Станюкович Константин Михайлович - Севастопольский мальчик

ене, Ткаченко, и дышать труднее... Как тебя, матроска, звать? - спросил доктор, приблизившись к больной.

   - Анной, вашескобродие! - взволнованно и внезапно пугаясь, ответила матроска.

   Доктор взглянул на ее лицо и стал необыкновенно серьезен.

   - Ты, Анна, не волнуйся... Нечего меня бояться... Твой матрос знает, что я не страшный.

   Рыжий доктор в белом кителе проговорил эти ободряющие слова с шутливой ласковостью. Но его мягкий голос слегка вздрагивал. Добрый человек, он был взволнован при виде умирающей молодой женщины, спасти которую невозможно и которой надо спокойно врать, чтобы она не отчаялась, узнав свой приговор. А бедняга как чахоточная, разумеется, и не догадывается, что дни ее сочтены.

   - Не бойся, Аннушка... Господин старший доктур добер... Вызнает, что в тебе болит нутреннее, и поможет, - сказал Игнат.

   - Я не боюсь, вашескобродие! - промолвила матроска слабым, глухим голосом и старалась приподняться, но не могла и бессильно уронила голову на подушку.

   - Не подымайся... не надо, - приказал доктор.

   И подумал:

   "К чему беднягу беспокоить осмотром. Не все ли равно?"

   Но добросовестность врача говорила о долге и об обязанности облегчить хоть последние минуты потухающей жизни.

   И, по-прежнему необычайно серьезный и точно в чем-то виноватый, рыжий доктор еще мягче и ласковее проговорил, вынимая из кармана молоточек и стетоскоп:

   - Вот послушаем, что у тебя, Аннушка... Не бойся... Не бойся...

   Доктор опустился и приложил свое ухо к трубке, уставленной у груди... Слушал, потом постукивал, потом опять приложил свое ухо к сердцу Аннушки.

   Она испуганно и стыдливо закрыла глаза.

   Матрос напряженно-серьезно смотрел на лысую, блестевшую потом голову. Маркушка, напротив, был торжественно весел. Ему казалось, что доктор узнал, что внутри мамки, пропишет капли, и мамка пойдет на поправку.

   Доктор поднялся, прикрыл одеялом матроску и увидал ее жадный вопросительный взгляд...

   - Простудилась... Надо тебе полежать... Пропишу капли, и станет легче...

   - И скоро можно встать, вашескобродие? - нетерпеливо спросила матроска.

   - Скоро! - не глядя на больную, проговорил рыжий доктор.

   Он отошел к окну, присел, отдышался, вырвал из своей записной книжки листок, прописал рецепт и, казалось, чем-то раздраженный, подозвал Маркушку.

   - Беги в госпиталь, получишь даром пузырек с каплями и... А кто присматривает за матерью?..

   - Я.

   - Ты? - удивленно спросил доктор.

   - Он башковатый, вашескобродие... Все время не отходит от матери! - серьезно промолвил отец.

   - Ласковый! - протянула матроска.

   Доктор потрепал Маркушку по голове и сказал:

   - Как принесешь, дай матери десять капель в рюмке воды... Сумеешь отлить?

   - Потрафит! - заметил Игнат.

   - К ночи дать еще десять. Завтра утром опять десять капель... Мать лучше будет спать... Не буди... Понял?

   - Понял... Мамка ведь скоро поправится от капель, вашескобродие?

   - Да...

   - Дай вам бог здоровья! - радостно проговорил Маркушка.

   И сказал отцу:

   - Тятенька! Пока буду бегать за каплями, спроворьте матроску Щипенкову посидеть около мамки... А я живо обернусь!

   С этими словами Маркушка исчез и понесся вниз.

   - Славный у тебя мальчик, Аннушка... Ну, поправляйся... От капель будешь спать. Сном и уйдет болезнь... Завтра заеду... Не благодари... Не за что!.. - проговорил доктор.

   И, обратившись к матросу, прибавил:

   - Перетащи кровать с больной к окну... И немедленно!..

   - Есть, вашескобродие!

   Доктор вышел. За ним пошел матрос и крепко притворил двери.

   Доктор остановился и сказал:

   - Попрошу старшего офицера, чтоб на ночь тебя отпустили домой.

   - Премного благодарен, вашескобродие... Видно, крышка ей? - чуть слышно спросил матрос.

   И лицо Ткаченко стало напряженно серьезным.

   - Пожалуй, до утра не доживет. Она и не догадывается. Не показывай ей, что смерть пришла...

   - Не окажу себя, вашескобродие. Жалко обанкрутить человека.

   - То-то.

   Доктор уехал.

   Угрюмый матрос постоял на улице, выкуривая маленькую трубку.

   Затем спрятал ее в штаны и, возвратившись в комнату, проговорил:

   - Ну, Аннушка, переведу тебя на новое положение... У окна скорей пойдет выправка.

   Матрос передвинул кровать...

   - Небось лучше?

   - Лучше... Не так грудь запирает...

   - Вот видишь... Сейчас пошлю к тебе Щипенкову, пока Маркушка не обернется... А я на корабль...

   - Когда зайдешь, Игнат?

   - Может, на ночь отпустят... Так за Маркушку за няньку побуду. И побалакаем, а пока до свиданья, Аннушка.

   - Отпросись, Игнат...

   - А то как же?

   - Отпустят?

   - Старший офицер хоть и собака, а с понятием. Отпустит.

   - Наври. Скажи, мол, матроска дюже хвора...

   - Форменно набрешу... А как ты придешь ко мне на баксион и старший офицер увидит, скажу: "Так, мол, и так... Доктур быстро выправил мою матроску!"

  

  

   Вечером, в восьмом часу, Ткаченко пришел домой.

   Больная спала. Дыхание ее было тяжелое и прерывистое. Из груди вырывался свист. Маркушка, свернувшись калачиком, сладко спал на циновке, на полу у кровати, и слегка похрапывал. Комната была залита лунным светом. С улицы долетали женские голоса. Говорили о войне, о том, что будет с Севастополем, если допустят француза.

   Матрос осторожно разбудил мальчика.

   Маркушка вскочил и виновато сказал отцу:

   - Маленько заснул... Мамка все спит... На поправку, значит...

   - Ты, Маркушка, иди спать в сени... Выспись...

   - А если мамка позовет?

   - Я буду заместо тебя на вахте... Ступай! - почти нежно прошептал матрос.

   Матрос присел на табуретке и скоро задремал. Но часто открывал глаза и прислушивался...

   В слободке царила мертвая тишина. В городе часы пробили двенадцать ударов. Доносились протяжные оклики часовых: "Слу-шай".

   Матрос поднялся и заглянул в лицо больной. Облитое светом, оно казалось мертвым.

   Матроска вдруг заметалась и открыла большие, полные ужаса глаза.

   - Испить, Аннушка?..

   - Тяжко... Духа нет... О господи!

   - Постой, капли дам...

   - Дай... Спаси!.. Игнат!.. Родной!.. Смерть!

   Матрос дрожащими руками налил капли в рюмку с водой и поднес ее к губам жены. Она вдруг вытянулась и вздохнула в последний раз. Наступила жуткая тишина.

   Матрос перекрестился и угрюмо поцеловал лоб покойницы.

   Игнат до рассвета оставался в комнате.

   Заснуть он не мог и курил трубку за трубкой. В голове его неотступно проносились воспоминания о покойной, об ее правдивости, верности и заботливости. Он вспоминал, как хорошо они жили четырнадцать лет и только пьяным, случалось, ругал ее и бил, но редко и с пьяных глаз.

   И чем больше думал матрос о своей жене, тем мучительнее и яснее чувствовал ужас потери. На душе было мрачно.

   - Прости, в чем виноват! Прости, Аннушка! - взволнованно шептал матрос.

   Наконец стало рассветать, и матрос вышел из дома. Он разбудил Щипенкову и просил ее честь честью обмыть покойную и одеть. Скоро они положили ее на стол. От Щипенковой Игнат пошел звать одну знакомую старую вдову-матроску, умевшую читать псалтырь, прийти почитать над покойницей и затем зашел к старику плотнику - заказать гроб.

   Когда матрос вернулся, в сенях Маркушки уже не было.

   Он был в комнате, смотрел на покойную и безутешно рыдал.

   - То-то, Маркушка! - мрачно проговорил матрос.

   - Тятенька!.. Разве мамка взаправду умерла? - воскликнул Маркушка. - Тятенька!

   - Взаправду...

   - Как же доктор говорил?

   - Чтоб не тревожить... А он сразу мне сказал, что смерть пришла... Ничего не поделаешь... Нутренность была испорчена.

   Матрос послал Маркушку просить священника, а сам ушел на корабль, обещая прийти к вечеру...

   Через день хоронили матроску.

   За гробом, выкрашенным олифой, шли рядом матрос и Маркушка; за ними десяток матросок.

   Батюшка опоздал к выносу, и вынесли гроб около полудня.

   День стоял теплый, но серый. Дул слабый ветер.

   Все провожавшие услыхали какой-то тихий гул в воздухе, точно слабые раскаты далекого грома.

   И матроски оглядывались на Северную сторону, откуда, казалось, доносился гром, и крестились.

   - Это пальба слышна... Менщик не пущает француза! - вымолвил матрос, прислушиваясь.

   Маркушка стал креститься.

   Возвращаясь с кладбища, отец говорил Маркушке:

   - Понаведывайся ко мне на четвертый баксион. Около бульвара... А живи у Щипенковой... Будешь помогать ей...

   - Я бы к дяденьке лучше.

   - Что ж... Ежели возьмет... А потом обмозгую, где тебе находиться... может, и к тетке в Симферополь пошлю...

   - Я бы здесь...

   - А ежели бондировка?..

   - Что ж... к вам бы бегал, на баксион...

   - Глупый... А убьют?..

   - Зачем убьют... Уж позвольте, тятенька, остаться...

   - Там видно будет, какая будет тебе моя лезорюция... а пока прощай, Маркушка... Завтра приходи на баксион... к полудню... Вот тебе два пятака на харчи, сирота!

   У бульвара они разошлись. Матрос пошел на бульвар, а Маркушка на Графскую пристань.

   Он снова видел матросов, везущих пушки, слушал отдаленную пальбу и вдруг, охваченный тоской по матери, горько заплакал, направляясь к Графской пристани.

  

  

  

  

   "Дяденька", старый яличник Степан Трофимович Бугай, только что вернулся с Северной стороны и видел там первого раненого офицера в Альминском сражении .

   Его привезли в коляске.

   Яличник видел полулежащую крупную фигуру с черноволосой головой без фуражки, с мертвенно-бледным красивым молодым лицом. Он видел напряженно серьезное лицо военного врача, сидевшего бочком в коляске, лакея в "вольной" одежде на козлах рядом с ямщиком и двух донских казаков на усталых лошадках, провожавших коляску.

   Когда раненого перенесли на катер, чтоб переправить к морскому госпиталю, молодой ямщик на минуту остановился около кучки любопытных и сказал, что привез важного офицера, которому вначале сражения оторвало ногу ядром, и по случаю того, что "барин княжеского звания и страсть богатый", для него обрядили коляску и запрягли курьерских со станции, чтобы лётом доставить в Севастополь. Пусть, мол, доктора приложат все свое старание для князя из Петербурга.

   Ямщик прибавил, что по дороге обогнал пешеходных раненых солдат, которые плелись к Севастополю, а видел и таких, "кои истекали кровью в степи".

   Ямщик поехал на станцию. Два казака, молодые, запыленные и довольные, подъехали к кучке у пристани и спросили, где бы можно закусить, отдохнуть, покормить коней и тогда уж вернуться к своей части.

   Бугай спросил казаков: как наши управляются с французом и пойдет ли он наутек, на свои корабли.

   Один казак ответил, что по началу еще неизвестно. Однако уже много наших он перебил и поранил. Его видимо-невидимо, и наши ружья зря палят.

   - Ничего не поделаешь против стуцеров! - не без важности прибавил другой казак.

   В нескольких шагах остановилась татарская маджара . Казаки переглянулись и подъехали к ней.

   Не прошло минуты, как верхушки двух пик были увенчаны несколькими арбузами и дынями, и казаки отъехали с веселым смехом.

   Старый татарин только сверкнул глазами, полными злобы.

   Подъехал фаэтон с господином и растерянной дамой. Они приехали с ближнего своего хутора и наняли Бугая перевезти в Севастополь.

   По дороге пассажиры толковали между собой о том, что будет с их домом, если придут союзники или наши. Наверное, все разорят. Пожилой господин, по-видимому грек, бранил князя Меншикова за то, что у нас мало войска. Из-за этого татары волнуются и многие уж бросили хутора и пошли в турецкий лагерь, чтобы служить им лазутчиками и быть проводниками.

   - Надеются, шельмы, что Крым отойдет к туркам! - прибавил пожилой обрусевший грек.

   Бугай перевез пассажиров и никому из товарищей-яличников не сообщил первых нехороших известий.

   "Еще правда ли?" - подумал старый яличник.

   Однако был в подавленном мрачном настроении. Он как-то лениво попыхивал дымком из трубчонки, которую держал в еще крепких белых зубах, и часто сердито и тревожно взглядывал за бухту, напряженнее прислушиваясь к отдаленному гулу выстрелов.

   Раскаты были чаще и, казалось, слышнее.

   И Бугай снял шапку и истово перекрестился.

   - Дяденька! - окликнул Маркушка, утирая грязным кулаком глаза, полные слез.

   Мальчик, подошедший к ялику, не походил на прежнего смелого и бойкого Маркушку.

   Он напоминал собой бездомную собачонку, прибежавшую искать приюта и ласки.

   - Что мамзелишь, Маркушка? Попало за шкоду, и не скуль! - сердито сказал "дяденька", поворачивая голову.

   - Дяденька!.. Мамка... По-хо-ро-ни-ли! - протянул мальчик, точно оправдываясь.

   К горлу подступали рыдания. Но Маркушка старался сдерживать их.

   В темных глазах мальчика стояло такое отчаяние, что угрюмое выражение лица старого яличника быстро смягчилось.

   И он глядел на Маркушку, не роняя слова.

   Его молчание было тем проникновенным и участливым молчанием, которое дороже слов. Бугай точно понимал, что всякие слова утешения бессильны и фальшивы.

   И Маркушка чувствовал, как тоска отчаяния смягчалась под ласковым, почти нежным и слегка смущенным взглядом маленьких глаз "дяденьки".

   - Что же не валишь в шлюпку, Маркушка? - наконец проговорил Бугай. - Скоро на ту сторону. Прокатимся. Отсюда нема пассажира. Больше оттуда... С хуторов повалили.

   Маркушка вошел в ялик и притих, довольный, что нашел себе приют на ялике, под боком "дяденьки".

   - Отец на баксионе?

   - На баксионе.

   - Ты обедал?

   - Нет. Тятька дал грошей... Куплю чего-нибудь.

   - Поешь!

   С этими словами Бугай достал из ящика под сиденьем булку, копченую рыбу и небольшой кусок мяса.

   - Все съешь, а кавун на закуску... То-то и скусно будет.

   Пока Маркушка ел, яличник раздумчиво посматривал на мальчика, и когда тот прикончил обед и принялся за арбуз, Бугай сказал:

   - А пока что у меня живи... День будешь вроде рулевого на ялике, а на ночь в мою хибарку... Хочешь, Маркушка?

   Маркушка ответил, что очень даже хочет и тятьку просил, чтобы к "дяденьке".

   - А отец что?

   - Позволил. Пока, говорит, ежели вы дозволите. А там, мол, видно. Но только тятька в Симферополь хочет услать... к тетке...

   - И поезжай!

   - За что, дяденька?

   - За то!

   - Мне бы остаться, дяденька... И тятьку просил остаться... Хучь бы и бондировка... Я бы к тятьке на баксион забегал... Только бондировки не будет... Менщик ловок... Не допустит. Теперь он чекрыжит их, шельмов... Расстрел их, дьяволов, идет!

   - То-то еще неизвестно. Ешь себе кавун, Маркушка... И как бог даст!

   Бугай снова стал очень серьезен. Он нахмурил брови и стал прислушиваться.

   - Слышишь, Маркушка?

   - Что-то не слыхать, дяденька!

   - Значит, конец стражению! - прошептал строго Бугай.

   С судов на рейде пробили шесть склянок.

   - Едем! - сказал Бугай.

   Он отвязал конец, прикрепленный к рыму на пристани, отпихнул шлюпку, сел на среднюю банку, взял весла и приказал Маркушке сесть на сиденье в корме, на руль.

   - Умеешь править? - строго спросил яличник.

   - Пробовал, дяденька! - ответил Маркушка и самолюбиво вспыхнул.

   - Не зевай... Рулем не болтай. На дома держи... Вон туда... Видишь? - сказал, указывая корявым указательным пальцем на белеющееся пятно построек на противоположном берегу.

   - Вижу, дяденька! - несколько робея, промолвил Маркушка.

   Бугай поплевал на свои широкие, мозолистые ладони и стал грести двумя веслами.

   Он греб как мастер своего дела, ровно, с небольшими промежутками, сильно загребывая лопастями воду.

   И шлюпка ходко шла, легко и свободно разрезывая синеющую гладь бухты играющей рябью.

   Проникнутый, казалось, ответственностью своей важной обязанности, Маркушка, необыкновенно серьезный и возбужденный, с загоревшимися глазами, устремленными вперед, вцепившись рукой в румпель, правил, стараясь не вилять рулем и видимо довольный, что нос шлюпки не отклонялся ни вправо, ни влево.

   Рулевой и гребец молчали.

   По временам Бугай вглядывал назад, чтоб проверить направление ялика, и удовлетворенно посматривал на серьезного маленького рулевого.

   И на середине бухты проговорил с легкой одышкой:

   - Молодца, Маркушка! Ловко правишь!

   Маркушка зарделся.

   В эту минуту он чувствовал себя бесконечно счастливым.

   - Встречные шлюпки оставляй влево...

   - Есть! Влево! - ответил Маркушка, перенявший обычный матросский лаконизм служебных ответов от отца и других матросов.

   И, когда встретил вблизи ялик, Маркушка осторожно переложил руль, и ялик, полный пассажирами, прошел в расстоянии сажени.

   - Бугайка! - крикнул яличник. - Солдаты подходят... Раненые!.. Сказывают, француз одолел!

   Бугай нахмурился и налег на весла.

  

  

   Когда шлюпка пристала, несколько яликов, полные солдат, отваливали.

   При виде того, что увидал на Северной стороне Маркушка, сердце его замерло.

   И он с ужасом воскликнул:

   - Дяденька!!

   - Видишь: раненные французом! - сердито сказал Бугай.

   - А он придет?

   Старый яличник не ответил и проворчал:

   - И что смотрит начальство! По-ря-дки!

   Большое пространство берега перед пристанью было запружено солдатами в подобранных и расстегнутых шинелях. Они были без ружей, запыленные, усталые, с тревожными и страдальческими лицами. Словно испуганные овцы, жались они друг к другу небольшими кучками. Большая часть сидела или лежала на земле. Тут же скучились телеги и повозки, переполненные людьми. Никакого начальства, казалось, не было.

   Среди людей раздавались раздирающие крики о помощи, вопли и стоны. Слышались призывы смерти.

   Никакой медицинской помощи не было. Военных баркасов для переправы раненых в госпиталь еще не было.

   Покорная толпа ожидала... То и дело подходили новые кучки и, истомленные, опускались на землю.

   Маленький, заросший волосами военный доктор, сопровождавший первый транспорт тяжелораненых, то и дело перебегал от телеги к телеге и старался успокоить раненых обещаниями, что скоро доставят их в госпиталь. Он встречал молящие, страдающие взгляды и глаза, уже навеки застывшие.

   Врач бессильно метался, зная, что помочь невозможно.

   И, вспомнив что-то, он подошел к шлюпке Бугая, в которую уже бросилось человек двадцать раненых, и, обратившись к молодому бледному офицеру с повязкой на голове, из-под которой сочилась кровь, проговорил:

   - Сейчас поезжайте в госпиталь, Иван Иваныч... Бог даст, рана благополучная... Пулю вынут скоро.

   И, словно бы желая облегчить свое раздражение, прибавил:

   - Вы видели, Иван Иваныч... Видели, что здесь делается? Час приехали, и нет шлюпок. Ведь это что же? Как я перевезу тяжелораненых... Куда я их дену? Уж десятки умерло... А сколько еще подъедут. Это черт знает какие порядки... Даже корпии не хватило...

   Прибежал откуда-то пожилой моряк, смотрел на бухту и ругался:

   - Хоть бы вовремя предупредили... Давно бы были пароходы и баркасы, а то... Разве я виноват? Доктор! Вы понимаете, каков штаб у Меншикова!.. Не знал ли он, что будут раненые?!

   - Это ужасно... Ведь люди! - возмущался доктор.

   Тогда моряк вошел в середину толпы и крикнул:

   - За баркасами послано, братцы! Потерпи. Сейчас вас перевезут!..

   Но доселе безропотно ожидавшие, казалось, взволновались словами моряка.

   Из толпы в разных концах раздались слова:

   - Бросили здесь, как собак!

   - С раннего утра не ели.

   - Хоть бы перевязали... Истекай кровью!

   - В город доставьте... Не давайте умирать!

   - Он нагрянет...

   - Всех нас и заберут!

   Раненые зашевелились. Многие стали подниматься.

   Тогда моряк во всю мощь своего голоса крикнул:

   - Сиди, братцы! Не слушай дураков! Он не придет. Наша армия не пустит.

   С этими словами он быстро вернулся к пристани и крикнул Бугаю:

   - Стоп отваливать!

   С ближайшей телеги донесся голос:

   - Менщик пустил... Пропали мы!

   - Врешь! - закричал на раненого моряк.

   Он достал из кармана листок бумаги и написал карандашом на ней несколько слов.

   - Ты, рулевой мальчишка! - сказал моряк Маркушке.

   - Есть, вашескобродие.

   - Знаешь квартиру Павла Степаныча Нахимова?

   - Как не знать.

   - Сбегай немедленно к нему и передай записку.

   - Есть!

   В ту же минуту сбоку, вокруг толпы, подъехал к пристани на крымском славном иноходце молодой запыленный офицер в адъютантской форме.

   Он соскочил с седла, бросил поводья сопровождавшему его казаку и крикнул на отвалившую только шлюпку Бугая:

   - Вернись... Возьми...

   Бугай затабанил, и шлюпка была у пристани.

   - Еду с письмом от главнокомандующего к Корнилову! - взволнованно проговорил адъютант, пожимая руку знакомого моряка.

   - Ну что?.. Какие вести?

   - Плохие...

   - Отступили?..

   - В беспорядке!.. Срам... Кирьяков с дивизией перепутал...

   - А куда армия?..

   - Отступаем на Инкерман... Ночуем там...

   - А союзники?

   Офицер пожал плечами.

   - Идут за нами... Может, и в Севастополь!.. - ответил чуть слышно офицер.

   И, пожав руку моряка, вошел в шлюпку, и она отвалила.

   Наконец показалась большая флотилия больших гребных судов, плывших на Северную сторону для перевозки раненых в город.

   Старый яличник наваливался на весла, угрюмый, не проронивший ни слова и прислушивавшийся к подавленному тону разговоров своих пассажиров.

   - Дяденька! Идут! - радостно крикнул Маркушка.

   Он стоял у руля в маленьком кормовом гнезде сзади переднего сиденья на ялике.

   "Дяденька" Бугай быстро повернул голову, взглянул секунду-другую на военные баркасы и катера и удовлетворенно прошептал:

   - Слава тебе господи!

   Маркушка правил рулем добросовестно.

   Весь отдавшийся своему делу, он не слыхал, о чем разговаривали перед его носом два офицера: оба усталые, бледные, молодые, со сбившимися повязками - один - на голове, другой - на шее.

   Офицер с повязкой на голове, блондин с грустными, вдумчивыми глазами, говорил тихим голосом, полным безнадежной тоски, об Альминском сражении.

   - И что могли сделать двадцать пять тысяч наших, почти безоружных со своими кремневыми ружьями, против семидесяти тысяч союзников, отлично вооруженных? Они могли только умирать благодаря генералам, поставившим солдат под выстрелы... Уж потом приказали отступать, когда уж пришлось бежать...

   Слезы дрожали в глазах блондина, и он еще тише сказал:

   - И какая неприготовленность!.. Какое самомнение!.. Ведь все думали, что закидаем иностранцев шапками... Вот как закидали!

   - Быть может, еще поправимся... Дай нам хорошего главнокомандующего, хороших генералов...

   - Прибавьте пути сообщения, чтоб поскорей пришли из России войска... Прибавьте порядок - видели сейчас на Северной стороне, - прибавьте хорошее вооружение и многое... многое, что невозможно... Нет, надо необычайную глупость неприятеля, чтоб мы могли поправиться... И знаете ли что?

   - Что?

   - Нас разнесут... Понимаете, вдребезги? - прошептал блондин.

   И еще тише прибавил:

   - Для нашей же пользы.

   - Какой?

   - Еще бы! Мы избавимся от самомнения и слепоты... Поймем, отчего нас разнесут. В чем наша главная беда... О, тогда...

   Молодой офицер внезапно оборвал... Его большие славные глаза словно бы сияли какою-то восторженностью, и в то же время в них было что-то страдальческое.

   Он слабо застонал и схватился за голову. Лицо побледнело.

   Сидевший по другую сторону старый солдат поднес к побелевшим губам офицера крышку с водой, еще оставшейся в манерке.

   - Испейте, ваше благородие.

   Офицер отпил два-три глотка и благодарно посмотрел на солдата.

   - Ты куда ранен? - спросил он, казалось не чувствуя острой боли.

   - В живот, ваше благородие.

   - Перевязан?

   - Никак нет. Сам по малости заткнул дырку, ваше благородие. В госпитале, верно, обсмотрят и станут чинить.

   Скоро шлюпка пристала.

   На пристани стояла небольшая кучка. По-видимому, это были рабочие из отставных матросов. Больше было женщин: матросок и солдаток.

   Мужчины помогли слабым выйти из шлюпки и предложили довести до госпиталя. Двум раненым офицерам привели извозчика, и они тотчас уехали. Ушел и адъютант.

   А солдаты пока оставались на пристани. Бабы их угощали арбузами, квасом и бубликами, расспрашивали, правда ли, что француз придет и отдадут Севастополь. И многие плакали.

   - Брешут все!.. А вы главные брехуны и есть! - крикнул Бугай.

   Он только что получил тридцать копеек от трех офицеров и на такую же сумму оделял медяками "своих пассажиров".

   - Пригодятся, крупа! - сердито говорил Бугай.

   Единственный свой пятак Маркушка торопливо, застенчиво и почти молитвенно положил в грязную руку солдата с короткой седой щетинкой колючих усов, который казался мальчику самым несчастным, страдающим из раненых, внушающим почтительную, словно бы благоговейную жалость взволнованного сердца.

   Солдат покорно, без слов жалобы, сидел на земле, такой изможденный, сухенький и маленький старичок, запыленный, с разорванной шинелью на плечах, без сапог, в портянке на одной ноге и с обмотанной пропитанной кровью тряпкой на другой, с сморщенным, почти бескровным лицом, на щеке которого вместе с какой-то черной подсыпкой выделялся темно-красный большой сгусток запекшейся крови. Правая рука была подвязана на какой-то самодельной повязке из серого солдатского сукна.

   - Спасибо, мальчонка! Выпью шкалик за твое здоровье! - бодро проговорил раненый солдат. - Еще починят. До свадьбы заживет! - прибавил он с улыбкой, и грустной и иронической, посматривая маленькими оживившимися глазами на свою руку и ноги.

   Какая-то матроска угощала квасом. Старик добродушно сказал:

   - Квас квасом, а ты спроворила бы, бабенка, шкаликом. Вот тебе семь копеек, что дедушка с внуком дали. А затем можно и до госпиталя доплестись.

   Маркушка подбежал к Бугаю и спросил:

   - Бегу к Нахимову, дяденька, с запиской?

   - Беги! Если уеду - жди здесь.

   - Лётом обернусь. Еще застану.

   И полетел на Екатерининскую улицу.

  

  

   Был шестой час на исходе.

   На Графской пристани и на Екатерининской улице были небольшие кучки морских офицеров, чиновников и дам.

   Почти на всех лицах были подавленность и изумление. Везде шли возбужденные разговоры о только что полученной вести - что наши войска разбиты и в беспорядке отступают, преследуемые союзниками.

   Раздавались восклицания негодования. Обвиняли главным образом Меншикова за то, что он с такими солдатами и был разбит так ужасно.

   Что теперь будет с Севастополем?..

   По Большой улице проезжал старый генерал на усталой лошади, один, понурый, в солдатской шинели, простреленной в нескольких местах.

   Это был корпусный командир, один из участников Альминского сражения, только что приехавший от отступающих войск. С балкона губернаторского дома, на котором сидело несколько дам и двое молодых инженеров, хозяйка, пожилая жена адмирала, окликнула знакомого генерала.

   Он остановился у решетки сада и, поклонившись, извинился, что не может зайти.

   - Что будет с нами, любезный генерал? - по-французски спросила адмиральша.

   Генерал сказал, что знает обо всем Меншиков и более никто. И, пожимая плечами, точно он ни в чем не виноват, проговорил, что благодаря глупости одного генерала и странной диспозиции главнокомандующего мы должны были отступить... А у него шинель прострелена во многих местах. Его вовремя не поддержали и... оттого потеряна битва...

   И негодующе прибавил:

   - Знаете, что сделал главнокомандующий? Он с поля сражения послал своего адъютанта Грейга в Петербург к государю - и вообразите! - приказал Грейгу доложить все, все, что видел, и что письменную реляцию пошлет завтра... Разве это не дерзость?.. Так огорчить государя?!.

   С этими словами генерал уехал.

   Все изумились дерзости Меншикова. Дамы печалились главным образом тем, что государь будет так огорчен. О множестве убитых и раненых как будто не вспомнили.

   Торопливо выскочившая из фаэтона дама, из севастопольских "аристократок", вбежала на балкон и, поздоровавшись со всеми, взволнованно сказала:

   - Знаете ужасную вещь?

   И рассказала, что только что умер в госпитале N красавец гвардеец, только приехавший из Петербурга... У него была оторвана нога ядром, и прожил несколько часов.

   Большая часть присутствующих дам знали покойного, и все пожалели, что такой красивый, молодой и богатый князь погиб. Это ужасно... ужасно!

   - Не он один убит! На войне бывает много убитых и раненых! - произнес вошедший из комнат на балкон хозяин, высокий, слегка сутуловатый, худощавый адмирал, видный, живой и моложавый, несмотря на свои шестьдесят лет.

   Озабоченный и насупившийся, он проговорил эти слова резким, отрывистым тоном, поздоровался с приехавшей дамой, женой одного из адмиралов, и присел вблизи общества, сидевшего вокруг стола.

   При адмирале все примолкли и принялись за фрукты.

   Через минуту молодая адмиральша обратилась к хозяину:

   - Но все-таки мне скажите... Должны сказать...

   - Что-с?

   - Что будет с Севастополем? Меншиков разбит... Мы беззащитны. Отдадим Севастополь? Французы будут здесь?

   - Надо еще взять Севастополь. Возьми-ка его! - вызывающе сказал адмирал. - Вы повторяете нелепые слухи, слухи! - прибавил он раздраженно.

   - Вы только хотите успокоить. Но надо же знать. Бог знает что случится в эту же ночь.

   - Ночью вам нужно почивать, сударыня. И примите мой добрый совет.

   - Какой?

   - Не слушайте болтовни и сами меньше болтайте... Да-с!

   Дама сделала обиженное лицо.

   - Вы очень нелюбезны, Андрей Иваныч! Мы в таком волненье. Не знаем, к чему приготовиться... Муж молчит. Я уверена, что мосье Никодимцев не откажет нам объяснить.

   И молодая женщина спросила молодого инженера, недавно приехавшего из Петербурга:

   - Скажите... Легко взять наш Севастополь?

   И другие дамы стали просить инженера.

   Инженер помялся.

   Но через минуту серьезно и с солидным видом проговорил:

   - Если неприятель хорошо осведомлен и воспользуется нашим поражением, то...

   - То вы, молодой человек, говорите вздор! - грубо перебил адмирал, сердито ерзая плечами. - Какое поражение?! Мы отступили - вот и все.

   Инженер покраснел.

   - Вы ничего не знаете о положении Меншикова! - уже не так резко сказал хозяин. - А я знаю!

   И прибавил:

   - Я только что виделся с Корниловым. Он получил письмо от главнокомандующего. Он отступает к Севастополю и ночует на Северной стороне. И неприятель не преследует. А у нас еще наши батальоны моряков да пять тысяч новых защитников.

   - Извините за вопрос, ваше превосходительство, кто новые защитники? - осторожно спросил инженер.

   - Арестанты! Они будут молодцами и загладят свои преступления!..

   Адмирал говорил уверенно и властно.

   Но слова его нисколько не убедили молодого инженера. Он решил про себя, что адмирал ничего не понимает. Однако, чтоб не нарваться на новую грубость, поспешил поддакнуть адмиралу и почтительно прибавил, что его предположения ошибочны.

   Адмирал метнул на инженера взгляд, в котором скользнуло гневное выражение.

   Дамы несколько успокоились.

   А между тем адмирал отлично знал критическое положение Севастополя и нарочно оборвал "глупого болтуна", как обозвал мысленно адмирал инженера.

   Как и многие отличные моряки, но не особенно прозорливые и безусловно верившие в военную силу и мощь России, адмирал не верил высадке неприятеля, а потом, когда явились корабли, адмирал почти был уверен, что Меншиков не допустит высадку. Но, когда и в этом пришлось увер