Главная » Книги

Сю Эжен - Плик и Плок

Сю Эжен - Плик и Плок


1 2 3 4 5 6 7 8 9

   Эжен Сю

Плик и Плок

  
   В романе Э. Сю "Плик и Плок" в основном сохранена стилистика перевода, опубликованного в 1836 г.
   Scan by Mobb Deep; OCR&Spellcheck by Zavalery, 2008-08-18.

0x01 graphic

  

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЭЛЬ-ХИТАНО (EL GITANO)

  

0x01 graphic

ГЛАВА I

Цирюльник Санта-Марии

  

Un barbere de Qualidad.

Сага de angel y corason de demonio.

Образ Ангела и сердце демона.

Лопе де Вега.

  
   - Клянусь вам оком Св. Прокопия, приятель, что Хитано отправился в Матагорду. Почтенная моя тетка Изабелла, возвращаясь с острова Леона, сама видела всю береговую стражу в готовности и говорила мне, что у маяка поставлены два конных поста для наблюдения за движением этого окаянного, которого видели в море.
   - Клянусь ракою Св. Яго, приятель, рыбак Пабло сейчас прибыл из Кониля и повторял мне, что тартана с красными парусами бросила якорь на полпушечного выстрела от берега, и что все кожаные камзолы [1] всполошились...
   - Вашу легковерность употребили во зло, сеньор Дон Хозе.
   - Над вами позабавились, господин брадобрей, - отвечал Хозе, выходя с лукавым видом.
   Сие прозвание - господин брадобрей - заставило сильно вздрогнуть Флореса, ибо если он молодил публику, то для того только, чтобы не опровергнуть совершенно, увы! слишком подлинного значения светлого оловянного блюда, колебавшегося в темном углу его дверей; но зато снаружи представлялась обширная картина, изображающая руку, вооруженную ланцетом и открывшую с осторожностью жилы другой колоссальной руки. Из этого наблюдатель легко поймет, что цирюльник тешил свое самолюбие и славу в отправлении некоторых хирургических операций, и что почти против своей воли он унижался до ничтожной бритвы, выгода от которой, однако, по-видимому, была довольно значительна.
   Впрочем, Флорес пользовался заслуженной известностью; его лавка, как вообще в Испании все лавки цирюльников, была местом собрания всех любителей новостей, а в особенности отставных моряков, живших в Санта-Марии; и если известия, почерпываемые в этом источнике, не всегда были облечены достоверностью, по крайней мере, должно сознаться, что их выдумывали от чистого сердца: подробностей, исторических слов, личностей, обстоятельств, - всего было там достаточно. Набожный, с умом гибким и вкрадчивым, цирюльник дышал полным блаженством; он всегда был тщательно одет в черное платье, седые и приглаженные его волосы закруглялись позади ушей, и две широкие красные полосы, заменявшие брови, рисовались над маленькими желто-серыми глазами. Но в особенности заслуживали внимания его руки, свежесть, белизна и розовые ногти которых, сделали бы честь даже канонику Толедскому.
   Как уже говорилось, Флорес сильно вздрогнул при обидной выходке Хозе, и это невольное и гневное движение совратило с пути всегда твердую и верную его руку; сталь задела слегка по горлу одного из его посетителей, который с самодовольным видом развалился в больших полированных креслах из черного орехового дерева, на кои по очереди приходили садиться все моряки острова Леона и Санта-Марии.
   - Черт вас дергает, хозяин, - возмутился пострадавший, подпрыгнув на своем месте. - Должность палача еще не занята в Кордове. Ей, ей! вы можете получить ее, ибо имеете удивительную способность резать глотки христианам.
   И он обтер концом своей перевязи кровь, текшую из раны.
   - Успокойтесь, - отвечал Флорес с важностью, утешенный, даже восхищенный своей неловкостью, при одной мысли, что может употребить в дело свои хирургические познания.
   - Успокойтесь, любезный, верхняя кожица слегка оцарапана; в ней находятся только тончайшие подкожные сосуды и диахилум, или маточный пластырь, или сальсарина поправят мою оплошность; к тому же, признаться, это маленькое кровотечение для вас весьма полезно, ибо вы, мне кажется, человек очень подверженный полнокровию; итак, сын мой, вместо того чтобы сердиться, вы должны...
   - ...Вас благодарить, не так ли, хозяин? Я это припомню и при первом ударе ножом, который нанесу, скажу Алькаду: "Милостивый государь, мой враг - человек полнокровный, и все это есть не что иное, как кровопускание. Божусь! Это для его же здоровья, сударь".
   Тут многочисленная толпа посетителей, наполнявшая заведение Флореса, захохотала так оглушительно, что цирюльник побагровел от гнева. "Чертово отродье!" - пробормотал он, прикладывая свою благодетельную мазь к кровавой ране.
   - Вы меня проклинаете, отец мой! - подхватил моряк. - Но продолжайте, не церемоньтесь; я вам все прощаю, даже кровопускание за добрую весть, которую вы нам сообщили... А! так тартана проклятого стоит на якоре у Кониля! Клянусь грудью моей матери! Я отдал бы охотно все жалованье от Фердинанда, причитающееся мне за восемь лет, лишь бы только мог увидеть этого окаянного цыгана с цепями на руках и на ногах, стоящего на коленях в траурной часовне. Сколько раз, преследуя его на сторожевом люгере, я отрекался от моего заступника в то время, как сей любимец ада заставлял нас лавировать; ибо всегда в самую бурную погоду он пускался в море, и тогда, как на наше судно обрушивались волны, его - как будто прыгало и скользило по валам! Санта-Кармен! я готов заложить эту пару новых башмаков, что если цыган опустит в кропильницу свой палец, то святая вода закипит, как от раскаленного железа.
   - Вещь возможная, - сказал Флорес, - но всего вероятнее то, что мое известие основательно.
   - Да услышит нас Небо, - сказал один, - и я обещаю Сан-Франциску положить моих домашних спать на голые камни и не давать им ничего, кроме вареного девять суток в воде гороху.
   - Пусть его схватят, и я принесу в жертву Пресвятой Деве прекрасную мантилью и кольцо, - сказал другой.
   - Я, - подхватил третий, - я уже дал обет Богородице Пиларской идти босиком отсюда в Херес, с трех фунтовой свечой в зубах и со связанными на спине руками, когда увижу этого отступника в темнице, ожидающего казни.
   - А я, - вскричал продавец скота, - я соглашаюсь отдать двух лучших моих коз святым отцам монастыря Сан-Жуана, лишь бы мне позволили четвертовать нечестивца и залить ему глаза свинцом; ибо, божусь Св. Петром! я не хочу смерти грешнику, а все же нужно осудить его по всей строгости законов. Если бы этот двоюродный брат сатаны довольствовался только провозом контрабанды, то, хотя он и окаянный, все же можно было бы покупать его товары, освятив их наперед; но проклятый грабит береговые селения, похищает наших дочерей и оскверняет храмы. Недавно еще нашли статую Св. Ильдефонса с матросской шапкой на голове и с длинной трубкой во рту. Клянусь семью скорбями Богородицы! Такие святотатства предзнаменуют какую-нибудь страшную невзгоду!
   - И все от того, - перебил моряк, - что у Кадикского губернатора нет порядочного фрегата для прекращения этих неистовств и что мы не имеем для нашей защиты никого, кроме нескольких таможенных сыщиков, которые едва завидят бушприт проклятой тартаны, тотчас и наутек. Друзья! Снарядим общими силами несколько фелюк, и, во имя Св. Иакова! тогда посмотрим, заступится ли за него сатана, и правда ли, что отступника не берет ни железо, ни свинец.
   - Странная вещь, - начал продавец скота, понизив голос. - Педрилло, мой пастух, уверял меня, что он видел, как бот цыганского судна пристал к утесам, где выстроен монастырь Сан-Жуана, и что...
   - И что?.. - спросили все в один голос.
   - И что окаянный сам пошел в святое место!
   - Иисусе Христе! Пресвятая Дева! Санта-Кармен! какой ужас! - сказала толпа, крестясь.
   - Это еще не все: окаянный вздумал взойти на часовую башню, и мой пастух видел его своими глазами, курящего проклятую свою цигарку, и потом... слышал, как он пел проклятую песню и наигрывал на проклятой своей гитаре!
   - Но как же почтенные Отцы могли терпеть подобное поношение? - спросил Флорес с сокрушенным видом.
   - Вот то-то же! - и расказчик прищурил глаза со злобной улыбкой.
   Несмотря на всю опасность, какой можно было подвергнуться, разговаривая о делах духовенства, они, может быть, начали бы важно рассуждать об этом предмете, как вдруг писклявый и резкий голос сказал насмешливо: "Да станется, что окаянный цыган сам Сатана!"
   Все глаза в одно время обратились на темный угол цирюльничьей лавки, ибо там находился незнакомец, произнесший эти странные слова. Когда он заметил, что все взоры общества устремлены были на него, то встал, сбросил свой бурый плащ, прошел медленно во всю длину комнаты Флореса, и важно сел в большое кресло.
   Его стан был строен, хотя менее среднего роста, и богатый андалузский наряд показывал всю гибкость его. Он снял красный платок, которым была окутана его голова, и из-под него высыпались густые пряди волос, которые закрыли почти все лицо; его большие черные глаза блистали тихим блеском.
   - Ну же, хозяин, - сказал он Флоресу, и провел указательным пальцем по своему подбородку, подражая движению бритвы; "Но за мои грехи", - прибавил он, - не отделай меня, как того земляка с якорями на пуговицах. Особенно не нужно кровопускания.
   Земляк с якорями на пуговицах хотел ответить, но крики, сперва отдаленные, потом довольно близкие, ему в этом воспрепятствовали; слышен был робкий, умоляющий голос мужчины, и строгий визгливый голос женщины.
   - Отъявленный лжец, я тебя проучу! - сказала она, входя с растрепанной мантильей и волоча за собой мальчика лет пятнадцати.
   - Тетушка Изабелла! - сказал Флорес, приподняв бритву.
   - И рыбак Пабло! - вскричали присутствующие.
   - Синьора, - говорил мальчик, - клянусь вам душой моего отца, что я видел два часа тому назад тартану с красными парусами, стоящую на якоре у Кониля.
   Синьора Изабелла сделала движение рукой, которое возымело бы свое значение, если бы моряк в ту пору не успел вступиться между двумя ратоборцами.
   - Опять этот проклятый цыган! - возразил молодой человек в андалузском наряде. - Друзья мои, вот прекрасный случай доказать вам то, что я говорил перед этим, а именно, что этот окаянный есть сам Сатана. - И он важно поднялся со своего кресла.
   - Синьора, я в состоянии решить вопрос, ибо я также видел судно с красными парусами два часа назад.
   - И я тоже, - ответили одновременно Изабелла и Пабло.
   - Хорошо, - сказал незнакомец, - клянетесь ли вы святым именем Бога и пострадавшим на Кресте сказать истину?
   - Клянемся.
   - Говорите же, синьора.
   - Итак, по истине, по сущей правде, как правда то, что в Кордове есть рака святой Изабеллы, моего Ангела (она перекрестилась), я видела, не прошло еще и двух часов, судно цыгана, курсирующее на высоте Матагорды, и пусть Господь разразит меня, если я лгу.
   - Говори ты, - сказал он рыбаку.
   - Пусть Сан-Пабло погубит при первом моем грехе меня и мою лодку, если я не видел два часа назад тартану окаянного, стоящую на якоре на карабинный выстрел от Кониля. А доказательством этому, господа, что я встретил неподалеку от Вехера отряд таможенной стражи, спешившей на берег во всю мочь. Дорогу отряду указывал сын Барсо, маленький Барсильо, который сообщил им о тартане окаянного. Я не хочу спорить с госпожой Изабеллой, но убей меня Бог, если я не сказал правды!
   В этих толках столь различных был слышен такой голос истины и убеждения, что зрители посмотрели друг на друга с удивлением. Сам чужестранец улыбнулся с недоверчивым видом. Что касается до Флореса, он не замечал, что с тех пор как новый гость снова устроился в кресле, он водил машинально тупым концом своей бритвы по его подбородку.
   - Ого! приятель, - сказал молодой человек, - если вы будете продолжать таким образом, то мне нечего опасаться кровопускания, случившегося с земляком; видно, вы крепко чем-нибудь заняты, когда не видите с первого взгляда, что вместо бритья надобно убрать мне волосы.
   - В самом деле, - сказал пристыженный цирюльник, - в самом деле ваш подбородок гладок, как Варварийская фига, точно женский.
   - Женский! - повторили Пабло и синьора Изабелла.
   В ту минуту маленький ребенок подошел к дверям, выставил в них свою прекрасную белокурую головку, потом спрятал ее, снова показался, как бы желая найти кого-нибудь, увидел незнакомца, и в два прыжка был у него на коленях.
   Едва он успел ему проговорить что-то на ухо, как этот последний поспешно встал, схватил свой плащ, кинул пиастр Флоресу, и сказал с таинственным видом: "Должно быть, друзья мои, что этот цыган есть точно сам Сатана, ибо он в трех местах разом. Христом вам клянусь! - прибавил юноша крестясь, - что он уже два часа лавирует около Сан-Люкара".
   Сказав эти слова, он с легкостью вскочил на своего коня, который ржал у ворот, посадил ребенка за собой, и вскоре исчез в густом облаке пыли, поднявшейся от копыт его бегуна посреди улицы Махадерита-Ангоста.
   Посетители заведения Флореса, выбежавшие к воротам посмотреть вслед гостю, возвратились в цирюльню и начали выводить самые сумасбродные догадки о истинно чудесной тройственности контрабандиста-цыгана. Вскоре догадки отложили, не исчерпав их до дна, дабы поговорить о травле волов, которая должна была быть на другой день.
   Расстояние между этими местами более двадцати пяти миль.
  
  
  

ГЛАВА II

Воловья травля

  

Madrid, quand tes taureaux bondissent,

Bien de blanches mains applaudissent,

Bien des echarpes sont en yeu.

A. Musset.

  
   Испания! Испания! Как чисто и светло восходит твое солнце! Уже Санта-Мария озарена лучами света. Тысячи окон ее белых домов блестят и пылают, и благовонные померанцы Альмеиды, кажется, покрылись золотыми листьями. Вдали виден Кадикс, облаченный теплым и красноватым паром, а там, над ослепительным песком морского берега, синие и прозрачные волны развивают алмазными плешеницами пену, сверкающую огнями солнца. Там в гавани представляется взору бесчисленное множество фелук и шлюпок; флюгера их развеваются при дуновении легкого ветерка, который порхает, свистя по снастям. Свежий запах морских мхов, пение матросов, поднимающих увлажненные еще ночной росой широкие, серые паруса, звон церковных колоколов, ржание коней, скачущих по зеленеющим лугам, лежащим позади города... и все там - говор, благовоние и свет.
   Волнение, произведенное известием о воловьей травле, проходившей в этот день в Санта-Марии, усиливало этот шум. Почти все население окрестных городков и деревень хлынуло на дороги. Там красные коляски, покрытые богатой позолотой, летят, влекомые быстрыми конями, головы которых украшены разноцветными перьями и колокольчиками, раздающимися вдалеке. Здесь мостовая трясется и стонет под ногами восьми мулов, збруя которых украшена серебряными вензелями и гербами, и которые, едва переступая, везут тяжелую, прочную колымагу, окруженную ливрейными слугами испанского гранда. Впереди бегут скороходы, одетые в объяр с блестящими тесьмами.
   Далее видна поспешная и легкая езда андалузского поселянина. Клянусь всеми святыми Аррагонии! Как он хорош со своей возлюбленной в седле и в своей бурой одежде, вышитой черным шелком и подбитой алой тканью! А это множество золотых прорезных пуговок, которыми выстрочено его исподнее платье, вдоль бедра до самых его лосиных штиблетов! Как твердо нога его опирается на широкое мавританское стремя! Но нельзя видеть его лица, ибо оно почти все закрыто мантией его андалузки.
   Прекрасная чета, клянусь Святым Иаковом! Как она охватила его обеими руками, и как ее зеленые рукава манильо мило обрисовываются на темном цвете камзола ее любовника! Какой огонь в ее глазах, которые сверкают из-под густых черных ее бровей. Боже! Какие взгляды! Какой гибкий стан! И как кстати на ней этот баскин[2], с длинной атласной бахромой, позволяющий видеть полненькие икры и уютную, детскую ножку!.. На минуту видна была ее голубая подвязка и ее шелковый чулок, и маленький тосканский кинжал, который истинная андалузка всегда носит при себе.
   Вперед! Их добрая гнедая лошадь понеслась; ее черная грива, переплетенная алыми лентами, развевается над жилистой шеей, и уже пена белит удила и их блестящие оконечности. Вперед, юноша! Коли шпорами бока твоего бегуна; твоя смуглянка, с черными бровями, трепеща от его быстрых поскоков, прижмет тебя крепче к своему сердцу, и ты почувствуешь его биение и ее дыхание сожжет твою ланиту!
   Ради Святого Иакова, вперед, юная чета! Исчезните от глаз ревности в этом облаке золоченой пыли!..
   Но вот ворота Санта-Марии. Все торопятся, теснятся. Слышны смешанные крики печали и радости; мужчины, женщины, старики, дети, все неподвижны, ожидая с томлением минуты сражения. Наконец барьеры растворились, народ хлынул, и в одно мгновение обширные галереи, окружающие ристалище, наполнились зрителями, дышащими желанием и нетерпением.
   Дорогу, дорогу Алькаду, Юнте и господину губернатору! Перед ними идет городская милиция с длинными карабинами; за ней сержанты, которые трубят в рога и несут желтые и красные знамена, на которых вышиты Кастильские львы и Королевская корона.
   Дорогу, дорогу Монхе! Ибо это первый и последний праздник, на каком несчастная молодая девица будет присутствовать. Сегодня она принадлежит свету, завтра будет принадлежать Богу: сегодня она ослепляет взоры драгоценными камнями, ее платье сверкает серебряными блестками, и пять рядов жемчугу окружают ее изумительную шею. Жемчуг и алмазы на ее белых и полных руках, жемчуг и цветы в ее прекрасных черных волосах, осеняющих бледное чело. Посмотрите, как она трогательна! С какой любовью и почтением она смотрит на игуменью монастыря Святой Магдалины! Ни одного взгляда не бросит на это шумное зрелище, ни одной улыбкой не отвечает на этот ропот удивления, который следит за ней, на ту суетливую услужливость первейшего дворянства Севиллы и Кордовы. Ничто не может рассеять ее священных дум. Сироту богатую, ее отдают Богу и потом игуменье Святой Магдалины. Это чистое и простое сердце боится света, не знает его; ибо ему хотели дать доступ к небу без борьбы. Завтра, по обыкновению, эти густые волосы падут под ножницами; завтра холст и грубая шерсть заменят эти блестящие ткани; завтра она будет связана навсегда ужасной клятвой, но сегодня приличие требует, чтобы она присутствовала при суете и весельи этого обманчивого, неведомого ей света, как бы для последнего и вечного с ним прощания.
   Дорогу же, дорогу Монхе, которая входит в свою ложу, украшенную флагами и обитую белой шелковой тканью с цветами.
   Браво! Рога звучат, знак подан, барьер открывается: вол выбегает и скачет по ристалищу! Это храбрый дикий вол, рожденный в лесах Сан-Лукара. Он рыжий, только узкая белая полоса вьется по спине его. Рога у него коротки, но тверды и остры, и нет стали глаже и светлее их. Жилистая его шея свободно носит огромную голову, жилистые и сухие его ноги не слабеют под тяжестью непомерно широкой его груди и крестца. Бока его костисты, округлены; они отзываются от частых ударов его длинного хвоста, который, ударяя по ним, хлопает как бич.
   При его выходе, взрыв удивления мог бы поколебать горы Сиерры, и крики: bravo, toro! раздались со всех сторон. Он вдруг остановился, перестал на минуту бить хвостом и осмотрелся с удивлением... Потом тихими шагами обошел вокруг ограды, отделяющей ристалище от зрителей, поискал в ней выхода, и, не найдя его, возвратился на середину цирка и там начал острить свои рога, крутя вихрем песок над своей головой.
   В эту минуту явился один чулос[3]. - Защити тебя, Пресвятая Дева, сын мой! и сотвори Небо, чтобы твоя голубая шелковая одежда, вышитая серебром, не подбилась сей час красным цветом как твой флаг, которым ты размахиваешь перед глазами этого молодца, который мычит и начинает сердиться.
   Браво, чулос! Угодник твой бдит над тобою, ибо едва успел ты скрыться за ограду, чтобы избегнуть вола, глаза которого начинают сверкать как раскаленные угли.
   Но потерпите: вот показался пикадор со своим длинным копьем, верхом на добром пегом коне; его широкая серая шляпа вся обвешана лентами; на нем большие сапоги и набедренники, набитые шерстью, для предохранения ног от первых ударов.
   Браво, вол! Ты разбегаешься с наклоненной головой, ты стремишься на пикадора... Но он вдруг тебя останавливает, вонзив доброе копье свое выше левого твоего плеча. Кровь струится, ты мычишь, и твоя ярость усугубляется. Праведный Боже! Травля будет чудесная!
   Святой Иаков! Какой скачок! Какой рев! Браво, вол! Опрокинутый пикадор катится; у его доброго пегого коня распорот бок, с ручьями крови выходят его внутренности. Он делает несколько шагов... падает и издыхает... Хорошо, остророгий приятель, хорошо! За то ты слышишь ропот и крики неистовой радости. Я повторяю: Праведный Боже! Травля будет чудесная!
   Но тише! Вот огненные бандерильи[4] (Banderillas de fuego). О... о... ты прислоняешься задом к ограде, взрывая землю и испуская страшный рев. Что-то будет, мой сын, когда этот храбрый чулос (да спасет его святой Иаков) вонзит в грудь твою эти длинные стрелы, украшенные цветами и окруженные ракетами и петардами, которые воспламеняются как бы чародейством? - Видишь, не правду ли я сказал?.. Клянусь душой моего отца, чулос растерзан! - Боже! Какой удар рогами!
   Сам виноват, он не отскочил в сторону вовремя. Браво, вол! Сколь ты благороден и горд, прыгая посреди этих огней, которые хлопают и пересекаются один другим! Твоя кровь смешивается с огнем, твоя кожа содрогается и трещит под ракетами, которые извиваются, свертываются снопами и ниспадают золотым дождем. Твое бешенство во всей силе, и зрители бегут от первой ограды, страшась, чтобы ты не перескочил через нее, хотя она шести локтей в вышину!
   Ах, черт с ним, Матадор[5] не приходит! Теперь однако самая пора. Найдет ли он когда-нибудь минуту, благоприятней этой? Никогда, ибо никогда ярость этого животного не достигнет высшей степени, и я заложу мой добрый штуцер против английского ружья, что матадор теперь погибнет. - Святая Дева! Как он медлит! Ускорь его приход.
   Но вот и он - это Пепе Ортис.
   - Viva Рере! Viva Рере Ortis!
   А!.. Он кланяется господину губернатору и Юнте, и потом Монхи... Он снимает свою шляпу, и вешает свой красный плащ. Хорошо! Он преклоняет обоюдоострый меч! Больно глазам! Ведь золото! Золото даже на его стрелках чулок и на бантах оленьих башмаков!
   Наконец вот он на ристалище.
   - Убей для меня вола, сердце мое! - кричит ему одна смуглая андалузка с белыми блестящими зубами.
   Ради Бога, не улыбайся так твоей возлюбленной!.. Беги, Хозе, беги! Вол бросается на тебя. - Но нет! Хозе ожидает его с твердостью; его меч у него в зубах; он хватает один из рогов вола, и с легкостью через него перескакивает. Браво, мой достойный матадор, браво! Подними за то миндальный цветок который твоя любезная бросила тебе, хлопая в ладоши.
   Но вот вол оборачивается! Санта-Кармен! Худой знак! Он останавливается, не мычит больше, его ноги напряжены, глаза в огне и хвост свернут в кольцо. Вручи Богу свою душу, Хозе, ибо ограда далека, а вол близок. Вперед! Демонио!.. Вперед, с твоим добрым клинком! - Боже! Уже поздно! Меч разлетается вдребезги, и Хозе, проколотый рогами вола, пригвожден к перилам! Я правду говорил: Праведный Боже! Травля будет чудесная!
   Тогда вой радости и крики судорожного удивления могли бы воскресить мертвых.
   - Браво, вол! - вскричали все голоса толпы. Все?.. Нет, одного не доставало, - голоса молодой девы с миндальным цветком.
   С давнего времени не было видно подобного праздника: вол, одушевленный еще своей победой, пробегал цирк, делая страшные прыжки, кидался на окровавленные остатки матадора и чулоса, и клочки тел этих неосторожных бойцов сыпались на зрителей! Все еще были в жестокой неизвестности о конце травли, ибо участие Пепе Ортиса охладила ревность его собратий, как странное, неслыханное происшествие сделало толпу безгласной, неподвижной от удивления.
  
  
  

ГЛАВА III

Эль-Хитано

  

Que ses regards brulans font fremir!.. qu'il est beau!

Delphine Gay, Madelene, ch. v.

  
   Вы знаете, что цирк Санта-Марии построен на берегу моря, и что двое ворот только ведут к нему. Итак, барьер, противолежащий ложе губернатора, вдруг с силой отворился, и въехал всадник.
   То был не чулильо, ибо он не размахивал легким флагом из красного шелка, и рука его не потрясала ни длинным копьем пикадора, ни обоюдоострым мечом матадора. На нем не было ни шляпы, обвешанной лентами, ни сетки на голове, ни камзола, вышитого серебром. Он был, по обычаю Кроатов, весь в черной одежде, в оленьих сапожках, спускавшихся множеством складок по его ноге, и в матросском токе с белым пером. Он сидел с ловкостью и ехал с необыкновенным искусством на вороной лошадке, оседланной по-мавритански, сильной и горячей. Наконец, длинные пистолеты с богатой насечкой висели при луке его седла, и у него была только одна из тех узких и коротких сабель, которые употребляются военными моряками.
   Едва он показался, как вол отошел на другой конец ристалища, чтобы приготовиться к битве с этим новым противником. В это время черный всадник успел заставить своего бегуна сделать несколько блестящих скачков и остановиться перед ложей Монхи. Тут он стал пристально смотреть на деву, отданную Господу!!!
   Лицо бедной девушки зарделось как гранатовый цвет, и она скрыла свою голову на грудь игуменьи, раздраженной смелостью незнакомца.
   - Ave Maria... Какая дерзость! - говорили женщины.
   - Пресвятая Дева! Откуда взялся этот демон? - спрашивали друг друга мужчины, изумленные такой отважностью.
   Вдруг раздался общий крик: так как вол порывался броситься на незнакомца с белым пером, который обернулся, поклонился Монхе и сказал ей с улыбкой: "Для вас, синьора, и в честь ваших голубых очей, прекрасных, как лазурь небес".
   Едва он закончил свои слова, как вол устремился на него... Пользуясь легкостью своей лошади, он с неимоверной живостью сделал изворот, поднял ее на дыбы и очутился в десяти шагах от своего неприятеля, преследовавшего его со злобой. Но лошадка с обычной быстротой устранялась от него, почти играя, и опередила его настолько, что седок ее мог остановиться на минуту перед ложей Монхи, и сказать ей: "Опять для вас, синьора, но теперь в честь этих алых уст, пурпурных как коралл Первана".
   Вол напал с яростью: всадник с белым пером выждал его хладнокровно, выдернул из седла пистолет, прицелился и выстрелил в него с такой верностью и искусством, что чудовище, мыча, поверглось к ногам его лошади. Видя всю великую опасность, которой подвергался этот чудесный человек, Монха испустила пронзительный крик, кинулась на перила своей ложи и простерла вперед руки: он схватил одну из них, запечатлел на ней жаркий поцелуй, и снова устремил на нее пристальный и неподвижный взор.
   Эта неожиданная сцена была столь странна для испанцев, что они остановились, как бы окаменев от удивления. Этот дивный наряд, этот убитый бык, против всякого обычая, выстрелом из пистолета, этот человек, поцеловавший руку у полусвятой, у невесты Христа - все это настолько противоречило принятым традициям, что Юнта, Алькад и губернатор сделались безгласными, между тем, как возбуждавший столь живое любопытство, приковал пламенеющие свои взоры к трепещущей и смущенной Монхе, не имевшей силы выйти из ложи. Тщетно игуменья обременяла черного всадника названиями самыми оскорбительными, такими как безбожник, окаянный, презренный отступник! Тщетно кричала ему голосом священного негодования: "Бойся гнева Небес и людей, ты, который осмелился привлечь внимание этого целомудренного слуха к светским речам, который не содрогнулся коснуться руки, обещанной Господу".
   Презренный все еще смотрел на Монху, повторяя с удивлением: "Как хороша! Как хороша!"
   Наконец визгливый голос Алькада вывел его из этого исступления, тем скорее, что Монха вышла из ложи, опершись на руку игуменьи, и что двое сержантов схватили под уздцы его лошадь: он позволил это без сопротивления.
   - В пятый раз, кто бы вы ни были - отвечайте, - сказал Алькад. - По какому праву вы убили из пистолета вола, определенного к увеселению публики? По какому праву вы обращались с речью к молодой девице, которая должна завтра произнести священный и вечный обет? Одним словом, кто вы?
   И главный судья снова сел на свое место, вытер лоб, посмотрел на губернатора с довольным видом, и сказал сержантам: "Держать крепче его лошадь!".
   - Кто я? - сказал таинственный всадник, приподняв гордо свою голову, которую до этого нельзя было хорошо рассмотреть.
   И тогда открылись черты совершенной правильности; его глаза были смелы, проницательны; черные и лоснящиеся усы оттеняли румяные губы, и густая борода, рисовавшаяся двумя дугами по длине щек, доходила до выгнутого подбородка; только лицо его было мрачно и бледно.
   - Кто я? - повторил он звучным и полным голосом, - вы тотчас это узнаете, достойный Алькад. - И, натянув крепко поводья, он сильно ударил шпорами в бока своего коня. Животное поднялось проворно на дыбы, и сделало такой удивительный прыжок, что сержанты, опрокинутые ударом его груди, покатились по цирку.
   - Кто я?.. Я Хитано, Цыган, - проклятый, окаянный, если вам угодно, достойный Алькад.
   И в два скачка он перенесся через ограду и барьер, достиг берега, находившегося вблизи, и можно было видеть, как он бросился вплавь со своей лошадью.
   Тогда случилось довольно необычное происшествие. Услышав имя Цыгана, весь народ одним разом захотел покинуть цирк, и кинулся к выходам, слишком тесным для свободного выпуска скопища людей, хлынувшего в одну сторону. Доски галерей, не настолько крепкие, чтобы выдержать столь жестокий натиск, расступились, затрещали, и часть амфитеатра рухнула под ногами зрителей! Смятение, ужас вскоре достигли высшей степени: груды людей были набросаны одна на другую, и те, которые держали на себе всю непомерную тяжесть, испускали отчаянные крики, предоставляя себя своим патронам.
   - Это проклятый, окаянный, - говорили они, - навлек на нас гнев Небес, дерзнув оскорбить обрученную с Христом. Его присутствие есть наказание... Анафема, анафема! - И слышны были проклятия, приводящие в ужас!
   Тщетно Алькад и губернатор, избежавшие этого бедствия, употребляли все способы, чтобы восстановить порядок: они не могли заставить внять голосу рассудка тысяч придавленных и разбитых испанцев, вопивших одновременно. Уже властям оставалось только призвать последних святых календаря, как вдруг эта громада людей рассеялась как бы очарованием. Каждый очутился на ногах, но у многих вопли истинной боли, заменили крики страха и ужаса.
   Вот как это случилось:
   Несчастный брадобрей Флорес, занимавший место в самом нижнем ярусе цирка, попал в число тех, которые выносили на себе всю тяжесть толпы. Предприняв с товарищами своего бедствия неимоверные усилия, чтобы освободиться от давления, и видя, что здравые и справедливые доводы нисколько не действуют на равнодушие господ в верхних слоях, которые, заботясь о своем собственном спасении, нимало не помышляли о том, что давили непосредственно всей своей тяжестью на нижние слои, брадобрей Флорес, надсаженный, разбитый, наконец с трудом промолвил, обращаясь к некоторым несчастным, стенавшим подобно ему:
   - Господа, я полагаю, что размахивая ножом вдоль и поперек над нами, мы успеем возбудить чувствительность и жалость в наших притеснителях при помощи нескольких ран, которые я берусь залечить или диахилем, или маточным пластырем, или... - И он остановился, чтобы перевести дух, так как бедственная судьба повергла его в это время под туловища двух францисканцев и мясника.
   - Или сальсариной, - продолжал он, едва дыша. - Итак, отцы мои, разрешите мне, ибо это для общего блага, особенно для блага тех, кто лежит внизу; вы увидите, преподобные, что острие ножа убеждает лучше, нежели самые отборные слова.
   - Ave, Maria, Боже нас сохрани, - отвечали монахи, давившие цирюльника всей их монашеской тучностью, и которые чувствовали по его порывистым и торопливым движениям, что он искал свой нож. - Ради неба! Не покушайся на подобное дело, сын мой: не дерзай на человекоубийство!
   - Но, отцы мои, вы сами человекоубийцы, ибо вы меня ду... вы меня душите.
   - Клянемся Христом! Нас самих душат!
   - Так для вас же я начну работать. Посторонитесь, отцы мои, раны будут менее опасны, как станешь попадать только под короткие ребра. Наконец достал, - сказал он, с трудом открывая нож.
   - Согласны ли, господа?
   - Напротив, Иисусе! Мы вовсе не согласны.
   - Все равно, помоги нам Господи!
   И он начал наносить, как только мог чаще, удары над своей головой. Предупрежденные об этом благочестивом намерении не нашли никакого лучшего способа удержать его, как решили подражать ему; и это разбивающее средство, быстро распространяясь снизу доверху, возымело вскоре самые удовлетворительные последствия, исключая несколько язв, которые Флорес обязался заживить, и вероятно заживил потом со своим обычным искусством.
   Когда все пришли в себя от этой жестокой тревоги, первый крик был - вопрос о проклятом, и первое движение - бежать к берегу. Тартана с красными парусами, разукрашенная как в праздничный день, колебалась вдали... То был он и нельзя было в этом сомневаться. "В гавань, в гавань!" - закричали все и устремились к пристани, чтобы лететь за ним в погоню.
   Но там, великий Боже, какое зрелище! Народ испанский столь жаден до воловьей травли, что ни одного мужчины, ни одной женщины, ни одного ребенка не осталось в городе: все были в цирке, даже моряки покинули свои суда, и когда они прибежали к плотине, то нашли все причальные канаты обрубленными, и видели вдали фелуки и гребные суда, отнесенные отливом.
   Тогда вновь загремели проклятия на цыгана, и весь народ невольным движением бросился на колени просить Бога о потоплении тартаны, которая, развернув свои блестящие, разноцветные вымпелы, казалось, презирала эту сраженную унынием толпу.
   Небеса, по-видимому, вняли их мольбам, конечно весьма справедливым, так как вдали показались два корабля: они держались на бейдевинд и шли бортами один против другого, так что судно цыгана должно или быть зажатым между ними, или выброситься на берег. И какова была общая радость, когда в них узнали два таможенных люгера, которые, подняв испанский флаг, подтвердили это пушечным выстрелом!
   Тогда тартана быстро переменила галс, дала рей с непостижимой скоростью, прошла между двух люгеров, выстрелив лагом, и понеслась на полных парусах к мысу Toppe.
   Хотя это замысловатое и чудесное движение тартаны расстроило планы войны и тактику зрителей Санта-Марии, однако, полагаясь на быстроту и число нападавших, они все еще надеялись видеть своего врага настигнутым и притянутым на буксир. Но тартана, имея значительное преимущество в ходу перед этими двумя люгерами, исчезла гораздо раньше их за мысом Toppe, выдававшемся на значительное расстояние в море. И не меньше как через четверть часа сторожевые суда, бежавшие ей в кильватер, исчезли также от взоров толпы, скрывшись за полосой земли.
   И вся Санта-Мария трепетала от желания и нетерпения узнать о последствиях битвы, которая должна произойти за этой горой.
  
  
  

ГЛАВА IV

Две тартаны

  

Adieu la balancelle

Qui sur l'onde chancelle,

Et comme une etincelle

Luit sur l'azur des mers.

Victor Hugo, Navarin.

   - Вперед, мой верный Искар, смотри, море лазурно, и волна тихо лелеет широкую грудь твою, убеленную пеной! Вперед! Ты погружаешь в прозрачную влагу свои ноздри, которые расширяются и трепещут! И твоя длинная грива отряхает перлы, сверкающие, как капли росы. Вперед! Разгибай больше твои мощные ноги, со свистом рассекающие волны. Бодрей, мой верный Искар, бодрей, ибо, увы, времена изменились! Сколько раз под свежей зеленью Кордованских и Севильских гульбищ, ты настигал и обгонял блестящий боджи (boggies), увлекавшие прекрасных, черноволосых и смеющихся дев Гренады, с их пурпурными мантильями, развевавшимися по воздуху, с их богатыми монильо, застегнутыми самоцветными запонками. Сколько раз ты порывался от нетерпения, стоя возле маленького окна, тщательно закрытого занавеской, за которой вздыхала моя милая Зетта! Сколько раз ты ржал в то время, как наши уста искали встречи и пламенно соединялись, хотя и были разлучены ревнивой тканью! Но тогда я был богат, тогда военный флаг с широкими красными полосами и Королевским львом поднимался на грот-мачту при входе моем на борт моего боевого фрегата. Тогда инквизиция не оценила еще моей головы!.. Тогда не называли меня отверженным, и не раз жена испанского гранда нежно мне улыбалась, когда в прекрасный летний вечер я сопровождал чистый и звонкий ее голос на гуцле! - Ну же, бодрей, мой верный Искар; былое давно миновало! Но ты меня понял, ибо твои уши выпрямились, и твое ржание удвоилось. Бодрей... вот моя тартана! Вот моя возлюбленная, колыхающаяся на морской зыби как альциона, колеблемая в своем гнезде воздушной волной! Но не слышишь ли ты, подобно мне, смешанных и отдаленных криков, слабеющей молвы, которая замирает в моем слухе? Клянусь золотым кругом солнца! Это крики презренной толпы Санта-Марии, устрашенной моим именем и обрушившейся под развалинами цирка! По крайней мере, во второй раз я видел ее, видел эту девицу. - Как она хороша! И завтра навсегда будет погребена в монастыре Святой Магдалины! О, преступление! И я не могу похитить ее у Бога!
   И улыбка его озарилась чем-то ужасным.
   Едва Хитано окончил свои слова, как с тартаны спустился род плавучего и отлогого моста, прикрепленного длинными железными петлями к борту судна. Лошадь твердо уперлась передними ногами на край плота, и одним сильным скачком очутилась на палубе, которая весьма мало возвышалась над поверхностью моря.
   Внутри это судно содержано было в редкой чистоте и опрятности, и на палубе его не видно было никого, кроме толстого дюжего францисканца в синей рясе, подпоясанной веревкой. Но преподобный, по-видимому, был в жестоком беспокойстве и тоске: вооруженный огромной подзорной трубой, он направлял ее беспрестанно на пространство, отделяющее Санта-Марию от острова Леона, испуская временами восклицания, стенания и призывы, которые могли бы растрогать самого Коррехидора.
   Но едва он приметил Хитано, как лицо его приняло выражение истинно жалостное; светло-русые волосы, выбритые в кружок и венчавшие низкий лоб его, казалось, поднялись от гнева. Он бросал свирепые взгляды, и судорожное движение потрясало его губы и тройной подбородок. Употребив все возможные усилия, чтобы выговорить хоть одно слово, и не успев того, напоследок он схватил Хитано за руку и концом своей подзорной трубы, дрожавшей в его руке ужасным образом, указал на беловатую точку, видневшуюся при входе в залив.
   - Ну, что там такое? - спросил отверженный.
   - Это... это... бе... бе... береговая стража! - пробормотал монах с чрезвычайным трудом. И слышно было, как зубы его стучали. И он смотрел на него, сложа накрест руки на волновавшейся груди.
   Хитано пожал плечами, сел на бортовую сеть, и обратясь к Санта-Марии, повторял: "Как она была хороша!"
   Подзорная труба выпала из рук монаха. Он ударил себя по лбу, собрался кое-как с духом, вытер свое увлажненное потом лицо, и, переломив себя, как бы покушаясь на дерзкое предприятие, сказал начальнику тартаны, который все еще был погружен в свои страстные мечты:
   - Отверженник... отступник... окаянный... супостат... сын Сатаны... правая рука Вельзевула!..
   - Ну что, - сказал Хитано, которого это бурливое предисловие вывело из задумчивости.
   - Что! Трижды проклятый! Я требую от тебя именем настоятеля монастыря Сан-Франциска, моего повелителя и твоего...
   - Моего! Нет, монах.
   - Моего повелителя и твоего, развернуть сейчас паруса и отплыть. Береговая стража приближается, и мы должны бы были находится в виду Тарифы, ежели б ад не внушил тебе безумную мысль ехать на травлю волов и оставить меня здесь одного, меня, который ничего не понимает в ваших проклятых маневрах. Ну, если бы тебя схватили, потому что голова твоя оценена!
   - Я этого не боялся.
   - Да не о тебе дело идет, Боже мой! Я говорю о себе. Если бы тебя поймали на берегу, что бы я стал здесь делать?
   - Как же быть! Развлечения редки в нашем состоянии; мысль увидеть этот праздник мне польстила, и мой добрый ангел мне помог, честный отец!
   - Не называй меня своим отцом, окаянный! А тот, кого ты называешь своим добрым ангелом, клянусь святым Жуаном, ходит на козлиных ногах.
   - Как угодно, я не спорю. Что же касается вашего требования, я о нем с

Категория: Книги | Добавил: Ash (10.11.2012)
Просмотров: 811 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа