Станюкович Константин Михайлович - Вокруг света на "Коршуне"

я Володи, вообразившего, что его переведут с "Коршуна" на адмиральский корвет, адмирал круто повернулся и пошел к команде, попросив капитана остаться на шканцах.

   Веселый, дружный ответ команды на приветствие адмирала и добрые веселые лица матросов не оставляли никаких сомнений, что претензий никаких не будет. И точно, когда адмирал, обходя по фронту, спрашивал, нет ли каких претензий, царило глубокое молчание.

   - Ну, теперь покажите-ка мне ваш корвет, Василий Федорович, - весело говорил адмирал, возвратившись на шканцы. - Да распустите господ офицеров и команду.

   Адмирал в сопровождении капитана и старшего офицера спустился вниз осматривать корвет. Разумеется, все найдено в безукоризненном порядке, и адмирал то и дело выражал свое удовольствие и повторял:

   - Видно, что настоящее военное судно!

   На кубрике он обратил внимание на глобус, и когда капитан объяснил ему, что гардемарины и некоторые офицеры устраивают для матросов чтения, воскликнул:

   - Пример, достойный подражания! Надо на всех судах эскадры завести то же самое... Вы образцовый командир, Василий Федорович!

   Пока адмирал осматривал корвет, несколько офицеров и гардемаринов, обязанности которых не призывали быть внизу, передавали друг другу свои первые впечатления об адмирале.

   - Он вовсе не такой страшный, как говорили. На против, необыкновенно прост и приветлив! - говорил Ашанин.

   - Это потому, что он "штилюет"... Доволен "Коршуном"... А посмотрели бы вы, когда адмирал "штормует"! - проговорил Степан Ильич.

   - И сильно?

   - Мое вам почтение... Да, впрочем, сами увидите, если он будет у нас сидеть... Кому-нибудь да попадет... А уж Быкову не сдобровать.

   Толстый, пухлый, рыжеватый гардемарин, большой-таки лодырь, с сонным выражением лица, обидчиво спросил:

   - Это почему, Степан Ильич?

   - А потому, батенька, что вы, нечего-таки греха таить, с ленцой... Ну, и ходите с перевальцем.

   - Ну так что ж, что с перевальцем... Такая походка.

   - При нем советую изменить аллюр, батенька... непременно изменить... И если он позовет, бегите к нему рысью... Да вот еще что, господа гардемарины милые, знаете ли вы приказ Нельсона перед Трафальгарской битвой?

   - Это еще к чему? - спросили одновременно Быков и Кошкин.

   - Советую знать, если не знаете... И вообще морскую историю повторите. Он требует, чтобы ее знали.

   - Я знаю, я читал, - вставил Володя.

   - Ну, вам меньше шансов на разнос! - засмеялся старый штурман.

   Скоро наверху показался адмирал и поднялся на мостик. Все ждали, что он прикажет сделать какое-нибудь учение, но он вместо того приказал снарядить баркас и два катера и велел отправить гардемаринов кататься под парусами. Приказано было делать короткие галсы и проходить под кормой "Коршуна".

   Ветер был порывистый и довольно свежий. Часто налетали шквалики. Кошкин отправился на баркасе, а Быков и Ашанин на катерах. Как только что шлюпки отвалили от борта и понеслись по рейду, Кошкин и Быков взяли по одному рифу у парусов, но Ашанин находил, что рифы еще рано брать, и понесся на своем катере впереди всех. Какое-то жуткое и вместе с тем приятное чувство охватило Володю, когда катер, накренившись, почти чертя бортом воду, летел по рейду под парусами, до места вытянутыми, хорошо вздувшимися, послушный воле Ашанина, который сидел на наветренном борте на руле. Все гребцы, как обыкновенно водится, сидели не на банках, а внизу, так что видны были одни их белые шапки. Шкоты были на руках у двух матросов. По временам налетали порывы, и надо было держать ухо востро, чтобы не перевернуло катер. И Ашанин, весь нервно приподнятый, полный задора юного моряка, словно бы тешил себя этими сильными ощущениями близости опасности и точно играл ею, вовремя приводя к ветру, когда налетали порывчики. Он сделал большой галс, дал поворот оверштаг и несся к "Коршуну" далеко впереди двух своих товарищей.

   - Смелый этот юноша! - отрывисто проговорил адмирал, любуясь катером Ашанина и обращаясь к стоявшему около капитану. - Только, того и гляди, перевернется... Рифы надо брать... Пора рифы брать. Ветер все свежеет... И чего он не берет рифов! - вдруг крикнул адмирал, словно бы ужаленный, и глаза его метали молнии, и лицо исказилось гневом. - Он с ума сошел, этот мальчишка! Набежит шквал, и его перевернет!

   И в гневном голосе его звучали тревожные ноты.

   Еще минута-другая... и катер, совсем лежавший на боку и чертя бортом воду, пронесся под кормой.

   - Рифы... Два рифа взять! - рявкнул адмирал таким голосом, что все на "Коршуне" вздрогнули, и при этом взмахнул своей рукой, указывая на паруса катера.

   Ашанин только слышал какой-то рев, но не разобрал, в чем дело, и рифов не брал. Катер его несся дальше, и он, весь возбужденный, зорко смотрел по сторонам, сторожа порывы.

   - Сигнал... Катер к борту! - крикнул адмирал.

   Подняли позывные катера.

   - Нас требуют, ваше благородие, - доложил Ашанину унтер-офицер, увидевший позывные.

   - К повороту! - скомандовал Ашанин.

   Адмирал не отрывал глаз от бинокля, направленного на катер, и нервно вздергивал и быстро двигал плечами. Положение катера беспокоило его. Ветер крепчал; того и гляди, при малейшей оплошности при повороте катер может перевернуться. Такие же мысли пробежали в голове капитана, и он приказал старшему офицеру посадить вельботных на вельбот и немедленно идти к катеру, если что-нибудь случится.

   Но ничего не случилось. Катер лихо дал поворот и летел домой к корвету. И адмирал сердито и в то же время одобрительно проговорил:

   - Этот сумасшедший мальчишка отлично управляется со шлюпкой.

   Через пять минут катер был у борта, и Володя выскочил на палубу, несколько сконфуженный и недоумевающий, зачем его потребовали: кажется, шкоты были вытянуты до места, повороты правильны, и концов за шлюпкой не болталось.

   - Адмирал на вас освирепел, голубчик, - участливо предупредил мичман Лопатин.

   - За что?

   - Зачем рифов не взяли. В самом деле, вы жарили, как отчаянный.

   - Гардемарин Ашанин! пожалуйте сюда-с! - раздался окрик адмирала.

   Ашанин быстрой походкой направился к мостику.

   - Да бегом, бегом-с, когда вас зовет адмирал!.. - крикнул адмирал.

   Ашанин благоразумно рысью взбежал на мостик и, приложив руку к козырьку фуражки, остановился перед адмиралом. Адмирал уже отходил. Во-первых, катер благополучно вернулся и, во-вторых, сам смелый, он любил смелость. Взглядывая на это раскрасневшееся, еще возбужденное лицо Ашанина, на эти еще блестевшие отвагой глаза, адмирал словно бы понял все те мотивы, которые заставили Ашанина не видать опасности, и не только не гневался, а, напротив, в своей душе лихого моряка одобрил Ашанина. Ведь и сам он в молодости разве не сумасшествовал точно так же и не выезжал в бурную погоду на маленькой шлюпке под парусами? Тем не менее он считал своим долгом в качестве адмирала "разнести" Ашанина и потому, напуская на себя строгий вид, проговорил:

   - Скажите, пожалуйста, вы с ума, что ли, сошли?

   И так как Ашанин не счел возможным отвечать на такой вопрос, то адмирал продолжал:

   - Только сумасшедшие могут не брать рифов в такой ветер... Только безумные молодые люди! Разве вы не понимали, какой опасности подвергали и себя и, главное, людей, которые были под вашей командой?

   Такая постановка обвинения очень задела Ашанина, и он с живостью ответил:

   - Я не думал, ваше превосходительство, чтобы была опасность.

   - Не думали?! Что ж, тогда, по-вашему, опасность? Когда бы вы в море очутились, а?

   - Я, ваше превосходительство, как видите, не очутился в море! - проговорил Володя.

   - А могли бы очутиться... если я вам говорю! - возвысил голос адмирал. - Могли бы-с! Налети только шквал, и были бы в воде... Слышите?

   - Слушаю, ваше превосходительство.

   Адмирал выдержал паузу и продолжал:

   - Я понимаю, что иногда нужно рисковать. Вот если бы на войне вас послали со шлюпкой или спасали бы погибающих и торопились на помощь... тогда я похвалил бы вас, а ведь вы просто катались... И... ни одного рифа!.. Небось, видно, приятно вам было, что катер на боку совсем? Приятно?

   Но Ашанин, уже раз оборванный, счел благоразумнее не отвечать, что ему было очень приятно видеть катер на боку.

   - Вперед прошу в такую погоду всегда рифы брать... Слышите?..

   - Слушаю, ваше превосходительство.

   - А затем я вам должен сказать, Ашанин, что вы хоть и сумасшедший молодой человек, а все-таки лихо управляете шлюпкой... Я любовался... да-с, хоть и сердился на вас... Можете идти.

   Но только что Ашанин повернулся, как адмирал вернул его и, уже почти ласково глядя на Володю, проговорил:

   - И вот что еще, любезный друг: прошу вас сегодня ко мне обедать в шесть часов. Но только смотрите: если приедете под парусами, - два рифа взять! - прибавил, уже смеясь, адмирал.

   Адмирал не делал никаких учений. Поблагодарив собравшихся офицеров и команду, он уехал с корвета, пригласив капитана и двух офицеров к себе обедать.

   Как только что адмирал уехал, капитан отдал ревизору приказание заготовить немедленно провизию к завтрашнему утру.

   - Завтра утром мы снимаемся с якоря и идем в Шанхай!

   - Есть! - отвечал ревизор.

   - Адмирал здесь остается, Василий Федорович? - спрашивал старший офицер.

   - Он с нами идет. Завтра перебирается... но вы не печальтесь... только до Шанхая! - прибавил улыбаясь капитан. - А оттуда мы пойдем в отдельное плавание.

   "Слава богу!" - подумал Андрей Николаевич. Хотя сегодня он и был расхвален адмиралом, тем не менее все-таки полагал, что чем дальше от начальства, тем лучше. И он пошел в кают-компанию завтракать и сообщить новости.

   - Вот тебе и на! Значит, Хакодате так и не увидим! - заметил Лопатин.

   - А сегодняшний день?.. Снимаемся завтра. И нечего особенного здесь смотреть... Да и, верно, зимовать придем в Японию... Еще насмотримся на нее! - отвечал Андрей Николаевич.

   И на радостях, что адмиральское посещение прошло благополучно и что "Коршун" показал себя во всех отношениях молодцом, Андрей Николаевич велел подать из собственного запаса десять бутылок шампанского и угощал всех с обычным своим радушием.

   - Ну, что, познакомились теперь с адмиралом? - поддразнивали Ашанина в кают-компании.

   - Это еще что за знакомство... Разве он так разносит! - говорил Поленов.

   - Вот кричал он вам на катер, чтобы вы риф взяли, так я вам скажу! Точно быка резали! - смеялся Лопатин.

   - И как это вы не слыхали?

   - За ветром не услышишь.

   - Ну, да он быстро отошел! - заметил старший штурман. - И ваша отчаянность ему понравилась. Он ведь сам отчаянный.

   - Да, Ашанин, не управься вы хорошо сегодня, пришлось бы вам купаться... Но вы молодцом! - заметил старший офицер и приказал вестовому налить еще бокал шампанского.

   После завтрака Ашанину пришлось вступить на вахту, а после ехать обедать к адмиралу на "Витязь". Так ему и не пришлось побывать на берегу. Но зато на "Витязе" он встретил несколько своих товарищей и провел с ними вечер. В этот вечер много анекдотов рассказывали ему гардемарины о "глазастом дьяволе" и, между прочим, читали ему стихи, сочиненные на адмирала.

  

   IV

  

   За этот короткий переход из Хакодате в Шанхай все, не знавшие беспокойного адмирала, более или менее хорошо познакомились с ним. Всего было, и многим попадало. Особенно часто попадало Быкову, и он боялся адмирала пуще огня и пугливо прятался за мачту, когда, бывало, адмирал показывался наверху.

   Более всего донимал он мичманов и гардемаринов, требуя их почти каждый вечер в капитанскую каюту, которую занимал, и заставлял их слушать то, что он читал, - преимущественно историю морских войн, а то и просто литературные произведения, - и боже сохрани было не слушать или не уметь повторить прочитанного! Кроме этих чтений, он беседовал и в этих беседах старался вселить в молодых моряках тот "морской дух", который он считал главным достоинством в моряке. Особенно любил он рассказывать о Нельсоне, Лазареве и Корнилове, и через несколько дней все - даже ленивец Быков - знали, какой приказ отдал Нельсон перед Трафальгарским сражением. Заботясь не об одном только морском образовании молодых моряков и зная, как мало в смысле общего образования давал морской корпус, адмирал рекомендовал книги для чтения и заставлял переводить с иностранных языков разные отрывки из лоций или из морской истории. И все это он делал с порывистостью и вместе с тем с деспотизмом властной натуры, приходя в гнев, если его не понимали или недостаточно проникались его взглядами.

   И зато как же его ругали втихомолку молодые люди, что он не дает им покоя, но зато и как же тепло вспоминали его впоследствии, когда поняли, что и вспоминал он о Корнилове, и разносил, и бесновался подчас, искренне любя морское дело и искренне желая сделать молодежь хорошими моряками.

   Однако бывали "штормы", но "урагаников" не было, и никто на "Коршуне" не видел, что на "Витязе" видели не раз, как адмирал, приходя в бешенство, бросал свою фуражку на палубу и топтал ее ногами. На "Коршуне" только слышали, - и не один раз, - как адмирал разносил своего флаг-офицера и как называл его "щенком", хотя этому "щенку" и было лет двадцать шесть. Но это не мешало адмиралу через пять же минут называть того же флаг-офицера самым искренним тоном "любезным другом".

   Володя Ашанин хотя и пользовался благоволением его превосходительства, тем не менее старался не особенно часто попадаться ему на глаза и на вахтах, что называется, держал ухо востро, чтобы адмиралу не за что было придраться и "разнести". Но все-таки и ему изрядно "попадало" и приходилось выслушивать подчас выговоры, после которых адмирал становился еще приветливее, особенно когда эти выговоры были не вполне заслуженные и делались иногда под влиянием раздражения на что-нибудь другое. И Ашанин отчасти понял этот своеобразный характер, сумел оценить его достоинства и до некоторой степени извинить недостатки, и если и не сделался таким влюбленным поклонником адмирала, каким был по отношению к капитану, то все-таки чувствовал к нему и большое уважение и симпатию. Энергия и решительность адмирала подкупили Володю, и он нередко защищал его от нападок Кошкина и Быкова, которые видели в нем только самодура и ничего более.

   К этому надо прибавить, что Ашанин особенно восхищался в адмирале его гуманным отношением к матросам, и в этом отношении адмирал совершенно сходился с капитаном. И матросы очень верно оценили своего адмирала.

   - Даром что кипуч, а добер! - говорил про него Бастрюков и прибавлял: - а по флотской части адмирал не чета другим... все наскрозь видит!

   - То-то видит... Глаз у него: у-у-у! Я служил с ним, когда он первый раз водил эскадру в кругосветку... Беда, какой отчаянный! - говорил старый плотник Федосей Митрич. - И, надо правду сказать, господ школил форменно и требовал службы настоящей, а к матросу был добер. И не очень-то позволял наказывать!.. А господ в струне держал... это точно... Бывало, ежели какая работа, примерно, на фор-марсе, а офицера, что заведует мачтой, нет, он сейчас за ним, да пушить. "За что, - говорит, - вы будете чаи распивать да разговоры разговаривать, когда матрос на дождю мокнет... Вы, - говорит, - должны матросу пример подать, а не то чтобы прохлаждаться"... Да так, бывало, и обзовет бабой... А уж накричит!..

   "Коршун" подходил к Шанхаю, когда в гардемаринскую каюту прибежал сигнальщик и доложил Ашанину, что его адмирал требует.

   Ашанин не заставил себя ждать и явился к адмиралу.

   - Очень рад вас видеть, любезный друг... Очень рад! - любезно говорил адмирал, пожимая Ашанину руку. - Садитесь, пожалуйста... Прошу курить... Вот папироски.

   - Благодарю, ваше превосходительство, у меня свои.

   - Охота вам курить свои... Ваши ведь хуже. Курите мои.

   - Я доволен своими.

   - Ну, как знаете... А все лучше попробуйте мои! - потчевал адмирал.

   Ашанин, улыбаясь, взял адмиральскую папиросу.

   Адмирал несколько секунд молчал, вперив глаза в Ашанина, и, наконец, проговорил:

   - А знаете, что я вам скажу, Ашанин... Ведь вы недурно перевели то, что я вам поручил... И слог у вас есть... Гладко написано... Это весьма полезно для морского офицера уметь хорошо излагать свои мысли... Очень даже полезно... Не правда ли?

   - Совершенно верно, ваше превосходительство.

   - А то другой и неглупый человек видит много интересного и по морскому делу и так вообще, а написать не умеет... да... И ни с кем не может поделиться своими сведениями, напечатать их, например, в "Морском Сборнике"... И это очень жаль.

   Ашанин слушал и недоумевал, к чему ведет речь адмирал и зачем, собственно, он его призвал. А адмирал между тем подвинул к Ашанину ящик с папиросами и, закурив сам, продолжал:

   - Советую вам обратить на это внимание. У вас есть способность писать... И вы должны писать... Что вы на это скажете?

   Зардевшийся Ашанин отвечал, что до сих пор не думал об этом вопросе, причем утаил, однако, от адмирала, что извел уже немало бумаги на сочинение стихов и что, кроме того, вел, хотя и неаккуратно, дневник, в который записывал свои впечатления и описывал посещаемые им порты.

   - Так вы подумайте... И я вам дам случай написать... Я вас пошлю в Кохинхину.

   Ашанин чуть не привскочил от удивления.

   - Вы, конечно, желаете! - проговорил адмирал таким тоном, что не пожелать было невозможно.

   И Ашанин, конечно, пожелал.

   - А там теперь французы усмиряют анамитов. Они недавно завели там колонию и все не могут устроиться... В газетах пишут, что им плохо там... Так вот вы все это посмотрите и представите потом мне отчет, что вы видели... Я вам дам письмо к начальнику колонии, адмиралу Бонару, и он, конечно, не откажет вам дать случай все видеть... Пробудете там два месяца, а через два месяца в Сайгон придет "Коршун", и вы снова на корвет. Так приготовьтесь. С первым же пароходом Messageries Imperiales вы отправитесь в Сайгон. Надеюсь, что вы отлично исполните возложенное поручение и опишете, каковы колонизаторы французы.

   Все еще изумленный Ашанин обещал выполнить поручение по мере сил.

   - Так можете идти... Завтра получите деньги и с первым пароходом в Сайгон!

   - Слушаю, ваше превосходительство.

   Когда Володя от адмирала пошел к капитану, чтобы сообщить о своей командировке, капитан поздравил его с таким поручением.

   - По крайней мере, в два месяца кое-что основательно увидите и опишете. Я знаю адмирала. А потом опять на "Коршун". Надеюсь, что адмирал не отнимет вас от меня! - любезно прибавил капитан. - Или вы хотите к нему?

   - Что вы, Василий Федорович! От вас я никуда не желаю.

   Немало изумления было и в кают-компании, когда Володя объявил, что он командируется в Кохинхину.

   - Зачем? Надолго ли? И с чего это взбрело адмиралу послать вас? Потом к нам опять?

   Такие вопросы сыпались со всех сторон на Ашанина. И хоть он добросовестно передал, для чего посылает его адмирал, тем не менее посылка эта всех удивила, и многие смеялись, что адмирал хочет сделать из Ашанина литератора.

   Через два дня Володя рано утром перебрался на пароход с чемоданом, в котором между платьем лежал мешок с тысячью долларами, и в тот же вечер ушел из Шанхая в Сингапур, где он должен был пересесть на большой пароход Messageries Imperiales, шедший из Франции в Сайгон и другие китайские порты.

  

  

   Глава четвертая.

   В Кохинхине

  

   I

  

   "Анамит" - большой океанский пароход французского общества Messageries Imperiales, делавший рейсы между Францией и Дальним Востоком, был отличный ходок по тем временам, когда еще не было, как теперь, судов, ходящих по 25 узлов в час. Выйдя из сингапурской красивой бухты, он быстро понесся полным ходом, делая по двенадцати-тринадцати узлов в час.

   Отделан он был роскошно, и пассажиры, особенно пассажиры I класса, пользовались теми удобствами и тем изысканным комфортом, какими вообще щеголяют французские и английские пассажирские пароходы дальних плаваний. И содержался "Анамит" в том безукоризненном порядке, который несколько напоминал порядок на военных судах. Морской глаз Володи тотчас же это заметил и объяснил себе чистоту и исправность коммерческого парохода тем, что капитан и его помощники были офицеры французского военного флота.

   Огромная, крытая ковром столовая с длинными столами и с диванами по бортам, помещавшаяся в кормовой рубке, изящный салон, где стояло пианино, библиотека, курительная, светлые, поместительные пассажирские каюты с ослепительно чистым постельным бельем, ванны и души, расторопная и внимательная прислуга, обильные и вкусные завтраки и обеды с хорошим вином и ледяной водой, лонгшезы и столики наверху, над рубкой, прикрытой от палящих лучей солнца тентом, где пассажиры, спасаясь от жары в каютах, проводили большую часть времени, - все это делало путешествие на море более или менее приятным, по крайней мере для людей, не страдающих морской болезнью при малейшей качке.

   Ашанин был очень доволен своей неожиданной командировкой. Он вволю отсыпался теперь, не зная ни ночных вахт, ни авралов, ни учений, перезнакомился со многими пассажирами и двумя пассажирками и весь отдавался новым впечатлениям среди новой обстановки и новых людей. Для него приятно быстро и незаметно прошли эти несколько дней перехода из Сингапура в Сайгон - главный город только что завоеванной французами и еще находившейся в восстании Кохинхины, составлявшей часть Анамского королевства.

   Погода все время стояла превосходная. Дни, правда, были знойные, но зато ночи, эти дивные южные ночи с нежной прохладой и брильянтовым небом, были восхитительны. Стоял штиль, и качки почти не было, и потому столовая не пустовала во время ранних и поздних завтраков и обедов. Все пассажиры первого класса были на своих местах за двумя столами, и оживленные разговоры, шутки, смех и остроты не прекращались, особенно среди французов, составлявших большинство. Почти все они ехали из Франции в Сайгон, или, как они выговаривали "Сегон" (Saigon): кто на службу - преимущественно офицеры, кто искать богатства и счастья в новой колонии, только что присоединенной к Франции. Два патера, худощавые, серьезные и бледные, с проницательными глазами, опущенными большую часть времени на молитвенники, в своих черных сутанах, с приплюснутыми треуголками на головах, являлись некоторым диссонансом и держались особняком. Они тоже ехали в Сайгон, чтобы оттуда отправиться по глухим местам для проповеди между анамитами христианства, - проповеди, начатой миссионерами еще в XVII столетии, - обрекая себя на жизнь, полную лишений и подчас опасностей. Много уже было жертв среди проповедников. Из-за убийства миссионеров, собственно говоря, и началась война с Анамом Франции, желавшей воспользоваться предлогом для приобретения колонии.

   Остальные пассажиры, в числе которых было несколько англичан, два немца, американец и испанец, направлялись далее: в Китай, Японию, Австралию и С.-Франциско.

   Была и интересная парочка: молодой лорд и его жена, молоденькая и хорошенькая леди, которые совершали свое несколько далекое свадебное путешествие - ни более, ни менее, как на Сандвичевы острова, чтобы оттуда потом через Америку вернуться на родину.

   Благодаря особой любезности капитана "Анамита", высокого, сухощавого, молодцеватого на вид старого моряка и типичного горбоносого южанина с гладко выбритыми смуглыми щеками и седой эспаньолкой, Ашанина поместили одного в каюту, где полагалось быть двоим. Это была любезность моряка к моряку. Узнавши, что Ашанин русский военный моряк, капитан с первой же встречи был необыкновенно мил и любезен. Он объяснил, что не раз встречал русских моряков во время прежних плаваний, нередко приглашал Ашанина к себе на мостик, куда вход пассажирам был воспрещен, болтал там с ним и, между прочим, любезно сообщил разные сведения о Сайгоне, о котором Володя не имел ни малейшего понятия и знал только по плану, который показывал ему один пассажир-француз. Как оказалось потом, и план, и милый капитан, недаром бывший гасконцем, значительно преувеличивали прелести Сайгона и вообще Кохинхины.

   За столом Ашанину пришлось сидеть между одной англичанкой, возвращавшейся из Англии к мужу-банкиру в Гонконге после шестимесячного пребывания у родных, и старым симпатичным французом-ботаником, севшим, как и Володя, в Сингапуре. За первым же завтраком Ашанин познакомился и с соседом и с соседкой, миловидной блондинкой, лет тридцати, с светло-русыми волосами, серыми глазами, веселыми и смеющимися. И он частенько сиживал около миссис Уайт на палубе, занимая любознательную, по-видимому, англичанку рассказами о России и стараясь оказывать ей всевозможные маленькие услуги с величайшим усердием.

   И англичанка так внимательно слушала рассказы молодого человека, полные откровенности и какой-то наивной сердечности, и так ласково улыбалась своими серыми глазами, когда Ашанин приносил ей снизу шаль или стакан лимонада со льдом, что другой ее кавалер, английский офицер, ехавший на Ванкувер, плотный рыжий господин лет за тридцать, с рачьими глазами, стал хмуриться, а наш юный моряк, напротив, был полон восторга и, признаться, начинал сожалеть, что адмирал дал ему командировку в Сайгон, а не в Гонконг.

   Познакомился Ашанин и с патерами. Вернее, они сами пожелали с ним познакомиться, и однажды поздно вечером, когда он мечтательно любовался звездами, сидя в лонгшезе на палубе, они подошли к нему и заговорили. Разговор на этот раз был малозначащий. Говорили о прелести плавания, о красоте неба, - при этом один из патеров выказал серьезные астрономические познания, - о Кохинхине и ее обитателях и затем ушли, выразив удовольствие, что так приятно провели время в обществе русского офицера.

   На другой день, когда Ашанин снова поздно ночью засиделся на палубе, слагая какой-то чувствительный сонет в честь миссис Эни, оба патера подошли к нему и после приветствий один из них, постарше, человек лет под сорок, заговорил на тему о религии. Ашанин слушал несколько изумленный и подавал лишь время от времени реплики. А патер все страстнее и страстнее говорил о католической религии, о папе, о тех утешениях и радостях, которые дает католичество, и как бы мимоходом делал неодобрительные отзывы о "схизме", сетуя, что схизматики, разумея под ними православных, не просветлены истинным учением.

   "Уж не думают ли они меня обращать в католичество?" - пронеслось в голове Ашанина, и он, удерживаясь от насмешливой улыбки, стал слушать с большим вниманием отца-иезуита.

   Володя не ошибся. Действительно, после длинной апологии в честь католической религии патер спросил, понижая голос до шепота:

   - Что вы думаете, сын мой, о той единственно истинной вере, которую завещал народам Иисус Христос через апостола Петра и в лоне которой только и могут люди спасти свои души?

   Ашанина подмывало потешиться над этим патером, чтобы отучить его впредь от таких попыток спасти его грешную душу. И потому он таким же тоном, тихим и таинственным, каким говорил иезуит, скрывая возмущенное чувство, ответил, что он до сих пор не думал об этом.

   - Подумайте об этом, сын мой, и, быть может, господь осенит вас своей благодатью...

   Вслед за таким началом почтенный миссионер, решивший, вероятно, что "рыбка клюнула", еще горячее продолжал говорить о значении католичества и говорил бы, конечно, весьма долго, если бы Ашанин, уставший от этой беседы и раздосадованный, что эти патеры принимают его за дурака, готового променять свою веру благодаря непрошенным наставлениям, не перебил оратора на одном из патетических периодов насмешливым восклицанием:

   - Не довольно ли, святой отец?!

   "Святой отец" остановился, так сказать, со всего разбега и смущенно проговорил:

   - Отчего довольно? Разве вам надоело слушать слово истины?

   - Признаться, надоело, святой отец... Вы напрасно только потратили столько красноречия... Поберегите его для анамитов... И - извините, господа, - я ведь слушал вас только для того, чтобы посмотреть, как вы улавливаете души. Но моей вы не уловите, даю вам слово, и ни в чем меня не убедили... Поверьте, что порядочные люди не меняют религии, как перчатки... Спокойной ночи, святые отцы!

   И с этими словами Володя раскланялся и ушел к себе в каюту, оставив патеров в дураках.

   С тех пор они не только не пытались спасти Володину душу, но и не заговаривали с ним и вообще избегали Ашанина. Только по временам они бросали недовольные взгляды на юного схизматика, который так ехидно провел их.

   Ашанин весело смеялся, возвратившись в свою каюту, и на другой день сообщил о попытке сделать из него католика миссис Уайт и капитану. Англичанка назвала своего поклонника хитрецом, а капитан хохотал, как сумасшедший.

   - Ловко вы поддели этих... тараканов, очень ловко. Они уж пробовали обращать здесь некоторых пассажиров-китайцев, но только те выманили у патеров по нескольку долларов и после объявили, что предпочитают остаться буддистами... Ха-ха-ха!..

   И затем старый моряк не без негодования стал говорить, что эти миссионеры делают много зла в Кохинхине. Вместо того чтобы спасать души, они развращают население и заводят интриги.

   - Сами увидите, если отправитесь в глубь страны! - прибавил капитан.

   - А скоро мы будем в Сайгоне, капитан?

   - Послезавтра в полдень.

   - Так скоро! - невольно вырвалось у Ашанина.

  

   II

  

   Ранним утром, когда золотистый шар солнца, выплыв из-за сереющей полоски берега, еще не успел жгучими лучами накалить атмосферу и на море было относительно прохладно, "Анамит" подходил к устью реки Донай, или Меконг.

   Ашанин, имеющий поручение от адмирала сделать описание Сайгона и входа в него, конечно, был наверху с биноклем и с записной книжкой в руках, в которую он набрасывал время от времени заметки и частенько-таки отводил глаза от берега и взглядывал вниз, на трап, в надежде увидать миссис Уайт. Но было всего шесть часов. Англичанка еще спала, и Ашанин снова смотрел на берег вместе с французами-пассажирами, ехавшими в Сайгон и желавшими поскорее взглянуть на свою новую колонию, которую так расхваливали парижские газеты, прославляя мудрость императора Наполеона III.

   Несмотря на близость разлуки с "идеальной красавицей", Ашанин был жизнерадостен, бодр и счастлив. Еще бы! В боковом кармане его легонького пиджака лежит фотографическая карточка этой самой красавицы с надписью красивым почерком "В память нашего знакомства" и затем надпись: "Any White". Она сама дала эту карточку, просила Ашанина выслать ей его карточку и приглашала молодого человека быть у нее непременно, когда их "Коршун" зайдет в Гонконг. Мало этого: миссис Уайт, видя, вероятно, к своему изумлению, как легко сделать счастливым такого милого юношу, вдобавок вовсе не похожего на тех грубых варваров, какими она представляла себе русских, простерла свое благоволение до того, что выразила желание получить от Ашанина когда-нибудь несколько строк.

   Нечего и говорить, что такие знаки благоволения окончательно привели в восторг Володю, и, покрасневши до макушки своих кудрявых волос, он, разумеется, прерывающимся от волнения голосом обещал прислать и карточку и написать письмо и, расставшись затем с англичанкой, побежал в свою каюту и стал рассматривать карточку с тем благоговейным восторгом, с каким один сингалезец в Сингапуре глядел в храме на статую Будды.

   И теперь, посматривая на белеющий у входа в устье маяк, построенный на мысе Св.-Жак, он нет-нет да и ощупывает боковой карман, желая удостовериться: цело ли его сокровище. В это время капитан любезным жестом зовет его на мостик и, когда Володя взбегает, говорит ему, указывая на маяк:

   - Сто сорок метров высоты... Освещает на тридцать миль в ясную погоду... Недавно только что выстроен... Да обратите внимание на мыс Св.-Жак.

   - А что? - спрашивает Ашанин, приставляя к глазам бинокль.

   - Видите, как он выдвинулся?

   - Вижу.

   - Между этим мысом и берегом самый узкий проход... Защита его - защита Сайгона, который в 50 милях от устья... А в другие рукава Доная нельзя войти: устья их мелки... Англичане не сунутся никогда сюда! - прибавил капитан, видимо не расположенный к англичанам.

   Скоро пароход проходил в узком пространстве. С одной стороны мыс, состоящий из двух высоких гор, падающих отвесными стенами в море, а с другой плоский берег, на котором расположена деревушка, где находится станция лоцманов, унтер-офицеров французского флота.

   Приостановив ход, чтобы взять лоцмана, пароход вошел в Донай.

   Желтовато-мутная вода этой глубокой реки, судоходной на протяжении 80 миль от устья для самых больших, глубокосидящих кораблей, напомнила Ашанину китайские реки Вусунг и Янтсе Кианг. Но на Донае нет почти мелей и банок, которыми изобилуют китайские реки. Донай уже, берега его покрыты густой дикой растительностью. Местами река суживается на поворотах и на пароходе то и дело приходится перекладывать руль с борта на борт, и в таких узких местах ветви береговых кустарников лезут в отворенные иллюминаторы кают.

   "Анамит" шел полным ходом словно бы среди какого-то волшебного сада, дикого, грандиозного и красивого. Девственность леса и незапуганность его обитателей поражают парижан, едущих на службу в Сайгон и после театральных декораций видящих такую прелесть природы.

   Володя давно уже сошел с мостика и был около англичанки, любуясь красотой берегов.

   - Смотрите!.. Обезьяна! - раздались голоса.

   Действительно, на высокой пальме, на самой ее кроне, сидела монки. Еще мгновение... и обезьяна перепрыгнула на другое дерево и скрылась из глаз. Видели и попугаев, и зеленых маленьких голубей, шумно оставляющих ветвистые пальмы, на которых они сидели. Звонкие концерты раздаются из зеленой чащи, и парижане то и дело вскрикивают от изумления.

   Но пусты эти берега, печальны... Селений нет... Изредка встречается хижина, крытая тростником и похожая на малайскую или китайскую, но человека нет... Он куда-то исчез, словно бы чего-то боится, и эта чудная глубокая река кажется мертвой.

   - Все убежали, - поясняет один из офицеров парохода. - Все взялись за оружие.

   Но вот показалась впереди утлая лодчонка и тотчас же скрылась в один из узеньких протоков, составляющих между собой безвыходный лабиринт, знакомый лишь туземцам, и скрылась, словно мышь в норку.

   После, когда Ашанин путешествовал по этим боковым протокам и рукавам Доная, он узнал причину этой боязни туземцев, вызванной недавней войной: повсюду были развалины разрушенных или выжженных селений; печально стояли у берега обгорелые дома, около которых тянулись рисовые сжатые поля. Французы во время войны выжигали целые селения, уничтожали все, что только возможно, если не находили жителей.

   - Совсем не та здесь была жизнь, - говорил Ашанину один старожил-француз. - Люди были везде... тысячи джонок шныряли по реке и ее притокам... до войны...

   - Но ведь теперь войны нет! - удивился Ашанин.

   - Все равно... Многие возмутились, побросали дома и ушли к Куан-Дину.

   - А кто такой Куан-Дин?

   - Предводитель их... Очень энергичный человек.

   Пароход приближался к Сайгону, и все пассажиры были наверху... К полудню показались мачты кораблей, стоявших на сайгонском рейде, и скоро "Анамит" завернул в огромную бухту и стал на якорь против города, на купеческом рейде, на котором стоял десяток купеческих кораблей, а в глубине рейда виднелась большая французская эскадра.

   Но где же город? Неужели это хваленый Сайгон с громадными каменными зданиями на планах? Оказалось, что Сайгон, расположенный на правом берегу реки, имеет весьма непривлекательный вид громадной деревни с анамитскими домами и хижинами и наскоро сколоченными французскими бараками. Все эти громадные здания, обозначенные на плане, еще в проекте, а пока всего с десяток домов европейской постройки.

   Однако пора было Ашанину собираться. Через несколько минут он простился с англичанкой и был награжден одной из тех милых улыбок, которую вспоминал очень часто в первые дни и реже в последующие, простился с капитаном и с несколькими знакомыми пассажирами и сел на шлюпку, которая повезла его с небольшим чемоданом на берег, где он никого не знал и где приходилось ему устраиваться. Он несколько раз оборачивался и поднимал свою индийскую каску в ответ на маханье знакомого голубого зонтика и, несколько грустный, вышел на незнакомый, неприветный берег, невольно вспоминая, что лихорадки и дизентерии косят здесь в особенности приезжих, и не зная, где найти ему пристанище.

   Ашанин долго искал гостиницы, сопутствуемый полуголым анамитом, который нес его чемодан, и не находил. Стояла палящая жара (40 градусов в тени), и поиски пристанища начинали утомлять. Наконец, в одной из улиц он встретил пассажира-француза с "Анамита", который любезно проводил Ашанина до гостиницы, указав на небольшой на столбах дом, крытый банановыми листьями и окруженный садом.

   Ашанин вошел прямо в большую бильярдную, где двое офицеров играли в карамболяж, а другие "делали" свою полуденную сиесту в больших плетеных креслах. Он так был поражен непривлекательным видом этой гостиницы, что хотел было снова сделаться жертвой 40-градусной жары и идти искать другого пристанища, как дремавший в бильярдной хозяин, толстый француз, остановил Володю словами:

   - Вы ищете комнату?

   - Именно.

   - Пойдемте, я вам дам отличное помещение... одно из лучших...

   И толстый, заплывший жиром француз с маленькими бегающими глазками, свидетельствовавшими о большой пронырливости их обладателя, ввел Володю в крошечную комнату с одним крошечным окном, выходившим на двор сомнительной чистоты, и, приятно улыбаясь, проговорил:

   - Вот вам помещение, monsieur... He правда ли, комнатка недурна, а?

   Хуже этой комнаты трудно было себе представить. Небольшая кровать под мустикеркой, кривой стол и два плетеных стула составляли всю меблировку. Жара в комнате была невыносимая, и на окне болталась одна жалкая сторка, не представлявшая защиты от палящего солнца. Француз заметил полнейшее разочарование, выразившееся на лице молодого приезжего, и поспешил сказать:

   - Лучшего помещения вы нигде не найдете... Мы, видите ли, еще на биваках, так сказать... Ведь всего два с половиной года, как мы заняли Сайгон, и война еще не окончилась... Эти проклятые анамиты еще бунтуют... Но наш адмирал Бонар скоро покончит с этими канальями... Скоро, будьте уверены... Через пять-шесть месяцев у нас в Сайгоне будут и хорошие гостиницы, и рестораны, и театры... все, что нужно цивилизованному человеку, а пока у нас все временное...

   И болтливый француз продолжал рассказывать, какая большая будущность предстоит Сайгону, затем вкратце познакомил Володю со своей биографией, из которой оказалось, что он из Оверни родом и отправился искать счастья на Восток и странствует с французским воинством; сперва был маркитантом, а теперь завел маленькую гостиницу и ресторан.

   - Пока дела неважные, но когда наша колония разовьется, о! тогда, я надеюсь, дела пойдут...

   Он, наконец, ушел, и Ашанин начал устраиваться в своем жилище.

   Через полчаса он уже шел, одетый в полную парадную форму, с треуголкой на голове, к губернатору колонии и главнокомандующему войсками и флотом, адмиралу Бонару, чтобы представиться ему и передать письмо от своего адмирала.

   Сайгон произвел на нашего юношу не особенно приятное впечатление. На плане значился громадный город - правда, в проекте - с внушительными здания