Станюкович Константин Михайлович - Севастопольский мальчик

еншиков и бросил Севастополь.

   Но союзники ничего не предпринимали в ожидании перехода их флота к Балаклаве и выгрузки осадных орудий. А в это время благодаря энергии и находчивости Корнилова, одушевлявшего всех, на Южной стороне вырастали батареи. В две недели было сделано то, чего не подумали сделать за несколько месяцев раньше.

   По-видимому, никто не рассчитывал, что наша плохо вооруженная армия будет так разбита, несмотря на отвагу и храбрость солдат. По-видимому, не думали, что князь Меншиков, вельможа и умница, не имел способностей военачальника.

   В то время все в Севастополе видели в Корнилове того единственного, решительного, необыкновенно талантливого и мужественного человека, который мог спасти Севастополь. И севастопольцы еще лихорадочнее укрепляли родной город и не теряли надежды защитить его, хотя Меншиков и бросил Севастополь.

   В течение десяти дней об армии не было ни слуха ни духа. Меншиков не знал, что с Севастополем, где неприятельская армия. Он точно скрывался.

   А Корнилов, одетый в блестящую генерал-адъютантскую форму, окруженный свитой, объезжал вдоль всей оборонительной линии, приветствуемый громкими криками матросов и солдат.

   И он остановился и сказал войскам:

   - Царь надеется, что мы отстоим Севастополь. Да нам и некуда отступать: позади море, впереди - неприятель. Князь Меншиков обманул и обошел его, и когда неприятель нас атакует, то наша армия ударит на него с тыла. Помни же, не верь отступлению. Пусть музыканты забудут играть ретираду . Тот изменник, кто протрубит ретираду! И если я сам прикажу отступать - коли и меня!

   Раздалось громкое "ура".

   А матросы прибавляли:

   - Умрем за родное место!

   "В эти немногие дни, - говорит историк, - Корнилов, проявивший необыкновенную деятельность и добровольно принявший всю ответственность перед отечеством, был неизмеримо выше его окружающих. Это был человек, сделавшийся руководителем обороны не по старшинству, а по своим способностям и энергии. Хладнокровный в столь трудных обстоятельствах, Корнилов смотрел на дело прямыми глазами, не увлекаясь, но и не отчаиваясь".

   Ободряя защитников Севастополя утром пятнадцатого сентября, на другой день после рекогносцировки союзных главнокомандующих в ближайших окрестностях города, Корнилов в тот же вечер писал своей жене:

   "Наши дела улучшаются. Инженерные работы идут успешно. Укрепляемся, сколько можем, но чего ожидать, кроме позору, с таким клочком войска, разбитого по огромной местности, при укреплениях, созданных в двухнедельное время... Если бы я знал, что это случится, то, конечно, никогда бы не согласился затопить корабли, а лучше бы вышел дать сражение двойному числом врагу... С раннего утра осматривал войско на позиции: шесть баталионов солдат и пятнадцать морских, из матросов. Из последних четыре приобучены порядочно, а остальные и плохо вооружены, и плохо приобучены. Но что будет, то будет - других нет. Может, завтра разыграется история. Хотим биться донельзя. Вряд ли поможет это делу. Корабли и все суда готовы к затоплению. Пускай достанутся развалины Севастополя".

   По счастию, союзники не думали о штурме. Они приготовлялись к правильной осаде.

   Севастопольцы вздохнули и ждали армии.

   Меншиков между тем выжидал подкреплений и продовольствия и, сам не зная, что с Севастополем и где армия союзников, обнаруживал нерешительность и, видимо, не имел определенного плана.

   Это был далеко не тот князь Александр Сергеевич Меншиков, которого знали и видели под Анапой и Варной в 1829 году. Теперь это был человек, подавленный силою обстоятельств, недоверчивый до крайности, недовольный своим положением и всеми окружающими.

   Но зато и Меншиковым были все недовольны. Особенно солдаты. Они чувствовали презрение вельможи и отчаянного крепостника, не понимающего солдата, выносливого, терпевшего все ужасы войны, обираемого и покорно умирающего солдата.

   И он имел еще бессердечие доносить в Петербург, что солдаты дрались под Альмой дурно, тогда как они умирали в бою и должны были бежать главным образом благодаря самому главнокомандующему и генералам. А Меншиков сваливал все свои ошибки на подчиненных и на войска.

   Только семнадцатого сентября князь узнал, что Северная сторона совершенно свободна, и восемнадцатого сентября он подошел к Севастополю.

   Севастопольцы с радостью смотрели на подходившие войска.

   С этого дня защитники видели, что их уже не горсть против армии союзников.

   Как только вернулись войска и стало известно, что дорога на Симферополь свободна и от неприятеля и от разбоев татар, часть которых перешла к неприятелю в Евпаторию, обложенную отрядом нашей кавалерии, пришедшей из России, - все семьи адмиралов, генералов, офицеров и крымских помещиков и все более или менее состоятельные жители выехали из Севастополя.

   Он заметно опустел.

   Оставались только военные, многие отставные матросы, рабочие и мужики. Остались матроски и солдатки, не пожелавшие оставить мужей и сыновей в опасности.

  

  

  

  

   Оба главнокомандующие - Сант-Арно и лорд Раглан, едва ли способные полководцы - не сомневались, что после решительной победы под Альмой они без труда возьмут Севастополь с Южной стороны, не совсем укрепленной, как сообщали союзникам татары.

   Но когда неприятельские армии, не особенно торопясь, подошли, наконец, к Севастополю и союзники увидели с высот линию укреплений, окружающих Южную сторону, то сочли себя преднамеренно обманутыми татарами. И несколько проводников татар были повешены.

   Татары, конечно, были правы, когда пять дней тому назад говорили о беззащитности Севастополя, и сделались невинными жертвами.

   Действительно, в эти дни, когда Меншиков с армией был под Бахчисараем, выжидая подкреплений, а союзные армии направлялись к Южной стороне Севастополя, севастопольцы воздвигали с поражающей быстротой ряд новых укреплений, опоясывающий город на протяжении семи верст. В две ночи и один день было поставлено более ста больших орудий.

   Работали севастопольцы и день и ночь: и матросы и все жители города.

   По словам историка, "в земляных работах участвовали все, кто только мог: вольные мастеровые, мещане, лакеи и, словом, все свободные люди, женщины и дети. Женщины носили воду и пищу, засели за шитье мешков и кулей; дети таскали землю на укрепления".

   Несмотря на быстроту сооружений обороны, немедленный штурм города, в котором было не более пятнадцати тысяч плохо вооруженных защитников, отдал бы его во власть неприятеля; большая часть севастопольцев была бы перебита, и условия мира были бы унизительнее для России.

   Французский главнокомандующий Сант-Арно, желавший угодить своему императору, Наполеону Третьему, которому помогал в перевороте и в измене против республики, которой оба присягали, - этот генерал хотел после бомбардировки идти на приступ, чтоб назвать падение Севастополя "крестинами Второй империи", еще только недавно основанной...

   Но Сант-Арно, уже серьезно болевший, почувствовал себя безнадежным в тот самый день, как привел свою армию к Севастополю. Главнокомандующий принужден был сдать армию и уехал, чтоб умереть по дороге в Константинополь.

   Новый главнокомандующий французской армии Канробер и лорд Раглан, главнокомандующий английскими войсками, колебались, и прошло несколько дней, пока они совещались о том, что делать: штурмовать Севастополь или вести правильную осаду.

   Нечего и говорить, что отъезд Сант-Арно и каждый день нерешительности и промедления главнокомандующих были на руку севастопольцам.

   Они усиливали оборону, улучшали укрепления и к четырнадцатому сентября на оборонительной линии могли поставить уже сто семьдесят два орудия.

   Прошла еще неделя, когда союзники приступили к осадным работам. И в эти дни русские говорили:

   - Союзники пришли полюбоваться Севастополем нашим.

   - Видно, ждут, чтобы Меншиков атаковал их, как вернется с подкреплениями.

   Меншиков хоть и вернулся, но не смел и думать об атаке. Пока подкреплений было очень мало, и главнокомандующий мог усилить севастопольский гарнизон войсками. В лагере, на Северной стороне, у Меншикова оставалось только двадцать тысяч солдат.

   "Была в его распоряжении только что прибывшая в Крым кавалерийская дивизия. Но она была поставлена около Евпатории для наблюдения за турецким корпусом, укрепившимся в этом городе, для охранения наших сообщений с Россией и для успокоения края. Татары на полуострове волновались и разбегались из селений".

   Пользуясь отсутствием жителей, войска наши были полными хозяевами деревень и совершенно разорили все окрестное население. Главная часть богатства, домашний скот, был отогнан, другой - взят войсками. Грабили не только татар, но и русских помещиков в Крыму.

   Безжалостное разорение татар оправдывалось тем, что они изменники оттого, что разбежались, и, следовательно, их нечего жалеть.

   Но одно официальное сообщение того времени взывало к жалости.

   Вот что доносил главнокомандующему доблестный майор Гангардт, имевший по тому времени большое гражданское мужество - говорить правду:

   "Татары Евпаторийского уезда, без сомнения, сами навлекли на себя те бедствия, которые теперь испытывают. Но, рассмотрев все обстоятельства, сопровождавшие быстрое подчинение целого уезда власти неприятеля, нельзя не сознаться, что мы сами виноваты, бросив внезапно это племя, - которое, по религии и происхождению, не может иметь к нам симпатии, - без всякой военной и гражданской защиты от влияния образовавшейся шайки фанатиков. Надобно удивляться, что врожденная склонность татар к грабежам не увлекла толпу в убийства и к дальнейшему возмущению в прочих местах Крыма, долго оставшихся без войск. Я убежден, что изыскания серьезного следствия докажут, что в татарском народе далеко нет того духа для измены, какой в нем предполагают, и потому следовало бы принять решительные меры, чтобы жалкое население многих деревень Евпаторийского уезда, разбежавшееся от страха, что казаки их перережут, и лишившееся через то всего своего имущества, не погибло от голода и стужи с приближением суровой зимы" .

  

  

   В первую ночь на новоселье у "дядьки" Маркушка спал отлично. И ему снились те чудные сновидения, которые часто балуют людей, испытывающих наяву тяжелое горе.

   Мать Маркушки, веселая, здоровая, с добрыми глазами, была около. Она говорила ласковые слова своему любимцу и гладила его кудрявую голову.

   И Маркушка во сне счастливо улыбался.

   Бугай, по обыкновению рано вставший, уже выходил на улицу, полюбовался чудным ранним утром, еще дышавшим свежестью, посмотрел на любимый им Севастополь с его глубокими бухтами, над которым солнце тихо поднималось по бирюзовому небу, помолился и пошел за бубликами к старому своему приятелю, татарину-булочнику Ахмету.

   - Что, брат Ахметка? - промолвил Бугай, пожимая руку татарина.

   - Думал: они ночью придут!

   - Видно, бог лишил рассудка француза и гличанина. Не пришли.

   - Придут, Бугай.

   - Встретим, Ахметка!

   - Аллаху все известно.

   - А ты, Ахметка, чего не уходишь?

   - Куда уходить?

   - К турке... Сказывают, ваши бунтуют...

   - Испугались русских и бунтуют. Русский не понимает татар, какие они народ... А мне зачем уходить?.. Привык здесь. В Байдар отцы жили, и я умру там, если аллах дозволит... Под султаном земли не дадут... Там скорей человеку секим-башка.

   - То-то оно и есть... Живи, братец ты мой, на своем месте. Ты, Ахметка, с рассудком. А у бога все люди равны! - неожиданно прибавил Бугай.

   - На сколько тебе бубликов, Бугай?

   - Давай на две. У меня постоялец - Маркушка.

   - Хороший Маркушка! - сказал татарин.

   Бугай взял бублики и пошел домой.

   С кораблей и с ближайших батарей донесся звон колоколов, отбивавших две склянки - пять часов утра. Город еще спал, но вокруг слышался гул работы. Слободка поднималась. Из хат выходили мужчины и женщины, направляясь к окраине города. У многих были ломы и лопаты. У баб - мешки. Все торопились.

   Старик яличник спросил знакомого отставного матроса:

   - Где батареи работаешь?

   - Около четвертого баксиона. Отсюда ближае! - на ходу ответил старый матрос, слегка прихрамывая на одну ногу, давно переломанную на корабле, когда сорвался с реи и упал на палубу.

   - Как он придет - увидит, как встретим! - хвастливо проговорил какой-то подросток.

   - И матроски пригодятся, дедушка. Подсыпем земли! - смеясь, проговорила молодая женщина.

   - И Севастополя, дедушка, не отдадим! - возбужденно воскликнула другая.

   - Молодецкие внучки и есть! - ответил Бугай.

   Он вошел к себе, заварил чай и только тогда разбудил своего маленького приятеля.

   Маркушка быстро оделся и вместе с "дяденькой" стал пить чай.

   Мимо открытого окна проходили люди.

   И Маркушка спросил:

   - Это куда наши идут, дяденька?..

   - На работу... Помогать строить батареи, Маркушка...

   - Пустите, дяденька, и меня к тятьке на баксион... Приказал проведать...

   - Сходи...

   - Может, дозволите и подсобить на стройке батарей... А вечером на ялик, дяденька...

   Бугай ласково посмотрел на мальчика и сказал:

   - Вместе пойдем.

   - Куда?

   - Туда, куда люди пошли...

   - А как же с яликом?

   - Ты молодца... Сердце-то подсказало, что там, - и старый матрос указал пальцем по направлению к бульвару, - мы с тобой нужнее, чем на ялике... Не торопись... выпей еще стакан... Бублики ешь.

   Через пять минут яличник и его маленький подручный уже шли на пристань, и Бугай предложил нанятому им на ночь человеку остаться на день, а то и на два или три...

   - А ты?

   - Мы с Маркушкой землю копать... А у тебя ноги больные... Сиди на шлюпке да греби, пока мы не придем... Так, что ли?..

   Дело было слажено, и Бугай с Маркушкой пошли.

   - На рынок зайдем, Маркушка. Как зашабашат на работе - будем с обедом.

   Рынок, расположенный у Артиллерийской бухты, был менее оживлен, чем бывал обыкновенно в ранние часы утра. Но все-таки толкались толпа покупателей и покупательниц; среди говора выделялись громкие голоса торговок.

   На небольшой площади рынка стояли маленькие лавчонки, палатки, ларьки и столики. Висели туши быков, свиней и баранов. Повсюду кучи овощей; высились горы арбузов, дынь, и стояли корзины с фруктами. У самого берега продавали свежую камбалу, султанку и бычков. Там же можно было купить устрицы и мидии. А в стороне валялась любимая народная вяленая тарань.

   Бугай купил хлеба и соли, огурцов, кусок ветчины, несколько арбузов, две бутылки кваса и на копейку леденцов, все уложил в кулек и сказал:

   - Ловко пообедаем, Маркушка... Валим!

   Они свернули на Екатерининскую (большую) улицу. Середина ее была запружена матросами, которые тащили большие орудия. То и дело на тротуарах попадались раненые солдаты. Изредка проезжали татары верхами.

   Окна большей части домов были закрыты ставнями.

   - Нахимов небось встал! - промолвил Бугай, указывая на раскрытые окна в квартире адмирала. - И Корнилов, может, и ночь не спал... в заботах... А есть которые начальники и дрыхнут... Ну, да Корнилов их разбудит... Он сонь и лодырей обескуражит... Не таковский!

   Мимо проехал шибкой рысью высокий молодой полковник в белой фуражке, с перекинутым через плечо тонким ремнем, на котором болтались длинный круглый футляр и подзорная труба.

   - А это анжинер Тотлебев! - сказал Бугай, переиначивая фамилию Тотлебена. - Сказывают: скорый и башка по своей части... Всем стройкам начальник... До его не знали, как приступить, а как приехал с Дуная - закипела работа... Поедет за город, оглядит кругом и тую же минуту: "Здесь, мол, стройте баксион. Здесь батарея. Здесь, мол, насыпай потолще вал"... И так, Маркушка, вокруг города объезжал... А на эти дела Тотлебев, я тебе скажу, собака и глаз... Наскрозь видит...

   - А что у него сзади болтается, дяденька? - спросил любознательный мальчик.

   - Труба подзорная... Знаешь?

   - Знаю.

   - И планты.

   - Какие планты?

   - Нарисовано, значит, как строить. Дал плант офицеру и... понимай. А прекословить не смей... Сказывали люди, что в ем большая амбиция... Ему одному, значит, чтобы все уважение. И без его чтобы никто не касался...

   - И строгий, дяденька?

   - Строгий... Однако не зудит, даром что из немцев... Немец, Маркушка, завсегда донимает словами... На то и немец... Любит, чтобы по порядку вымотать душу... Был у нас на "Тартарарахах" (корабль "Три иерарха") старшим офицером один такой немец... В тоску ввел... Спасибо Нахимову... бригадным тогда был... Ослобонил матросов... "Переводись, говорит, немец, в Кронштадт... А у нас, говорит, в Черном море, немцу не вод".

   Скоро Бугай и Маркушка вошли на большой бульвар, на окраине города, на горке, заканчивающейся обрывом... Внизу синелась Корабельная бухта. На другой стороне бухты высились доки, слободки, и за ними белела башня над Малаховым курганом.

   Бульвар лишился деревьев. Они были срублены. На конце бульвара уже стояла батарея...

   Впереди бульвара почти был готов четвертый бастион; из амбразур чернели орудия. Вся местность вокруг была полна рабочими, рывшими и насыпавшими новые укрепления...

   Бугай и Маркушка вошли в бастион.

   Занятые работой матросы не обратили на пришедших внимания. Офицеры были тут же и наблюдали за работами.

   Все работали быстро и возбужденно, видимо стараясь скорей привести свой бастион в боевую готовность и в такой порядок, к какому привыкли на своих кораблях. И чувствовалось, что у всех уже есть что-то любовное к своему бастиону, какое бывает у хозяйственных людей, устраивающих свои жилища на долгое время.

   - Гляди, Маркушка! - проговорил Бугай, указывая на большие корабельные пушки, дула которых смотрели в амбразуры, прорезанные в вале, за которым мог скрываться человек от пуль. - Из эстих самых и будем встречать гостей орехами. А где, братцы, тут Игнат Ткаченко? - обратился Бугай к ближним матросам.

   Маркушка уже увидал отца у последнего орудия, в конце бастиона, и побежал к нему.

   Он обкладывал фашинником "щеки" амбразуры , вполголоса мурлыкая какую-то песенку.

   - Здравствуйте, тятенька! - проговорил мальчик.

   Отец поднял голову, и по его лицу пробежала радостная улыбка.

   - Здравствуй, Маркушка... И дурак же ты... В шабаш приходи! - воркнул Ткаченко.

   Однако бросил работу, пожал руку сына и торопливо промолвил:

   - Видишь, спешка... Где живешь?

   - У дяденьки Бугая... В рулевых...

   - В кису не накладывал тебе?.. - с ласковой шутливостью спросил матрос.

   - Не накладывал...

   - Не за что... Твой Маркушка молодца! - промолвил подошедший Бугай.

   - Зачем, Бугай, не на ялике?

   - Сюда работать пришли... И Маркушка пожелал...

   - Правильно, Маркушка. Потрудись за Севастополь!.. А пока лясничать некогда... Не похвалят и меня и тебя, дедушку с внуком... Начистит зубы батарейный... У нас и на баксионе, как на корабле...

   С этими словами Ткаченко принялся за работу у амбразуры.

   - А ты, Игнашка, комендором? - спросил Бугай.

   - Комендор.

   - Смотри, шигани его!

   - Шигану... Только приходи!

   - Пообедаем с Маркушкой и зайдем...

   - То-то зайди, братцы... А за Маркушку спасибо, Бугай... Сирота ведь!

   - Форменный рулевой... Ну, валим, Маркушка. Тятьку повидал и на работу!

   Через несколько минут наши добровольцы были уже за бастионом, где шла работа.

   Каждый из них получил по лопате, встали в длинный ряд рабочих и принялись рыть землю.

   Бугай и Маркушка работали изо всех сил, сосредоточенно и молча. Маркушка увидел, что не один он был такой мальчишка. Он заметил, что среди вольных рабочих были и приятели-мальчишки, и знакомые девочки, и матроски из слободки.

   И Маркушка ожесточеннее рыл каменистую землю.

   Вдруг в первых рядах раздалось "ура" и подхватилось следующими рядами. Закричали "ура" Маркушка и Бугай и сняли шапки.

   В нескольких шагах остановился на лошади высокий, сухощавый, слегка сгорбленный Корнилов.

   Еще громче кричали "ура".

   Серьезное и умное лицо Корнилова, бледное и утомленное, дышало энергией и решимостью. Усмешка играла на его тонких губах.

   Он махнул рукой. Все смолкли.

   - Спасибо, братцы! - проговорил он, возвышая голос. - К вечеру вы и батарею поставите. Уверен... И врага не пустим в Севастополь! - прибавил адмирал.

   - Не пустим! - раздался в ответ восторженный крик.

   - Еще бы пустить с такими молодцами! - крикнул Корнилов.

   Он хотел было ехать дальше, как заметил старика Бугая.

   И припомнил лихого марсового и отчаянного пьяницу на корабле "Двенадцать апостолов", которым Корнилов прежде командовал.

   - Кажется, старый знакомый... Бугай? - спросил адмирал.

   - Точно так, Владимир Алексеич! - отвечал старик, обрадованный, что Корнилов не забыл прежнего фор-марсового.

   - Чем занимаешься?

   - Яличник, Владимир Алексеич!

   - Вижу - прежний молодец. Спасибо, что здесь, Бугай!

   И адмирал кивнул головой и поехал шагом дальше, сопровождаемый адъютантом.

   "Ура" пронеслось еще раскатистее. И словно бы стараясь оправдать уверенность Корнилова, рабочие, казалось, еще ретивее и быстрее продолжали работу... И насыпи батарей поднимались все выше и выше.

   - Небось вспомнил марсового! - промолвил про себя Бугай, наваливаясь со всех сил на лопату.

   А после слов Корнилова Маркушка, казалось, чувствовал себя необыкновенно сильным и уверенным, что врага не пустим.

   - Ведь не пустим, дяденька?

   - Не пустим, Маркушка!.. Да не наваливайся так... Полегче... Надорвешься, Маркушка!..

   Палящее солнце уже было высоко. Жара была отчаянная. Рабочие обливались потом, но, казалось, не обращали на это внимания, и почти никто не делал передышки.

   В одиннадцать часов прозвонили шабаш на целый час.

   И много баб и детей, только что пришедших из города, уже раскладывали на черной земле принесенные ими мужьям, отцам и родственникам посуду и баклаги с обедом.

   - Давай, Маркушка, и мы пообедаем. Кулек-то у нас с важным харчем... Проголодался? - спрашивал Бугай, вынимая съестное и раскладывая его на своем пальтеце.

   - Не дюже, дяденька...

   - Видно, уморился? Ишь весь мокрый, как пышь из воды.

   - Маленько уморился... Но только передохну и шабаш... Не оконфузю Корнилова. А главная причина - жарко!

   - А ты ешь, и не будет жарко... Ветчина-то скусная с булкой... Ешь, мальчонка... И огурцы кантуй... Очень даже хорошо с сольцей...

   Маркушка ел торопливо, рассчитывая воспользоваться шабашем, чтоб сбегать на бастион - посмотреть на него и проведать отца. Не отставал и Бугай и промолвил:

   - Даром, что седьмой десяток, а зубы все целы! Отпей и кваску, Маркушка... Отлично!

   И ветчину и огурцы они быстро прикончили...

   - Теперь давай кавуны есть.

   Но Маркушка деликатно отказался. Однако арбуз взял.

   - Да ты что же, Маркушка?

   - Тятьке бы снес...

   - Добер же ты, Маркушка. Однако ешь... Мы тятьке и два принесем... Хватит и на нас...

   После того как Маркушка съел арбуз, старый яличник подал мальчику сверток с леденцами.

   - Это ты один ешь... А мы с твоим тятькой этим не занимаемся. А ты любишь?

   - Очень даже... Спасибо вам, дяденька.

   - Завтра опять будет тебе такая прикуска... А теперь пойдем на баксион...

   Когда Бугай с Маркушкой пришли на бастион, матросы, разбившись артелями, еще сидели, поджавши ноги на земле, за баками и только что, прикончив щи, выпрастывали мясо, разрезанное на куски. Все ели молча и истово, не обгоняя друг друга, чтобы каждому досталось крошево поровну.

   - Чего раньше не пришли? - спросил Ткаченко. - Скусные были шти... А теперь присаживайся, Бугай и Маркушка... Хватит и на вас.

   - Присаживайся! - поддержали и другие обедавшие.

   - Сыты, матросики... Обедали... Может, Маркушка хочет...

   Не захотел и Маркушка и, подавая отцу два арбуза, промолвил:

   - Это вам... Дяденька позволил.

   - А надоумил принести тебе, Ткаченко, твой Маркушка, - вставил Бугай.

   - Ты? - спросил Ткаченко.

   - Я, тятенька! - ответил мальчик.

   - Молодца... Отца угостил...

   И все похвалили Маркушку.

   - У меня карбованец есть для вас! - неожиданно произнес Маркушка, обращаясь к отцу.

   И, доставши из кармана штанов серебряный рубль, подал его отцу.

   - Откуда карбованец? - строго спросил черномазый матрос и нахмурил брови.

   - Сам Нахимов дал! - горделиво объявил Маркушка.

   - Павел Степаныч! - воскликнул Ткаченко. - Да как же ты с Павлом Степанычем говорил?

   Маркушка рассказал, как он "доходил" до Нахимова, и отец, видимо довольный своим сыном, сказал:

   - Провористый же ты, Маркушка... Мальчонко, а отчаянный... Никого не боится... А ежели к Менщику... дойдешь? - шутил Ткаченко.

   - Дойду.

   - А если Менщик велит тебя сказнить?

   - За что?

   - А так. Велит сказнить и... шабаш!

   - Сбегу от него и прямо к Нахимову... Так, мол, и так... Как он решит...

   Матросы смеялись.

   Когда убрали бак, Ткаченко разрезал два арбуза на десять частей, и вся артель съела по куску; затем все разошлись и кое-где прилегли заснуть до боцманского свистка.

   Ткаченко поговорил несколько минут со своим приятелем Бугаем и с Маркушкой, и скоро матроса потянуло ко сну.

   И он прилег около орудия.

   Захотелось соснуть после обеда и Бугаю.

   И он сказал Маркушке:

   - Валим домой... на стройку батареи... Там я сосну, и ты отдохни... И твой тятька хочет спать...

   - Это Бугай верно говорит. Через склянку разбудят...

   Маркушка просил остаться. Он не помешает отцу. Он походит здесь и посмотрит, как на "баксионе".

   - Очень занятно. Дозвольте, тятенька!

   - Ну что ж... Погляди... Ишь любопытная егоза! Да смотри не опоздай на работу, землекоп!.. Пока прощай, Маркушка! А завтра приходи к обеду.

   - Не опоздаю... завтра прибегу в обед! - проговорил Маркушка.

   И, засунув в рот два последние леденца, пошел по бастиону и разглядывал все, что его интересовало.

   А смышленого мальчика интересовало все.

   Когда Маркушка отошел, Ткаченко остановил Бугая и сказал:

   - Все под богом ходим... Придет он, пойдет на штурм, может, и убьет, а то бондировкой убьет.

   - К чему ты гнешь, Игнат?

   - А к тому, чтобы поберег сироту... Маркушку, пока он войдет в понятие.

   - Он и теперь в понятии... И будь спокоен... Маркушку поберегу.

   - Спасибо, Бугай!

   - Пока прощай, Игнашка.

   Бугай вернулся на стройку. Там царила тишина. Усталые, все после обеда крепко спали на земле.

   А Маркушка тем временем спустился вниз, обошел бастион, прошел по рву, увидал, где пороховой погреб и где лежат бомбы.

   Кто-то указал на маленькие землянки, где жили офицеры.

   Маркушка хотел уже идти на стройку, как из одной землянки вышел знакомый мичман, Михаил Михайлович Илимов.

   Он весело окликнул Маркушку и спросил, зачем он здесь?

   Маркушка объяснил, что "строит батарею", а в шабаш заходил к отцу, а теперь "бакцион" обглядывал.

   - Любопытно?

   - Очень даже, Михайла Михайлыч! - ответил Маркушка.

   И после нескольких мгновений прибавил:

   - Дозвольте просить вас, Михайла Михайлыч!

   - Что тебе?

   - Разрешите мне поступить на бакцион!

   Молодой мичман вытаращил глаза.

   - Да ты с ума сошел, Маркушка? Видно, не понимаешь, о чем просишь?..

   - Очень даже понимаю, ваше благородие.

   - Ведь тут, Маркушка, только теперь любопытно, а как придут союзники... да как начнут бомбардировать, могут убить тебя...

   - Да что ж...

   - Ты еще мальчик... Тебе рано воевать.

   - Я заслужил бы, Михайла Михайлыч... В какую должность пристроите - буду стараться... Будьте добреньки...

   - Не смей и думать... Лучше уезжай из Севастополя.

   - Не поеду... Пока я рулевым... А ежели вы не определите на баксион, буду просить Нахимова. Он меня знает... Видит, что я, слава богу, не маленький...

   Мичман смотрел на маленького, худенького, востроглазого мальчика с серьезным умным лицом и расхохотался.

   - Что ж, просись... Только и Павел Степаныч не назначит... Поверь, Маркушка. Мальчиков на смерть не посылают... Вот услышишь, как будет бомбардировка, тогда и сам не захочешь сюда...

   - Что ж, подожду бондировку, и ежели не испугаюсь... буду проситься...

   - Какое же думаешь место?

   - Какое угодно... Только, чтобы был в защитниках... Не оконфузю вас... Мало ли какое дело найдется и для мальчика.

   - Хвалю за твою отвагу... Но мальчикам еще рано сражаться... Выбрось это из головы, пока мал... А как вырастешь... тогда другое дело... И ни у кого не просись... Ну, до свидания, Маркушка. Пока неприятеля нет, зайди ко мне... Я покажу всем такого мальчика!

   Маркушка ушел с бастиона. Во всю дорогу он мечтал о том, как будет защищать Севастополь, и решил после первой же бомбардировки проситься на бастион.

   Бугай спал и только делал гримасы, когда злые мухи бегали по его лицу, щекотали губы и нос.

   Тогда Маркушка присел около "дяденьки" и, найдя камышовку, стал обмахивать ею лицо своего пестуна и друга, раздумывая о том, как решит "дяденька" насчет "баксиона".

   Пробил колокол, и все поднялись. Через минуту принялись за работу.

   К вечеру зашабашили.

   На смену дневных рабочих на работу пришли ночные. Были зажжены смоляные факелы, разгонявшие мрак ночи, и рабочие рыли землю и насыпали ее. А матросы уже привезли орудия на сооружаемую батарею.

   Усталые вернулись Бугай и Маркушка домой, напились чаю и легли спать.

   Но прежде чем заснуть, Маркушка рассказал Бугаю об отказе мичмана и его намерении проситься у Нахимова.

   - Не просись, Маркушка... Не будь глупым, не твое это дело! Вот ежели бы взрослых людей не было, потребуют и нас, стариков... А мальчонков грешно звать на войну... И напрашиваться нечего без нужды на смерть. Шорцу своего не показывай зря, Маркушка... И ничего хорошего нет, коли приходится людей убивать... Я с черкесами дрался... Видел, как люди друг друга убивают... И сам двух пристрелил... Ты думаешь, приятно?.. Небось собаку зря не убьешь, Маркушка!.. Не просись туда, куда тебя не зовут!.. А теперь спи, Маркушка!

  

  

  

  

   Это первое бомбардирование Севастополя было тем ужасным крещением людей страданиями и смертью, которое словно бы предупреждало о том, каковы будут последующие бомбардирования, когда осадные укрепления подвинутся еще ближе к нашим, станут вырывать по тысяче человек в день и дадут полуразрушенному Севастополю кличку "многострадального".

   Четвертого октября союзные батареи, обложившие кольцом наши, были готовы, и все предвещало, что на другой день будет бомбардировка.

   Армия Меншикова по-прежнему стояла на Северной стороне. Гарнизон Севастополя был достаточен для прикрытия бастионов и батарей. Но солдаты были без всякой защиты от ядер и бомб, "так как в первую бомбардировку еще не было сделано ни блиндажей, ни закрытых путей для сообщения между бастионами".

   Раннее утро пятого октября было пасмурное, и стоял такой туман, что не было видно в нескольких шагах.

   Но в шестом часу утра стало проясняться. Туман таял.

   Загрохотали выстрелы с ста двадцати орудий союзников, и в ту же минуту стали отвечать наши бастионы и батареи. Снаряды осыпали наших: все, кроме прислуги при орудиях и офицеров, старались скрыться от ядер и бомб, а скрыться было некуда.

   По счастию, начальство догадалось отвести солдат прикрытия в ближайшие улицы города. Там опасность сравнительно была меньшая.

   "Стрельба по городу и окружающим его укреплениям с каждым часом усиливалась, и в самое короткое время все пространство, разделяющее двух противников, покрылось таким густым пороховым дымом, что и на близком расстоянии не было возможности видеть предмета. Облака порохового дыма, несясь над городом, скрывали от глаз не только все батареи и всю окрестность, но и самое солнце. Свет его померкнул, и оно казалось раскаленным шаром или кровавым кругом, медленно опускавшимся над горизонтом. Были такие минуты, когда вокруг ничего не было видно, кроме дыма, прорезываемого огненными языками, вырывавшимися из орудий. О правильном прицеливании не могло быть и речи; приходилось наводить орудия по сверкавшим огонькам неприятельских выстрелов".

   "Тучи снарядов скрещивались в воздухе; одни летели к нам, другие к неприятелю. Ядра, бомбы, гранаты, камни, щебень, земля и пыль - все завертелось и закружилось в воздухе".

   Ветра не было. Воздух был так сгущен, что трудно было дышать.

   От непрерывного гула орудий и от сотрясения, производимого выстрелами, казалось, трепетала земля.

   Смерть летала по бастионам и по городу в виде бомб и гранат, лопающихся и разлетающихся осколками, которые осыпали войска, стоявшие на улицах. Ядра и бомбы взрывали мостовую и разрушали стены домов.

   Оставшиеся в городе жители скрывались в своих домах и в погребах. Но находились женщины, старавшиеся помочь солдатам, подавая им, истомленным от жары и духоты, воду.

   Одна дама, передававшая стаканы чая в окно офицерам, которые с флотским баталионом была на улице, у дома, говорила:

   - Господа офицеры! Помните, что женщина присоединила Крым к России , а вы, мужчины, смотрите, не отдайте его неприятелю!

   И офицеры и матросы, конечно, обещали не отдать.

   Бабы, под градом снарядов, обносили солдат водой.

   - Жалко вас! - просто говорили бабы.

   Арестанты, выпущенные в этот день Корниловым и посланные на бастионы, более других поврежденные неприятельскими снарядами, по словам историка "Крымской войны и обороны Севастополя", оказывали бесстрашие наравне с "неотверженными" людьми.

   "Они тушили пожары на бастионах, заменяли подбитые орудия, подносили на бастионы воду, снаряды и подбирали раненых. С последними они обращались с большим состраданием: бережно клали на носилки, помогали им повернуться как удобнее, поили водой и несли осторожно, чтобы сотрясением не вызывало страданий. Арестанты отличались особенною предупредительностью ко всем вообще нижним чинам, они угощали их водкою, приносили закуску, отдавали последнюю копейку".

   После первого бомбардирования одна артиллерийская батарея была поставлена в Севастополе.

   По словам одного из служивших на батарее, "погода в то время стояла скверная; моросил непрерывный дождь, сопровождаемый холодным ветром, пронизывающим до костей. Местность обратилась