Станюкович Константин Михайлович - Вокруг света на "Коршуне"

- Молчать! Как вы смеете так говорить со старшим в чине! - крикнул, зеленея от злости, Первушин.

   - Молчите сами! Мы здесь на берегу, а не на корвете! - крикнул в свою очередь и Володя.

   Первушин видел со всех сторон несочувственные взгляды, видел, что большинство офицеров на стороне Ашанина, и примолк, усиленно занявшись едой.

   - Ну, так и знайте, он теперь на вас рапорт подаст! - тихо заметил доктор.

   - Черт с ним, пусть подает!

   Старший штурман, Степан Ильич, не терпевший никаких ссор, хотел было примирить поссорившихся и с этой целью уговаривал и ревизора и Володю, но оба они решительно отказались извиниться друг перед другом. Ревизор даже обиделся, что Степан Ильич сделал ему такое унизительное предложение: извиниться перед гардемарином.

   - Отлично вы его осадили, Владимир Николаевич, - сочувственно говорил Ашанину мичман Лопатин, когда все офицеры в полночь возвращались на катер.

   - Ловко вы задали ему "ассаже"! - одобрял и гардемарин Кошкин, - а то эта скотина слишком много воображает о себе!

   На следующее утро, когда доктор с Ашаниным собрались ехать на берег, старший офицер подошел к Ашанину и позвал к себе в каюту.

   - Садитесь, - проговорил он, указывая на табуретку.

   И когда оба они уселись, Андрей Николаевич, видимо озабоченный и огорченный, проговорил:

   - Лейтенант Первушин подал на вас рапорт капитану. Что там у вас вышло?

   Ашанин рассказал, как было дело и из-за чего все вышло. Старший офицер внимательно выслушал Володю и заметил:

   - Положим, ревизор был неправ, но все-таки вы не должны были так резко говорить с ним, хотя бы и на берегу... Худой мир лучше доброй ссоры, а теперь вот и открытая ссора... и этот рапорт... Признаюсь, это очень неприятно...

   - Но я был вызван на ссору, Андрей Николаич. Лейтенант Первушин не в первый раз делает мне неприятности...

   - Знаю-с... Он вас не любит... А все-таки... надо, знаете ли, на судне избегать ссор... На берегу поссорились - и разошлись, а здесь никуда не уйдешь друг от друга, и потому следует жить по возможности мирно... Я вам об этом говорил - помните? - еще когда вы поступили на корвет.

   - Я помню это, Андрей Николаевич, и никогда ни с кем не затевал ссоры.

   - А вот теперь ссора вышла... И этот рапорт! - поморщился Андрей Николаевич, взглядывая на лежавший у него на столике сложенный лист белой бумаги. - Я должен его представить командиру... Знаете ли что, Ашанин?

   - Что, Андрей Николаевич?

   - Не лучше ли вам извиниться перед Первушиным, а? А я бы уговорил и его извиниться. Тогда бы и рапорт он взял назад... Я вас прошу об этом... Я понимаю, что вам неприятно извиняться первому, тем более что виноват во всем Первушин, но пожертвуйте самолюбием ради мира в кают-компании... А я даю вам слово, что Первушин больше не позволит себе неприличных выходок... Я с ним серьезно поговорю... Сделайте это для меня, как старшего вашего товарища... И, наконец, к чему беспокоить капитана дрязгами? У него и без дрязг дела довольно.

   Андрей Николаевич был, видимо, огорчен этой историей. Он боялся всяких "историй" в кают-компании и умел вовремя прекращать их своим вмешательством, причем влиял своим нравственным авторитетом честного и доброго человека, которого уважали в кают-компании. До сих пор все шло хорошо... и вдруг ссора.

   И Андрей Николаевич так убедительно и так мягко просил, что Володя, наконец, уступил и проговорил:

   - Извольте, Андрей Николаевич. Ради вас я готов первый извиниться...

   - Вот спасибо, голубчик! Вот это по-товарищески!

   И, просиявший, он крепко пожал руку Ашанина.

   - Но только я извинюсь, так сказать, формально, а в сущности я все-таки не могу уважать Первушина...

   - Это ваше дело. Быть может, многие его не уважают... Но только не следует показывать этого... Бог с ним. Он, вероятно, и сам понимает, что не ко двору у нас, и, может быть, уйдет... А пока не надо ссор... не надо...

   Через полчаса после того, как Андрей Николаевич поговорил наедине и с Первушиным, Володя извинился перед ревизором и тот перед Ашаниным. Они пожали друг другу руки, хотя оба в душе остались непримиренными. Но зато Андрей Николаевич сиял и, вернувшись в свою каюту, изорвал на мелкие кусочки рапорт и бросил их в иллюминатор.

   С этого дня Володя стал пользоваться особенным расположением Андрея Николаевича.

   Двойка уже с четверть часа как дожидалась у борта, и доктор с Володей, наконец, уехали на берег.

  

   III

  

   Небольшая двуместная коляска, заказанная еще накануне в гостинице, запряженная парой небольших, крепких лошадок, дожидалась у пристани.

   К некоторому изумлению доктора и Ашанина, на козлах сидел весьма приличный господин пожилых лет - по наружности англичанин или американец - в цилиндре на голове и с сигарою в зубах.

   - Странный кучер! - проговорил Ашанин.

   И, сомневаясь, за ними ли приехал экипаж, он по-английски спросил:

   - Вы за нами приехали?

   - Да, за двумя русскими офицерами, если только вы, господа, заказывали экипаж, - проговорил кучер, слегка кивнув головой.

   В эту минуту к коляске подошел какой-то господин, по-видимому капитан купеческого судна, и, протягивая руку кучеру, проговорил:

   - Доброго утра, капитан. Как дела?

   - Доброго утра. Ничего себе...

   Когда седоки хотели было садиться, этот кучер, которого называли капитаном, сказал:

   - Извините, господа... Я не люблю недоразумений. Условия вам известны?

   - Нет, - отвечал доктор.

   - Экий дурак этот Лагранж. Так и видно, что француз! - засмеялся кучер и спросил: - Вы ведь берете экипаж на целый день?

   - Да.

   - Так, приблизительно, часов до семи вечера? Позже - темно ездить, особенно за городом.

   - Пожалуй, до семи часов.

   - Так я беру за это десять долларов. Согласны?

   - С большим удовольствием.

   - Ну, значит, дело в порядке. Садитесь, и куда прикажете вас везти: прямо за город, в ущелье или сперва хотите покататься по городу?..

   - Прежде по городу.

   Кучер тронул вожжами, и коляска покатилась по усыпанной песком шоссированной набережной, на которой были красивые европейские дома, окруженные садами, несколько магазинов, отелей и церковь и здание парламента.

   - Это лучшая часть города, - говорил кучер, указывая бичом на дома, - здесь живут консулы и более или менее богатые европейцы. Впрочем, и канаки нынче строят порядочные дома и перебираются из своих лачуг! - прибавил он.

   - А где дворец короля?

   - Немного подальше, в гору... Хотите взглянуть? Ничего интересного... Самый обыкновенный дом, каких много в С.-Франциско, если вы там были.

   Доктор и Володя решили не смотреть дворца, тем более что завтра придется быть в нем и, проехав всю набережную, просили ехать в город, где живут канаки.

   Коляска катилась по роскошным аллеям, усаженным тропическими деревьями, и по бокам этих аллей ютились в листве бананов маленькие белые дома, крытые зеленью тех же бананов. Около домиков были садики, огороды и маленькие полянки, засеянные маисом, - совсем деревенский вид.

   - Скверно живут эти канаки! - заговорил кучер-капитан. - И страна бедная... Только долины и родят что-нибудь, а горы бесплодны. Впрочем, зато канаки и неприхотливы, довольствуются малым: банан, кокос, маис - больше ему и не нужно... А народ хороший, честный и добрый народ... Вот только виски любят. И то европейцы их научили пить водку... прежде, говорят, они ее не знали... И на правительство жаловаться нельзя: не притесняет и налоги назначает очень маленькие, да и то берет их только с состоятельных людей... И способный народ. Давно ли были дикими, а теперь в парламенте сидят.

   - Любопытно было бы побывать в парламенте у канаков. Теперь есть у них заседания?

   - Нет, парламент закрыт! - сообщил капитан.

   - А нельзя ли побывать у них в домах? - спросил Володя.

   - Конечно, можно... В любой заедем.

   Кучер остановил коляску, окликнул по-канацки, и через минуту вышел молодой канак и знаками попросил в дом.

   Там наши туристы были встречены целой семьей темнокожих хозяев: мужчинами, женщинами и детьми, и приняты самым радушным образом. Тотчас же на столе появились бананы и апельсины. В большой комнате, пол которой был устлан циновками, было тесно, но относительно чисто; стены были выбелены, кое-какая мебель имела приличный вид. В боковые комнаты, вероятно, спальные, ни доктор, ни Володя не заглядывали.

   Посидев несколько минут, они хотели было доставать портмоне, но кучер-капитан остановил их.

   - Они не возьмут и обидятся. Лучше купите у них апельсинов и бананов.

   Володя так и сделал.

   Объехав весь город и побывав в нескольких канацких домиках, наши путешественники позавтракали в гостинице - и кучер уехал завтракать, предупредив, что завтракает час, - и затем поехали за город.

   Солнце палило невыносимо. Лошади тихо поднимались в гору.

   Но вот, наконец, через час езды показался лесок, и оттуда донесся острый аромат апельсинов. Скоро коляска въехала в роскошную большую рощу апельсинных и лимонных деревьев; аромат от зеленых еще плодов и листвы сделался еще сильнее. Здесь остановились и вышли погулять, но долго гулять не пришлось: у наших путешественников начинали болеть головы и от жары и от этого душистого запаха, и они поторопились сесть в экипаж.

   Роща или, вернее, лес этих плантаций кончился, начался спуск, и коляска въехала в дикое ущелье между отвесно поднимающимися горами. По бокам, на этих отвесах, гордо поднимали свои верхушки высокие пальмы различных видов, преимущественно кокосовые, развесистые тамаринды, пихты и великаны секвойи. В ущелье было прохладно. Коляска двигалась медленно по узкой дороге, загроможденной камнями. И доктор и Володя были в восторге, любуясь этой роскошью растительности и мрачным видом ущелья.

   Но вот коляска остановилась, и кучер сказал:

   - Выходите, джентльмены.

   Джентльмены вышли и ахнули от восторга.

   Они были над кручей, над которой громоздились камни и среди них деревья, казавшиеся крошечными, а прямо перед ними расстилалась беспредельная даль океана, красивого, голубого. Кругом царила тишина, и только тихий гул прибоя нарушал эту торжественную тишину.

   - Прелесть! - воскликнул Володя.

   - Хорошо! - ответил Федор Васильевич.

   Они уселись на камне. Через несколько минут кучер, повернув коляску назад и привязав лошадей к дереву, подошел к ним, уселся на другом камне и проговорил:

   - А знаете, господа, какую историю рассказывают канаки об этом месте?

   - Не знаем. Расскажите, пожалуйста.

   И кучер рассказал, что много лет тому назад здесь, на острове, была междоусобная война, против короля восстали и объявили королем другого. Это самое ущелье решило участь прежней династии. После победоносного сражения инсургенты загнали своих врагов к этому обрыву, и все они были сброшены вниз.

   - До сих пор еще груды костей валяются внизу у берега! - заключил рассказчик и снова засосал свою сигару.

   Этот странный извозчик, которого называли капитаном и который, по всем признакам, занимался своей теперешней профессией случайно, давно уже интересовал и доктора, и Ашанина. И Володя осторожно спросил:

   - А вы давно здесь живете?

   - Да уж лет пять, - отвечал кучер в цилиндре и прибавил: - с тех самых пор, как погибла моя бедная "Нита".

   - Ваша супруга? - спросил Володя.

   - Нет, молодой джентльмен, не супруга - я тогда еще не был женат, - а превосходный китобойный барк "Нита", которым я командовал пятнадцать лет и в последний год купил у владельцев и стал полным собственником. И как удачен был последний лов!.. "Нита" имела полный груз, даже палуба была полна бочками... и я рассчитывал положить в карман, по крайней мере, тысяч пятнадцать долларов, а вместо того... А главное, сам виноват: не застраховал "Ниту"... Ну, да мы, американцы, не падаем духом... Теперь я вот извозчик, а скоро опять заведу новую "Ниту" и пойду китобойничать! - вызывающе прибавил янки.

   - А где ваша "Нита" погибла, капитан? - осведомился Ашанин.

   - Недалеко отсюда, недалеко отсюда, милях во ста... Шторм был отчаянный, я вам скажу, господа, и продолжался, подлец, целые сутки... Думал: "Нита" выдержит, не в первый раз она бывала в передрягах...

   - Отчего же она не выдержала, капитан?.. Не угодно ли вам сигару? - предложил доктор.

   - Благодарю, сэр... Сигары у вас, кажется, хорошие! - проговорил он, понюхав сигару, и тотчас же закурил ее, швырнув свой окурок. - Добрая сигара! Гаванская и высшего сорта! - прибавил он, потянув носом дым. - Отчего "Нита" не выдержала? Да опять-таки по моей самонадеянности и жадности... Да... "Нита" была перегружена, а я жалел бросить за борт часть драгоценного груза... Все ждал до последней минуты... И когда мы побросали бочки с палубы, было поздно... Волны залили "Ниту", и она с моими долларами пошла ко дну...

   - И многие спаслись?

   - Всего трое из двадцати пяти человек экипажа: плотник, юнга и я... Сутки держались на обломках марса-реи... Целые сутки... Не особенно приятно... Проходивший китобой заметил наши сигналы и спустил вельбот, снял нас и довез до Гонолулу. С тех пор я и застрял здесь. Ну, да нечего жаловаться... делишки здесь идут хорошо с тех пор, как я вздумал завести здесь первую коляску...

   - А до вас их не было?

   - Были только у короля да у богатых европейцев, а для публики ничего не было, кроме безобразных канацких экипажей, в которых все ваши внутренности выворотит. Спасибо товарищам-китобоям: дали денег в долг для начала, и я выписал из Фриско первую коляску. Теперь у меня четыре! - не без горделивого чувства прибавил предприимчивый янки.

   - И работаете хорошо, капитан?

   - Недурно, особенно когда приходят военные суда и почтовые пароходы из Фриско и из Японии... Тогда и я и три моих кучера-канака целый день заняты... Впрочем, недавно конкурент явился. Тоже янки.

   - И вы все-таки думаете завести китобойное судно и опять в море?

   - Непременно... На будущий год продам все свое заведение и закажу хорошее суденышко... Надоело сидеть на козлах, когда привык стоять на палубе. И китов набью, и разбогатею, ну, тогда вернусь домой в Калифорнию... А пока прошу вас, джентльмены, рекомендовать мои экипажи вашим товарищам. Они не ездили еще сюда, а непременно следует... Не правда ли, отличная прогулка?.. Пожалуйста, посоветуйте, и вот моя карточка!

   С этими словами американец достал из бокового кармана с десяток карточек-объявлений и подал их доктору и Ашанину.

   На карточках значилось:

  

  

   Капитан А.Э.Куттер

   содержит лучшие экипажи в Гонолулу, знает лучшие места для экскурсий.

   Коляски и кабриолеты

   отпускает и верховых лошадей

  

   Внизу стоял адрес.

   - И пусть господа моряки за экипажем прямо ко мне обращаются, а не через отель. Меня здесь все знают, и каждый мальчик-канак за монету в 5 центов с удовольствием сбегает за мной, только скажите ему два слова: капитан Куттер, так как и от меня он получит свои десять центов.

   Разумеется, и доктор, и Ашанин обещали рекомендовать капитана Куттера и выразили уверенность, что все офицеры непременно совершат эту интересную прогулку.

   К вечеру они вернулись в город и после обеда в отеле вернулись на корвет.

   А там их ждали важные новости. Утром пришел пароход из С.-Франциско и привез из России почту. В числе бумаг, полученных капитаном, был приказ об отмене телесных наказаний и приказ о назначении контр-адмирала Корнева начальником эскадры Тихого океана. Он уже в Гонконге на корвете "Витязь", и от него получено предписание: идти "Коршуну" в Хакодате и там дожидаться адмирала.

   Все это им сообщил мичман Лопатин, бывший на вахте, и весело прибавил:

   - Теперь дантистам и любителям порки окончательный капут!

   - Да... Слава богу! - радостно воскликнул и Володя.

   - Наконец-то! - проговорил доктор.

   - Воображаю, как рад Василий Федорович...

   - Сияет! - ответил Лопатин. - Да и как же не радоваться всякому порядочному человеку? - прибавил мичман.

   - Матросы знают о приказе?

   - Нет, завтра капитан им торжественно объявит об этом... Офицерам велено к подъему флага быть в мундирах... Ну, а затем торопитесь, господа, вниз... И вам, доктор, и вам, Владимир Николаевич, есть письма!

  

   IV

  

   И капитан и все офицеры вышли к подъему флага в полной парадной форме, и как только флаг и гюйс были подняты, велено было гг. офицерам остаться и команду построить во фронт.

   Веселый и радостный подошел командир к офицерам и поздравил их с отменой телесных наказаний.

   - У нас их, господа, не было по нашей доброй воле, но теперь не будет по закону! - сказал капитан. - И, конечно, никто не позволит себе нарушить закон; никто не позволит себе и собственноручной расправы. Надеюсь, господа! - прибавил Василий Федорович, обращаясь почему-то к Первушину. - По крайней мере я, господа, буду строго преследовать нарушителей за кона, благодаря которому во флоте теперь наступает новая эра. С высоты трона матрос признан человеком, который имеет права... Не сомневаюсь, что все рады этому так же, как и я.

   Затем капитан в сопровождении старшего офицера подошел к фронту и проговорил, слегка возвышая голос:

   - Здорово, молодцы!

   - Здравия желаем, вашескобродие! - громко и радостно отвечали матросы, глядя на своего "голубя" теми веселыми взглядами, которые лучше слов говорили о расположении матросов к капитану.

   Остановившись у середины фронта, капитан продолжал:

   - Я пришел поздравить вас, ребята, с большой царской милостью. Вчера я получил из России приказ, которым отменяются телесные наказания... Поняли, ребята?

   - Поняли, вашескобродие!

   - Отныне никто, слышите ли - никто, не смеет вас наказывать розгами или линьками и бить вас... Поняли, ребята? - снова спросил капитан слегка возбужденным голосом.

   - Поняли, вашескобродие! - еще веселее и радостнее отвечали матросы.

   - Эти позорящие наказания пока оставлены только для тех матросов, которые за дурное поведение могут быть переведены в разряд штрафованных, но не иначе, как по суду. Уверен, у нас ни одного штрафованного не будет... Не так ли, ребята?

   - Рады стараться, вашескобродие! - раздался дружный окрик ста пятидесяти человек среди торжественной тишины чудного тропического утра на гонолульском рейде.

   Командир приказал матросам стать вокруг него и, когда очутился в центре, проговорил:

   - Я прочту вам царский приказ. Слушайте внимательно. Шапки долой! - скомандовал капитан, снимая треуголку.

   Все обнажили головы, и капитан прочел приказ, который матросы слушали с благоговейным вниманием, жадно вникая в каждое слово. После этого был отслужен благодарственный молебен, и затем капитан приказал объявить отдых на целый день и разрешил выпить перед обедом по две чарки за здоровье государя, отменившего телесные наказания. Все офицеры были приглашены на завтрак к капитану.

   Среди матросов было в это утро необыкновенное оживление. Разбившись на кучки, все говорили о только что прочитанном приказе и обсуждали его на разные лады. Особенно горячо говорили молодые матросы, но среди стариков находилось и несколько скептиков, не вполне веривших в применение нового положения.

   Более других проявлял недоверие старый баковый матрос Гайкин, прослуживший во флоте пятнадцать лет и видавший всякие виды, сделавшие его большим скептиком.

   - Чудно что-то, братец ты мой, - говорил он такому же старику, матросу Артамонову, - право, чудно!

   - Чудно и есть! - подтвердил Артамонов.

   - Оно, конечно, приказ, но только я так полагаю: ежели который командир попадется не нашему голубю чета, он форменно отшлифует.

   - Сделайте ваше одолжение! - усмехнулся Артамонов с таким видом, будто он был некоторым образом доволен возможностью "форменно отшлифовать".

   - Не под суд же отдавать за каждую малость... Матрос, примерно, загулял на берегу и пропил, скажем, казенную вещь... Что с ним делать? Взял да и отодрал как Сидорову козу. А чтобы было как следует по закону, переведут его в штрафованные, и тогда дери его, сколько вгодно.

   - Никак это даже невозможно, Гайкин, - вмешался в разговор третий матрос, помоложе, до сих пор молчаливо слушавший этот разговор. - Никак невозможно, - повторил он.

   Гайкин насмешливо взглянул на плотного, довольно видного блондина Копчикова, матроса из кантонистов, порядочного таки лодыря, но речистого и бойкого, любившего употреблять ни к селу ни к городу разные мудреные словечки, и проговорил:

   - Почему это ты полагаешь?

   - А потому, что очень даже хорошо понял, что читал сейчас капитан.

   - Что же ты такого понял? - с прежней насмешливостью допрашивал Гайкин, значительно взглядывая на Артамонова и будто говоря этим взглядом, что будет потеха.

   - А понял я в тех смыслах, что вовсе без всякого предела телесно обескураживать человека по новому закон-положению нельзя, хотя бы даже самого штафного матроса. Положен, значит, предел, чтобы никого не доводить до отчаянности души, - говорил Копчиков, видимо сам упиваясь цветами своего красноречия. - Получи законную препорцию и уходи. Мол, мерсите вам: больше препорции нет по закон-положению. Но самая главная, можно сказать, загвоздка нынче, что ежели ты что-нибудь свиноватил, так сейчас будут судом судить.

   - Так-таки за всякую малость и судом? - не без иронии задал вопрос Гайкин.

   - За все судись! - категорически и с апломбом отрезал Копчиков, как видно усвоивший только что прочитанный приказ так же мало, как и оба старика-матроса.

   Гайкин посмотрел на Копчикова и после паузы проговорил не без некоторого презрения:

   - И ловок же ты врать. Недаром из кантонинщины!.. По-твоему выходит, что я, примерно, на берегу напился, и меня судить? Или тоже и отодрать нельзя без закон-положения? Небось ежели тебя да за твое лодырство перевели бы в разряд штрафованных, так форменный командир мог бы по закон-положению каждый день законную плепорцию тебе прописывать... А то туда же: закон-положение!

   Копчиков обиделся и за то, что именно к нему Гайкин вздумал применить новый закон-положение, и за то, что его покорили в лганье, до которого он, впрочем, был большой охотник.

   - Это пусть врут, которые ежели не могут по своему необразованию понимать законов, а я, слава богу, могу все понять! - проговорил он и отошел с видом человека, убежденного в своем превосходстве и который только напрасно разговаривал с необразованной матросней.

   - Тоже: понятие! Лодырь ты этакий! - пустил ему вслед с прибавкой крепкого словечка старый Гайкин и, обращаясь к Артамонову, проговорил: - И все-то он брешет. Видное ли дело, чтобы за всякую малость судиться?

   И оба они, привыкшие к прежним порядкам во флоте, вполне были уверены, что хотя и вышел приказ, но все-таки без порки не обойдется, если на судне будет, как они выражались, "форменный" командир.

   - Ну, да нам, братец ты мой, все равно. Вернемся в Рассею-матушку, нас в бессрочный отпустят. Слава богу, послужили.

   - А разве пустят? - усомнился Артамонов.

   - За восемнадцать-то лет? Пустят... Писарь сказывал: беспременно. И слышно, что нонче и сроку службы перемена будет.

   - Вольней, значит, стало?

   - То-то вольней. Потому ежели как хрестьянам волю дали, надо и прочего звания людям дать льготу... и солдату, и матросу... Послужи, мол, царю недолго, да и айда назад в деревню, пока в силе-возможности... А то нам, примерно, с тобой, куда уж в деревню... Так, разве, на побывку, а то ищи себе на стороне пропитания.

   И оба старика заговорили о будущем. Гайкин надеялся получить какое-нибудь место в Кронштадте, а товарищ его мечтал о ларьке на рынке. Первый решительно прогуливал на берегу все, что получал, а второй, напротив, копил деньги и скрывал даже от своего товарища, что у него уж прикоплено двадцать пять долларов, которые хранятся у лейтенанта Поленова.

   Бастрюков в это утро находился в умилительно праздничном, проникновенном настроении. Он не рассуждал о приказе и едва ли запомнил его подробности, хотя слушал, затаив дыхание, но он чувствовал всем своим существом, что случилось что-то очень значительное и хорошее, что правда взяла свое, и радовался за "людей", что им станет легче жить, радовался, что бог умудрил царя, и на молебне особенно горячо за него молился.

   Он то и дело подходил то к одной, то к другой кучке матросов, слушал, что там говорили, и, улыбаясь своей славной светлой улыбкой, замечал:

   - То-то оно и есть. Сподобились и матросики, братцы... Теперь пропадет эта лютость самая на флоте. Про-па-дет! И матрос, братцы, правильный станет... Хорошо будет служить. На совесть, значит, а не из-за страха.

   Увидав Володю, который пришел на бак и, тоже веселый и радостный, давал разъяснения приказа многим матросам, которые, видимо, не совсем его поняли, Бастрюков подошел к нему и проговорил:

   - Здравия желаю, ваше благородие! Небось к нам пришли? И вам, по вашему доброму сердцу, лестно, как, значит, матросиков русских обнадежили.

   - Еще бы! Теперь, Бастрюков, совсем другая жизнь пойдет во флоте. У нас вот капитан прелесть, а на других судах всякие бывают.

   - Это точно, что всякие, ваше благородие... И очень даже многие, которые совесть забыли и утесняют матроса.

   - А теперь не смеют.

   - Может, и посмеют, да с опаской, ваше благородие... А по времени и матрос поймет, что и ему права дадены, не позволит беззаконничать над собою.

   - Боцмана вот только все-таки у нас дерутся.

   - Дерутся... Тоже им отстать сразу нельзя, ваше благородие... Временем и они отстанут. Они, глупые, и вовсе недовольны теперь приказом.

   - Слава богу, недовольных-то мало.

   Ашанин был прав. В общей радости обитателей корвета не принимали участия лишь несколько человек: два или три офицера, боцмана и некоторые из унтер-офицеров. Последние собрались в палубе около боцманской каюты и таинственно совещались, как теперь быть - неужто так-таки и не поучи матроса? В конце концов они решили, что без выучки нельзя, но только надо бить с рассудком, тогда ничего - кляуза не выйдет.

   Видимо, недовольны были приказом и Первушин, и артиллерийский офицер. Не особенно сочувствовал ему и лейтенант Поленов, но все они старались скрыть это ввиду того, что большинство в кают-компании восторженно говорило о новой эре во флоте. К тому же капитан, как известно, был враг всяких телесных наказаний, и потому все офицеры-дантисты, бившие матросов потихоньку, поневоле скрывали свое недовольство, не имея доблести открыто высказывать свои мнения, что без линьков пропадет и дисциплина, и матросы не будут хорошими.

   В те отдаленные времена немало было моряков, выражавших такие опасения. Но время показало, что и дисциплина не пропала, и матросы добросовестно и усердно исполняют свое дело, и едва ли не лучше прежнего, и без тех ужасных сцен варварских расправ былого времени. И главное - матрос перестал работать из-под палки, перестал быть машиной и сделался человеком.

   Завтрак у капитана прошел оживленно. Василий Федорович был, как всегда, радушен и гостеприимен, держал себя так просто, по-товарищески, что каждый чувствовал себя свободно, не думая, что находится в гостях у своего начальника. В нем было какое-то особенное умение не быть им вне службы.

   За шампанским было много тостов и пожеланий. Капитан снова говорил о великом значении отмены телесного наказания, и молодежь восторженно внимала его словам. Потом зашла речь о новом начальнике эскадры, и капитан сказал, что эскадра должна радоваться такому назначению, так как Корнев - один из тех редких начальников, которые беззаветно преданы своему делу и вносят в него дух живой. Он превосходный моряк и не формалист. Правда, он вспыльчив, и подчас даже очень, но в нем это вспыльчивость горячей страстной натуры моряка. За это ему можно извинить многое.

   - Вы с ним служили, Василий Федорович? - спросил кто-то.

   - Служил еще в Черном море и в Севастополе... Я был мичманом на пароходе, на котором Корнев во время войны, когда неприятельский флот был уже в Черном море, ходил на разведки, ежеминутно подвергаясь опасности попасться в руки неприятеля... Потом я видел его кипучую деятельность по постройке и изготовлению к плаванию клиперов тотчас после войны. При многих его недостатках это благороднейший человек, и - что особенно редко - умеет сознавать свои ошибки и первый готов извиниться хотя бы перед мичманом, если считает себя виноватым... Я это испытал на себе.

   И капитан рассказал, как однажды в ответ на дерзость Корнева он ответил такой же дерзостью и был уверен, что после этого вся карьера его кончена: Корнев отдаст молодого мичмана под суд и его по меньшей мере исключат из службы, а вместо этого Корнев первый извинился перед мичманом на шканцах в присутствии всех офицеров.

   - Надо, господа, быть очень хорошим человеком, чтобы поступить так, как поступил Корнев. Очень немногие способны на это! - заключил капитан.

   После завтрака почти все офицеры вместе отправились на берег на аудиенцию к его величеству Камеамеа IV, назначенную в три часа. Разумеется, и Володя был в числе желающих взглянуть на короля и королеву Сандвичевых островов и потом описать то, что видел, в письме к своим. То-то дядя-адмирал удивится разнице, происшедшей в 35 лет: к нему на шлюпке подплывала голая королева, а теперь королева была одета и, как говорят, очень хорошенькая каначка, щеголявшая в платьях из С.-Франциско. Но в настоящее время королева была в трауре: за неделю до прихода "Коршуна" в Гонолулу королевская чета потеряла единственного ребенка и наследника, маленького мальчика: он внезапно умер от солнечного удара.

  

   V

  

   Толпа любопытных канаков уже собралась на пристани, когда из катера и вельбота вышли русские офицеры в шитых мундирах, в саблях и треуголках на голове. И мужчины и женщины глазели на прибывших во все глаза, видимо восхищаясь блеском мундиров, а мальчишки просто-таки без церемонии трогали сабли и улыбались при этом своими добродушными ласковыми глазами.

   Несколько колясок дожидалось русских офицеров. На козлах одной из них восседал с сигарой во рту и капитан Куттер. Он кивнул головой своим вчерашним седокам и, когда они подошли к нему, чтобы сесть в его экипаж, протянул руку и крепко пожал руки Володи и доктора.

   Минут через десять экипажи остановились у решетки двора или, вернее, лужайки, полной цветов, в глубине которой возвышался двухэтажный, не особенно большой дом, похожий на дом какого-нибудь зажиточного европейца. Это и был дворец, на крыше которого развевался гавайский флаг.

   Двое часовых у ворот решетки - небольшого роста солдаты армии его величества, состоящей из трехсот человек, в светло-синих мундирах, с оголенными ногами, так как штаны доходили только до колен, и в штиблетах, похожие скорее на обезьян, взяли ружья на караул, когда все двинулись во двор. Там тоже ждала офицеров торжественная встреча в виде десятка-двух таких же солдатиков, стоявших шпалерами по бокам широкой, посыпанной песком дорожки, которая вела к подъезду дворца. Забил барабан, и солдатики, совсем не имевшие никакой военной выправки, вскинули ружья, пожирая офицеров своими большими, несколько выкаченными глазами.

   При входе русских встретил какой-то господин во фраке и белом галстуке, провел их в большую комнату рядом с большой передней и, попросив подождать минутку, скрылся. Это был первый министр его величества короля гавайского, мистер Вейль, пожилой, довольно красивый шотландец, с седыми курчавыми волосами, карьера которого, как потом рассказывал капитан со слов самого мистера Вейля, была довольно разнообразная и богатая приключениями. Мистер Вейль окончил курс в Оксфорде, долго не мог приискать себе хорошего места на родине и отправился завоевывать счастье на океан. Он был и в Индии, занимался торговлей в Китае, но неудачно; потом поехал в Гаванну служить на одной сигарной фабрике, оттуда перебрался в Калифорнию, был репортером и затем редактором газеты и - авантюрист в душе, жаждущий перемен, - приехал на Сандвичевы острова, в Гонолулу, понравился королю и скоро сделался первым министром с жалованьем в пять тысяч долларов и, как говорили, был очень хороший первый министр и честный человек.

   - Однако дворец-то не очень важный! - заметил кто-то из офицеров, разглядывая комнату, в которой все дожидались и убранство которой совсем не напоминало европейцу, что он находится во дворце. Все было комфортабельно, как в американских домах, но о той роскоши, какая бывает во дворцах, и помина, конечно, не было.

   - Это доказывает только, что его величество знает поговорку: "По одежке протягивай ножки", - заметил, улыбаясь, капитан, - и не грабит своих подданных, как грабят разные магараджи Индии, позволяющие себе безумную роскошь... Страна небогатая, и король получает на свое содержание очень скромные суммы, назначенные парламентом...

   - Пойдемте, капитан! Пойдемте, господа! - проговорил снова появившийся мистер Вейль. - Король и королева ждут вас в тронной зале.

   Все двинулись гуськом за первым министром: сперва капитан, а за ним по старшинству офицеры. Володя замыкал шествие.

   Пришлось только пройти прихожую, и затем русские офицеры вошли в большую просторную и светлую комнату, одну из таких, какую можно увидать в любом богатом доме и которую мистер Вейль слишком торжественно назвал тронной залой. Посредине этой залы, на некотором возвышении впрочем, стояли троны: большие кресла, обитые красной кожей, и у них стояли король и королева Сандвичевых островов.

   Высокий, стройный, совсем молодой, с курчавыми волосами и очень реденькой бородкой, его величество, несмотря на некоторую одутловатость своего темнокожего лица, был очень недурен собой и производил приятное впечатление добродушным выражением лица и особенно глаз. По случаю торжественного приема он был в шитом мундире, с золотым аксельбантом через плечо и генеральских эполетах - форма эта несколько напоминала форму английских генералов - и, казалось Володе, несколько стеснялся этой формой, как обузой, которую надо было нести человеку поневоле.

   Королева - стройная молодая женщина маленького роста, с выразительным, приятным лицом, цвет кожи которого был несколько светлее, чем у супруга (говорили, что она была не чистокровная каначка), и с большими черными глазами, в которых светилась скорбь, - была положительно недурна и вызывала невольную симпатию. Ее величество одета была вся в черном. Шелковое, отлично сидевшее на ней платье, видимо сшитое искусными руками, показывало умение молодой королевы одеваться со вкусом. Длинная траурная креповая вуаль ниспадала до ног. На маленьких темных руках сияли кольца. Глубокий траур и скорбное выражение лица королевы объяснялись ужасной потерей, которую она и ее муж понесли неделю тому назад.

   Все офицеры с "Коршуна" подходили сперва к королеве, а затем к королю. Первый министр называл фамилии офицеров, безбожно их коверкая с невозмутимым апломбом, и в ответ на поклоны королева не без грации наклоняла свою головку, стараясь приветливо улыбнуться.

   Капитан между тем сказал уже приветствие его величеству, и король, крепко пожав руку капитана, довольно правильным английским языком выразил удовольствие, что видит в своих владениях военное судно далекой могущественной державы, обещал на другой же день посетить вместе с королевой "Коршун" и пригласил вечером обедать к себе капитана и трех офицеров. Всем офицерам он пожимал руки с добродушным видом доброго малого, не особенно чванящегося своим королевским саном, и спрашивал: понравился ли им Гонолулу. Заметно было по его лицу, несколько истомленному и помятому, - вероятно от кутежей, которые он, как рассказывали, довольно-таки любил и которые подтачивали его не особенно крепкий организм, - что эта торжественная обстановка не особенно ему нравится. В глазах его засветилось радостное выражение, когда он пожал руку последнему представлявшемуся - Ашанину.

   Аудиенция кончилась. Общий поклон их величеств - и все офицеры, задыхавшиеся от жары в суконных застегнутых мундирах, кажется, не меньше любезных хозяев обрадовались окончанию представления и в сопровождении все того же мистера Вейля довольно поспешно вышли из тронной залы в приемную, где были расставлены прохладительные напитки: сельтерская вода, лимонад, аршад и обыкновенный американский напиток "cherry coblar" - херес с водой и с толченым льдом. Нечего и говорить, как рады были все этому угощению и с каким усердием утоляли жажду.

   Опять жидко задребезжал барабан при появлении на крыльце наших офицеров, опять десятка два солдат гавайской армии взяли ружья "на караул". Проходя по двору, Ашанин обернулся и увидал на балконе их величества уже в домашних костюмах: король был во всем белом, а королева в капоте из какой-то легкой ткани. Оба они провожали любопытными глазами гостей далекого Севера и оба приветливо улыбались и кивнули головами Ашанину, который в свою очередь, сняв шляпу, поклонился.

   В тот же вечер Володя писал дяде-адмиралу; он сообщал ему, между прочим, и об островке капитана Ашанина, мимо которого проходил "Коршун", о своих впечатлениях на Сандвичевых островах и об аудиенции при дворце.

   "Как удивились бы вы, дорогой дядя, увидав вместо полуголого короля, которого, мертвецки пьяного после обеда у вас на шлюпке, вы приказали свезти на берег, и вместо нескольких королев, подплывавших к судну, только одну, одетую со вкусом и принимавшую в тронной зале, и короля в красивом шитом мундире, побывавшего в Европе, получившего кое-какое образование и правящего своим добродушным народом при помощи парламента. А ведь всего прошло 26 лет между вашим посещением и моим и лет шестьдесят с того времени, как предки этих добродушных канаков съели Кука!" - писал между прочим Володя.

   На другой день король и королева, приглашенные капитаном к обеду, приехали на корвет в сопровождении своего дяди, губернатора острова, пожилого, коротко остриженного канака с умным и энергичным лицом, который потом, после смерти Камеамеа IV, года через три после пребывания "Коршуна" в Гонолулу, вступил на престол, и неизбежного первого министра, мистера Вейля, которого король очень любил и, как уверяли злые языки, за то, что умный шотландец не очень-то обременял делами своего короля и непрочь был вместе с ним распить одну-другую бутылку хереса или портвейна, причем не был одним из тех временщиков, которых народ ненавидит.

   Король Камеамеа IV был очень доступен, и Володя не раз потом видел, как к нему на улицах обращались канаки с разными просьбами и заявлениями, и он сам, случалось, подходил к кому-нибудь и разговаривал со своими подданными с той добродушной простотой, которая так очаровывала их. Вообще Камеамеа IV был популярен и любим - это чувствовалось, а мистер Вейль не особенно обременял канаков налогами, изыскивая средства на покрытие небольших нужд государства главным образом из определенного сбора с приходящих китобойных судов, для которых Гонолулу служит главной станцией, и из пошлин со всяких привозных товаров. Налоги же, платимые канаками, были в ту пору незначительными, и, таким образом