Станюкович Константин Михайлович - Вокруг света на "Коршуне"

ин, воспользовавшись перерывом чтения.

   Ашанин вопросительно взглянул на своего слушателя.

   - Вы вместо коротенького служебного отчета целую статью наваляли!

   Это "наваляли" резануло ухо автора.

   - А разве уж так много?

   - Многовато, голубчик. И как только вам не надоело исписать столько бумаги... Эка тетрадища какая! Я, признаться, так едва осиливаю длинное письмо.

   - Но, во всяком случае, скажите откровенно, как вам показались отрывки: интересны или нет?

   Ашанин еще во время чтения скорее чувствовал, чем видел, что слушателю совсем неинтересна его статья, но все-таки почему-то спросил.

   - Если правду говорить, то не очень... Сухая материя. Ту-Дуки какие-то, Куан-Дины, сборы податей, - одним словом... скучновато... И откуда только вы набрали столько сведений?.. И на кой они черт в отчете?.. Но написано живо, очень живо, со слогом... на двенадцать баллов! - поспешил прибавить Лопатин, заметивший, как внезапно омрачилось лицо юного автора.

   - Но ведь необходимо же было объяснить историю страны, которой завладели французы...

   - Я, впрочем, не судья... Может быть, и надо... Черт его знает! Но только, знаете ли, что я вам скажу, Владимир Николаевич...

   - Что?

   - Как бы глазастый дьявол, адмирал, не посадил вас на салинг за вашу литературу.

   - На салинг? За что же на салинг, позвольте вас спросить?.. Велел написать отчет, и на салинг! Это довольно странно! - промолвил окончательно павший духом Ашанин.

   - А за все ваши разные идеи.

   - Какие идеи?

   - Да эти насчет войн, и все такое...

   - Вы с ним не согласны?

   - Не вполне... Вы уже очень того... замечтались... Да я-то что! Согласен или не согласен, вам наплевать! А вот беспокойный адмирал...

   - Что же беспокойный адмирал?

   - Взъерепенится... Уж вы лучше всю эту "антимонию" исключите!.. А то адмирал разнесет вас вдребезги... небо с овчинку покажется.

   Это неожиданное предложение исключить те места, в которых вылилась душа автора и которые, казалось ему, были самыми лучшими и значительными во всем труде, показалось Ашанину невозможным, возмутительным посягательством, и он энергично восстал против предложения Лопатина. Уж если на то пошло, он непрочь исключить многое, но только ни одной строчки из того, что Василий Васильевич назвал "антимонией".

   - Ни единой! Понимаете ли, ни единой! - вызывающе воскликнул Ашанин. И, наконец, ведь он не обязан писать то именно, что нравится адмиралу. Обязан он или нет?

   - Ну, положим, не обязаны...

   - Так пусть сажает на салинг, если он, в самом деле, такой башибузук, каким вы его представляете. Пусть! - порывисто говорил Ашанин, охотно готовый не только высидеть на салинге, но даже претерпеть и более серьезное наказание за свое сочувствие к анамитам. - Но только вы ошибаетесь... адмирал не пошлет на салинг...

   - Очень буду рад за вас... Ну-ка, валяйте еще, а то скоро обедать! - с печальной миной сказал Лопатин.

   Но Ашанин уже больше не "валял" и, закрыв тетрадь, спрятал ее в шифоньерку, проговорив:

   - И дальше не особенно интересно...

   Видимо обрадованный исчезновением тетради, Лопатин предложил Володе после обеда съехать на берег и покататься верхом и поспешил удрать из каюты.

   Мнение мичмана несколько смутило молодого человека, и он несколько минут сидел в раздумье над своей тетрадью. Наконец, видимо принявший какое-то решение, он взял рукопись и пошел к капитану.

   - Имею честь представить отчет, составленный по приказанию адмирала, для представления его превосходительству! - взволнованно проговорил Ашанин, кладя на стол свою объемистую тетрадь.

   - Ого... труд весьма почтенный, судя по объему! - мягко и ласково проговорил Василий Федорович, взявши рукопись. - Вы хотите, чтобы я послал адмиралу?.. Не лучше ли вам самому представить при свидании. Я думаю, мы скоро увидим адмирала или, по крайней мере, узнаем, где он... Завтра придет почтовый пароход из Го-Конга и, вероятно, привезет известия... Лучше сами передайте адмиралу свою работу. Он, наверное, заставит вас ему и прочесть.

   - Слушаю-с, Василий Федорович.

   С этими словами Ашанин хотел взять со стола положенную капитаном рукопись.

   - А разве вы не позволите и мне познакомиться с вашей работой? - любезно остановил его капитан.

   Ашанин не желал ничего лучшего. Весь вспыхивая не то от удовольствия, не то от смущения, что его статья будет прочтена таким человеком, как капитан, Ашанин взволнованно проговорил:

   - Я очень рад... Боюсь только, что мой отчет неинтересен...

   - Об этом предоставьте судить другим, Ашанин! - промолвил, улыбаясь, капитан.

   Когда вскоре после обеда Ашанин, заглянув в открытый люк капитанской каюты, увидел, что капитан внимательно читает рукопись, беспокойству и волнению его не было пределов. Что-то он скажет? Неужели найдет, как и Лопатин, статью неинтересной? Неужели и он не одобрит его идей о войне?

   Капитан читал несколько часов подряд. Ашанин это видел - недаром ему не сиделось в каюте, и он то и дело выбегал наверх и заглядывал в люк.

   "Читает... Значит, не так уже скучно, как говорил Лопатин!" - радостно заключал Ашанин и снова спускался вниз, чтобы минут через десять снова подняться наверх. Нечего и прибавлять, что он отказался ехать на берег кататься верхом, ожидая нетерпеливо приговора человека, которого он особенно уважал и ценил.

   С полуночи он стал на вахту и был несколько смущен оттого, что до сих пор капитан не звал его к себе. "Верно, нашел мою работу скверной и из деликатности ничего не хочет сказать. А может быть, и не дочитал до конца... Надоело!" - раздумывал юный самолюбивый автор, шагая по мостику.

   Но вот в темноте мелькнула фигура капитана. Он поднялся на мостик и, приблизившись к Ашанину, проговорил:

   - Я только что окончил вашу статью о Кохинхине, Ашанин, и прочел ее с интересом. У вас есть способность излагать свои мысли ясно, живо и местами не без огонька... Видно, что вы пробыли в Кохинхине недаром... Адмирал угадал в вас человека, способного наблюдать и добросовестно исполнить возложенное поручение. В последнем, впрочем, я и не сомневался! - прибавил капитан.

   Ашанин был в восторге от похвалы капитана. Теперь ему было все равно, как отнесется к его работе даже сам адмирал, - ведь Василий Федорович похвалил! А мнение такого человека было в то время для Ашанина самым дорогим.

   Необыкновенно счастливый заснул после вахты Ашанин, собираясь следующий день съехать на берег и предпринять дальнюю поездку верхом.

   В восьмом часу утра Ворсунька, по обыкновению, пришел будить Володю.

   - Ваше благородие... Владимир Николаевич... Извольте вставать... Пора!

   Но разоспавшийся Ашанин, казалось, ничего не слышал и продолжал сладко спать.

   - Скоро подъем флага... Владимир Николаевич! - говорил Ворсунька, потягивая Ашанина за ногу.

   - Еще четверть часика дай поспать... Только четверть часика! - сквозь сон промычал Володя.

   - Никак невозможно... До флага всего десять минут...

   - Ну, пять минут я еще посплю... Буди через пять.

   Вестовой постоял минутку и снова дернул Ашанина за ногу.

   - Пять минут прошло... Вставайте, ваше благородие. Все господа уже вставши... Да и пары разводят. Сейчас с якоря снимаемся...

   - Как с якоря снимаемся? Что ты рассказываешь? - спрашивал Ашанин, внезапно просыпаясь и протирая сонные глаза. - Разве пришел почтовый пароход из Го-Конга?

   - Не могу знать, ваше благородие. Но только в шесть часов утра от концыря (консула) приходила шлюпка с письмом к капитану и тую ж минуту приказано разводить пары...

   Через несколько минут Ашанин уже был наверху к подъему флага. Пары гудели. Капитан и старший офицер, стоявшие на мостике, видимо, были возбуждены, и лица у обоих выражали нетерпение.

   - Свистать всех наверх сниматься с якоря! - раздался голос вахтенного офицера.

   - Что это значит: куда мы идем? - спрашивал Ашанин у лейтенанта Поленова на баке, где должен был находиться по расписанию во время аврала.

   - Разве вы ничего не знаете? - Мы идем на Сахалин... Клипер "Забияка" на каменьях... Сегодня пришла оттуда английская шхуна и привезла письмо с "Забияки" к консулу с этим известием... Мы идем на помощь... Досадно только, что в море сильный туман...

   Действительно, густой туман заволакивал выход с рейда, а на рейде носился легкий туман. Солнце казалось тусклым пятном. Было тепло и сыро и пахло банным воздухом.

   - Пошел шпиль! - раздался нетерпеливый возбужденный окрик старшего офицера с мостика.

   - Есть! - отозвался лейтенант и в свою очередь крикнул матросам: - Ходи веселей, братцы!

   И матросы сильнее наваливались на вымбовки, упираясь на них грудью, и якорная цепь с тихим лязгом выбиралась через клюз.

   Все гребные суда были подняты, и орудия закреплены по-походному. Пары гудели.

   - Как якорь? - снова раздался окрик с мостика.

   - Апанер.

   Рулевые стали у штурвала.

   - Тихий ход вперед!

   Машина застучала, и корвет, сделав оборот, направился к выходу с рейда.

   Просвистали подвахтенных вниз. Но капитан и старший штурман оставались на мостике, серьезные и слегка возбужденные, посматривая на окутанное туманом море.

   Туман все сгущался, и когда "Коршун" вышел с рейда, то очутился словно в молочной бездне, сырой и непроницаемой. В нескольких шагах ничего не было видно. Только слышался всплеск рассекаемой воды да мерное постукивание машины.

   - Полный ход вперед! - крикнул капитан в машину.

   Винт забурлил быстрей, и "Коршун" понесся полным ходом среди непроницаемой мглы, спеша на помощь бедствующему товарищу.

   Колокол беспрерывно гудел на баке. Протяжно гудел и свисток трубы, предупреждая встречные суда об опасности столкновения. Часовые на баке чутко прислушивались, не раздастся ли поблизости такого же звона или гудения свистка парового судна. Но каждый понимал, что все эти меры только отчасти гарантируют безопасность столкновения. И, зная это, все понимали, что все-таки нужно было идти полным ходом, чтобы выручать товарища в беде, и вполне сочувствовали отважному решению капитана.

  

   Глава шестая.

   Выручка "Забияки"

  

   Туман, довольно частый в Японском море и в Японии, казалось, надолго заключил "Коршуна" в свои влажные, нерасторжимые объятия. День близился к концу, а туман был так же страшен своей непроницаемостью, как и утром. Стоял мертвый штиль, и не было надежды на ветер, который разогнал бы эти клубы тумана, словно злые чары, скрывшие все от глаз моряков.

   И неустанный, скорый бег "Коршуна", передние мачты которого едва вырисовывались с мостика, а бушприта было совсем не видать, - этот бег среди белесоватой мглы и безмолвия производил на Ашанина, как и на всех моряков, впечатление какой-то жуткой неопределенности и держал нервы в том напряженном состоянии, которое бывает в невольном ожидании неведомой опасности, которую нельзя видеть, но которая может предстать каждую минуту - то в виде неясного силуэта внезапно наскочившего судна, то в виде неясных очертаний вдруг открывшегося, страшно близкого берега. Недаром же моряки, самые опытные и бесстрашные, так не любят туманы, предпочитая им хотя бы свирепые штормы. Ничто так не действует на психику человека, как неизвестность положения...

   Капитан не сходил с мостика, чутко прислушиваясь и зорко всматриваясь в окутавшую со всех сторон пелену. Он наскоро закусил несколькими бутербродами с ветчиной и на мостике же выпил чашку чаю.

   Напрасно старший офицер упрашивал командира спуститься вниз, пообедать как следует и отдохнуть. Капитан не соглашался и, словно бы желая выяснить, почему он не уходит, проговорил:

   - Я уверен, что вы, Андрей Николаевич, распорядитесь не хуже меня в случае какого-нибудь несчастья... Слава богу, мы друг друга знаем. Но в данном случае я не могу уйти... Ведь я рискнул идти полным ходом в этот дьявольский туман, и, следовательно, я один должен нести ответственность за все последствия моего решения и быть безотлучно на своем посту... Вы ведь поймете меня и не объясните мое упорство недоверием к вам, Андрей Николаевич!

   Старший офицер больше не настаивал. И он подумал, что сам поступил бы точно так, если бы был командиром.

   - А спешить необходимо, - продолжал капитан. - Эти гряды в Дуйском порте на Сахалине, в которых застрял "Забияка", очень опасны. Я бывал в Дуэ. Тоже чуть нас не выбросило на каменья... Отвратительная дыра!

   - Еще слава богу, что не свежо теперь! - заметил старший офицер.

   - Да, будь свежо, "Забияку" разбило бы... Бог даст, мы застанем его еще целым. Он пять дней тому назад вскочил на камни, судя по письму командира, доставленному английской шхуной...

   - Как могло с ним случиться такое несчастье, Василий Федорович?

   - Очень просто. Задул с моря норд-ост и быстро усилился до степени шторма, а рейд в Дуэ открыт для этого ветра. Уйти в море уж было невозможно, и капитан должен был выдержать шторм на якорях. Якоря не выдержали, на беду машина слаба, не выгребала против ветра, и клипер бросило на камни...

   - Бедный Арбузов. Попадет под суд теперь. И что-то скажет адмирал! - проговорил старший офицер.

   - Арбузов опытный капитан и, конечно, сделал все, что было возможно, для сохранения судна и людей... Ну, и адмирал наш сам лихой моряк и сумеет несчастье отличить от неумения или небрежности... Да и все мы, моряки, никогда не застрахованы от беды... Вот хоть бы теперь... долго ли до несчастья в этом проклятом тумане... Какой-нибудь па...

   Капитан оборвал на полуслове речь и дернул ручку машинного телеграфа. Машина вдруг застопорила... Вблизи раздался звук колокола. На "Коршуне" зазвонили сильней.

   - Ракету! - приказал капитан.

   Спустили ракету.

   Прошла минута, другая. Звона уже не было слышно. Кругом стояла тишина.

   - Полный ход вперед! - приказал капитан.

   И корвет снова понесся в молочной мгле, благополучно разойдясь с невидимым судном.

   Выскочившие наверх офицеры и матросы облегченно вздохнули. Некоторые крестились. У всех пробежала мысль о миновавшей опасности.

   Старший штурман, серьезный, озабоченный и недовольный, каким он бывал всегда, когда "Коршун" плыл вблизи берегов или когда была такая погода, что нельзя было поймать солнышка и определиться астрономически и приходилось плыть по счислению, частенько посматривал на карту, лежавшую в штурманской рубке, и затем поднимался на мостик и подходил к компасу взглянуть, по румбу ли правят, и взглядывал сердито на окружавшую мглу, точно стараясь пронизать ее мысленным взором и убедиться, что течение не отнесло корвет к берегу или к какому-нибудь острову на пути. Казалось бы, ничего этого не могло быть, так как, принимая в соображение туман, курс "Коршуна" был проложен среди открытого моря, в благоразумном отдалении от опасных мест, но кто его знает это течение: не снесло ли оно в сторону? А главное, его озабочивал проход Татарским проливом, отделяющим остров Сахалин от материка. Этот пролив узок, и там в тумане наскочить на берег весьма возможно. По расчету счисления, к проливу корвет должен был подойти на утро следующего дня.

   "Если бы хоть к тому времени немного прочистилось!" - думал штурман, желая ветерка. Он редко спускался в кают-компанию, чтобы наскоро выкурить папироску или наскоро выпить рюмку водки и закусить, и был неразговорчив. И когда кто-то из молодых мичманов спросил его, когда, по его мнению, туман рассеется, он только недовольно пожал плечами и снова побежал наверх.

   Никому в этот день не сиделось в кают-компании, и не было, как обыкновенно, оживленных бесед и споров. Пообедали почти молча и скоро, и после обеда все вышли наверх, чтобы снова увидать эту непроглядную мглу, точившую из себя влагу в виде крупных капель, и снова слышать звон колокола и гудение свистка.

   В восемь часов вечера Ашанин вступил на вахту, сменив Лопатина. В темноте вечера туман казался еще непроницаемее. С мостика ничего не было видно, и огоньки подвешенных на палубе фонарей еле мигали тусклым светом. Ашанин проверил часовых на баке, осмотрел отличительные огни и, поднявшись на мостик, чутко прислушивался в те промежутки, когда не звонил колокол и не гудел свисток.

   Почти беспрерывно с бака жгли фальшфейеры и время от времени пускали ракеты.

   Так прошел час, другой, как вдруг потянул ветерок, и туманная мгла стала понемногу прочищаться...

   И капитан радостно проговорил, обращаясь к старшему штурману:

   - Прочищается, Степан Ильич!

   - Как будто к тому идет! - весело отвечал старший штурман.

   К одиннадцати часам корвет уже вышел из туманной мглы.

   Она темной густой пеленой осталась за ним. Впереди горизонт был чист. На небе сияла луна и мигали звезды.

   Жуткое чувство, которое не покидало Ашанина с начала вахты, внезапно исчезло, и он полной грудью, весело и радостно крикнул:

   - Вперед хорошенько смотреть!

   И часовые на баке так же радостно ответили:

   - Есть, смотрим!

   Колокол уже не звонил, и свисток не гудел. И словно с корвета были сняты чары. Он весь со своими мачтами и снастями вырисовывался в полусвете лунной ночи.

   - Ну, теперь, я думаю, нам можно и соснуть, Степан Ильич? - промолвил капитан, обращаясь к старшему штурману.

   - Вполне можно-с, Василий Федорович, К Татарскому проливу подойдем не раньше утра...

   - Самый полный ход вперед! - весело крикнул капитан в переговорную трубку и двинул ручку машинного телеграфа.

   Машина застучала сильнее.

   - Когда менять курс будем?.. в четыре утра?

   - В четыре...

   - Так передайте на вахту, чтобы меня разбудили в четыре! - приказал Ашанину капитан. - И, разумеется, разбудите меня и раньше, если что-нибудь случится...

   - Есть!

   - И, если ветер позволит, поставьте паруса. Все-таки ходу прибавится.

   - Есть!

   - Ну, до свиданья, Ашанин. Хорошей вахты!

   Капитан спустился вниз и, не раздеваясь, бросился на диван и тотчас же заснул. А старый штурман, придя в кают-компанию, велел дежурному вестовому подать себе рюмку водки, честера и хлеба и, основательно закусив, снова поднялся наверх, в штурманскую рубку, поглядел на карту, отметил приблизительный пункт места корвета и, поднявшись на мостик, сказал Ашанину:

   - Смотрите, голубчик, дайте мне немедленно знать, если увидите какой-нибудь подозрительный огонек... И попросите о том же Поленова, когда он сменит вас. Не забудете?

   - Будьте покойны.

   - То-то, на вас я надеюсь... Эка славно-то как стало... И ночь светленькая... все видно! - воскликнул Степан Ильич, осматривая в бинокль еще раз горизонт. - А парусов, пожалуй, и не придется ставить... Ветерок еле вымпел раздувает... Ну, что, как вам понравился этот подлюга-туман? Верно, такого никогда еще не видали?

   - Не видал... И, признаюсь, мне было жутко, Степан Ильич.

   - А, вы думаете, мне не было жутко? - мягко промолвил штурман. - Еще как жутко! Места себе не находил, и в голову все скверные мысли лезли... А Василию Федоровичу, я полагаю, и еще жутче было... Ведь ответственность-то вся на нем, что мы дали полным ходом в тумане... И главное - нравственная ответственность, а не то, что перед судом... И он молодчага - решился... Другой бы не торопился так вызволять товарища, а он... Зато и пережил он много в этот денек... Недаром с мостика не сходил... На душе-то кошки скребли... Только не показывал он этого... вот и все... И нельзя себя обнаруживать хорошему моряку, чтобы не наводить паники на других... Так-то, голубчик... Ну, прощайте... Я спать пошел!

   Старший штурман спустился в палубу, и Ашанин остался один сторожить безопасность "Коршуна" и бывших на нем моряков.

   После этого жуткого дня все сладко спали, кроме вахтенных.

   В третьем часу следующего дня "Коршун" входил на неприветный Дуйский рейд, мрачный и пустынный, окаймленный обрывистыми лесистыми берегами, с несколькими видневшимися на склоне казарменными постройками, в которых жили единственные и невольные обитатели этого печального места - ссыльно-каторжные, присланные на Сахалин для ломки каменного угля, и полурота линейных солдат для надзора за ними.

   Далеко от берега белелись в разных местах буруны, ходившие через гряды камней, которыми усеяна эта бухта, и на одной из таких гряд, с опущенными стеньгами и брам-стеньгами, значительно разгруженный, стоял бедный клипер "Забияка". Около него длинной вереницей копошились гребные суда, пробуя тщетно стянуть с каменьев плотно засевший клипер.

   Как только "Коршун" подошел, насколько было возможно, близко к клиперу и, не бросая якоря, остановился, поддерживая пары, с "Забияки" отвалил вельбот, и через несколько минут командир "Забияки", плотный, коренастый брюнет с истомленным, осунувшимся лицом, входил на палубу "Коршуна", встреченный, как полагается по уставу, со всеми почестями, присвоенными командиру. Он радостно пожимал руку Василия Федоровича и в первую минуту, казалось, не находил слов.

   - Откуда вас бог сюда прислал, Василий Федорович? - наконец, спросил он.

   Они спустились в каюту, и там произошла трогательная сцена. Когда командир "Забияки" узнал, что "Коршун" в тумане полным ходом шел к нему на помощь, он с какой-то благодарной порывистостью бросился целовать товарища и проговорил со слезами на глазах:

   - Без вас мне грозила гибель... Поднимись ветер... и "Забияку" разбило бы в щепы на этих каменьях...

   Через четверть часа "Коршун" уж подал буксиры на "Забияку" и стал его тащить... Машина работала самым полным ходом.

   Долго все усилия были тщетны. Наконец, к вечеру "Забияка" тронулся, и через пять минут громкое "ура" раздалось в тишине бухты с обоих судов. Клипер был на вольной воде и, отведенный подальше от берега, бросил якорь. Отдал якорь и "Коршун".

   И почти в этот самый момент на рейд входил корвет под адмиральским флагом на крюйс-брам-стеньге, а на грот-брам-стеньге были подняты позывные "Коршуна" и сигнал: "Адмирал изъявляет свое особенное удовольствие".

   Салют адмиральскому флагу раздался с обоих судов, и как только дым рассеялся, оба капитана, собиравшиеся ехать к адмиралу с рапортами, увидали, что гичка с адмиралом уже несется к "Забияке".

   Утром следующего дня "Коршун" вел на буксире "Забияку" в Гонконг в док в сопровождении адмиральского корвета.

  

   Глава седьмая.

   Ночная гонка

  

   I

  

   "Коршун" благополучно прибуксировал своего потерпевшего товарища в Гонконг, и клипер в тот же день был введен в док для осмотра и починки повреждений. Повреждения были значительные: сорвана большая часть киля и форштевня, повреждена во многих местах наружная обшивка и сломан винт. В частном доке, при котором были и мастерские, потребовали значительную сумму за простой и за исправления, и дороговизна починки прибавила еще новые терзания и без того нравственно страдающему капитану. Хотя адмирал и успокаивал капитана, находя, что он нисколько не виноват в постигшем его несчастье, тем не менее капитан клипера переживал тяжелые минуты и сам просил о скорейшем назначении следствия.

   "Коршун" простоял в Гонконге несколько дней, пока работала следственная комиссия, назначенная адмиралом для расследования обстоятельств постановки клипера на каменья в порте Дуэ на Сахалине и степени виновности командира. Председателем комиссии, как старший в чине, был назначен командир флагманского корвета, а членами - командир "Коршуна", Василий Федорович, флагманский штурман и оба старшие офицера корветов. Затем все следственное дело с заключением адмирала должно было поступить на рассмотрение морского генерал-аудиториата, если бы морской министр нашел нужным предать капитана суду или просто узнать мнение высшего морского судилища того времени, членами которого были адмиралы.

   Исследовав в подробности дело и допросив капитана, офицеров и команду клипера, комиссия единогласно пришла к заключению, что командир клипера нисколько не виноват в постигшем его несчастье и не мог его предотвратить и что им были приняты все необходимые меры для спасения вверенного ему судна и людей. Вполне соглашаясь с заключением комиссии, адмирал послал все дело в Петербург вместе с донесением, в котором сообщал морскому министру о том, что командир клипера действовал как лихой моряк, и представлял его к награде за распорядительность и хладнокровное мужество, обнаруженные им в критические минуты. Кроме того, адмирал отдал приказ по эскадре, в котором изъявлял благодарность командиру клипера в самых лестных выражениях.

   Нечего и говорить, как нравственно удовлетворен был капитан признанием своей правоты товарищами и строгим начальником эскадры; осунувшийся и похудевший, он словно ожил за это время и, еще недавно бывший в числе порицателей беспокойного адмирала за его подчас бешеные выходки, стал теперь горячим его почитателем.

   Обрадовались и моряки, когда прочли приказ и услышали о представлении адмирала. В ближайшее воскресенье, когда, по обыкновению, Василий Федорович был приглашен офицерами обедать в кают-компанию, многие из моряков спрашивали его: правда ли, что адмирал представил командира клипера к награде?

   - Правда. Вчера я читал копию. Адмирал мне показывал.

   В кают-компании раздались удивленные восклицания.

   - Вас, как видно, удивляет это, господа? - заметил с улыбкой Василий Федорович.

   - Еще бы! - воскликнул Лопатин.

   - Признаться, и я изумлен! - проговорил старший офицер. - Положим, командир клипера вел себя во время крушения молодцом, но все-таки я не слыхал, чтобы капитанов, имевших несчастье разбить суда, представляли к наградам...

   - И я не слыхивал таких примеров! - промолвил в свою очередь и старший штурман.

   - А Корнев тем и замечателен, что поступает не так, как поступают люди рутины и укоренившихся предрассудков, и за то я особенно его уважаю! - горячо проговорил Василий Федорович. - Он не боится того, как посмотрят на его представление в Петербурге, и, поверьте, господа, настоит на своем. Он не похож на тех, кто в каждом несчастье, столь возможном на море, видит прежде всего вину... Он, как истинный моряк, сам много плававший, понимает и ценит отвагу, решительность и мужество и знает, что эти качества необходимы моряку. В нашем ремесле, господа, нужны, конечно, бдительность и осторожность, но только осторожность, не имеющая ничего общего с трусостью, которая всюду видит опасность. Есть еще и другая трусость и часто у моряков, отважных по натуре, это - трусость перед начальством, страх ответственности в случае какого-нибудь несчастья. Такие моряки могут и счастливо плавать, но они все-таки не моряки в истинном значении этого слова, и боевой адмирал на них не может рассчитывать. Они похожи на того адмирала давно прошедшего времени, который, услышав выстрелы в море, не пошел на них на помощь товарищу-адмиралу, так как не получил на то приказания раньше... а он был слепой исполнитель приказаний начальства и боялся ответственности.

   - Что же, этого адмирала отдали под суд, Василий Федорович? - воскликнул Ашанин, слушавший - весь внимание - речь своего любимца-капитана.

   - Отдали...

   - И обвинили?

   - Нет, оправдали. Он ведь был формально прав. Но зато нравственно моряки его осудили, и он должен был сам выйти в отставку.

   Удовлетворив любопытство Ашанина, Василий Федорович продолжал, обращаясь главным образом к молодым офицерам:

   - Вот все это и умеет отличать адмирал, так как он не рутинер и не формалист и любит до страсти морское дело. И в данном случае, представляя к награде капитана, хотя и попавшего в беду и едва не потерявшего вверенного ему судна, но показавшего себя в критические минуты на высоте положения, адмирал дает полезный урок флоту, указывая морякам, в чем истинный дух морского дела, и поддерживая этот дух нравственным одобрением таких хороших моряков, как командир клипера... А командиру не награда нужна, а именно уверенность, что он поступил так, как следовало поступить хорошему моряку... И поверьте, господа, что и впредь он будет таким же хорошим моряком. А отнесись к нему адмирал иначе, флот, пожалуй, лишился бы дельного и образованного капитана...

   После минуты общего молчания, в котором чувствовалось сильное впечатление, произведенное на большую часть офицеров этой речью, капитан неожиданно прибавил:

   - А ведь и я должен бы подвергнуться строжайшему выговору, господа... И, может быть, не только выговору, а и более серьезному наказанию, если бы начальником эскадры был не Корнев, а какой-нибудь педант и формалист. Не правда ли, Степан Ильич?

   - Очень просто. Могли бы и под суд отдать-с. И меня бы с вами на цугундер, Василий Федорович! - промолвил старший штурман.

   - А Корнев вместо того благодарил вас! - вставил старший офицер.

   - Еще бы! Адмирал сам в том же повинен, в чем и Василий Федорович. Его тоже надо было бы отдать под суд! Он тоже дул полным ходом, спеша в Дуэ! - засмеялся Степан Ильич.

   - За что же это вас следовало отдавать под суд, Василий Федорович? - с удивлением спрашивал доктор, решительно не понимавший, в чем мог провиниться командир "Коршуна".

   И многие, в том числе Ашанин, в недоумении смотрели на капитана, не догадываясь, за что можно было бы обвинить такого хорошего моряка.

   - А разве вы забыли, доктор, как мы шли на Сахалин? - спросил капитан.

   - Не шли, а, можно сказать, жарили, Василий Федорович! - вставил старший штурман, заметно оживившийся к концу обеда.

   - Ну, так что же?

   - А помните, какой был туман тогда?

   - Ужасный! - согласился доктор.

   - В двух шагах ничего не было видно... Молоко какое-то! - заметил лейтенант Невзоров. - Жутко было стоять на вахте! - прибавил он.

   - И мне было, признаться, жутко! - виновато признался Володя.

   - А мне, вы думаете, было весело? - улыбнулся капитан. - Могу вас уверить, господа, что не менее жутко, а, скорее, более, чем каждому из вас... Так вот, доктор, в такую-то погоду мы, как образно выражается почтенный Степан Ильич, жарили самым полным ходом, какой только мог дать влюбленный в свою машину Игнатий Николаевич... А он, вы знаете, постоит за честь своей машины.

   - Подшипники даже сильно нагревались тогда... Я пустил машину вовсю!.. Вы приказали! - конфузливо проговорил старший механик.

   - Так долго ли было до греха, доктор? - продолжал капитан. - И у нас по борту прошло судно... Помните, Степан Ильич? Если бы мы не услышали вовремя колокола... какая-нибудь минута разницы, не успей мы крикнуть рулевым положить руль на борт, было бы столкновение... Правила предписывают в таком тумане идти самым тихим ходом... А я между тем шел самым полным... Как видите, полный состав преступления с известной точки зрения.

   - Но мы спешили на помощь "Забияке"! - горячо заметил доктор.

   - Положим, спешили, но ведь могло случиться и так, что вместо одного погибшего судна было бы два... Могло ведь случиться?

   - Могло.

   - И если стать на эту точку зрения, то я должен бы не спешить на помощь товарищу, а думать о собственном благополучии. Многие адмиралы одобрили бы такое благоразумие, тем более что и правила его предписывают... Но все вы, господа, конечно, поступили бы точно так, как и я, и наплевали бы на правила, а торопились бы на помощь бедствующему судну, не думая о том, что скажет начальство, хотя бы вы знали, что оно и отдаст вас под суд... Не правда ли, Ашанин?

   - Еще бы! - воскликнул Володя.

   - Конечно! - подтвердили и другие.

   - И Корнев, наверно, отдал бы под суд или, по меньшей мере, отрешил меня от командования, если бы я поступил по правилам, а не так, как велит совесть... Вот почему он благодарил меня вместо того, чтобы отдать под суд! Сам он тоже не по правилам спешил к Сахалину и тоже в густой туман бежал полным ходом... Так позвольте, господа, предложить тост за тех моряков и за тех людей, которые исполняют свой долг не за страх, а за совесть! - заключил капитан, поднимая бокал шампанского.

   Все сидевшие на конце стола подходили чокаться к капитану. Когда последним подошел Ашанин, капитан сказал ему:

   - Вчера адмирал спрашивал о вас. Верно, скоро потребует к себе читать ваш отчет... Здесь ему не до отчета... Он каждый день в доке... разносит англичан, споря с ними о починке клипера...

   - А когда мы уходим отсюда, Василий Федорович? - спросил кто-то.

   - Кажется, завтра.

   - А адмирал?

   - Он тоже уходит.

   - Пойдем вместе?

   - Вместе.

   - А куда, Василий Федорович? - спросил Лопатин.

   - Об этом спросите сами у адмирала, Василий Васильевич, - усмехнулся капитан, - я не знаю. Знаю только, что в скором времени соберется эскадра и все гардемарины будут держать практический экзамен для производства в мичмана. Эта новость больше к вам относится, Ашанин. Недавние гардемарины наши теперь мичмана. Теперь за вами очередь. Скоро и вы будете мичманом, Ашанин... Почти два года вашего гардемаринства скоро прошли... Не правда ли?

   - Я и не заметил, как они прошли, Василий Федорович.

   - Да и плавание наше прошло незаметно. Еще полгода, и, вероятно, "Коршун" пошлют в Россию... Как раз через три года вернемся. Я думаю, всем хочется домой?

   Все откровенно сознались, что хочется. Особенно горячо высказались лейтенант Невзоров, старший механик и артиллерист Захар Петрович. Первые два жаждали свидания с женами, а Захар Петрович страстно хотел обнять своего сынишку.

   - А мне бы только побыть в России месяц-другой - я снова непрочь бы в дальнее плавание! - заметил Лопатин.

   - И я отдохнул бы полгода, да и опять ушел бы в море! - проговорил старший офицер.

   - Если уйдете, то, наверно, командиром, Андрей Николаевич! - промолвил капитан.

   - Еще вопрос: дадут ли судно?.. Может быть, не найдут достойным! - скромно заметил Андрей Николаевич, не раз втайне лелеявший мечту о командирстве.

   - Адмирал не позволит вас обойти... Он горой стоит за хороших офицеров...

   - А вы, Степан Ильич, пошли бы снова в плавание? - спросил кто-то у старшего штурмана.

   Степан Ильич глотнул из чашки кофе, разбавленного коньяком, сделал затяжку и после этого ответил:

   - Я, батенька, не загадываю. Что будет, то будет... Назначат в дальнее плавание, - пойду, а не назначат, - не пойду, зазимую в Кронштадте. Слава богу, поплавал на своем веку довольно и всего на свете навидался! - философски протянул Степан Ильич и вслед за тем не без шутливой иронии прибавил: - Да и у штурманов не осведомляются об их желаниях. Отдадут приказ: назначается на такое-то судно, - так, хочешь не хочешь, а собирай свои потроха и иди хоть на северный полюс. Мы ведь людишки маленькие, и впереди у нас нет блестящих перспектив... Ничего-с в волнах не видно! Хе-хе-хе! А стать на мертвый якорь - выйти в отставку и получать шестьсот рублей полного пенсиона - тоже не хочется. Как-никак, а все-таки привык к воде... всю почти жизнь провел на ней. Так как-то зазорно сделаться сухопутным человеком и, главное, решительно не знать, что с собой делать с утра до вечера... Семьи у меня нет, жениться было некогда между плаваниями, я один, как перст... ну и, видно, до смерти придется брать высоты да сторожить маяки! - усмехнулся старый штурман.

   Чуткое ухо Ашанина в этой полушутливой речи уловило горькое чувство старика, обойденного, так сказать, жизнью только потому, что он был штурманом. После долгих лет тяжелой и ответственной службы - ни положения, ни средств для сколько-нибудь сносного существования в случае отставки, одним словом - все та же подначальная жизнь, все та же лямка... И Володя с глубоким уважением, полный искреннего сочувствия, посмотрел на старика-штурмана и словно бы чувствовал себя виноватым за то, что он флотский и что у него впереди жизнь, полная самых розовых надежд.

   И капитан как-то особенно сердечно проговорил, обращаясь к Степану Ильичу:

   - Зато и как же счастливы будут капитаны, с которыми вы будете плавать, Степан Ильич...

   - С вами и я рад, Василий Федорович, служить, вы это знаете... А ведь можно нарваться на такого капитана, что плавание покажется каторгой...

   - Так я вас ловлю на слове, Степан Ильич... Если я буду назначен в плавание, вы не откажетесь плавать со мной?

   - С большим удовольствием... А вы разве опять пойдете в плавание после того, как вернемся?..

   - Я не прочь, если назначат. Но только не на три года... Это долго; я, признаться, соскучился по России... Там у меня старуха-матушка. Я у нее единственный сын, и она очень тоскует! - тихо и застенчиво прибавил капитан, словно бы конфузясь, что заговорил об интимных делах.

   Степан Ильич понял это и благодарно оценил откровенность капитана и с тонкой деликатностью, как будто не обратил внимания на эти слова, громко проговорил, с ласковой улыбкой подмигивая на Ашанина:

   - А вот наш будущий мичман так не желает в Россию и собирается просить адмирала, чтобы он его оставил еще на три года в плавании.

   - Это правда, Ашанин? Вы не хотите в Россию? - спрашивал, смеясь, капитан.

   - Степан Ильич шутит, Василий Федорович. Я очень и очень хочу в Россию! - возбужденно воскликнул Ашанин и в то же мгновение вспомнил всех своих близких в Петербурге и взволнованно прибавил: - Ведь я уже два года не видал своих!

   В тот же вечер он написал матери письмо и между прочим сообщал, что, верно, через полгода "Коршун" пойдет в Россию и он, Володя, уже будет мичманом.

   Порадовал он и Ворсуньку известием, что скоро корвет вернется в Россию.

   - Дай-то бог, ваше благородие.

   - А ты очень соскучился?

   - А то как же?.. Подчас и вовсе жутко бывает, ваше благородие. Только я об этом никому не обсказываю... Зачем, мол, других смущать. Всякий про себя, значит, тоскуй. Небось и вам в охотку родительницу видать, да сестрицу с братцем, да дяденьку.

   - Еще как в охотку-то, Ворсунька...

   - То-то оно и есть... А у меня, Владимир Николаевич, в деревне, сами знаете, жена оставлена и батюшка с матушкой...

  

   &