Станюкович Константин Михайлович - Севастопольский мальчик

в грязь; негде было спрятаться от дождя. Видя, что солдаты валялись под дождем, ничем не прикрытые, арестанты принесли на батарею несколько лодок, лежавших на берегу бухты, укладывали солдат и покрывали их лодками. Таким образом наши солдаты, защищенные от дождя, могли спать эту ночь".

   А арестанты, разумеется, мокли и не догадывались, какими истинно добрыми людьми были эти "отверженные".

   И большая часть их была убита в Севастополе.

   К часу дня бомбардирование стало еще ужаснее, когда англо-французский флот подошел на близкое расстояние и стал громить прибрежные батареи и город.

   Один из бойцов на прибрежной батарее пишет:

   "Воздух, пропитанный исключительно дымом, не совмещал уже в себе звуков. Хотя одновременно стреляли около тысячи пятисот орудий, но звук их не был громоподобен - он превратился в глухой рокот, как бы в клокотание, покрываемое свистом и визгом снарядов, в несчетном множестве проносившихся над нами. Только рев собственного орудия при выстреле резко отделялся в этом море несвязных звуков и царил над нами до своего повторения".

  

  

   При первых же выстрелах Корнилов и Нахимов поскакали на оборонительную линию.

   Нахимов сам распоряжался стрельбой на пятом бастионе и, по обыкновению, был в эполетах. По обыкновению, он не обращал внимания на опасность. А на бастионах было очень жутко. Достаточно сказать, что в этот день на одном бастионе три раза переменили прислугу у орудий.

   В начале бомбардировки Нахимов был слегка ранен в голову, и, когда один офицер заметил, что адмирал ранен, Нахимов сердито ответил:

   - Неправда-с!

   И, потрогав рукой окровавленный лоб, прибавил:

   - Слишком мало-с, чтобы об этом заботиться. Слишком мало-с!

   Скоро на пятый бастион приехал и Корнилов, объезжавший всю оборонительную линию.

   Разговаривая с Павлом Степановичем, Корнилов долго следил вместе с ним за тем разрушением, которое производили снаряды в неприятельских укреплениях. Оба они стояли открыто под самым сильным огнем союзников; ядра свистели около, обдавая их землею и кровью убитых; бомбы лопались вокруг, поражая своими осколками прислугу у орудий.

   "Трудно себе представить, - говорит автор цитируемой мною книги, - что-либо ужаснее этой борьбы. Гром выстрелов слился в один гул над головами сражающихся. Тысячи снарядов бороздили укрепления и разносили смерть и увечья повсюду".

   Нет сомнения, что оба адмирала понимали неудобство этого разговора под ядрами и не сомневались, что их храбрость известна всем и что сохранение жизни важно для самого дела. Но они хотели показать пример бесстрашия всем.

   Напрасно адъютант старался увести Корнилова с бастиона, докладывая, что присутствие его доказывает недоверие к подчиненным, и уверял, что каждый исполняет свой долг.

   - А зачем же вы хотите мешать мне исполнять мой долг? Мой долг видеть всех! - отвечал Корнилов.

   И поехал на шестой бастион.

   Он вернулся в город и вскоре снова поехал на бастионы. Адмирал опять был на четвертом и третьем бастионе и приехал на Малахов курган.

   Корнилов хотел было взойти на верхнюю площадку каменной башни, которая особенно заботила англичан, и их батареи старались ее разрушить. Снаряды ложились около башни, и остаться около нее было крайне опасно.

   Вот почему начальник дистанции контр-адмирал Истомин решительно не пустил на площадку своего начальника и сказал, что там никого нет. И адъютант Корнилова снова просил адмирала вернуться домой.

   - Постойте, мы поедем еще к полкам, а потом домой.

   Он постоял несколько минут и в половине двенадцатого сказал:

   - Теперь поедем!

   Но не успел сделать трех шагов, как ядро оторвало ему левую ногу у самого живота.

   Адмирал упал. Его подняли, перенесли за насыпь и положили между орудиями.

   - Ну, господа, предоставляю вам отстаивать Севастополь. Не отдавайте его! - сказал Корнилов окружавшим и скоро потерял память, не проронив ни одного стона.

   Он пришел в себя только на перевязочном пункте.

   Заметив, что его хотят переложить на носилки, но затрудняются, чтобы не повредить рану, Корнилов сам через раздробленную ногу перекатился в носилки, и его отнесли в госпиталь.

   Врачи не сомневались, что смерть близка.

   Чувствовал и Корнилов ее приближение и ждал этой минуты со спокойствием.

   - Скажите всем, - говорил он окружающим, - как приятно умирать, когда совесть спокойна.

   И скоро в беспамятстве умер.

   "После него у нас не оказалось ни одного человека в уровень с событиями того времени", - пишет один из участников.

   И многие записки и словесные отзывы севастопольцев единогласно говорят, что "Корнилов был единственный человек, который мог бы дать совершенно иной исход крымским событиям: так много выказал в эти немногие дни ума, способности, энергии и влияния на своеобразного князя Меншикова".

  

  

   В это туманное раннее утро пятого октября Маркушка с Бугаем пришли на пристань к своему ялику. Улицы были полны солдатами, шедшими к оборонительной линии. Скакали верховые офицеры и казаки. Встречались бегущие мужчины и женщины с пожитками, направляющиеся к пристаням... В тумане все казались какими-то силуэтами, внезапно скрывающимися...

   Маркушка чувствовал что-то жуткое на душе. Бугай уже сказал ему, что сегодня ждут "бондировки" и, пожалуй, он пойдет на штурм.

   - Большая будет драка, Маркушка! - прибавил Бугай.

   - А мы перевозить людей будем, дяденька? - спросил, видимо недовольный, Маркушка.

   - Всякий при своем деле. И яличники требуются. А ты, умник, думаешь, нужны мы, старый да малый, на баксионе? Вовсе пока не нужны. А понадобится - пойду...

   - И я с вами, дяденька!

   - Не егози, Маркушка!

   Ялик возвращался с первого рейса, когда вдруг зарокотала бомбардировка.

   Казалось, сразу все изменилось вокруг. И город, и бухта, и небо. С каждой минутой гром становился сильней и беспрерывней. Черные шарики летали в воздухе с обеих сторон со свистом и каким-то шипением, и над городом повисла туча дыма.

   И невольный ужас охватил мальчика. И ужас, и в то же время какое-то любопытное и задорное чувство, которое влекло Маркушку туда, где, казалось ему, и он что-нибудь да сделает в отместку этим "дьяволам", пришедшим в Севастополь.

   Но в эти первые минуты страх пересиливал другие чувства.

   И мальчик, широко раскрыв глаза, слушал грохот и взглядывал на старого яличника, словно бы удостоверяясь, что "дяденька" здесь, около.

   Бугай был спокоен и проникновенно серьезен.

   Он перестал грести, снял свою обмызганную шапку, поднялся и, глядя на город, медленно и истово перекрестился и горячо промолвил:

   - Помоги нашим, господи!

   И еще тише прибавил, принимаясь за весла:

   - Много пропадет нынче народу!

   - Дяденька! - окликнул Маркушка.

   - Ну?

   - Вы говорите, много пропадет от этих самых? - спросил он, указывая вздрагивающей рукой на летящие снаряды.

   - Много... И от ядер и от бомб... Разорвет, осколки разлетятся и... смерть... либо ногу или руку оторвет...

   Маркушка примолк и слушал. И впечатлительному мальчику представлялось, что каждый этот шарик убивает людей и среди адского грохота падают окровавленные люди.

   "Много пропадет народа!" - мысленно повторил Маркушка слова старого матроса.

   И, охваченный вдруг миролюбивым чувством, он спросил:

   - И зачем, дяденька, убивают друг друга?

   - Война.

   - А зачем война?

   - А зачем ты дерешься с мальчишками?.. Значит, расстройка... Так, братец ты мой, расстройка и между императорами. Наш один против императора, султана и королевны...

   - Нашего, значит, зацепили?..

   - Из-за турки... Обидно, что Нахимов под Синопом турку ожег... И пошла расстройка... Ну и французского императора наш государь оконфузил... Опять он в амбицию...

   - А как оконфузил?

   - Очень просто. Французский император не из настоящих... А так, из бродяг... Однако как-никак, а потребовал, чтобы все ему оказали уважение... И все уважили... Стали называть, по положению, братцем... А наш Николай Павлович император не согласился. "Какой, говорит, мне братец из бродяг"... И назвал его для форменности, чтобы не связываться, другом... Понял, Маркушка?

   - Понял...

   - Вот и дошло до войны... Французский император подбил аглицкую королеву, и пишут нашему: "Не тронь турку". А наш ответил вроде как: "Выкуси, а я не согласен!" - Ну, разумеется, надеялся на свою армию и флот! - прибавил Бугай.

   - А у его, дьяволов, стуцер, дяденька!

   - Что ж, по правде говоря, и флот с машинами. Эка он палит!! - вдруг оборвал Бугай.

   На пристани стояла встревоженная толпа. Преимущественно были женщины с детьми и с пожитками. Среди мужчин - большей частью хилые, больные и старики. Все торопились переезжать на Северную сторону.

   Все суетились, и в толпе раздавались восклицания:

   - Голубушки... И в слободку он жарит... И несколько хат разметало...

   - В улицах ядра и бомбы... Солдат так и бьют... И двух матросок убило. Показались матроски на Театральной улице... И наповал...

   - Ребенка убили... Махонький... В кусочки!..

   - Не приведи, господи... Ад кромешный!..

   - Нашим матросам-то как на баксионах!.. Голубчики!..

   - Сказывают, будет штурма...

   - Пропали наши домишки... Разорил нас он.

   - А Менщик не показывается...

   - Корнилов и Нахимов там... Подбадривают!..

   - О господи!..

   - А дурачок Костя... не боится. Пошел на баксион... Бормочет себе под нос...

   - Дедушка, родненький! Возьми и меня! - крикнула одна девочка, подбегая к Бугаю.

   - Садись, девочка, около меня. А ты чья? - спросил Бугай, отваливая от пристани.

   Худенькая черноглазая девочка заплакала и сквозь слезы отвечала:

   - Сирота! Матросская дочь.

   - У кого жила?

   - У тетеньки. А тетенька ушла... А меня оставила...

   - К кому же ты?

   - Ни к кому, дедушка... Никого у меня нет.

   - Ишь ты!

   Но тут же на шлюпке нашлась добрая женщина, которая обещала приютить девочку в Симферополе.

   А Бугай дал девочке две серебряные монеты и ласково сказал:

   - Пригодится, девочка!

   После нескольких рейсов пассажиров уже не было. Бугай с Маркушкой закусили, и лодочник заснул в шлюпке, не обращая внимания на адский рокот.

   Привык к нему и Маркушка, и он уже не приводил его в ужас.

   Не ужасали его и носилки с мертвыми телами, которые, как груз, складывали на баркас на Графской пристани... И как много этих мертвецов, окровавленных и изуродованных, с черными от пороха лицами, с закрытыми глазами, в ситцевых и холщовых рубахах и исподнях. Почти на всех покойниках не было шинелей, мундиров и сапог.

   Маркушка заглядывал в носилки, заглядывал в баркас и невольно искал отца.

   И он спросил одного солдата-носильщика:

   - Ткаченко, комендор на четвертом баксионе, жив?

   - Не знаю, малец... Слышно, там сильно бьют... Оттуда к Корабельной бухте выносят... А мы солдатиков носим... Коих на улице убило.

   Маркушка вернулся к ялику.

   По-прежнему кругом грохотало. А Бугай спал.

   Мальчик опять отошел от ялика и вышел на улицу.

   У пристани и Морского клуба сидели солдаты, поставив ружья в козлы. Офицеры курили и о чем-то болтали. Здесь не было видно ни ядер, ни бомб.

   Маркушке очень хотелось вблизи увидать их.

   Он пробежал между солдатами, добежал до собора... Опять ни ядра, ни бомбы... И он побежал дальше...

   Мимо то и дело проносились носилки, перед которыми солдаты расступались и крестились...

   Несмолкаемый рокот казался оглушительней. Но Маркушка не обращал на него внимания и побежал по Большой улице...

   И вдруг остановился... Он услышал совсем близко резкий свист; несколько ядер шлепались о мостовую. И вслед за тем шипение... Что-то упало, казалось, рядом, что-то вертелось и горело...

   - Падай, чертенок!.. - раздался чей-то повелительный голос.

   И вслед за тем чьи то руки схватили мальчика за шиворот и пригнули к земле.

   В ту же минуту раздался треск, и Маркушка увидал, как осколки разлетелись среди солдат, и раздались стоны.

   Маркушка поднялся. Около него стоял моряк - штаб-офицер в солдатской шинели.

   - Ты зачем здесь? - сердито спросил моряк.

   - Поглядеть.

   - На что?

   - На ядра...

   - Глупый. Хочешь быть убитым? Пошел назад. Брысь! - крикнул моряк.

   Маркушка не заставил повторять и побежал со всех ног.

   А моряк, улыбнувшись, проводил глазами Маркушку и пошел к оборонительной линии, то и дело прислушиваясь к свисту ядер и невольно наклоняя голову.

   У дома главного командира проносили носилки. Маркушка заглянул и увидел знакомого мичмана Михайла Михайловича. Бледный, он слегка стонал.

   - Михайла Михайлыч! - воскликнул Маркушка.

   - Маркушка! - ласково сказал раненый мичман. - И не смей проситься на бастион... Вот видишь, как там... Понесли меня...

   - Поправитесь, Михайла Михайлыч!

   - Надеюсь... Легко ранен...

   - А тятька, Ткаченко... жив?

   - Жив был...

   Маркушка проводил несколько минут раненого и, простившись, побежал на пристань.

   По дороге он услышал, что убит Корнилов, и принес это известие Бугаю.

   Бугай нахмурился, перекрестился и проговорил:

   - Другого такого не найдем!.. А ты куда бегал?

   Маркушка рассказал, и старый яличник сердито сказал:

   - Ой, накладу тебе в кису, если пойдешь... смотреть бомбы!.. Раскровяню твою харю!

  

   К вечеру все стихло. Рокот прекратился. Люди облегченно вздохнули и дышали вечерней прохладой.

   Вечер был прелестный. На небе занялись звезды, и море так ласково шептало.

   И только огненные хвосты ракет, по временам горевшие в темном небе, да шипение бомб говорили, что смерть еще витает над городом.

   Но скоро смолкли и английские батареи.

   Маркушка и Бугай пошли домой. Но дома уж не было. Хибарка, в которой они жили, представляла собой развалины, и приятели нашли на ночь приют в одном из целых домиков слободки и решили на другой день перебраться вниз.

   "А на баксион к тятьке все-таки сбегаю!" - подумал Маркушка перед тем что заснул.

   На следующее утро грохот пальбы разбудил Маркушку.

   - Ишь черти! Опять бондировка! - промолвил мальчик, поднимаясь с соломенной подстилки на полу.

  

  

  

  

   После первого ужасного бомбардирования защитники всю ночь исправляли повреждения бастионов и батарей.

   Некоторые сильно пострадали. Особенно - третий бастион, почти сравненный с землей.

   На нем три раза была переменена орудийная прислуга, убитая или раненая. Ничем не прикрытые, под градом ядер, бомб и гранат, матросы продолжали стрелять по неприятельским батареям, как вдруг неприятельская бомба пробила пороховой погреб и страшный взрыв поднял на воздух часть третьего бастиона и свалил его в ров вместе с орудиями и матросами-артиллеристами.

   "Бастион буквально обратился в груду земли; из числа двадцати двух орудий осталось неподбитыми только два, но и при них было лишь пять человек".

   Почти все офицеры были убиты или ранены. Сто матросов погибли при взрыве.

   Обезображенные и обгорелые трупы их валялись во рву и между орудиями: там груда рук, тут одни головы без туловища, а вдали, среди грохота выстрелов, слышались крики торжествующего врага. Бастион представлял картину полного разрушения, и в течение нескольких минут не мог производить выстрелов из своих двух орудий.

   Казалось, исчезла уже "всякая возможность противодействовать артиллерии неприятеля. Оборона на этом пункте была совершенно уничтожена, и на Корабельной стороне (где находился третий бастион) ожидали, что неприятель, пользуясь достигнутым им результатом, немедленно пойдет на штурм", - пишет автор "Истории обороны Севастополя".

   Но офицеры и матросы сорок первого экипажа, стоявшего близ бастиона, бросились на помощь третьему бастиону. Скоро загремели выстрелы из двух орудий и на соседней батарее, чтобы отвлечь внимание неприятеля от третьего бастиона, стали кричать "ура" и открыли частый огонь против чужих батарей.

   За ночь надо было восстановить третий бастион и исправить другие. Пришлось насыпать брустверы и очищать рвы, устраивать траншеи, заменить подбитые орудия.

   К утру все бастионы были готовы.

   Севастополь после вчерашней бомбардировки, казалось, стал еще грознее, и союзники увидали, что взять Севастополь не так легко, как казалось. Его укрепления словно бы снова вырастали. Поднимался и дух защитников после ужасной бомбардировки, не сгубившей Севастополя.

   Нахимов, посетивший на другой день прибрежную батарею No 10, отбивавшуюся от орудий целого флота, за потерю которой опасались тем более, что она могла быть сбита и занята десантом, - Нахимов приказал собрать матросов и сказал:

   - Вы защищались, как герои, - вами гордится, вам завидует Севастополь. Благодарю вас. Если мы будем действовать таким образом, то непременно победим неприятеля. Благодарю, от всей души благодарю!

   "Крепость, - доносил князь Меншиков, - которая выдержала такую страшную бомбардировку и успела потом в одну ночь исправить повреждения и заменить все подбитые свои орудия, - не может, кажется, не внушить некоторого сомнения в надежде овладеть крепостью дешево и скоро".

  

  

   Это осторожное донесение главнокомандующего, питавшего только "некоторое сомнение" в возможность потерять Севастополь, было, казалось, одним из редких обнадеживающих донесений императору Николаю Первому и своих не мрачных взглядов на положение Севастополя.

   Сам главнокомандующий, один из любимейших императором деятелей того времени, сам признавал то, что казалось невероятным. Начальники, офицеры и даже сами войска, - словом, все то, что считалось нашей гордостью и главным козырем, поддерживающим могущество России и внушающим страх Европе, - все это, по мнению князя Меншикова, бесспорно умного человека, - было самоуверенное заблуждение.

   Князь не раз предупреждал еще до объявления войны, что необходимо более войск, чем у него есть: "Небо помогает большим войскам", - острил он и прибавлял, что необходимо укрепить Севастополь с Южной стороны. Но его донесения вначале не исполнялись, и десант большой союзной армии застал нас врасплох не по вине одного Меншикова.

   И затем он уже не раз жаловался и государю, и министру, и князю М.Д.Горчакову о недостатке способных генералов и особенно офицеров. Корпусные командиры не внушали доверия князю. "Это будет истинное несчастие, если б генерал Д. стал во главе армии", - говорил Меншиков об одном корпусном командире.

   Генерала Липранди главнокомандующий считал "хитрым и двуличным", а про офицеров генерального штаба писал: "Все находящиеся у меня, за исключением одного или двух, полнейшая ничтожность, в том числе и N, неспособность которого ниже всякой критики".

   Понимал, казалось, общее заблуждение насчет нашей военной мощи не один только скептик и недоверчивый князь.

   Даже князь Горчаков, главнокомандующий дунайской армией и сочинивший песенку, в которой даже англичане и французы названы "басурманами" и которую распевали наши солдаты , в то же время, посылая войска и генералов из дунайской армии в подкрепление разбитой уже под Альмой армии Меншикова, писал ему не всегда утешительные сведения.

   "Что же касается до генерала NN, то его я не знаю, но говорят, что он бестолков. Чтобы сколько-нибудь вознаградить за его глупость, я ему придал генерального штаба подполковника, одного из лучших моих офицеров" .

   Затем князь Горчаков писал князю Меншикову о том же генерале: "Позвольте вам напомнить, что NN большой дурак (est un grand bete) и что совершенно необходимо ему запретить атаковать неприятеля. Вся его обязанность заключается в ведении малой войны, потому что иначе он настолько глупо атакует укрепления, что без сомнения будет во вред его дивизии и покроет его стыдом". В другом письме князь Горчаков пишет: "Наши кавалерийские офицеры вообще ничего не разумеют в такой войне". А о посылаемых войсках сообщает: "Войска, вам посылаемые, хороши, но вы не поддадитесь на их хвастовство. Они скажут, что готовы штурмовать небо. Дело в том, что они будут стойки при защите данной местности, но не ждите от них смелых атак. У неприятеля слишком большой над нами перевес в вооружении. Храбрейшие из начальников и офицеры бросятся как сумасшедшие и будут выведены из строя, а войско покажет тыл. Говорю по опыту".

   Свалил потерю Альминского сражения "на малодушие и неопытность" солдат и Меншиков, а между тем мнение о наших солдатах двух главнокомандующих совсем не согласно с тем, что говорили о солдатах знаменитые полководцы - наши и иностранные - и что показывали большая часть войн и осада Севастополя.

   Впрочем, и князь Меншиков, понявший в Севастополе многие наши заблуждения насчет многого, казалось, понял, что и сам он, на которого было возложено такое трудное дело, - тоже одно из заблуждений - считать его даровитым и энергичным полководцем.

   И мрачный, одинокий, недоверчивый, не сообщавший никому своих планов, вдобавок больной и знающий, как нелюбим он в войсках и во флоте, - он не верил в дело, которому служил, и скоро уж доносил государю, что едва ли Севастополь долго продержится и не лучше ли сжечь его и вывести армию.

   Меншиков жил на Северной стороне, в скромном помещении, устроенном в форте. Он почти не показывался на оборонительную линию, не показывался и войскам, и, видимо удрученный тяжелыми думами, хотя и работал не покладая рук, но видел и чувствовал, что не может поправить дела - не может выгнать неприятеля. Он не скрывал от себя, что дороги ужасны, что продовольствие войск отвратительно, злоупотребления неисчислимы, раненые и больные мрут как мухи без призора, подвоз пороха и снарядов затруднителен. Броситься же на "авось" с армией на неприятельскую - для этого князь Меншиков был слишком умен и недостаточно беззаветен и пылок, чтоб рисковать всей армией и, в случае поражения, отдать неприятелю весь Крым.

   И, несмотря на понукания из Петербурга на решительные действия, Меншиков имел храбрость не соглашаться с советами самого государя и медлил, ожидая новых подкреплений.

   "Я настаиваю в Петербурге, - пророчески писал он тому же главнокомандующему дунайской армии, князю Горчакову, еще до высадки, - на необходимости подкрепления потому, что если наши морские силы будут уничтожены, то в течение двадцати лет мы будем лишены всякого влияния на Востоке, так как все доступы к нему как морем, так через княжества, будут для нас недосягаемы".

   Но подкреплений не посылалось. В Петербурге надеялись, что и с маленькой армией Меншиков не пустит врага. И только когда наша армия была разбита и Севастополь оставался почти в беззащитном положении, тогда только стали посылать подкрепления, и то по небольшим частям и в общем в недостаточном количестве.

   "Ни генералов, ни офицеров", - писал он. "Рекогносцировка, сделанная по моему приказанию, не имела никаких других последствий, как обнаружение неспособности полковых и бригадного командиров", - сообщал Меншиков Корнилову.

   "К довершению хлопот, - жаловался Меншиков в письме к князю Горчакову, - не могу достигнуть правильного устройства провиантских транспортов. Три транспорта оказались попорченными и сгнившими до того, что даже при недобросовестной сортировке их нельзя употреблять в пищу. Плут Сервирог заставил принять этот транспорт, задержав с намерением остальные. К тому же дурные дороги и без того их задерживают. Так мы живем изо дня в день - к крайнему моему огорчению и заботам. Торопить присылкою провианта положительно некого. Я писал в Петербург о присылке интенданта, но когда он будет прислан и какой-то еще будет!"

   Во многих письмах Меншиков писал:

   "Я изнемогаю от усталости и забот и не вижу выхода из своего положения. Утешительного ничего, а зато сплетен - гибель".

   Несомненно умный человек, он понимал, что нужен гений военачальника и организатора, чтобы при таких беспорядках, какие обнаружило наше бессилие, несмотря на самоуверенность в свою силу и веру в безукоризненный порядок в военном управлении, возможно было надеяться на успех.

   И Меншиков, казалось, не имел никакой надежды и не скрывал этого от императора. Он ждал скорой потери Севастополя.

   В Петербурге, где не обращали внимания на просьбы Меншикова о серьезной защите Крыма, после поражения нашего под Альмой боялись потери всего Крыма.

   Только бездарность полководцев союзников и воистину необыкновенная выносливость и мужество солдата и матроса, которые одиннадцать месяцев защищали Севастополь, несколько ободрили нас и спасли от несравненно тяжелых условий мира.

   В каких условиях жили защитники поздней осенью и зимой, читатель может понять хотя бы из следующих строк, которые я беру из "Истории Севастопольской обороны".

   "Защитники Севастополя положительно валялись в грязи, на открытом воздухе, в дождь и в бурю, в мороз и метель. Единственною защитою их от холодных ветров были сложенные насухо из камней стенки, ямы или рвы, кое-как прикрытые сверху. Командиры бастионов помещались в землянках столь малых, что едва можно было вытянуться во весь рост человека. Если на батарее бывала еще одна такая землянка для нескольких офицеров, то такая батарея считалась с роскошным помещением. Никто не мог раздеться. Ноги прели, потому что по месяцу и более никто не снимал сапогов. Иной пробовал прилечь на голой земле, но холод и сырость гнали его прочь. Хорошо, кому удавалось пристроиться под навесом насыпи или прислониться к станку, на котором лежало орудие, - положению такого счастливца все завидовали".

   Но солдатам едва ли было лучше.

   "Находившиеся на укреплениях войска не имели ни крова, ни теплой одежды. С самого начала осады солдаты принуждены были сами изобретать средства для защиты от дождя и стужи. В то время солдаты не имели еще полушубков и довольствовались мундиром и шинелью. В дождливую погоду они мастерили себе такие башлыки из рогожи, смотря на которые дивовались и свои и французы. Рогожи эти выдавались для того, чтобы солдаты подстилали под себя в землянках или сараях, где им случалось ночевать. Обыкновенно один куль выдавался на двоих: его резали вдоль на две части, так что каждому доставалось по готовому, сшитому углу. Отправляясь в цепь или на часы, солдат захватывал с собою принадлежащую ему половину куля. Надев его на голову, он защищал себя от дождя и непогоды".

   "Жизнь, которую не выносит ни один каторжник, была обыкновенною жизнью каждого из защитников", - прибавляет историк.

   Сильное бомбардирование продолжалось несколько дней подряд и затем продолжалось ежедневно, но несколько легче и не общим, а имеющим целью разрушить укрепления в некоторых пунктах обороны.

   Тем временем траншеи и укрепления подвигались ближе и ближе, и, несмотря на мужество защитников, главнокомандующий был безнадежен и мрачен.

   Но в нем не было доблести сознать свою неумелость и просить о назначении другого главнокомандующего. Только через несколько месяцев после новых поражений в сражениях, когда и в Петербурге увидали военную бездарность князя и решили сменить его, Меншиков решительно просил об увольнении и бросил армию до приезда нового главнокомандующего, князя Горчакова.

   Ничего не мог сделать и новый главнокомандующий, сам настаивавший в Петербурге на смене Меншикова.

  

  

   Он сваливал всю вину на Меншикова, и сражение, которое Горчаков дал союзникам, вынужденный Петербургом, показало то же, что и во время начальства Меншикова. Наши солдаты дрались как львы, но были разбиты и потеряли около семи тысяч. Оказалось, что снова не было точности и ясности в распоряжениях полководца: один генерал начал, не понявши слова "начать", присланного главнокомандующим через адъютанта; другой генерал, видя, что рядом бьют своих, не подал им помощи, потому что не было приказания, - словом, снова вышла путаница и бестолочь.

   Историк, хоть и не считает князя Горчакова таким плохим военачальником, как Меншиков, дает о нем такую характеристику: "Как главнокомандующий он не вполне удовлетворял тому высокому званию, в которое был облечен. Военная искра, находчивость, смелость и быстрота соображения не составляли принадлежности князя Горчакова. Напротив, он был человек крайне рассеянный и в высшей степени нерешительный. По своей нерешительности он упускал иногда удобный случай для действия, часто менял приказания, а по рассеянности нередко даже и противоречил себе".

   И князь Горчаков через восемь недель после приезда в Севастополь уже говорил, что "со времен Петра Великого под Прутом ни одна армия не находилась в столь дурном положении, в каком нахожусь я в настоящее время". Хотя новый главнокомандующий имел в своем распоряжении несравненно более войска, чем имел Меншиков, тем не менее считал свое положение безысходным и просил императора Александра Второго об оставлении Севастополя до штурма. И если потом оставил эту мысль и даже мечтал о возможности решительных действий, то обязан был влиянию присланного из Петербурга генерал-адъютанта Вревского .

   Рассказывая о недостатке генералов и офицеров и о том, что многие генералы выбыли из строя по болезни, князь Горчаков "с грустью должен был заявить военному министру, что на самом деле не болезнь, а другие причины заставили некоторых уклоняться от исполнения своих обязанностей; что пароксизм болезни у таких лиц обыкновенно наступал только тогда, когда они получали неудобное для них назначение. Называя по именам тех генералов, в болезни которых он сомневался, князь Горчаков писал, что генерал Хрущев действительно болен, а между тем не желает оставить ряды армии". Одним словом, Горчаков только подтверждал мнение предшественника, которого считал виновником своего безвыходного положения.

   Разумеется, не один Хрущев был такой. История Севастополя показывает многих генералов (Семякин , Хрулев и другие), которые не "болели" кстати, когда солдаты и матросы умирали.

   Нечего уже говорить о таком боготворимом матросами и солдатами Нахимове, именно за то, что он был там, где были и они, всегда простой, доступный, скромный и истинно храбрый, без тени рисовки.

   И когда один севастополец при встрече с доблестным адмиралом сказал, что он напрасно не бережет себя, и прибавил: "что будет с Севастополем, если его не будет", - Нахимов сердито нахмурился и ответил:

   - Не то вы говорите-с! Убьют-с меня, убьют-с вас, это ничего-с! А вот если израсходуют князя Васильчикова или Тотлебена, это беда-с!

   А адмирал Истомин, убитый на Малаховом кургане, в ответ на опасения подчиненных обыкновенно говорил:

   - Я давно уже в расходе и живу пока на счет французов и англичан!

  

  

  

  

   Рано утром, через три дня после первой ужасной общей бомбардировки, как и в предыдущие дни, загрохотали орудия. Но стреляли сразу не все неприятельские батареи, и наши отвечали только из тех бастионов, на которые был направлен огонь неприятеля.

   Старик Бугай, только что молча окончивший пить чай в подвале одного из домов внизу, около рынка, на берегу Артиллерийской бухты, вдруг неожиданно сердито произнес, обращаясь к Маркушке:

   - А ты как думал, Маркушка?

   И, не ожидая ответа, прибавил:

   - Небось слышишь, чертенок?

   - Слышу, дяденька. Бондировка!

   - То-то и есть! - несколько остывая, промолвил Бугай. - Здесь внизу что, пока нам слава богу... И выспались на новоселье... И чаю попили. Сюда еще не дохватывают... А напредки что будет... Выкуси-ка!

   - Прогоним дьяволов - вот что будет.

   - Не бреши, Маркушка. Не форси по своему рассудку. За форц знаешь ли что? Учат!.. И тебя следовало бы съездить по уху... Не хвастай!.. Он, братец ты мой, свою линию, шельма, ведет...

   - Какую, дяденька? - нетерпеливо спросил Маркушка, уверенный, что Бугай не съездит по уху, а только пугает.

   - Прежде проворонил штурму, не посмели их начальники, когда Менщик пропадал, и мы одни пропали бы... Понял, что обмишурился... Так теперь думает обескуражить нас бондировкой, разорить наши баксионы и на штурму... Но только еще погодить надо... Прежде вовсе разори, да и перебей людей, тогда и бери Севастополь, ежели Менщик не войдет в полный свой ум... Сказывали: лукав. А где же твое лукавство, скажи на милость? - спросил Бугай, словно бы обращаясь к самому главнокомандующему.

   И так как главнокомандующий не мог ответить старому отставному матросу, то он сам же за него ответил:

   - Вы, мол, братцы, пропадай на баксионах с Павлом Степанычем , а я не согласен пропадать. Сижу себе на Северной, на хорошем харче, пью вино шипучее за обедом по старости лет. А к французу с солдатиками не сунусь. А вы, севастопольцы, как вгодно... Отбивайтесь и помирайте!..

   - А отчего, дяденька, Менщик не сунется? - спросил опять Маркушка.

   - Оттого, дьяволенок. Чего пристал?! - сердито окрикнул Бугай и даже взглянул в упор на мальчика строгими глазами, казавшимися совсем суровыми от нахмуренных клочковатых бровей, - точно именно Маркушка и виноват в том, что Меншиков, по мнению Бугая, не обнаруживает никакого лукавства и не желает "сунуться" к "французу".

   - Валим на ялик... Небось как огрел его француз под Альмой, так никакой смелости в нем нет. Вовсе обескураженный... Видел вчера Менщика, когда садился в катер?.. Будь заместо его покойный Корнилов или Нахимов, совсем другой вышел бы военный оборот. Небось не оконфузили бы себя и солдатика... Валим на ялик, Маркушка!

   - Дозвольте, дяденька, прежде на баксион сбегать... тятьку проведать... Еще жив ли?

   - Я тебе дозволю... Не форси, говорят!.. На ялик! - грозно крикнул Бугай и погрозил кулаком.

   И уж дорогой Бугай, видимо не сердитый, проговорил:

   - Вечером сходим... Отчего не проведать. А зря лезть на убой - один форц. Живи, пока бог тебя терпит! Вырастешь, поймешь Бугая...

  

  

   Молодой, совсем бледный офицер в солдатской шинели, поддерживаемый статским господином, сел в ялик. Солдатик-денщик уложил два чемоданчика, господский мешок и - поменьше - свой и сел на носу ялика.

   - На северную! - нетерпеливо и взволнованно проговорил офицер задыхаясь.

   - Не волнуйся, Витя! Не говори громко. Тебе вред но, голубчик. Что говорил старший врач?

   И хоть статский, совсем юноша, походивший на офицера и, по-видимому, брат, и старался казаться молодцом и подбадривать брата, но голос его был встревоженный и испуганный, и мягкие лучистые глаза светились грустью.

   Ничего молодеческого не было в этом здоровом, дышавшем свежестью лице и в крепкой, сильной фигуре.

   Напротив, в юноше было что-то мешковатое и необыкновенно милое, доброе и тоскливое.

   Как только ялик отвалил, офицер встрепенулся, как птица, выпущенная из клетки. К бледному, почти мертвенному лицу с красивыми заострившимися чертами и ввалившимися глазами, большими и лихорадочно блестевшими, прилила кровь.

   Не без усилия поднял он болезненно белую и точно прозрачную исхудалую руку с голубыми жилками и, глядя на Севастополь, крестился.

   И, полный благодарного счастья, промолвил:

   - О, скорей бы только домой... Дома поправлюсь. Ты увидал бы, брат... Неужели ты нарочно приехал сюда, чтобы поступить в юнкера?

   - И тебя повидать... И в юнкера.

   - О, не оставайся, Шура... Не оставайся... Но я, офицер, должен был драться... И две пули. Видишь, на что я похож...

   - Поправишься, Витя... Не говори.

   - Мне лучше... Ничего... Не мешай... Не поступай в юнкера. Умоляю! Ты не знаешь, что за ужас война. Это бойня... Смерть... смерть везде... И ради чего убивать друг друга?.. Довольно с меня... Слава богу, что подальше отсюда... И не вернусь сюда... О, нет... нет... Окончится же война, и я в отставку... Называй меня трусом, Шура... Но я делал то, что и другие... Стоял в прикрытии на четвертом бастионе и смотрел, как люди падали с оторванными головами, без рук... без ног... Стон... крик... Я не прятался... Было жутко, но стыдно перед солдатами, а то бы убежал... А на ночной вылазке... Я и хуже зверя, когда, бросившись в неприятельскую траншею, убил француза... Ведь он просил не убивать. А я, как опьяненный кровью, еще пырнул штыком в человека, и кровь брызнула... "Бей, руби!" - кричал я... пока не упал, и то думал, что смерть... Вынесли солдаты - вот и этот Прошка, мой денщик... Милый... славный! - говорил офицер, показывая головой на белобрысого солдатика.

   А солдатик то поглядывал на воду, то прислушивался к грохотанию бомбардировки. Но дым и бомбы были далеко, и он, видимо, был так же сч