Сю Эжен - Плик и Плок

уступая этому усладительному колебанию, моментально крепко заснул, между тем, она удерживая дыхание и устраняя черные волосы, скрывавшие широкое чело ее любовника, порой дарила легкий поцелуй, то проводила стройный свой пальчик между его густых бровей, которые судорожно сходились даже во время сна.

   - Капитан, якорь апанер, - войдя сказал Зели.

   Напрасно Мели подавала ему знак молчать, указывая на спящего Кернока. Зели, помня только отданное ему приказание, повторил громче: Якорь апанер!

   - Гам! Что там? что это? - сказал Кернок, освобождаясь из юной девы.

   - Якорь апанер, - повторил Зели в третий раз, возвысив еще больше голос.

   - А кто отдал это приказание, дурачина?

   - Вы, капитан.

   - Я!

   - Вы, капитан, возвратясь на бриг, два часа тому назад, и сие также справедливо, как эта рыбачья лодка поднимает свой тринкет-парус, - сказал Зели с выражением твердого убеждения, указывая в окно на лодку, на которой действительно производился этот маневр.

   Кернок взглянул на Мели, которая в подтверждение слов Зели наклонила, улыбаясь, свою прелестную головку.

   Тогда он быстро провел рукой по челу своему, и сказал: - Да, да, хорошо, снимайтесь, готовьте все к отплытию, я сейчас выйду. Ветер не уменьшился?

   - Нет, капитан, напротив, крепчает.

   - Пошел, и торопись!

   Голос Кернока не был более свиреп и грозен, но только несколько суров, и Зели, видя, что штиль последовал за бурливостью его капитана, не мог удержаться чтоб не вымолвить одного но...

   - Опять ты начинаешь свои но и если? Берегись или я обломаю мой рупор об твою голову! - вскричал Кернок громовым голосом, подходя к Зели.

   Последний поспешно ускользнул, заключив, что его капитан не был еще в том кротком расположении духа, чтоб терпеливо выслушивать бесконечные его противоречия.

   - Успокойтесь, Кернок, - сказала с робостью Мели. - Как вы теперь себя чувствуете?

   - Хорошо, очень хорошо! Слава Богу! Этих двух часов достаточно было, чтоб меня успокоить и изгнать глупые мысли, которые эта проклятая колдунья вбила мне в голову. Однако пора, ветер свежеет, мы сейчас выйдем из гавани. В самом деле, что нам тут делать, когда есть в Ла-Манше трехмачтовые суда, гальоны в Гасконском заливе, и богатые Португальские корабли в Гибралтаре?

   - Как! - вы отплываете сегодня, в пятницу?

   - Послушай, что я тебе скажу, душа моя. Мне должно было тебя строго наказать за то, что ты умолила меня идти слушать бредни сумасшедшей. Я простил, так не терзай же более своим болтаньем моих ушей, иначе...

   - Разве ее предсказания злополучны?

   - Ее предсказания! Я им так же верю, как этому... Только такое я и сам могу предсказать старой сычевке. И ты увидишь, ошибусь ли, когда при первом моем пристанище в Пампуле пойду с дюжиной марсовых^[18] и отдам ей визит, о котором она не забудет. Пусть гром разразит меня, если останется хотя бы один камень от ее лачуги, и если я не раскрашу ей спину радужными цветами.

   - Не говори таким образом женщине двузрячей^[19]; сделай милость, не отплывай сегодня, этот час черно-белый водорез вился над бригом, испуская пронзительные крики, это худое предзнаменование, не отплывай!

   Сказав слова эти, Мели бросилась к ногам Кернока, который слушал ее сперва довольно терпеливо, но наскучив, он оттолкнул ее от себя так сильно, что Мели ударилась головой об пол.

   В ту же минуту, Кернок, угадав по непомерному потрясению корабля, что якорь подался на шпиль, устремился с рупором в руке на палубу.

  

  

  

  

  

   Едва Кернок явился на палубу, как наступило глубокое безмолвие.

   Слышен был только резкий звук свистка шкипера Зели, который, склонившись на шхафут брига, приказывал крепить якорь. Маневр означался различными изменениями тонов свистка.

   - Поднимать ли плехт? - закричал он секунду, который передал этот вопрос Керноку.

   - Подождать, - сказал сей последний, - и послать людей наверх.

   Едва раздался особенный сигнал в свисток, повторенный подшкипером, как пятьдесят два матроса и пять штурманских учеников, составлявших экипаж "Копчика", стояли уже на палубе, выстроенные в две линии, с приподнятыми головами, неподвижными взорами и опущенными руками.

   Эти молодцы не имели кроткой и простодушной наружности молодого семинариста, о, нет! Но, судя по их угрюмым лицам, по их сморщенным лбам, заметно было, что страсти, - и какие страсти! - обладали ими, и что эти удалые ребята вели жизнь, увы, слишком бурную.

   При том же, это был космополитный экипаж, так сказать, живой перечень почти всех народов в мире: французов, русских, англичан, немцев, испанцев, американцев, египтян, голландцев, словом тут были все, даже китаец, которого Кернок завербовал в Манилье. Однако это общество, столь мало соплеменное, благодаря строгой дисциплине, установленной Керноком, жило между собой в совершенном согласии.

   - Делай перекличку, - сказал он секунду, и каждый матрос откликался на свое имя.

   Недоставало одного Лекоэ, кормчего, соотечественника Кернока.

   - Отметь его к двадцати ударам линька и заключению на неделю в кандалы, - сказал Кернок лейтенанту.

   И лейтенант записал в своей памятной книжке: Лекоэ 20 у. л. и нед. в к., с таким же хладнокровием, как купец, выставляющий срок векселю.

   Тогда Кернок взошел на вахтенную скамью, положил свой рупор подле себя, и начал в следующих выражениях:

   - Ребята, мы отплываем в море. Два месяца мы плесневели здесь, как испорченный плашкоут наши пояса пусты, но крюткамера^[20] полна, наши пушки разинули рты, и ожидают только слова. Мы выйдем при свежем норд-весте, пустимся к берегам Гибралтарского пролива, и если Святой Николай и Святая Варвара нам помогут, ей-ей! ребята, мы возвратимся с полными карманами плясать с девушками Сен-Польскими и пить Пампульское вино.

   - Ура, ура! - воскликнул экипаж в знак одобрения.

   - Поднимай плехт, готовь кливер, ставь грот, - кричал Кернок, отдавая тотчас приказание к отплытию, дабы не охладить ревность своего экипажа.

   Бриг, не удерживаемый более своими якорями, двинулся по направлению ветра и покатился на правую сторону.

   - Готовь марсели, держи круче, тяни брасы на левой стороне, поднимай марса-фалы! - продолжал Кернок.

   И бриг, почувствовав силу дуновения, побежал. Широкие, серые его паруса напрягались мало-помалу, ветер засвистел в снастях; уже Пампуль, берег Трегъерский, остров Сент-Ан-Рос-Истан и Белая башня, исчезая постепенно, бежали от глаз матросов, которые стояли группами на вантах и на марсах, и, устремив взор на берег, казалось, прощались с Францией на долгую и вечную разлуку.

   - Лево руля, лево руля, спускайся, - закричал вдруг Зели с ужасом.

   Штурвал быстро повернулся, и "Копчик", накренясь, задрожал под волной.

   - Что там такое? - спросил Кернок, когда маневр был исполнен.

   - Лекоэ догнал нас, капитан, ялик его не успел пристать, и мы потопили бы его, как ореховую скорлупу, если бы я не пустил его к правому борту, - отвечал Зели.

   Опоздавший, проворно вспрыгнув на борт, приблизился со смущением к Керноку.

   - Отчего ты так опоздал?

   - У меня умерла престарелая мать, я хотел остаться до последней минуты, чтоб закрыть ей глаза.

   - Ага! - сказал Кернок. Затем обратился к своему помощнику, - прикажи рассчитаться с этим добрым сыном.

   И лейтенант сказал слова два на ухо Зели, который повел Лекоэ на переднюю часть брига.

   - Дружок, - сказал тогда шкипер, размахивая длинным и тонким линьком, - нам приходится пить с тобой одну чашу.

   - Понимаю, - отвечал Лекоэ, побледнев, - а сколько?

   - Безделица.

   - Однако же, я хочу знать.

   - Вот увидишь, тебя не станут обижать, впрочем ты сам сосчитаешь.

   - Я отомщу.

   - Все говорят это сначала, а после столько же думают о мщении, сколько о ветре, бывшем накануне. Проворней, любезный, торопись; я вижу, капитан теряет терпение, и может быть, вздумает отпотчевать меня тем же гостинцем.

   Лекоэ привязали к вант-трапу, подняв руки и обнажив ему спину по пояс.

   - Готово, - сказал шкипер Зели. Кернок подал знак, линек засвистал и раздался на спине Лекоэ. До шестого удара, он был тверд: слышалось только глухое стенание, сопровождавшее каждый удар веревки. Но при седьмом, бодрость его оставила, и действительно ему надлежало много переносить, ибо каждый удар оставлял на теле Лекоэ красные рубцы, которые тотчас становились синими и белковатыми, потом кожа вздулась, мясо отделилось и окровавилось. Видно, что пытка сделалась нестерпимой, ибо совершенное изнеможение заступило место судорожного раздражения, поддерживавшего до этого Лекоэ.

   - Ему дурно, - сказал Зели приподняв линек...

   Тогда Дюран, корабельный тимерман-хирург-констапель, подошел, пощупал пульс у страдальца, потом сделав какую-то ужимку, пожал плечами, и подал выразительный знак шкиперу Зели.

   Линек снова запрыгал, но издаваемый им звук не был уже тверд и громок, как прежде, когда он отражался от гладкой и крепкой кожи, но глухой и мягкий, подобный стуку веревки, ударяющей по густой грязи.

   Спина Лекоэ была пробита до костей, кожа падала клочками, до того, что шкипер заслонял рукой глаза, дабы не быть обрызганным кровью, разлетающейся от каждого удара.

   - И двадцать, - сказал он с видом удовольствия, смешанного с сожалением, как девушка, дающая своему любезному последний, обещанный ему поцелуй.

   Или, если угодно, как банкир, считающий последнюю свою пачку ефимков.

   Как бы то ни было, Лекоэ отнесли без малейшего признака жизни.

   - Теперь, - сказал Кернок, - хороший пороховый пластырь с уксусом на его царапины, завтра все пройдет. - Потом обратясь к рулевому: - Держи за зюйд-вест, если увидите судно, дайте мне знать.

   И он сошел в свою каюту, чтобы отыскать Мели.

  

  

  

  

  

   Еще чувствовалось сладостное влияние полуденного воздуха, когда трехмачтовик "Сан-Пабло" находился на высоте Гибралтарского пролива. Подгоняемый тихим ветерком, со всеми выставленными парусами от самых бом-брамселей до фор-стакселей он шел из Перу в Лиссабон под английским флагом, не зная ничего о разрыве Франции с Англией.

   Капитанскую каюту занимал Дон Карлос Тоскано со своей женой, богатый негоциант из Лимы, нанявший "Сан-Пабло" в Калао.

   Дон Карлос с такой роскошью и щегольством убрал корабельную каюту, что невозможно было узнать ее. На серых и голых перегородках расширялись богатые обои, которые разделяясь над окнами, ниспадали волнистыми складками. Пол был устлан лимскими циновками, сплетенными из тонкой белой соломы, украшенными по краям широкими пестрыми узорами. Длинные ящики из красного полированного акапского дерева, сохраняли в себе камелии, мексиканские жасмины и широколиственные кактусы. Далее в прекрасном птичнике из лимонного дерева, накрытом легкой золотой сетью, порхали бенгальские зяблики с зелеными головками, пурпуровыми крыльями с золотым отливом и миловидные пуэрториканские попугайчики, совершенно голубые, с оранжевыми хохолками и клювами черными, как гебеновое дерево.

   Воздух был чист и прохладен, небо ясно, море великолепно, и если бы не легкое колебание судна, вызываемое зыбью, то можно было бы посчитать себя на земле.

   Сидя на богатом диване, Карлос улыбался жене своей, которая держала в руках гитару.

   - Браво, браво, моя Анита! - вскричал он, - никто лучше тебя не поет про любовь.

   - Потому, что никто сильнее не чувствовал ее, мой ангел.

   - Да, и навсегда... - сказал Карлос.

   - На веки... - сказала Анита.

   И уста их встретились, и он прижал ее к себе порывистым движением. Гитара, упав к ногам их, издала сладостный, гармоничный аккорд, подобный последнему, затихающему звуку органа.

   Карлос смотрел на свою жену взором, идущим прямо к сердцу, взором, который заставляет трепетать любовь, который производит болезненное ощущение. И она, распаленная этим огненным пронзительным взором, лепетала, закрыв свои утомленные очи: - Пощади, пощади, мой Карлос!

   Потом сжав руки, она тихо опустилась к ногам Карлоса и оперла свою голову на его колени, так, что ее бледное лицо было как бы прикрыто ее длинными черными волосами, только глаза ее блистали сквозь них, подобно звездам среди мрачного неба.

   - И все это мое, - думал Карлос, - мое, одного меня в мире, и навеки, ибо мы состаримся вместе, морщины покроют также это свежее, юное лицо, эти чудесные кольца свернутся в серебристые локоны, - говорил он себе, расправляя рукой волнистые волосы Аниты, - и став уже старой, старой бабушкой, она угаснет в прекрасный весенний вечер, посреди своих внучат, и последние слова ее будут: - Я соединяюсь с тобой, мой Карлос.

   - О, да, ибо я умру раньше ее. Но пока, до той поры, какое будущее, сколько прекрасных дней! Мы молоды и здоровы, богаты, счастливы чистой совестью и воспоминанием некоторых добрых дел, мы снова увидим нашу благословенную Андалузию, Кордову и ее Альгамбру, с ее золотой мозаикой, портиками, прорезанными насквозь, ее воздушной архитектурой. Увидим нашу прекрасную виллу, с ее благовонными прохладными померанцевыми рощами, и с ее беломраморными бассейнами, где дремлют прозрачные воды.

   - И моего отца, и дом, где я родилась, и зеленые жалюзи, которые я так часто приподнимала, когда ты проходил, и старую церковь, Сан-Жуана, где в первый раз, в продолжение моей молитвы, твои уста прошептали мне на ухо: "Моя Анита, я люблю тебя!" И конечно Пресвятая услышала мою молитву, ибо в ту минуту, как ты говорил мне: "Я люблю тебя", я просила Ее о любви твоей и дала ей обет девятидневного Поста.

   Так говорила Анита, ибо муж ее окончил размышление вслух.

   - Послушай, мой Карлос, - сказала она со вздохом, - поклянись мне, мой ангел, что через двадцать лет мы отправим другой девятидневник Богородице, дабы возблагодарить ее за то, что она благословила наш союз.

   - Клянусь тебе, душа моей жизни, ибо через двадцать лет мы будем еще молоды любовью и счастьем.

   - О, да! наше будущее столь весело, столь блаженно, что...

   Она не могла договорить, цепное ядро, влетело со свистом в корму, раздробило ей голову, разорвало надвое Карлоса, и разбило птичник и ящики с цветами.

   Какое счастье для зябликов и попугаев, которые вырвались в окна, хлопая радостно своими крыльями!

  

  

  

  

  

   - Славный удар, черт возьми! Смотри-ка, Зели... Ядро вошло под гакаборт, и вышло в третий порт правой стороны. Брависсимо, Мели, ты творишь чудеса!

   Так говорил Кернок, держа в руке подзорную трубу, и поглаживая еще дымящуюся пушку, которую он сам навел на "Сан-Пабло", за то, что это судно не слишком быстро подняло свой флаг.

   Это было то ядро, которым убиты Карлос и жена его.

   - А! насилу-то, - продолжал Кернок, завидев английский флаг, развертывающийся мало-помалу на конце гафеля трехмачтового купеческого корабля.

   Наконец-то отзывается, говорит, из какого государства, но я не ошибаюсь... Англичанин, точно англичанин, и собака смеет его выставлять, не имея ни одной пушки!

   - Зели, Зели, - закричал он громовым голосом, - ставь все паруса брига и выкидывай весла, через полчаса будем мы у него в кильватере. Вы, лейтенант, велите выносить койки наверх, поставьте людей по местам, и раздайте сабли и абордажные копья.

   Затем, вскочив на коронаду, продолжал. - Дети, если я не ошибаюсь, этот трехмачтовик идет из южного моря, по этому короткому и вздернутому носу, по устройству этой кормы я признаю в нем португальское или испанское судно, которое плывет в Лиссабон под английским флагом, не зная, может быть, что Англии объявлена война. Да это и не мешает! Но внутри этого пса должны находиться пиастры. Посмотрим, прах его возьми, один его кузов стоит двадцать тысяч гурдов! Но постойте, дети, "Копчик" уже расправляет крылья и скоро выпустит свои когти. Ну же, друзья, гребите, гребите сильней!

   И он подбадривал голосом и жестами матросов, которые, склонясь на длинные весла, удвоили скорость брига, сообщаемую ему дуновением ветра.

   Остальные моряки поспешно вооружались саблями и кинжалами, а шкипер Зели распределял на всякий случай абордажные орудия.

   Кернок, окончив все распоряжения, сошел вниз и замкнул дверь каюты, в которой спала Мели.

   Все было готово на "Копчике". Капитан несчастного "Сан-Пабло", признав бриг Кернока за военное судно, и горюя о своем бедствии, поднял английский флаг, в надежде отдаться под его покровительство.

   Но когда он увидел маневр "Копчика", ход которого был ускоряем длинными веслами, то уразумел, что попал на корсара.

   Бежать было невозможно. За тихим ветром, сопровождаемым временными порывами, последовало совершенное безветрие, и весла пирата доставляли ему очевидное преимущество в ходе. Нельзя было и помышлять о своей защите. Что могли сделать две негодные пушки "Сан-Пабло" против двадцати коронад "Копчика", раскрывших грозные свои пасти?

   Поэтому рассудительный капитан лег в дрейф и в ожидании развязки приказал своему экипажу преклонить колена и вознести мольбы к Сан-Пабло, святому заступнику корабля, дабы он явил свое могущество в этом случае.

   И, экипаж, следуя примеру своего капитана, прочел Pater.

   Но Копчик приближался...

   Два Ave.

   Слышен был уже шум его весел, ударявших мерно по волнам. Пять Credo.

   - Vale me Dios! - раздался голос Кернока, голос грозный и ужасный, поразивший слух испанцев.

   - Ого! - говорил пират, - он ложится в дрейф, мерзавец спускает флаг, он наш. Зели, спустись к нему, готовь шлюпку и баркас, я еду сам туда.

   И Кернок, засунув пистолеты за пояс и вооружась широким ножом, одним прыжком очутился в шлюпке.

   - Если это одна хитрость, если купец только пошевельнется, - кричал он лейтенанту, - то прибавь весел и стань на шпринг в ближайшем расстоянии.

   ...Спустя десять минут Кернок спрыгнул на палубу "Сан-Пабло" с пистолетами в руках и саблей в зубах.

   Но он так расхохотался, что добрый клинок выпал у него изо рта. Причиной этого смеха было представившееся ему положение испанского капитана и его экипажа: они стояли на коленях перед грубым изображением Святого Пабло и били неутомимо себя в грудь. Сверх того, капитан целовал эту святыню с особым жаром, повторяя: - Святой Пабло, ora pro nobis...

   Увы, Сан-Пабло не молился!

   - Перестань обезьянничать, старая ворона, - сказал Кернок, насмеявшись досыта, - веди лучше меня к твоему гнезду.

   - Сеньор, no entiendo, - отвечал с трепетом несчастный капитан.

   - Да точно, - сказал Кернок, - ты не понимаешь по-французски.

   И так как Кернок знал европейские языки, настолько, насколько его ремесло требовало, то и продолжал приветливо:

   - El dinero, compadre - Деньги, приятель...

   Испанец снова забормотал было: по entiendo.

   Но Кернок, применив все свое знание и заменив разговор пантомимой, приставил к его носу дуло своего пистолета.

   При этом приглашении капитан испустил тяжкий, болезненный, глубокий вздох и дал знак пирату за ним следовать.

   Что касается остальных людей, составлявших экипаж "Сан-Пабло", то матросы брига, чтобы не быть разобщенными в своих действиях, перевязали их.

   Вход в камеру, в которой хранились деньги дона Карлоса, находился под рогожкой, покрывавшей пол. Почему Кернок был вынужден проходить каюту, где лежали окровавленные остатки двух супругов. Бедный капитан отвернулся, и закрыл рукой глаза.

   - Ага, - сказал Кернок, толкнув труп ногой, - вот как Мели управилась. Тьфу пропасть! Как отделала! Да не в том дело, но el dinero... el dinero, приятель, это всего важнее.

   Отворили камеру, и Кернок едва не упал в обморок при виде сотни бочек, обитых железными обручами, где на каждой было написано: 20 000 пиастров (50 000 франков).

   - Возможно ли! - вскричал он, - четыре, пять... может быть, десять миллионов!

   И в пылу восторга, он обнимал своего лейтенанта, обнимал испанского капитана, обнимал всех, даже окровавленные трупы Карлоса и Аниты!

   Через два часа перевезены были на бриг последние пять бочек серебра - остатки богатств разграбленного купеческого корабля, на котором Кернок оставил десять человек своих матросов, и экипаж которого был скручен и брошен на палубе. Капитана привязали к грот-мачте.

   - Дети, - сказал Кернок, - сегодня вечером я даю вам, как говорится, nopces et festin, и затем сюрприз, если будете вести себя скромно.

   - Божусь, капитан, мы будем вести себя скромно, скромно, как красные девушки, - отвечал шкипер Зели, стараясь казаться любезным.

  

  

  

  

   - Вина, черт возьми! Вина!

   Бутылки стучат, склянки разбиваются, брань и песни раздаются со всех сторон.

   То слышится шум, произведенный падением охмелевшего пирата на палубу, то дрожащий голос тех, которые держат еще свои стаканы в одной руке, а другой цепляются за стол.

   - Вина! Юнга, сюда вина, или я тебя убью.

   Здесь борются между собою, нога с ногой, чело с челом. Сжимают друг друга, перегибаются, один скользит, падает; кость трещит, ломается и проклятия заменяют смех.

   Там лежат окровавленные, с разбитым черепом, у ног своих веселых товарищей, оглашающих воздух исступленной вакхической песней.

   Тут, в последней степени скотства и опьянелости, забавляются, раздробляя руку между двух ядер матросу, мертвецки пьяному.

   И много еще других игр.

   Стоны, крики неистовства и безумной радости смешиваются, соединяются.

   Палуба побагровела от вина или крови. Что нужды! Время быстро летит на бриге "Копчик": там все - шалость, упоение, восторг. Продолжайте, продолжайте, наслаждайтесь жизнью, она кратковременна. Черные дни не редки, кто знает, наступит ли для вас завтра? Забавляйтесь же, удалые! Ловите удовольствие во всем и повсюду.

   Однако не это удовольствие, слабое, благопристойное, с золотыми и лазоревыми крыльями, подобное юной деве, тихой и робкой. Не это нежное удовольствие, которое любит повертывать свою милую, белокурую головку перед множеством зеркал своего будуара, или прикасаться только краями розовых губ своих к чаше, наполненной ледяным напитком! Не этот, наконец, сибарит, желающий лишь иметь вокруг себя цветы, благовония и драгоценные камни, женщин молодых и веселых, сладкозвучную музыку и превосходные вина! Нет, черт побери! Но это удовольствие мощное и дюжее с оком сатира, с хохотом демона, которое гнездится в трактирах и картежных домах, пьет и упивается, грызет и раздирает, бьет и убивает, потом валяется и корчится на объедках грубых яств, испуская смех, подобный хрипению шакала.

   Продолжайте, продолжайте, наслаждайтесь жизнью. Она кратковременна, говорю я! Так наслаждались жизнью на бриге "Копчик".

   Была глухая ночь: фонари, размещенные по обвесам, изливали яркий свет на палубу судна, которая, по приказанию Кернока, вся была уставлена столами для празднования его счастливого приза.

   После обеда начались увеселения. Штурманский ученик, Грен де Сель, вымазавшись с ног до головы дегтем, вздумал сверх того вываляться в пуховике, и выйдя из него, весьма походил на животное на двух ногах без крыльев.

   И как весело было видеть, как он резвился, прыгал, скакал, вертелся, плясал, ободряемый рукоплесканиями экипажа и побуждаемый ударами линька, отпускаемыми ему время от времени шкипером Зели для поддержания его проворства и гибкости.

   Но один забавник-шутник, немец кажется, желая сделать праздник совершеннее, поднес зажженный фитиль к пуку пакли, живописно потрясавшейся на лбу Грен де Селя.

   От пакли огонь перешел на волосы, от волос к перьям, и, неожиданного акробата, несчастного Грен де Селя, так охватило жаром, что кожа его покоробилась и затрещала под своей воспламененной покрышкой.

   Этому до слез смеялись на "Копчике". Между тем, как штурманский ученик испускал страшные вопли. Один добрый человек, душа сострадательная, ибо он везде есть, взял его и бросил в море, сказав: "Я загашу его".

   К счастью, Грен де Сель плавал как семга; он захотел даже продлить свое купание, весьма его освежавшее, и разгуливал вокруг брига как тритон или наяда, на ваш выбор. Потом вошел в кормовой порт, сказав со своим обычным стоицизмом: "Лучше уж это, нежели быть сожженным заживо, но все-таки я чудесно повеселился".

   Послышался выстрел из пистолета; потом пронзительный крик раздался из каюты Кернока. Зели опрометью бросился туда: то были пустяки! Безделица!

   Представьте себе: Кернок, разгоряченный немного грогом, весьма хвалился своей ловкостью перед Мели. - Бьюсь об заклад, - говорил он ей, - что я одним выстрелом из пистолета вырву нож, который ты держишь в руке. Мели не сомневалась ни сколько в искусстве своего любезного, но не желая таким образом испытать его, отклонилась от предложения.

   - Трусиха! - закричал Кернок, - так чтоб тебя проучить, я вышибу у тебя твой стакан. Сказав это, он схватил пистолет, и стакан Мели, разбитый пулей, разлетелся вдребезги.

   Когда Зели вошел, Кернок, откинувшись назад, с пистолетом еще в руке, хохотал над испугом Мели, которая, бледная и трепещущая, прижалась в угол каюты.

   - Ну, что, Зели! - сказал пират, - что, мой старый морской волк. Каково проводят время там наверху твои мамзели?

   - Прекрасно, капитан, но эти барышни ожидают сюрприза.

   - Сюрприза? Ах! правда, послушай...

   И он сказал два слова на ухо Зели. Последний отскочил с удивленным видом, разинув свой широкий рот.

   - Как... вы хотите?..

   - Разумеется. Разве это не сюрприз?

   - Удивительный, и притом будет забавный... Я отправляюсь туда, капитан.

   Вскоре Кернок вышел на палубу со своей Мели. При его появлении, раздались новые крики радости.

   - Ура, капитан Кернок! Ура, его жена! Ура, "Копчик"!

   Ракета поднялась с "Сан-Пабло", лежавшего в дрейфе, на два ружейных выстрела от брига. Она описала свою кривизну и рассыпалась огненным дождем.

   - Посмотрите, капитан, что это за ракета! - сказал лейтенант.

   - Я знаю, что это, товарищ. Ну же, дети, велите проворней обносить ром и джин. Стакан мне, стакан моей жене.

   Мели хотела отказаться, но как воспротивиться желанию нежного своего друга?

   - Да здравствуют товарищи и храбрые дети капитана "Копчика"! - сказал Кернок, опустошив свой стакан.

   - Ура! - подхватил экипаж голосом громким и звучным.

   Пирушка была тогда во всем блеске. Матросы, взявшись за руки, кружились сломя голову вокруг палубы, напевая во все горло самые соблазнительные и самые непристойные песни.

   Спустя немного времени Зели, со взятыми им с корабля "Сан-Пабло" десятью человеками, оставленными там на время Керноком, пристал к левой стороне.

   Никого более не оставалось на испанском судне, кроме его экипажа, связанного и скрученного на палубе.

   - Все готово, - сказал Зели, - когда вторая ракета поднимется капитан, то это будет знаком, что запалит фитиль...

   - Хорошо, - отвечал Кернок, - перебивая его. - Дети! Я вам обещал сюрприз, если вы будете вести себя хорошо. Ваше благоразумие и умеренность превзошли мои ожидания. Вы сейчас за это получите награду. Этот испанский корабль, оснащенный и вооруженный, как видите, стоит верных... тридцати тысяч пиастров... я плачу за него сорок тысяч, дети мои, я покупаю его на мою долю добычи, лишь бы иметь удовольствие представить экипажу "Копчика" потешный огонь с музыкой. Смотрите, вот сигнал. Проворно, по местам!

   И весь экипаж, по крайней мере те, которые были в состоянии ходить и видеть, расположились группами на марсах и на вантах.

   Вторая ракета взлетела с "Сан-Пабло", на нем начинал разгораться огонь.

   Это был тот самый сюрприз, который Кернок приготовил своему экипажу. Он посылал Зели на испанское судно, с тем, чтобы собрать весь порох, какой только мог там остаться, разложить горючие вещества в орлопе и в трюме, и наконец, подтянуть покрепче веревки, связывающие несчастных испанцев, которые ничего еще не подозревали.

   И так "Сан-Пабло" горел; ночь была мрачна, воздух тих, море как зеркало.

   Сначала, из люков корабля повалил густой, смолистый дым с кучей искр.

   И крик пронзительный, ужасный, раздавшийся вдали, исторгнулся из внутренностей "Сан-Пабло", ибо экипаж его увидел, какой он предназначен участи.

   - Вот и музыка! - сказал Кернок.

   - Однако, они поют дьявольски фальшиво, - прибавил Зели.

   Дым краснел все больше и больше, потом побагровел и наконец, столп пламени, вырвавшись вихрем из большого люка, отразился в водах длинными лучами кровавого цвета.

   - Ура!!! - воскликнул экипаж брига. Пожар увеличивался; огонь, выходя из трех люков в одно время, слился и развернулся, как широкая пламенная завеса, на которой мачты и снасти "Сан-Пабло" рисовались черным цветом.

   Тогда крики испанцев, связанных посреди этого раскаленного горнила, сделались такими ужасными, что пираты, как бы против воли, испустили дикие вопли, чтобы заглушить раздирающий душу голос этих несчастных.

   Пожар тогда был во всей своей силе. Вскоре пламя охватило снасти, пробежало по канатам; стеньги, не поддерживаемые более вантами, затрещали, и со страшным грохотом упали на палубу; горящие веревки повисли со всех сторон, и эта огромная масса света казалась еще ослепительнее среди чрезвычайно мрачной ночи.

   Испанцы уже не кричали.

   Вдруг пламя пробило широкое отверстие в одном из боков корабля, и грот-мачта повалилась на ту же сторону; "Сан-Пабло", сильно покачнувшись, накренился на левый бок, и вода с шипением хлынула в трюм.

   Мало-помалу, корпус корабля потонул. Одна только бизань-мачта оставалась еще стоящей одиноко на водах и пламеневшей, как погребальный факел. Затем крюйс-стеньга исчезла, крюйс-брам-стеньга возвышала еще свою горящую верхушку, но вскоре вода заклокотала вокруг и виден был только легкий красноватый дымок, затем более ничего... ничего, кроме беспредельности ночи.

   - Вот уже и кончилось! - сказал Кернок, - Сан-Пабло украл наши деньги.

   - Да здравствует капитан Кернок, устраивающий такие великолепные праздники своему экипажу! - воскликнул Зели.

   - Ура! - отвечал экипаж.

   И утомленные пираты кинулись на палубу.

   Кернок оставил "Копчик" в дрейфе до появления зари и предался на несколько минут покою, с тем внутренним удовольствием, какое ощущает богатый человек, входя в свою спальную комнату после данного им пышного празднества.

   Потом пират пробормотал сквозь сон:

   - Они должны быть довольны, ибо я очень хорошо справился с делом: корабль в 300 тонн и три дюжины испанцев, это изрядно. Однако их не следует к этому приучать, все хорошо время от времени, так как надобно иногда немного и посмеяться.

  

  

  

  

  

   Все спало на борте "Копчика"; одна Мели находилась на палубе, волнуемая смутным беспокойством. Ночь была еще мрачна, но бледный свет, показавшийся на горизонте, возвещал приближение зари. Вскоре широкие полосы розоватого и золотистого цвета пробороздили небо, звезды потускнели, исчезли, солнце начало появляться, потом медленно поднялось над синеватыми и неподвижными водами океана, которые, казалось, покрыли его пурпурным покрывалом.

   Штиль все еще продолжался; бриг оставался в дрейфе под галсами прошедшего вечера. Мели мечтала, сидя на вахтенной скамье, закрыв лицо обеими руками; но когда она приподняла голову, то дневной свет, довольно уже распространившийся, позволил ей различать предметы ее окружавшие, и она содрогалась от ужаса и отвращения.

   Матросы спали посреди посуды и остатков вчерашнего пиршества; беспорядок являлся в высшей степени; компасы были опрокинуты, веревки и снасти перепутаны, оружие и стекло разбитые вдребезги, бочки с выбитым дном изливали целые ручьи водки и вина. Затем, один из спящих удальцов, с разбросанными туда и сюда руками, еще сжимал бутылку, от которой оставалось только горлышко, подобно тем гордым кордованцам, которые, даже убитые, сохраняли в руке обломок своего кинжала. Там другой пират спал, просунув шею под штурвал, так что при малейшем движении колеса, голова его должна быть неминуемо раздроблена.

   Настоящее утро после попойки и притом попойки пиратов!

   Первая мысль Мели была благословлять провидение за то, что оно хранило с такой бдительностью все это достойное сообщество и, что бриг еще не пошел ко дну, ибо судя по беспечности, царствовавшей в ту минуту на борту, если бы во время ночи поднялась буря, то не стало бы ни "Копчика", ни Кернока, ни экипажа, ни десяти миллионов. Какая жалость!

   Итак, она хотела молиться. Бедная девушка находила на бриге так мало случаев возноситься душой к Творцу Всевышнему. Для молитвы, она преклонила колена и невольно обратила глаза к этой туманной и голубоватой черте, которая опоясывает горизонт, но не молилась. Ее взоры сделались неподвижными и приковались к одной точке, сначала неясной, но которую вскоре она смогла рассмотреть лучше. Наконец, положа руку на свои брови, чтобы соединить больше зрительных лучей, с минуту наблюдала, потом черты ее приняли выражение живого страха, и в два прыжка она была в каюте Кернока.

   - Ты с ума сошла, - говорил пират, выходя тяжелым и еще не твердым от попойки шагом на палубу, - ну, если ты меня разбудила по пустякам...

   - Смотрите, - отвечала Мели, подавая ему одной рукой подзорную трубу, а другой указывая на беловатую точку, видневшуюся на горизонте.

   - Черт побери! - сказал Кернок, поглядев внимательно, и приставил поспешно трубу к левому глазу.

   - Что за дьявольщина!

   И он вытер стекло инструмента, как бы для того, чтоб удостовериться, точно ли он видит хорошо и ясно, и не обманывает ли его какое-либо оптические видение. Нет, он не обманывался...

   (Здесь следовал перечень всего, что можно только отыскать самого грубейшего в словаре пирата).

   Едва этот поток проклятий и ругательств излился, как Кернок вооружился ганшпугом. Ганшпуг - это кусок дерева, от пяти до шести футов длиной и в четыре дюйма толщиной. Эта дубовая игрушка служит для поворачивания орудий на корабле. Кернок переменил назначение одной, ибо он употребил эту вещь для пробуждения своего экипажа. Удары ганшпуга, достойно сопровождаемые бранью, способной разгромить бриг, сыпались пуще града, то на палубу, то на сонных матросов. Зато, когда капитан закончил свой обход, все почти были на ногах, потирая глаза, голову или спину и спрашивая со страшной зевотой: "Что там такое?"

   - Что там! - кричал Кернок громовым голосом, - что там, негодные собаки! Военное судно, английский корвет, прибавляющий парусов, чтобы нас настигнуть!.. Корвет, имеющий над "Копчиком" выгоду в ветре, ибо он там свежеет, и к нам придет не раньше, как с этим англичанином, провал бы его взял!

   И все глаза обратились к точке, на которую Кернок указывал концом своей подзорной трубы.

   - Восемь, десять, пятнадцать портов! - вскричал он. Тридцатипушечный корвет; это изрядно, и вдобавок голубой эскадры.

   Он позвал Зели.

   - Послушай, Зели, тут нечего зевать; прикажи выкинуть весла, привести все в возможный порядок; поворотим оверштаг и уберемся в море: клюв и когти "Копчика" не больно тверды, чтобы зариться на такую добычу.

   Затем он приложил ко рту свой рупор: - По местам, распускай марсели и брамсели! Готовь грот и форбом-брамсели! Станови марса и ундер-лисели! А вы, ребята, принимайтесь за ваши весла, лишь бы только нам войти в курс, а там "Копчику" нечего бояться. Помните, что у нас десять миллионов на бриге! Так выбирайте, или висеть на реях англичан, или возвратиться с полными карманами в Сен-Поль, пить грог и плясать с красавицами!

   Экипаж Кернока понял его совершенно, в выборе нельзя было колебаться; поэтому с помощью поставленных парусов и дюжих гребцов "Копчик" начал пробегать три узла.

   Но Кернок не полагался на ход своего брига; он хорошо видел, что английский корвет, идя с ветром, имел над ним очевидное преимущество. Поэтому пират, как рассудительный капитан, приказал выносить койки наверх, открыть крюткамеру, уставить на кранцах ядра, и внести на палубу абордажные копья и интрекели, надзирая над всем этим с неимоверной деятельностью и неутомимостью.

   Английский корвет приближался все ближе и ближе... Кернок велел позвать Мели и сказал ей: "Милая моя, вероятно, каша заварится; спустись сейчас в трюм, забейся там, и будь неподвижна, как пушка на лафете. Да, кстати, если ты почувствуешь, что бриг кружится и спуска