фротте, Луи, граф (1755-1800) - один из самых упорных вождей контрреволюционных восстаний в Вандее. В 1800 году он вел двойную игру: вступив в переговоры о мире с республиканскими властями, Фротте в частных письмах к своим единомышленникам высказывался против разоружения. Письма послужили против него уликой: он, несмотря на то, что выразил свою покорность и сдался генералу Гидалю, был арестован и расстрелян по постановлению военного суда. Сведения, которые сообщает г-н Левен Люсьену, очевидно, не точны. Должность префекта была учреждена законом от 17 февраля 1800 года, между тем как расстрел Фротте произошел 18 февраля того же года, следовательно, префектуры в момент суда и расстрела еще не существовало.

   Стр. 12. ...вы сидели бы в Аббатстве.- Имеется в виду аббатство Сен-Жермен-де-Пре, которое во время Июльской монархии служило военной тюрьмой. Тюремное заключение угрожало Люсьену за самовольную отлучку из полка.

   Стр. 15. Лагранж (1736-1813) - великий математик-геометр, профессор Политехнической школы.

   Стр. 18. Дарю, Пьер, граф (1767-1829) - государственный деятель, министр Наполеона, генеральный интендант Великой армии и писатель. Дарю был родственником и постоянным покровителем Стендаля.

   Стр. 23. Дюпон (1767-1855) - член палаты депутатов от департамента Эр; во время Реставрации - представитель либеральной оппозиции, получивший за свою неподкупность и честность прозвание "Аристид французской трибуны".

   ...они похоронили господина де Лафайета.- Лафайет умер 9 мая 1834 года.

   Стр. 28. ...это прекрасный кавалер.- Слово "cavalier" по-французски значит и "кавалер" и "всадник".

   Стр. 31. Рубини (1795-1854) - знаменитый тенор, пел в то время с огромным успехом в Итальянской опере в Париже.

   Стр. 33. ...ехал настаивать на "отрубленной кисти".- 20 апреля 1825 года в палате депутатов после длительных дебатов был принят большинством голосов "Закон о святотатстве": публичное осквернение священных сосудов каралось смертной казнью с предварительным покаянием; казнь предварялась отрубанием правой руки. Этот закон, однако, ни разу не был приведен в исполнение и отменен после Июльской революции.

   Стр. 36. Сент-Пелажи - тюрьма в Париже, в которую в 1820-е годы заключали также и политических преступников.

   Стр. 41. Фрагонар (1732-1806) - французский живописец XVIII века. После реформы Давида и утверждения неоклассической школы его имя вплоть до середины XIX века было синонимом всего пошлого, манерного и сентиментально-игривого в искусстве.

   Ле-Барбье (1738-1826) - второстепенный живописец той же эпохи.

   Андерлони, Фаустино (1766-1847) и Пьетро (1784-1849) - братья, владельцы знаменитой граверной мастерской в Милане. Особенно известны их гравюры с любимых художников Стендаля: Рафаэля, Корреджо, Гвидо Рени.

   Морген, Рафаэль (1758-1833) - флорентийский гравер, автор множества гравюр преимущественно с картин итальянских художников Возрождения. Особенно известны его гравюры с картин и фресок Рафаэля.

   Стр. 43. Полиньяк (1780-1847) - последний министр Карла X, крайний реакционер, внушивший королю мысль издать ордонансы, вызвавшие Июльскую революцию.

   Стр. 46. Моро (1763-1813) - один из лучших полководцев французских революционных войск, славившийся своей честностью. В 1799 году его войска в Италии потерпели поражения от австро-русских войск под командованием Суворова при Нови и при Кассано.

   Стр. 47. "Journal de Paris" - парижская газета, близкая к министерству, печаталась в течение нескольких месяцев в 1833-1834 годах.

   Стр. 55 Туэн, Жак - хранитель естественноисторических музеев при "Jardin des Plantes". Первоначально Стендаль написал имя Кювье, но затем вспомнил, что Кювье умер в 1832 году.

   Стр. 60. Блайфил - персонаж романа Фильдинга "История Тома Джонса-найденыша" (1749), лицемер и злодей.

   Стр. 68. "Courtier Franèais" - ежедневная газета, бывшая во время Реставрации и Июльской монархии одним из главных органов либеральной оппозиции.

   Стр. 69. Вспомним... об опиуме, за который так упрекали генерала Бонапарта под стенами Яффы! - После взятия французскими войсками Яффы 6 марта 1799 года в городе распространилась чума. Бонапарт, командовавший войсками, приказал эвакуировать из Яффы всех больных французских солдат; оставшиеся 25 человек были, по слухам, отравлены опиумом. В "Мемориале со св. Елены" Наполеон отрицал это.

   Стр. 70. Коленкур (1773-1827) - один из виднейших генералов Наполеона. Коленкура в течение всей жизни обвиняли в том, что он принимал участие в процессе герцога Энгиенского, расстрелянного по постановлению военного суда в Венсенском замке в 1804 году. Эти обвинения приобрели особенное значение во время Реставрации. Коленкур оставил завещание, в котором клялся, что не имел никакого отношения к делу герцога Энгиенского.

   Стр. 72. Кое-кем - то есть королем.

   Каррель, Арман - был редактором газеты "National".

   Стр. 78. Баярд (1473-1524)-французский полководец, получивший прозвище рыцаря без страха и упрека". Смертельно раненный выстрелом из аркебузы, он велел посадить себя на траву и прислонить спиной к дереву, чтобы умереть лицом к врагу. В такой позе он и умер.

   Стр. 98. Мадам Аделаида (1777-1847)-принцесса Орлеанская, сестра Людовика-Филиппа, которая в течение почти всей жизни была для него советницей в государственных делах.

   Г-жа де Полиньяк (1749-1793) - приближенная Марии-Антуанетты; известна тем, что использовала дружбу королевы, выпрашивая крупные подарки и титулы, и этим составила огромные богатства всех членов своей фамилии.

   Стр. 101. Поццо ди Борго (1768-1842) - корсиканец по происхождению, дипломат, с 1812 года находившийся на русской службе. В 1830-е годы он был русским послом во Франции, хотя часто выполнял поручения русского правительства в других странах Европы.

   Стр. 107. Бекет, Томас (1117-1170) - архиепископ Кентерберийский, причисленный католической церковью к лику святых. В течение всей жизни он вел борьбу с английским королем Генрихом II (а не с Эдуардом, как говорит г-н Левен), защищая интересы покоренных норманнами англосаксов и права католической церкви. Бекет был убит в церкви подосланными королем убийцами.

   Стр. 109. Тальман де Рео (1619-1692) - французский писатель-мемуарист, автор "Историй" анекдотического, полумемуарного, полубеллетристического характера.

   "Credo quia absurdum".- "Верю, потому что это абсурдно" - изречение Тертуллиана, которое часто приписывалось святому Августину, как это и делает г-н Левен.

   Стр. 110. "Будь сам своим судьей..." - стих из трагедии Корнеля "Цинна" (действие V, явление 1).

   Де Данжо, маркиз (1638-1720) - автор мемуаров о времени Людовика XIV, в которых особое внимание уделяется придворному этикету и мелким событиям придворной жизни.

   Стр. 115. Кое-кто - то есть король Людовик-Филипп, который, как говорят, также играл на бирже, пользуясь сведениями о европейских политических событиях.

   Стр. 121. Аббат Бартелеми (1716-1795) - французский историк-классик. Его роман "Путешествие юного Анахарсиса в Грецию" - историко-археологическое описание Греции в беллетризованной форме романа-путешествия.

   Стр. 122. Мармонтель (1723-1799) - французский писатель-просветитель, известный преимущественно своими "Мемуарами".

   Делиль (1738-1813) - французский поэт, глава так называемой "описательной школы", типичный представитель позднеклассической поэзии. В 1830-е годы все эти три писателя утратили свою былую популярность даже в среде академиков.

   Гола (1732-1785) - писатель, стяжавший себе известность главным образом своими похвальными речами, выдержанными в обычном для этого жанра приподнятом тоне.

   ...затеяла ...беседу о последних открытиях немецких ученых; Гомер, согласно этим открытиям, сочинил, может быть, один только эпизод из собрания песен, прославившихся под его именем...- Гомеровский вопрос, формулированный здесь Стендалем, был поставлен немецким ученым Вольфом, книга которого о гомеровских поэмах вышла в свет в 1785 году. Его теория стала известной во Франции еще в 1820-е годы, но только с начала 1830-х годов начала широко обсуждаться в научной и критической литературе.

   Стр. 123. Мабильон (1632-1707) - ученый монах-бенедиктинец, автор нескольких трудов по истории религии.

   Стр. 126. Казба - так по-арабски называются крепость и дворец государя.

   Стр. 129. "Messager" - политическая, литературная и индустриальная газета, выходившая в течение нескольких месяцев в 1834 году.

   Стр. 132. Эльслер, Тереза (1808-1884) и Фанни (1810-1878) - знаменитые балерины, пользовавшиеся мировым успехом и танцевавшие на всех больших сценах Европы. Очевидно, речь идет о Фанни Эльслер, дебютировавшей в Париже 15 сентября 1834 года.

   Принц Конде (1621-1686) - французский полководец, один из самых активных вождей Фронды.

   Стр. 133. Кобленц - немецкий город неподалеку от французской границы, в начале 1790-х годов был одним из наиболее значительных центров французской эмиграции. Там находились бежавшие за границу принцы крови.

   Стр. 134. Де Пурсоньяк - герой комедии-балета Мольера того же названия.

   Трансноненская улица.- Об избиениях на Трансноненской улице см. примечания во 2-м томе наст. издания к стр. 166.

   Стр. 136. Жизнь одного ребенка.- Граф де Вез имеет в виду малолетнего внука Карла X, которого большинство легитимистов считало законным королем Франции под именем Генриха V.

   Мон-Сен-Мишель - городок во Франции на берегу моря с крепостью, превращенной в тюрьму, в кот