Сю Эжен - Плик и Плок

ь, как задувают свечу, - сказал Хитано.

   - И точно, брат мой, это не более продолжается, - возразил палач улыбаясь.

   - Эти люди хотят, чтобы я исповедовался, так я тебя избрал: ты услышить необычайные признания, но нет, ты устрашишься!..

   Человек в красном камзоле побледнел. Монах, молчавший до сих пор, встал, вышел и через минуту возвратился с двумя сильными стражами, несшими веревки.

   - Братья мои, - сказал он им с кротостью, указывая на Хитано, - этот закоснелый грешник уже слишком достоин сожаления, не допустите его губить более свою душу столь ужасными богохулениями. Закляпите ему рот, дети мои, и да приимет его Небо под свой кров.

   Затем он вышел; Хитано закляпили рот, но глаза его покраснели и заблестели как раскаленные угли.

   Но так как через два часа он показался довольно спокойным, то с него сняли кляп и больше потому, что некоторые прелестные дамы лучшего Кадикского общества, теснившиеся также вокруг ограды, справедливо заметили, что нельзя хорошо рассмотреть черты лица окаянного за этой негодной медной бляхой, заслонявшей ему нос и рот.

   И кляп пал со рта от доводов, столь филантропических.

   Но никто не принимал искреннего участия в судьбе Хитано; одни одобряли приговор Юнты, другие обещали себе большое удовольствие в день казни; многие даже осыпали злобными проклятьями цыгана, который довольствовался тем, что всему этому улыбался.

   Среди присутствующих находился мужчина высокого роста, сухой и бледный, Севильский Коррехидор, оказавшийся в Кадиксе по причине какой-то тяжбы. Он особенно восставал на несчастного преступника: каждую минуту только и твердя: "Какой головорез!"

   - Какое благо для общества, что подобное чудовище наказывается по заслугам своим.

   - Я с радостью увижу, как его станут давить!

   Казалось, Хитано устал слушать эти ругательства. Он гордо выпрямил свою голову и вскричал звонким голосом:

   - Вы не слишком человеколюбивы, сеньор дон Перес.

   - Кто сказал мое имя этому бездельнику? - спросил Коррехидор бледный, смущенный и удивленный.

   - О! Государь мой, я еще гораздо более знаю: и вашу виллу на берегах Гвадалквивира, и эту прелестную светлицу, обитую Лимскими рогожками, с ее зелеными занавесками и беломраморным бассейном.

   - Иисусе! Как этот демон может знать...

   - Туда-то в знойные часы дня сеньора Перес приходила искать уединения и прохлады.

   - Собака! Не оскверняй почтенного имени. Но, разве нет более законов, нет правосудия? Ты лжешь! Замолчи или я снова прикажу зажать тебе рот, - сказал раздраженный Коррехидор.

   Но толпа, начинавшая находить этот разговор крайне занимательным, придвинулась ближе, лишила сеньора дона Переса всякой возможности отойти прочь, и Хитано продолжал:

   - Вы говорите, что я лгу, сеньор дон Перес; хотите ли доказательств?

   - Замолчишь ли ты, нечестивец!

   - Так вот вам. Сеньора прекрасна и молода, темноволоса, с черными как вороново крыло глазами; полна, бела, а ножка у нее, стан, ручка могут свести с ума даже каноника Эскуриальского.

   - Дерзкий! Как ты смеешь...

   - Наконец, ниже левого плеча маленькое черное пятнышко, приманчивое, пушистое, оттеняет еще разительнее атласное тело ослепительной белизны... Это еще не все!

   Коррехидор бесился от злости и не мог найти ни одного слова в ответ на выходки Хитано и на насмешки, коими толпа безжалостно его обременяла. Наконец он вскричал, бросаясь к решетке:

   - Этот проклятый цыган узнал это, видно, от какой-нибудь горничной моей жены... или может быть...

   - Нет, сеньор Перес, нет, - подхватил Хитано, - я это узнал от капитана корабля, которого вы у себя принимали в Севилле, ибо этот капитан был...

   - Договаривай же, разбойник!

   - Я сам!.. Ваш ниньо^[13] окрещен ли уже, сеньор?

   Бешенство Дона Переса дошло до высочайшей степени, он ринулся с ожесточением на решетку, тщетные усилия; Хитано находился в безопасности от его гнева.

   - Я подозревал это! И он будет только раз повешен! - вопил злополучный Коррехидор, уцепившись за железные переборки решетки.

   Наконец сострадательные друзья отвлекли его, толпа стала мало-помалу расходиться, и при наступлении ночи почти никого уже не было видно около часовни.

   - Насилу я освободился от этих любопытных глупцов! - сказал Хитано, когда пробило одиннадцать часов на башне Сан-Франциско. - Но нет, вот опять они, и самого опасного разряда! - вскричал он, увидев приближавшихся к часовне двух священников в черных рясах.

   Брат-привратник вышел к ним навстречу.

   - Что вам угодно? - спросил он грубо у старшего, ибо известно, какую ненависть питает испанское монашеское сословие к прочему духовенству.

   - Выслушать этого христианина, который звал нас, - отвечал важно священник.

   - Этого быть не может. Клянусь Святым Иаковом! Он выслал преподобного отца Павла, обойдясь с ним, как с погонщиком мулов.

   - Так, стало быть, мы лжем, проклятая собака! - вскричал товарищ пожилого священника, который несмотря на широкую шляпу, надвинутую глубоко на его лицо, казался гораздо его моложе.

   Хитано оставался до сих пор хладнокровным зрителем этой сцены, но услышав этот весьма знакомый ему голос, вскричал:

   - Негодный кармелит! Впусти этих почтенных священников! Я, сам Хитано, велел их позвать для слушания моего завещания, для моей исповеди. Итак, чего же ты ждешь?

   - Ежели вы того хотите, брат мой, - сказал смущенный кармелит, - то пусть войдут, но, клянусь Пресвятой Девой, вы напрасно отвергли посредничество отца Павла, он так близок к Престолу Предвечного! Аминь.

   В то время как привратник переходил за ограду, отделявшую его от Хитано, молодой священник бросился на руку цыгана и оросил ее своими слезами.

   - Неосторожный! Вы погубите себя, - вскричал его товарищ, став поспешно перед ним, чтобы закрыть его от глаз кармелита, потом, когда этот последний удалился, он подошел к Хитано и сказал ему:

   - Мне известны, государь мой, ваши намерения, ваш образ мыслей, ваша воля, я не буду тратить время, оно драгоценно, послушайте. С час тому назад этот молодой человек, единственный, может быть, вам друг на свете, бросился к ногам моим. Он мне обо всем рассказал, о ваших преступлениях и ваших заблуждениях!.. Он просил меня, наконец, доставить ему последнее свидание, для которого готов был всем пожертвовать, и я согласился. Может быть, это слабость, но в торжественные минуты, которые вы переживаете, я полагал, что если вы отвергаете утешения веры, то утешения дружбы, по крайней мере, облегчат ваше жестокое положение. Теперь вам все известно! Когда пробьет полночь, вы должны будете расстаться. Я стану молиться за вас, ибо человек, способный внушить такую привязанность, не должен быть совершенно виновным.

   И почтенный святитель преклонил пред алтарем колена.

   - Государь мой, - сказал Хитано, - мне очень прискорбно, что моя признательность будет так непродолжительна...

   - Час приближается, - возразил священник.

   - Увы! правда, - сказал цыган и, обратился к Фазильо (ибо это был точно он), который устремил на него грустный унылый взор. - Итак, Фазильо, сын мой, прощай! Наши планы...

   - Командир! Мой бедный командир! - И он плакал.

   - Поверь, я о тебе только сожалею в жизни, я любил тебя.

   - Я не переживу вас.

   - Ребенок! Разве у тебя нет моей тартаны, моих негров! Уезжай отсюда, беги в Америку... ты молод... храбр...

   - Нет, я отомщу за вас... здесь!

   - Фазильо! Ты исполнишь мои приказания, я тебе это запрещаю.

   - Вы будете отомщены! Мое намерение решено, твердо и неизменно, как угрожающая вам смерть, ибо казнь ваша близка! Вы, столь храбрый, столь великий, умрете! Умрете, как презренный человек, - говорил Фазильо тихим голосом, боясь возбудить подозрения привратника, и ломал себе руки.

   Хитано провел рукой по своему лбу.

   - Довольно, Фазильо, окончим эту сцену, она нестерпима. Прощай! Оставь меня.

   - Нет, командир, нет еще!

   - Послушай, сын мой, в железном ящичке ты найдешь волосы: это волосы моей бедной сестры. Ты найдешь старый пояс, этот пояс был на моем отце, когда его убили. Сожги их! Остальное принадлежит тебе. Все! Сама даже ладанка, которая дает тебе право над евреем в Тангере, если вздумаешь когда-либо туда возвратиться.

   - Но вы... не имея сил спасти вас, видеть ваш последний час, ваши страдания!

   - Эх! Фазильо, разве ты забыл, сын мой, наши долгие и тяжкие плавания, опасности, беды, и за все это новые труды? Между тем как завтра, Фазильо, завтра ждет меня покой, истинный покой, и навсегда. Не жалей же обо мне! По тебе только я страдаю. Итак, прощай! Беги из Испании, ступай в иную землю, продай тартану, негров и наслаждайся там покоем, благополучием, да среди своего счастья вспоминай иногда о Цыгане.

   Фазильо упал к ногам его.

   - Неужели ты думаешь, сын мой, что для меня ужасно кончить жизнь тем, чем бы я должен был начать ее? Если бы в двадцать лет я имел такого друга как ты и такую любовницу, как Розита, то не был бы в Траурной часовне, со мной были бы еще мои мечты, со мной было бы мое семейство, нежные ласки, и потом тихо бы погас я посреди моих внуков. Непостижимая судьба! - И, помолчав немного, он отвязал от своей шеи красный шелковый платок и подал его Фазильо. - Возьми, ты будешь носить его из любви ко мне. Прощай!

   - Ах! До самой смерти...

   - А теперь... прощай!

   Часы на башне Сан-Франциско пробили полночь.

   Каждый удар раздирал сердце бедного юноши; при последнем он упал без чувств.

   Хитано вскрикнул, священник и кармелит прибежали в одно время.

   - Пресвятая Дева! Что сделалось с вашим товарищем? - спросил привратник.

   - Ничего: это припадок, причиненный исповедью великого преступника.

   - Встаньте, сын мой, опомнитесь, - сказал добрый старец, приподнимая Фазильо.

   Этот последний пришел в память, посмотрел вокруг себя и опять кинулся на шею Хитано.

   - Какое сострадание! - сказал привратник, - он готов разбиться о цепи этого разбойника.

   Священник вырвал его из объятий Хитано почти без чувств.

   - Государь мой! - сказал Хитано, - я желал бы видеть вас завтра.

   Он остался один, глубоко размышлял целую ночь, и когда звон к заутрени и первое брезжение утра вывели его из задумчивости, он провел рукой по широкому лбу своему и сказал:

   - Однако же, нельзя не содрогнуться, стоя перед вратами вечности.

  

  

  

  

  

   Посреди площади Сан-Жуан-де-Диос возвышается лобное место, две лестницы ведут на него; наверху его стоят кресла из простого дерева, прислоненные к длинному шесту; две линии городской стражи простираются по обеим сторонам этого эшафота и образуют длинную цепь, соединяющуюся у дверей Траурной Часовни. Бесчисленные толпы людей наводняют площадь и унизывают окна и кровли окружных домов; городской вал и даже укрепления, защищающие гавань с сухого пути, наполнены множеством народа. - Одиннадцать часов, солнце блестит, и высокий купол Святого Иоанна обозначается на чистом, голубом небе.

   Цирюльник Флорес, простолюдину:

   - Сделайте одолжение, приятель, пропустите меня вперед: ваш рост позволяет вам видеть через мою голову и, прости меня Господи! эти зрелища, к несчастью, так редки, что христиане должны помогать друг другу на пути спасения.

   Простолюдин. Проходите, сударь, да не забудьте меня в ваших молитвах.

   Флорес. Санта-Кармен благословит вас, приятель, и вы, верно, не раскаетесь, услужив мне, когда узнаете, что я имею любопытные подробности об отступнике, которого сейчас удавят.

   Молодая девушка. Пресвятая Дева! И вы его видели? Какое счастье! Такой милости не добиться нам, бедным людям; в продолжение этих трех суток, проведенных окаянным в каплице, лучшие места у решетки были отданы знатным дамам.

   Другая молодая девушка (обвешанная лентами и покрытая румянами и мушками). Поэтому и я знатная дама, ибо я его видела, как вижу мыльную лоханку этого цирюльника с журавлиными ногами и божусь моей угодницей!..

   Цирюльник Флорес (гневным напевом). Твоя угодница, голубушка, не вписана в календарь, и если не ошибаюсь, она часто разъезжала по городу с обритой головой, верхом на ослице, лицом к хвосту.

   Молодая девушка (выдергивая из-за подвязки нож). Проклятый брадобрей, твое горло, видно, слишком тесно для таких речей; вот я же тебе его расширю.

   Махо. Молчи, ты, гей, девка в лентах! Воротись-ка на улицу Дель-Фидео, петь да наигрывать на гитаре и опускать свою занавеску, чтобы бросать цветы в проходящих. Если ты и видела Хитано так близко, то, вероятно, потому, что палач часто помогал тебе отстегивать твою мантилью; а по знакомству, пособил тебе и в этом случае. (Вырывая у нее нож.) Демонио! Не играй же так этой булавкой, ты себя заденешь, да и меня также. Хочешь, я опять ее вложу в твой пояс, душа моя?

   Молодая девушка. Нечестивая собака! За меня отомстят, ибо вот отец Хозе.

   Капуцин (неся в одной руке фонарь, на котором изображены черти в пламени, а в другой кошелек). Для душ, страждущих в чистилище, братия, подайте, Христа ради. Небо воздаст вам.

   Присутствующие почтительно кланяются, преклоняют с сокрушенным сердцем колени и не дают ничего.

   Девушка (украшенная лентами). Ave Maria, примите сей реал, отец Хозе, и попросите в ваших молитвах, чтоб этой собаке Махо, при первом его грехе, распороли брюхо. А скажите, отец Хозе, скоро ли вы придете ко мне? У меня чистая циновка, в горшках свежие цветы и есть королевские гаванские цигарки.

   Капуцин (проворно отворотясь, кричит громким голосом). Por las almas del purgatorio, Senores!

   Молодая девушка. Отец Хозе, отец Хозе, вы, видно, меня позабыли; я и так не пропускаю ни одной обедни, ни одной заутрени.

   Флорес. Кажется, друзья мои, что преподобный заведует совестью сеньоры. К счастью, он крепкого здоровья, иначе это была бы тяжкая обязанность!

   Молодая девушка. Ах, ты озорник! Больно слышать, господа, такую клевету на духовного человека от оглашенного, от фран-масона!

   Множество голосов. Масон! Оглашенный! Где, где масон?

   Флорес. Заклинаю тебя грудью твоей матери! Замолчи, девка, не шути таким образом, за это одно, только ведь, избили Переса.

   Молодая девушка. Слышите, господа, он знаком был с Пересом, которому, по милости Божьей, надавали больше толчков, чем этот еретик-цирюльник перебрил бород за всю свою жизнь. Посмотрите-ка, у него и зеленая лента на шее; как Святая Дева видит и просвещает меня! Это масон! Отойдите от него прочь, дети, отойдите! (Волнение в народе).

   Множество голосов. В море оглашенного! Смерть масону! В море!

   Флорес. Клянусь кровью Креста, приятели, что эта лента ничего не значит, и что...

   Поселянин (ударяя его). Вот тебе, собака! А! Ты смеешь мешаться в общество христиан!

   Другой. Вот тебе еще! Посмотрим, заступятся ли за тебя твои братья, демонио. Зови-ка их на помощь.

   Многие голоса. В море! В море!

   Молодая девушка. Браво, господа! Пресвятая Дева благословит вас, отнесите его зеленую ленту и голову к алькаду, и вы не будете нуждаться в дублонах и индульгенциях на сей пост.

   Флорес (избитый, сдавленный, растерзанный, переходит, так сказать, из рук в руки, до самого вала, орошаемого морем; там, один сильный андалузец его хватает и бросает в воду, вскричав). Прости, Господи! Так умирают масоны, еретики и приверженцы Конституции, враги самодержавной власти!

   Толпа. Браво! - Viva el Rey abcoluto!

   Моряк. Тише! Тише! Дети мои, вот, кажется, шествие начинает подвигаться. Праведный Боже! Какой прекрасный день для меня.

   Крестьянин. Как для вас, так и для всех, господин моряк.

   Моряк. Для меня прекраснее, клянусь Святым Иаковом! Я находился на сторожевом судне, которое было за ним в погоне под командой капитана Яго.

   Многие голоса. Как, сударь, вы участвовали в этом страшном сражении? Пресвятая Дева! И вы живы!

   Моряк. К счастью, дети мои, мы исповедовались накануне, иначе демон утащил бы нас в тартарары.

   Крестьянин. Но как же это случилось, сударь? Ведь вы, наконец, говорят, потопили его тартану.

   Моряк. Да, приятель, потопили, как ореховую скорлупу, и вдруг, она явилась позади нас, вся в огне, и нагруженная более чем десятью тысячами демонов, извергавших пламя ртом и глазами.

   Множество голосов. Пресвятая Дева, помилуй нас!

   Моряк. И среди их всех, носился проклятый Хитано, богохульствуя и оскорбляя Небо, Святых рая и господина губернатора!

   Толпа. Господи, какой ужас! И что же вас спасло от чудовища?

   Моряк. Наш капитан, по счастью, имел бутылку воды, освященной Толедским архиепископом, и как адское судно было от нас близехонько, то мы на него и бросили святую влагу.

   Крестьянин. Из пушки, приятель?

   Моряк. Нет, братец, выстрел произошел из корабельной аптечки, вы понимаете? И тогда все погасло, как бы очарованием, и тартана снова погрязла в воду при громком реве демонов.

   Мещанин. Но, господин моряк, отчего же Хитано допустил взять себя в монастырском саду, если он был одарен этим адским могуществом?

   Моряк. Разумеется, от того, что он был в священном месте, в монастыре. Пресвятая Дева! Попирать монастырскую землю, да это окаянному то же, что плавать в святой воде.

   Толпа. Справедливо! - Господи, Боже! Это всегда так бывает, - и кто в том сомневается?

   Мещанин. Но, господа, выйдя из монастыря на улицу, не мог ли он снова получить свою силу?

   Моряк. Но для того, когда надевали на него цепи, сперва порядком их опрыскали святой водой, и сверх того, два монаха, каждую минуту лили ему ее на голову. Зато, Иисусе! надобно было видеть, как его коробило: он едва мог двигаться.

   Мещанин. Я думаю, праведный Боже! У несчастного нога была раздроблена.

   Женщина. Это была одна только уловка для возбуждения сострадания. Господи! Послушаешь, куда как много он страдал от своей раны.

   Мещанин. Воля ваша, приятели, все это мне кажется что-то не очень ясным, и хотя говорят о том монахи, я не верю...

   Женщина. Так какой же вы после этого христианин? Вы, еретик, если не верите первым основаниям религии. Санта-Кармен! Вы мне страшны! Пресвятая Дева, помилуй мя! Он не верует!..

   Мещанин (вспомнив об участи Флореса и смотря, далеко ли он от вала). Сеньора, я всему верую, я ставлю свечу в тридцать фунтов Богородице Пиларской, я ношу четки, видите.

   Множество голосов. Точно ли? - посмотрим четки, - это, может быть, масон!

   Мещанин (крайне бледный). Вот, господа, вот они, смотрите. - А вот еще письмо, писанное ко мне от настоятеля Сан-Жуанского. Смотрите, господа, читайте!

   Множество голосов. Мы не умеем читать. Еретик морочит нам глаза. В море масона! Это должен быть масон.

   Бросаются на мещанина, но в эту минуту пение монахов, сопровождающих шествие, слышится явственнее, и народ, покидая мещанина, который убегает в шинок, теснится в первые ряды.

   Женщина. Ах! Какое благополучие, Пресвятая Дева! Вот процессия. Нам хорошо здесь будет, Жуана, смотри-ка, у самого почти эшафота. Скажи, голубушка, там, кажется, две лестницы?

   Жуана. Без сомнения, так как этот окаянный командовал некогда королевским кораблем, то для него умилостивились сделать особливую лестницу, и он не пойдет по той, которая назначена палачу, это все-таки приятнее.

   Мужчина. Демонио! Какая несправедливость! Предоставляют это право отступнику, а может быть мне откажут в этом.

   Жуана. Смотри, Пепа, вот францисканцы несут гроб его. Господи! Как они безобразны: как глаза их блестят из-под капюшонов.

   Пепа. Вот позади идет палач. Пресвятая Дева! Он не дурен для палача; красный цвет ему очень идет. Только, как он бледен!

   Жуана. Очень не мудрено, это палач из Кордовы, заступивший место нашего, ему надобно время, чтобы оглядеться, и потому позволительно быть немного застенчивым, ибо здесь еще не привыкли к нему.

   Мужчина. Скажите, голубушки, вы видите Хитано?

   Жуана. Нет, сын мой. Вот хоругви монастыря Сан-Жуана, за ними идут сержанты с заряженными карабинами, а там... (обращаясь к Фазильо, который, завернувшись в плащ, проходит и грубо ее толкает локтями). Осторожнее, молодой человек, вы чуть было меня с ног не сбили, Святая Дева! Опять! Ну, встаньте, пожалуй себе, передо мной, к самому эшафоту, лучшее место, (тихо Пепе). Пепа, какой взгляд, глаза так и сверкают под шляпой.

   Пепа. Это может быть сын одной из жертв окаянного, который пришел потешиться его казнью; это очень естественно. Но вот он! После дня причащения Святых Тайн, сей день для меня наилучший, Жуана. Благодарю тебя, Святая Дева, за доставление мне такого удобного места.

   Множество голосов. Ах! Браво! Демонио! Проклятая собака! Смерть Хитано! Смерть!

   Мужчина. Я даю двадцать пиастров за то, чтобы заступить место палача.

   Другой мужчина. Я даю сорок, но я хотел бы его зарезать, чтобы видели кровь его.

   Женщина (бросая богатые четки к ногам алькада). Эти четки стоят сорок пистолей, я жертвую ими Богородице, с тем, чтобы мне позволили умертвить нехристя.

   Фазильо (растаптывая четки и схватив сильно за руку женщину). Молчи, женщина! Если жизнь тебе еще не постыла, молчи!

   Хозяйка четок. Господи, Боже мой! Помогите, этот мальчишка мне ногти всадил в тело. Посмотрите, кровь течет.

   Множество голосов. Тише! Полно-те вам, тише!

   Идет Хитано, обремененный цепями. Он опирается на священника и вертит меж пальцев жасминную ветвь.

   Мужчина. Наконец, вот и он! Не правда ли, приятель, что палач бледнее его?

   Жуана. Иисусе! Отступник не хотел взять монаха; его сопровождает священник. Какой соблазн!

   Один голос. Господа, вы впереди и вам виднее, скажите, как он одет?

   Жуана. Весь в черном; он опирается на священника, потому что, видно, терпит от раны; да и цепи тяготят его! Господи! Вместо того, чтобы думать о вечности, он преспокойно себе нюхает жасмин.

   Мужчина. Беззаконник! И в ус не дует. Смерть! Смерть!

   Священник (приподнимая цепи Хитано). Вам, должно быть, очень трудно, обопритесь на меня. Увы! Мы уже близко...

   Хитано. К концу нашего пути... Но отсюда, какой веселый вид! Можно обозреть весь берег Сан-Лукара; прелестное зрелище!

   Множество голосов. Смерть собаке! - Разрубить его по кускам.

   Хитано. Не разберешь всех их криков; скажите мне, любезный священник, разве недавно выстроены эти новые батареи?

   Священник. Да, но думайте...

   Хитано. О смерти? О! Мой почтенный друг, вот этот приятель в красном камзоле думает за меня, довольно одного.

   Мужчина. Распять его на кресте! Изжарить на горячих угольях!

   Хитано. Из этих людей не легко сделать народ. Как солнце ясно! Как чисты небеса!

   Священник. Да, мой друг, мой сын, Небеса; помышляйте о Небесах.

   Хитано. Но, вот мы и дошли; прощайте, мой друг, дайте мне еще раз вашу руку. Примите этот цветок; вот все, что я имею, берегите его. Прощайте, мой почтенный друг.

   Священник. Ах! С какой твердостью, с такой силой души! Какая участь могла ожидать вас!

   Хитано (отирая слезу). Правда, это странная участь.

   Голос из толпы. О! Малодушный, он плачет. Смерть малодушному!

   Хитано (продолжая с улыбкой). Непостижимая вещь! Горькой насмешкой рока, под ножом только палача, я нашел искреннее участие, какого так пламенно искал в продолжение бурной моей жизни, тогда только я нашел Фазильо, Розиту и вас. От чего порой зависит добродетель? Добродетель! Вы заставили меня ей верить, добрый старец.

   Народ. Смерть! Окаянный! Беззаконник! Почему долго медлят! Смерть!

   Палач. Господин Хитано, народ теряет терпение.

   Хитано. Мне очень прискорбно будет заставить ждать его милость, (протягивая руку к священнику). Прощай, мой друг.

   Священник. Я вас еще не оставлю.

   Хитано (ставит ногу на ступень лестницы, Фазильо подходит к нему, хватает его руку и говорит глухим голосом). Прощайте, командир, вы будете отомщены, отомщены ужаснейшим образом! Отомщены над всей этой чернью, и мною, одним мною. Теперь, умрите, я могу видеть вашу смерть не бледнея.

   Тут молодой человек опускает складки своего плаща, выпрямляет голову, щеки его горят, и он обозревает толпу орлиным взглядом.

   Хитано (тихим голосом, поднимаясь по ступеням). Прощай, саго mio, Фазильо!

   Жуана. Пресвятая Дева! Пепита, видела ли ты: этот молодой человек со сверкающими глазами говорил с проклятым?

   Пепа. Я видела; он, конечно, укорял его в каком-нибудь преступлении; посмотри, какой у него теперь веселый вид, когда хотят надеть на шею окаянному его последний ошейник.

   Мужчина. Ах! Вот, наконец, проклятый в креслах. Ты долго тут просидишь, если надобно будет тебе самому встать на ноги, собака!

   Другой мужчина. Ах! Слава Богу, его шею вкладывают в железный обод, прикрепленный к шесту.

   Жуана. Пресвятая Дева! Уж его затягивают (обращаясь к народу). Но, господа, его уже душат?

   Мужчина. Ну, что ж!..

   Жуана. Но он святотатец? Нам надобно руку; нас обманывают, нас грабят.

   Толпа. Конечно, руку, руку святотатца! Руку прежде смерти!

   Громкий ропот, крики, волнение; палач, начинавший завертывать гайку на винте железного ошейника, останавливается. Алькад советуется с Юнтой.

   Алькад. Точно, мы позабыли, это наша ошибка.

   Член Юнты. Эдак мы никогда не окончим; это продолжится еще два часа, а у каждого из нас свои занятия.

   Алькад. Любезный друг, ведь мы не так часто имеем случаи угождать этим крикунам; почему не согласиться на их желание? Это минутное дело и по сердцу народу.

   Священник (Хитано, все еще привязанному к креслам). Мой друг, мой сын, простите им, фанатизм ослепляет их.

   Хитано. Это я вижу. Но мне ведь одну только отрубят!

   Фазильо (громким голосом). Браво! Народ, браво! Изобретай пытки, ты получишь достойное возмездие.

   Жуана. Бедняжка, молодой человек! Он говорит правду, Бог вознаградит нашу ревность, Святая Дева!

   Фазильо (смеясь). Да, голубка, Бог или бес.

   Жуана. Господи! Какой взгляд!

   Толпа. Руку, руку святотатца, проклятого!

   Алькад (к народу). Господа, прошу на минуту выслушать меня, (визгливым голосом). Праведный суд, живой и священный символ Божества, есть не пустое слово: нет, господа, суд вы видите изображенным в лицах верховных членов Юнты. Итак, этот суд постановляет себе долгом согласоваться с волей народа, мудрого защитника веры и престола.

   Толпа. Viva! Viva!

   Алькад. Итак, господа, Юнта...

   Священник (прерывая его). Ради Неба, государь мой, вспомните, что этот несчастный ожидает смерти, там, на эшафоте!

   Алькад. Я знаю, что говорю. Итак, господа, Юнта взвесила, обдумала, обозрела в своей глубокой премудрости объявленное вами требование: и зрите господа, что только благо, польза, выгода народа есть единственная пружина всех наших действий; зрите, что установленные вашим королем власти желают душевно следовать отеческим его наказам, отеческим наказам того, кто носит вас всех в своем сердце, как одно обширное семейство. (Алькад мало-помалу растрагивается). Ибо он мне сказал, господа, он мне сказал самому: я вверяю вам часть прав моих над моими детьми (плачет). Помните, что счастье их мне всего дороже (рыдает). Я клялся составить ваше благополучие, и сдержу свою клятву. Но я молчу, господа, молчу, ибо у меня не достает слов; к счастью, дела могут заменить их. (с трогательной улыбкой, смешанной со слезами). Вы получите руку, друзья мои, вы получите руку!

   Толпа. Viva! - viva el Alcade! viva el Rey absoluto! - viva el Alcade!

   Алькад. Палач, ты слышал, действуй.

   Хитано. Наконец!

   Палач. Нет, милостивый государь!

   Алькад. Как!

   Палач. Меня выписали из Кордовы, меня отвлекли от занятий; не моя беда, что Кадикский палач умер.

   Алькад. Так что же нам до того?

   Палач. Милостивый государь мой, мне платят двадцать дуро за то, чтобы я удавил вот этого осужденного, а не за то, чтобы я отсек ему еще и руку. Прибавьте к ним десять дуро и я к вашим услугам.

   Священник. Боже мой, какая гнусность!

   Хитано. Забавник даст хорошее приданое за своей дочерью; он понимает свое дело.

   Алькад (Юнте). По моему мнению, господа, это очень дорого, десять дуро (палачу). Полно, Мико, не торгуйся. Раз ударить ножом не долго; пожалуйста, удружи.

   Палач. Ни одним реалом не поступлюсь.

   Народ (бросая деньги). Вот, вот десять дуро; руку святотатца!

   Мясник (размахивая ножом и взбегая на эшафот). Клянусь Святым Иаковом! Я отсеку даром руку! И другую еще, и голову, пожалуй!

   Палач. Приятель, я ведь не хожу бить твой скот! У всякого свое звание, одолжи только мне твой нож, если ты христианин.

   Мясник возвращается; палач подбирает тщательно деньги, всходит опять, упирает ладонь Хитано на ручку кресел, поднимает нож, лезвие свистит, и кисть руки падает подле священника, который молится, стоя на коленях.

   Толпа. Браво! Viva! Смерть еретику! Смерть святотатцу!

   Хитано. Я полагал, что это гораздо больнее, мой почтенный друг.

   Священник (вставая, и голосом ясным и громким). Он был виновен перед людьми, но это мучение разрешает его перед Богом!

   Фазильо (кинувшись на руку и завертывая ее в свой плащ). Священник, ты не все досказал: эта кровь падет на них! Прощай, командир, мне нужны еще силы, чтобы отомстить за тебя, я уйду, ибо еще минута и я умру на месте.

   Фазильо исчезает в толпе.

   Пепа. Кого звал своим командиром этот молодой безумец? Но тише, Жуана, ибо вот прекрасная минута. Тише, тише!

   Глубокое безмолвие.

   Священник бросается в объятия осужденного; палач приближается, вкладывает шею Хитано в железный обод, прикрепленный к колу; потом, посредством рукоятки, начинает заворачивать гайку с винтом и каркан, прижимаясь к шесту, жестко сдавливает шею страдальца. Еще один поворот - и Хитано задушен; в эту минуту, священник набрасывает ему на лицо покрывало и падает у ног его, молясь; толпа кричит браво, и с удовольствием расходится по домам. Вечером, когда солнце опустилось за таможенную башню, Алькад возвратился к подножию эшафота, где оставлен был труп казненного. Там он снял с себя шляпу, и по обыкновению, кликнул его три раза; и так как, также по обыкновению, Хитано не отозвался, то слуги палача взяли труп и бросили его на распутье, на съедение псам.

  

  

  

  

  

   После благополучного плавания Фазильо прибыл в Тангер, на одну из неопрятных, узких и грязных его улиц, огражденных высокими домами без окон, на улицу, как я полагаю, Моаб'д'галь. Много протекло времени со дня казни Хитано, и его тартана, оставаясь скрытой в своем непроницаемом пристанище, избежала преследования береговой стражи, тем легче, что весь Кадикс был твердо уверен, что капитан Массарео истребил единственное судно Цыгана; почему Фазильо безопасно переехал пространство, отделяющее Кадикс от Тангера.

   Поистине, Моаб'д'галь, предурная улица, во-первых, потому, что знойное солнце пережигает ее, а, во-вторых, потому, что она есть гнездилище жидов и армян, которые нашли средство прослыть разбойниками, даже посреди колоний пиратов, населяющих эту часть африканского берега. Нельзя было не подвергаясь некоторой опасности, решиться перейти эту жидовскую улицу, ибо арабы Бея часто находили удовольствие делать засаду в обоих концах ее, и там, вооруженные своими длинными ружьями, столь чудесно оправленными серебром и перламутром, они подстерегали армян; и, лишь только один из них высовывал из дверей голову, чтобы выйти, как четыре или пять ружейных выстрелов, возвещали ему, что сыны степей выпили несколько стаканов этой крепкой настойки, которую старая мавританка с рыбного базара им продавала так дешево, и что они были расположены немного повеселиться.

   Поэтому Фазильо стоило большого труда не то, чтобы заставить себя отворить тяжелую железную дверь, но только вызвать к узкому ее оконцу длинную и тощую фигуру высокого старика, в желтой ермолке, которая странным образом обхватывала отвратительное лицо его.

   Следующий разговор начался на франкском наречии:

   Фазильо. Вы слишком медлите, отец мой; и будто не знаете, что пули градом летят на христиан в этой проклятой улице.

   Еврей. Только-то? Прощай, молодой человек.

   Фазильо. Одно слово: не запирайте так скоро оконца.

   Еврей. Говори, но не распространяйся.

   Фазильо. Здесь, на улице нельзя, впустите меня к себе, и тогда...

   Еврей. Кольцо Соломона тебе на шею! Убирайся прочь.

   Фазильо. Если вы мне отказываете, то я испытаю последнее средство (показывает ему ладанку, покрытую иероглифами).

   Еврей. Что я вижу! Такое сокровище в твоих руках, молодой человек? Кто мог... Но, войди, войди поскорее; пуля тотчас может пробить твой дорожный кафтан, а я ни за что на свете не хотел бы, чтобы сей талисман был осквернен этими нечестивцами.

   Дверь отворилась.

   Фазильо вошел согнувшись, миновал еще две толстые железные решетки и очутился на тесном дворе, получавшим свет только сверху; перед ним стоял старый еврей, одетый в желтое, подобное стихарю платье, обрисовывавшее его длинные и костистые члены.

   - Покажи, - сказал он, - покажи, дитя мое; дай мне поближе рассмотреть эту ладанку.

   И его глаза сверкали из-под густых бровей.

   - Смотрите, отец мой, - отвечал Фазильо.

   - Клянусь пятью звездами Стенбофа! Это знаки верховной степени нашего союза; я должен повиноваться тому, кто ими владеет, не спрашивая, какими средствами он приобрел их. Что прикажешь, юноша? Старик у ног твоих.

   - Тебя называют Иаковом, а между тем твое имя Плок; не правда ли, старик? - спросил Фазильо.

   - Правда. Пусть ангел коснется до меня перстом, если я лгу!

   - Итак, господин Плок, у вас есть магазины, имеющие выход на берег, неподалеку от залива Бетим'Сах?

   - Правда. Пусть ангел коснется до меня перстом, если я лгу!

   - И в этих магазинах вы скрываете богатые ткани Туниса, шали константинопольские, прекрасные кашемировые платки, привозимые из Каира и Испагани.

   Еврей побледнел, но между тем отвечал:

   - Правда. Пусть ангел коснется меня перстом, если я лгу!

   - Так, в нынешнюю же ночь, без отлагательства, без отговорок, ты ступай и нагрузи этими товарами тартану, которая бросила якорь в проливе Бетим'Сах, под Датским флагом.

   Еврей, стоявший на коленях, вдруг вскочил, как бы ужаленный ехидной. - Клянусь поясом Магов, ты помешался, молодой человек; божусь Балтазаром, это невозможно! При одной только мысли об этом у меня волосы становятся дыбом.

   - Презренный еврей! - сказал юноша, - не полагаешь ли ты, что я даром хочу получить твои товары? Вот на тебе золота столько, что можно откупить твои магазины, тебя самого и твоего Раввина.

   - Боже Небес! Оставь у себя твое золото, оно меня ужасает. Ты странно ошибаешься в побудительных причинах моего отказа, молодой человек. Разве я не знаю, что имея в руках эту священную эмблему, ты вправе от меня все получить, мое имущество, мою жизнь; но знаешь ли, чего ты от меня требуешь?

   И он сложил руки, и его взор, устремленный на Фазильо, выражал глубочайший ужас.

   - Знаю, Плок.

   - Ты знаешь! Но нет; это невозможно.

   Тогда он огляделся вокруг себя с беспокойством и, как бы боясь быть услышанным, подошел к Фазильо, и говорил ему с минуту на ухо; потом посмотрел на него, качая головой с вопрошающим