Шмелев Иван Сергеевич - Иностранец

ному ложку волшебного экстракта с таким видом решимости, точно вот-вот услышишь: "а вот вы сейчас увидите". И правда: справа - бывший скелет, теперь жизнерадостный "альпиец", с горным мешком и альпенштоком, взбирался на неприступный пик, повернув радостную рожу к целителю, стоящему далеко внизу, на крыльце санатория, с торжествующе-поднятым пузырьком экстракта.

   Пациенты весь день проводили на веранде, открытой на юг - к Испании, в особенных креслах на шарнирах, купались в солнце и наслаждались волшебной панорамой вершин, ледников и далей. Кормили превосходно, витаминно. Ежедневно в меню входило особенное блюдо - полусырое мясо горной козы, с приправой из горьких трав.

   Ирина была растрогана, когда толстяк-директор, похожий на добряка-банкира, - он же и главный доктор, - почтительно ее заверил, что считает высокой честью для санатория отдать симпатичному русскому герою все силы и средства учреждения. Взволнованная свиданьем с мужем и этим "раем у облаков", - облаков, впрочем, не было, - она совала бумажки направо и налево, всем, кто ни попадался ей на глаза, - сестрам и фельдшерам, массажистам и горничным, уборщицам и мальчишкам, поварятам, привратнику, даже санаторному шоферу, приподнявшему перед ней фуражку, - чтобы только заботились о Викторе. И когда уезжала - плакала. Если бы можно было, она осталась бы с ним до полного излечения. Но теперь нужно было работать и работать, вызывать бурные восторги и подношения.

   Сидя в купэ вагона, она вдруг вспомнила, как кто-то из лежавших на веранде в плэде сказал по-английски, как бы в мечтах: "прелестное виденье!" Такое слыхала она не раз, и это ее не восхищало. Но теперь это ее растрогало, и сказавший это - не помнила, молодой ли, кто он, - стал ей душевно близок. И вспомнила еще девушку-испанку, такую же черноглазую, как Кармэн, - кажется Микаэла? - принесшую Виктору виноград. Она так хорошо смотрела, совсем влюбленно, на русского молодца-красавца и так мило картавила - "о, ман-сиера капитэна!" - и все краснела, - хотелось расцеловать ее. Виктор ее выделял из всех там, называл - "чистое существо, красавка". Да и все такие чудесные и добрые.

   Два раза за этот месяц она навестила мужа. Виктор чувствовал себя хорошо, прибавил около двух кило, совсем от загара почернел, только стал очень раздражительный. Увидав ее, он побледнел от волнения и задохнулся, - это было второе посещение. И решительно заявил, что довольно дурачиться. Она взмолилась ему глазами, и он увидал в них страх. Он взглядом ответил ей, что готов покориться ее воле, как покорялся всегда, - она поняла без слов, - но надо же быть разумными. Вся эта бутафория и не по средствам, и совсем ему не нужна, и невыносимо сознание, что она от него страдает, одна работает, а он належивает бока, как кот. Она опять умоляюще взглянула. Кругом лежали, ошарашивали Ирину взглядами. Она была в черном шелке, тонкая, гибко-легкая, как дымок. Светло-каштановые ее кудри играли на нежной шее из-под широкой соломки с лентой. Надо было многое сказать ей, и они спустились в уютный "салончик у каскада". В огромное круглое окно можно было там любоваться водопадом, катившимся с ледников по глыбам.

   - Боже, как здесь чудесно!..

   Да, чудесно... для богачей-бездельников, передохнуть недельку, пофлиртовать с милыми сестричками, - все они здесь ручные, - но для него отвратительно, невыносимо. Ну, зачем же плакать?.. Он предпочел бы огненные ночи под Мелитополем, вечное - "что-то завтра?" - лишь бы не расставаться с ней. Она прильнула к нему и умоляла, без слов, глазами... - ну, немножечко потерпеть?! ну, для своей Мисюсь!.. Он снимал ее слезы поцелуем, он сдавался... "Сказать?.." - билось в ней сокровенное, радостное, сладкая и мучительная "тайна", еще не решенная в ней самой. "Сказать?.." Нет, тогда и минуты не останется без нее.

   Пенился водопад по глыбам, - бежало время.

   Здесь можно было бы отдохнуть чудесно, если бы не... Из персонала, лучшее - это Микаэла, милая девочка-простушка, - "в ней что-то наше, степное-полевое, и чистое". Великолепно кормят, воздух - само здоровье, но душевная атмосфера нестерпима. Послушать только, чем они все живут!.. Спорт, возведенный в культ, биржа, бридж с утра до ночи, и флирт. Что читают! Здесь свое синема, и надо видеть только, чего им нужно. И эти прокисшие сливки континента и островов... с упоением, с похотливым зудом, что-то жуют об "опыте", о "всеобщем взрыве", с легкой руки "Моску", - будет чертовски интересно! Что они знают о России!.. - будто с луны свалились. Славный "генерал Кхарков" - для этих даже недосягаемо. Где, у кого учились? И э-ти... будто бы оценили Чехова! э-ти, английские молодцы, тут их порядочно, не знающие ни строчки Шелли, еще болтают о "кризисе искусства!" Сравнивают чистейшего с... Оскар Уальдом! Нет, нервы тут не причем, надо пожить с такими, тогда... Чуждые по всему, чужие. Но ужасней всего жить в одной комнате с кретином. Наша солдатская казарма - святое место! Вот она, "скидочка", чорт бы ее побрал! С ним поместили тулузского парня-лавочника, который его изводит грязными анекдотами, походя жрет чеснок, говорит сестрам гнусности, и воздух в комнате!..

   - Нет, ради Бога, возьми меня... я же совсем здоров.

   - Но если это ну-жно... ми-лый!..

   Он видел, как ее мучает, взял ее тоненькую руку, лапку, и помотал.

   - Ну, хорошо, не надо, моя Мисюсь... ну, отмахнем все это... - сказал он заветным тоном, каким говорил всегда, прогоняя ее тревоги.

   Он целовал ей "лапки", пальчик за пальчиком. Все будет хорошо, он совершенно здоров, стеснения в груди кончились, и можно опять за руль, а там, в Париже... Ну, останется еще неделю, завтра тулузец уезжает. В библиотечке только авантюрные романы, и какая она умница, привезла Тютчева и Эдгарда По... вот именно, английского. Перечитал вчера, который уже раз, "Скучную историю", - какая же свобода, простота и мудрость. Какое счастье, что ты русский, что у тебя - такие!..

   - Рина, я не могу высказать тебе ... - говорил он восторженно, целуя ее руки, - до чего остро я здесь почувствовал... не с теми, а вот здесь, перед этим гремучим водопадом, перед этой бегучей сменой... как мы исключительно богаты, богаче всех...

   - Как ты волнуешься сегодня, у тебя нет жара? - попробовала она губами у висков, - сколько сегодня было?..

   - Да нет, нормально. Правда, я как с шампанского... и плохо сплю, но это я от счастья, что ты со мной... Так много передумал за эти дни... какие выводы! Да мой Карпенко духовно глубже, богаче э-тих! Помнишь, как метко выразил он все наше? кто подсказал ему? Когда говорили о России, о Европе?.. Не читал он ни Достоевского, ни Данилевского... истории не знает, ни культуры, а... Я тогда записал этот "солдатский афоризм"... "Наша дорога длинная, ваше благородие... по ней и дыханье у нас, до-лгое... значит, так уж допущение, чтобы хватило, ваше благородие!" Ну, подумай, кто здесь так скажет! Вложено, есть. Что только можно с такими сделать! Эх, дотянуть бы... Пересмотрел я свои "Записки", вспомнил своих соратников, милых моих наводчиков, фейерверкеров, номерных... ка-кие были! Перерыл в памяти... - до слез! А однобатарейцы, офицеры... какие души были, характеры! Теперь, в пустыне, все искалечены... и - живы! Нищие, наюру, иные опустились... а как зацепит душу, закваска бродит, требует ответов, мучает неразрешимым, вечным... нет, не погаснем! не гаснем, нет... Осмеивали Чехова, и знаем все же, что Чехов прав! "Неба в алмазах" ждем и жаждем, и дождемся... миссия такая наша. Богачи!..

   Она любовалась, какой он оживленный и красивый, душой красивый, чудесный, светлый.

   Испаночка подала им ягурт и виноград. Не сказала певуче, как прошлый раз, - "ман-сиера капитэна", и глаза у ней были красные. Что с ней?

   - Завтра уезжает, бедная. Получила письмо, утонул брат, и еще двое из семьи... Пришла ко мне с письмом... прямо, трагедия. Все песенки мне пела, раньше, и пришла... ну, как ребенок, - "что мне делать... ман-сиера капитэна?"... Тетка ей написала и приложила последнее письмо брата к молодой жене, она беременной осталась... там и приписка Микаэле. Я перевел со словариком и записал, этот "человеческий документ", дам тебе, на досуге прочтешь дорогой. Очень интересное письмо... можно бы написать рассказ. Чехов бы написал! и Мопассан... по-разному бы только вышло.

   Он рассказал ей, что случилось. Брат Микаэлы женился, совсем недавно, по любви. Отец жены дал им в приданное единое свое богатство, шхуну, и сказал: "кормите меня с племянни-ком". У невестки был юноша-племянник, от брата, убитого жандармами, контрабандиста. Шхуна называлась "Ми Уника", - "Единственная моя". Действительно, была единственной у старика. Подошло и зятю, - "единственная", тоже. Все трое вышли в море, повезли руду, и - сгинули. У Аркашона выбросило труп старика; шхуну, с пробитым боком, выкинуло у Осгора. И всё...

   - Вечное человеческое, страдание. Да, "единственная моя"... мы это знаем, все...

   Ирина плакала.

   - Ну, вот... расстроил... ну, милая...

   Сидели долго, связанные болью и любовью. Водопад бешено валился сменой.

   Уезжая, Ирина говорила с доктором. Анализы были благоприятны, сердце приходит в норму, просвечивание необходимо повторить надо следить за "телом" и принять меры своевременно... надо установить, кончились ли "вибрации". Если они будут продолжаться, если "тело" имеет наклонность к перемещению, - доктор разумел пульку, - то придется прибегнуть к... - Ирина испугалась и не расслышала. О возвращении вниз нечего пока и думать, но месяца через три-четыре будет видно, но главное - ни-каких волнений.

   Ирина помертвела, почувствовав в словах "и думать нечего", сказанных даже грозно, предостерегающе-жуткий смысл.

   - Но что же делать, до-ктор? - спросила она с мольбой.

   - Прежде всего не плакать... - ответил галантно доктор, любуясь ею, - и положиться на учреждение, которое прилагает все...

   В бюро ей подали счет "за лабораторную часть", на живописном бланке с магическим экстрактом, на девятьсот франков с чем-то. Ирина растерялась, такой суммы с ней не было, но ей очень предупредительно сказали, что это и не к спеху.

   Директор сам проводил до холла с розовыми колонками и живописным панно - с горной козой над пропастью, почтительно простился, придерживая ее руку, и опять заверил, что приятные результаты не замедлят. И вдруг восторженно отозвался о ее милых песенках. Ну, да... он слышал ее на днях в русском оригинальном кабарэ - "Крэмлэн д-Ор" и был участником потрясающего ее успеха.

   - Все обожают вас, называют единодушно - "птижоли росиньоль дю Нор"... сколько у вас поклонников, и каких! - сказал он сладко, открыто любуясь ею, шаря по ней глазами, - это она заметила, - и склонился изысканно и низко, до огненной красноты в лице. - Отныне стало больше еще одним.

   Это ей не понравилось, - такое страшное, с пустяками! - но она постаралась улыбнуться налившейся его лысине и сказала молящим взглядом:

   - Доктор... умоляю вас, позаботьтесь о моем муже!

   Он снова ее заверил, что будет применено все решительно, чем только располагает медицына, у них теперь самый совершенный метод пневмо... - Ирина не поняла, в расстройстве, - и отныне он будет ежедневно сам сообщать ей по телефону.

   На подъезде она увидела Микаэлу, с платком у глаз, о чем-то просившую шофера, вспомнила, что она завтра уезжает, что она "самое лучшее, что здесь есть", нежно ее утешила и сунула двадцать франков - "за ее чуткую заботу о ман-сиере капитэне". Микаэла взглянула на нее по-детски, бархатно-черными глазами, в блеске горючих слез, и прошептала всхлипами - "мадам... мадам...".

   - Ну, милая... ну, Господь поможет... - сказала ей Ирина, сливая ее боль со своей.

   "Боже мой, сколько горя... - думала она, остро чувствуя свою боль, спотыкаясь на гравии площадки, - ах, на автокар не опоздать бы". Обернулась, не видно ли веранды. Виктор махал платком. Она грустно послала поцелуй и покивала грустно, торопилась: автокар призывал гудком к отъезду. Из главного салона, где теперь пили сливки, грамофон наигрывал под танцы истомно-пряно - "Не счесть алмазов в каменных пещерах"...

   Ее перепугало это - "будет применено все решительно, чем только располагает медицына", и она опять плакала дорогой.

   В Баньер дэ Бигорн она пересела в поезд. Как легко было ехать туда, и как томительно возвращаться в одинокую комнатку отеля. Тарб, пересадка в По, Ортер... потом этот еще... Пейреорад, Байона, Биарриц... как длинно! И все же, ехать легче, чем там, одной. Она достала свежий платок из сумочки, увидала знакомый, милый почерк. Да, то письмо, испаночка...

   Она читала:

   "Здравствуй, моя толстуха-женка... ну, как ты там? Шли хорошо, твой старик молодцом, выпили с ним здесь джину. И Педрошка здорово по парусам. И все у нас горит. Взяли на Бордо каната и 5 тонн сушеных фруктов, калифорнийских, полны. Из Бордо будет тебе гостинец, уж сыщу, "лионский". Чортов карбит бесит старика, он привык к маслу, огни опознавательные намедни сгасли, не карбит, а чертово г..... Чуть нас купец не срезал, входимши в порт. Старик здорово накостылял мне: выдумал карбит, нет вернее масла! Жульнический карбит, приеду, покажу подлецу Мигуэльке, чего он мне отсыпал. Небось скучаешь. Ну, погоди, я тебя развеселю"... Дальше стояла песенка:

  

   Ах, мой милый, чернорылый,

   Хочешь спелый апельсин?

   Молодайка, отгадай-ка,

   Дочка будет - или сын?

  

   Ирина задохнулась: билось сердце. Вот уже две недели мучило ее сокровенное, - радостное и страшное, - тайна, еще неясная ей самой. Господи, неужели - это? Ни на минуту не забывалось в ней. Сколько усилий стоило н е сказать. И теперь ей казалось страшным, что она так и не сказала. Ему - не сказала. Но как же это могло?.. Это тогда, в августе, встретил ее на берегу, в чудесном, розовом, "весеннем"... и не узнал. Розовый отель на берегу, "Пти Пэн"... кутили...

  

   Молодайка, отгадай-ка,

   Дочка будет - или сын?

  

   Читала дальше:

   "Ми Уника" наша, будто живая чайка, прыгает на волне - ух-ты, так сигает, как ты, помнишь, как я за тобой гонялся, маис-то помнишь? Как не помнить тебе, заполучила здорово, теперь с нагрузкой, такая же брюхатая, как шхунка, за фрахт здорово получим. Старик твой хоть и здорово сосет джин, а мы с ним, как за святым Петром, море знает, как ты свои горшки-плошки. Карбит только не задался, да купим новый. Завтра на Бордо, там заберем галантери, парусины, чего найдем... старик знает, чего знает, так обернем, что карабинеры-черти ...... а тебе добуду таких духов, из самого Парижа! Говорят, такие есть духи, что монахи на стенку лезут... надушишься, до самого Мадрида донесет... будет дело! И Микаэлке купим, туфли парижские, пятки оттопает, ногу бы только не сломала, каблучки во-какие! В Бордо проканителимся дней десять, как раз и пибаль прихватим, начнет ловиться, ночи-то потемней пойдут. До пибали в Мадриде много охотников, лучше закуски нет. Прожарим в масле, спрессуем, крепкая же замазка будет. Кило 30-40 заберем. В Мадриде можно спустить по 20 пезет, а то и по 30, а по берегу скупим по 10, ну по 12, денежки верные, вот они! Говорят, лучше русской кавьяр, кто ел. Попробуем... Ты и не нюхивала пибали, а это ребятенки-угорьки, чисто иголочки, насквозь видно, будто стеклянные, старик все знает, дошлый. Ну, а пока целую тебя взасос и во весь мах. Завтра идем на Бордо, только бумаги выправим, отштемпелюемся. Лупил твоего старика, зачем ты мне такую Мануэльку подсунул, с первого разу на мель села, а он мне - "ты ее посадил, не умеешь лавировать, надо бы верхний парусок закрепить, а ты...." Ну, другой раз суме-ем... на якоре покачаешься..."

   Этот "человеческий документ" растрогал Ирину нежностью, которая в нем светилась. И сжалось сердце, как вспомнила, что уж и нет никого из них. Томительно-тревожно, в равномерном выстукиваньи колес звучало -

  

   Молодайка, отгадай-ка,

   Дочка будет - или сын?

  

   ...Бу-дет-бу-дет-бу-дет-будет... Боже мой, что же будет?.. Ей представлялось страшное. Пылким воображением она надумала всяких ужасов. Белый балахон Виктора, залитый алой кровью, оставался в ее глазах. Она вспомнила "Таганаш", и теперь Виктор ее хрипел, озираясь померкшими глазами: "дышать... дайте..." Так это было страшно, что она не могла сдержаться, охнула и закрыла лицо платком. Сидевшая рядом с ней пожилая монахиня, в синей юбке и с белокрыльем на голове, участливо спросила:

   - У мадам горе?

   Ирина схватила ее руку и, приникнув к ее плечу, вздрагивала в немом рыданьи, - нервы совсем разбились. Монахиня сидела неподвижно, молча, не тревожа расспросами. Рабочий, в плисовых штанах, вымазанных известкой, скручивал сигаретку, раздумывал, оглядывая элегантный наряд Ирины, шелковое плечо ее, на котором переливались-дрожали складочки.

   - Ничего... придет и хорошая погода... - сказал он к окну раздумчиво, будто с самим собой.

   Ирина пришла в себя, помахала в лицо платочком, осмотрелась.

   - Извините, матушка... - сказала она монахине, смущенно, - я так расстроена...

   - Господь с вами. Хотите капель успокоительных, есть со мной?

   Ирина поблагодарила, отказалась. Рабочий сказал - это ничего. Ирина смущенно улыбнулась, и тот улыбнулся ей. Ей стало легче, и она поведала им доверчиво, какое у ней горе.

   - Это, мадам не горе, - сказал рабочий, оглядывая лакированные ее туфли и шелковые чулки, телесные. - Если бы помер, тогда горе. Да и молодая вы, недурны собой, и денежки, может, есть... другого себе найдете. Горе... это другое дело, поправить когда нельзя. У меня вот отец, сошел с ума... и все сбережения в печке сжег! семьдесят тысяч в билетах было!.. Вот это горе, уж поправить никак нельзя... и номера не записаны, я справлялся, к нотариусу ходил, а он говорит, конечно... ничего поделать нельзя! Главное, если бы номера были записаны, на актовой бумаге... а то никак нельзя. Вот это го-ре.

   Плюнул на сигаретку и задавил. Ирина стала смотреть в окошко. Монахиня молчала.

   Сходя на пересадке, Ирина подала ей десятифранковую бумажку, на общину, - помолиться о болящем Викторе. Монахиня ласково кивнула и погладила по плечу. И стало совсем легко, тяжесть с души упала: сняла ее молчаливой лаской неведомая монахиня.

  

   * * *

  

   Ирина не написала мужу о самом важном. Она боялась, что и то, что пришлось написать ему, может его встревожить. Тайн у ней не было от него, но теперь, когда нужен полный ему покой, сообщать о встрече с иностранцем, о волнующем разговоре с ним, - решительно было невозможно.

   Кончив письмо, она долго сидела и думала о "странном" человеке. Ей было его жалко, и было тревожно на душе. Но что же дальше... что она может сделать, и чем помочь? Она не знала.

  

   * * *

  

   После "истории" в "Крэмлэн д-Ор", - это было на пятый день, - Ирину позвали к телефону: просили "артистку Снэшко", звонили из первоклассного отеля. Горничная сказала название отеля подобострастным тоном: в этом отеле останавливались короли и принцы, магараджи и самые важные особы, даже не все министры. Никогда из этого отеля не звонили, - никто не помнил. Когда встревоженная Ирина сошла к телефонной будке, поджидавшая ее хозяйка мадам Герэн, по прозванию "О-ля-ля", - всегда она сокрушалась о чем-нибудь, - таинственно зашептала, закинув рыжие брови под самые кудряшки, от чего ее кислое лицо стало еще кислей, - "мада-ам Катьюнтзефф... вас вызывают из... из..... - отеля!.." - с таким оглушенным видом, точно это звонил сам господин президент республики, или, по меньшей мере, министр финансов. Ирину она считала дамой высшего общества и была искренно опечалена, не найдя в ее карт д-идантитэ ни "прэнсэсс", ни "контэсс", ни даже "дэ". Но рассказывала соседям, что убитый большевиками отец мадам Катьюнтзефф занимал очень высокий пост в России, имел "золотые земли" и все "мины", и когда уйдут "эти большевики", мадам Катъюнтзефф будет самой богатой во всем свете. Она сама отворила Ирине дверцу будки и, таинственно пошептав, - "вас, мадам, никто не потревожит", закрыла осторожно и отошла на цыпочках.

   Ирина была взволнована: ей вдруг представилось, что с Виктором случилось что-то ужасное, и ее вызывает директор санатория.

   - Алло... - упавшим голосом сказала она в трубку, как в черную страшную дыру, и услыхала, как тукается сердце.

   В трубке тревожно зашуршало, задышало.

   - Алло?.. - нервно окликнула Ирина, глотая воздух, - у аппарата Снежко... кто меня спрашивает... это откуда, из санатория?.. господин директор?..

   И вспомнила, что это из важного отеля, и сейчас же себя поправила, пугаясь, что директор мог сам приехать и позвонить.

   - О, Боже мой... алло-о!.. я слушаю...

   - Гм... - тяжело задышало в трубке, - вы... говорите по-английски?

   Говорил глуховатый голос, одышливый, с ужасным произношением, - у директора был жирный и мягкий голос, кокетливый. У ней отлегло от сердца, и сразу озарило, что это - тот.

   - Да, говорю, - сказала Ирина по-английски, - кто говорит... что вам угодно?

   - Э... говорит Эйб Паркер, из Торонто... - в трубке опять заскрежетало, - Алло! вы слушаете?

   - Да... я не понимаю, что... откуда - из Торонто?..

   В волнении ей представилось, что говорят из какого-то Торонто, - что-то далекое.

   - Говорит Эйб Паркер из отеля в Биаррице... - ответил голос мягче, слышалась в нем улыбка, - а Торонто... это мой город, откуда я. Прошу прощения... позвонил обеспокоить вас... но я сейчас объяснюсь. Видите... я хотел бы... вернее, мне очень важно... просить вас, где-нибудь с вами встретиться...

   Ирина хотела повесить трубку: подобное не раз бывало. Она сказала раздраженно-резко:

   - Вы ошиблись. Я не встречаюсь с незнакомыми людьми, прошу оставить меня в...

   Голос возбужденно перебил:

   - Это совсем не то!.. уверяю вас, это... вы поймете, когда я объясню. Я отлично понимаю и прошу извинить, но... это так трудно все объяснить по телефону. Одну минутку... прошу вас... я сейчас, как это?.. я сознаю неловкость, и мне теперь так стыдно, что так сразу, но... я чувствую, вы меня извините, когда я... Мои намерения совершенно другого рода, совершенно другого!..

   Голос был искренний и - показалось Ирине - грустный. Она сказала:

   - Я совсем вас не знаю... и так странно... о чем нам говорить? Я решительно отклоняю, это совершенно...

   - Позвольте мне сказать. К вам я отношусь с глубоким уважением... и так и думал, что вы так мне и скажете, что... прошу встретиться! Не был вам представлен, и... Но вы меня поймете и извините. Только разрешите говорить с вами откровенно... я привык откровенно, и всегда... Дело вот какое... Правда, дело это личное... к вам никакого отношения, хотя есть одно... Уделите только две минутки, и я постараюсь вам ясно... хотя это трудно ясно в две минутки... но вы поймете... Бывает...

   "Должно быть, пьяный, - подумала Ирина, слушая путаную речь, прерывавшуюся вздохами и хрипом, - повешу трубку?.."

   - ...бывают такие состояния... душевные переживания, когда отходят эти... условности... и когда все уже не имеет значения. И вот, такое у меня... Я... сколько вас слушаю, как вы поете, и чувствую, что...

   "Нет, сейчас повешу... невозможно... пьяный"...

   - ...вы не можете не понять... чувства... когда у человека... Это не объяснение в чувствах, а я про душевное состояние, вне вас. Хотя, конечно, не вне вас, но... Я не из тех, каких здесь много, и ничего не добиваюсь. Я прямо: вам я посылал цветы, как посылал бы дочери... от искреннего сердца, поверьте мне! И еще... но тут самое важное, о-чень важное... для меня.

   "Что за чушь! - подумала Ирина, раздражаясь, - несомненно, пьяный"...

   Она сказала резко:

   - Извините, я прекращаю этот странный разговор...

   - Ни в каком случае!.. прошу вас!.. - воскликнул, прерываясь, голос, - вы ошиблись! уверяю вас, что вы ошиблись, подумали, что я... Я потому так, что знаю вас, и потому...

   "Надо было давно повесить"... - подумала Ирина, и все же не повесила:

   - Как вы можете меня знать?

   - Это трудно объяснить, но я вас знаю. Я умею разбираться в людях, и понимаю, что вы не певица из кабарэ, и... но это теперь трудно, и...

   - Для посещающих наше кабарэ, я только "певица из кабарэ", и прекращаю этот странный разговор!.. - оборвала Ирина, задетая этим - "певица из кабарэ".

   - Я вас оскорбил? но чем же, чем?!.. - воскликнул голос, и она почувствовала в нем горечь.

   - Нет, вы меня нисколько не оскорбили. За цветы благодарю... и верю, что это из чистых побуждений, как и... та дикая история. Кажется, я не ошибаюсь, это вы тот иностранец... который "боксом"?.. - спросила она насмешливо-певуче, и тут же рассердилась: "зачем я это!.."

   В трубке заскрежетало, задышало.

   - Да, это я. Но почему вы говорите - "дикая история"? разве вас это оскорбило? Правда, я реагировал поспешно, но... я не мог!.. Бывают обстоятельства, когда...

   - Я понимаю, что вы не хотели оскорбить меня... и я... - она подыскивала слово, - и меня, правду сказать это даже тронуло, этот ваш "жест"...

   - Видите, вам передалось мое... - перебил голос, - мое... нет, не чувство, а... мое... состояние. Иногда такой "жест" необходим. Я не выношу, когда в моем присутствии, и... И, главное, почему так вышло? Одну минутку... Смотрел я тогда на вас, и вот, подумал, ясно себе представил: а вдруг бы это?.. Ну, да ... я вдруг подумал: "а что, Эйби... если бы это была твоя Мэри... девочка твоя!.." - в трубке закопошилось, захрустело, - "как бы ты поступил?" Ах, сударыня... надо знать. Вы слушаете?

   - Да слушаю... вы говорите - "надо знать". Говорите, говорите... - отозвалась Ирина.

   - Да, надо знать все. Но сейчас трудно вам объяснить в двух словах. Это очень сложная... сфера чувств. Передалось мне... чем-то, звуком вашего голоса, вашим... чувством... что вы можете все понять! Ну, как объяснить, например, что человек... простите, я должен говорить невольно о себе... человек всем обладающий... в материальном смысле...

   "К чему он это?.."

   -...в массе дел, в кипении этом... деловом, когда ни минуты не остается для себя... и вдруг, все бросил и оказался... в пустоте? Я чувствую, как странно вам слушать в телефон такое, и от человека, совсем вам неизвестного. Действительно, со стороны, это очень странно, и вы могли бы принять меня за не совсем нормального или, даже, за... пьяного или дурака. Простите, что я так грубо... Правда, я, пожалуй, что и не совсем уравновешен. И сейчас мне ясно, как неосторожно, нетактично я поступаю, что вдруг решился и позвонил вам, не имея на это никакого права. Но был момент, когда мне это совсем не казалось странным и нетактичным... И это, может быть, так и есть, так и нужно было... тогда мне это казалось самым важным, безвыходно-необходимым. Я не наскучил вам? Благодарю. Но почему я решился позвонить вам? Мое письмо вы оставили бы, пожалуй, без ответа... наверное бы оставили, насколько я вас знаю. И в письме не скажешь... Случается такое в жизни, что никак не передать в письме... в письме могло бы показаться, ну, бредом! Тут как раз такое, как бред... такое... совпадение!

   - Простите, - перебила Ирина нервно, - я не расслышала... вы сказали, мне показалось, "совпадение"?..

   - Да, совпадение. Но тут нельзя... это, как в письме... об этом надо лично. Надеюсь, вы мне поверите, что это не пустой предлог, не выдумка. Тут я не могу даже коснуться этого... по телефону... - голос упал до глухоты и стал невнятен. - А пока я должен... Позволите? Благодарю вас, я так и знал. Видите... я вас слушал, много слушал, проверял себя... У меня и сейчас звучит в душе мотив, тот напев... как вы поете, про снега. В программе напечатан перевод. Я понимаю, это не то, конечно... но я все понял. Мне снега хорошо знакомы по Канаде. Все снега, снега, и... как это выразить?..

   Ирине показалось, что в трубке сухо щелкнуло, будто говоривший прищелкнул пальцами. Она шатнулась, чуть не выронила трубку, забилось сердце: этот щелк, за этими словами - "как это... выразить?.." - и этот голос, с напряжением, исканьем слова, напомнил ей отца, его гримасу, глаз с прищуром, запах его духов и белые, сухие пальцы ... - "ну, как это... Ирок?.." - бывало скажет, забудет слово.

   -... как это?.. - опять прищелкнуло. - Да... и не перейти эти снега, не пройти через них... к родному! Так я понял, верно? Ну, вот, я понял. И не услышать больше, никогда не услышать.. родного голоса... ни-когда! Ваш голос ... я так запомнил!.. было легко запомнить... милый голос!.. Вы простите, это не вольность, не лесть, не... комплимент... вы все поймете, когда я... все!.. Что же вы теперь мне скажете? Не сейчас, я понимаю, я готов долго ждать, я не смею и не могу вас... это в вашей воле. Когда вы захотите мне ответить, можете меня вызвать, я дам номер...

   - Погодите... - оборвала Ирина нервно, ища решения.

   Она почувствовала в этом необычном разговоре что-то... не больное, не пошлое, - что-то, идущее из сердца, к сердцу. Эти слова - "твоя Мэри, девочка твоя", - сказанные так горько-нежно, остались в ее сердце.

   - Вы слушаете?.. Я вам отвечу... сейчас...

   В ней не определилось, чего-то не хватало.

   - Ах, да, кстати... - сказала она не прежним холодным тоном, чуть свысока, а своим голосом, домашним, точно говоривший был ей знаком, - вы послали мне белые цветы недавно, орхидеи... и в них... - почему-то она не захотела сказать - "веночек", - незабудки, и вырезано на плато "Свет во тьме". Мне сказали, что это вы. Меня это заинтересовало, - так это нешаблонно. И удивило, - что это значит? Что вы хотели этим...

   - Выразить? Это объяснить и просто, и... непросто. Просто, это - от вас мне свет. Но это, я подчеркиваю это, н е комплимент, не... это очень сложно. Когда вы узнаете все, тогда вы все поймете, почему я так... Мне так легко с вами говорить. Вообще я не умею много говорить, и отвык я говорить теперь. Я вырос в лесах, мало общителен, такой характер. А с вами разговорил-ся, и мне легко. Простите, все о себе я... и сам себя ловлю на мысли: ну, какое дело до тебя, до твоего? Я чувствую, что вы сами отличнно поняли, что вы - свет, и - светите. Не принимайте это за лесть, слишком мне не до этого, поверьте. Но так я чувствую. Я весь свет объехал, все бросил... а света так и не увидел. И вот, где уж никак не ожидал, и - свет. В этом и главное, почему мне необходимо объясниться с вами... Простите, - не объясниться, а высказаться...

   - Но вы же все объяснили, и я себе не представляю, почему вы ищете встречи со мной? Говорю вам совершенно откровенно, это для меня стеснительно, и... непонятно. Ну, прекрасно, я очень рада... песня наша дошла до сердца иностранца, что-то в нем всколыхнула... Потому и песни, чтобы до сердца доходило. Вот мы и объяснились. А дальше... очевидно, личное. Согласитесь, что я не в праве... Еще я вам должна сказать, что мои отношения с внешним ограничиваются моей семьей... помимо, конечно, выступлений в кабарэ, - и только.

   - Да, я знаю. Я знаю, и уже сказал вам, что я вас знаю. Но я прошу вас сделать исключение, и снизойти... Если бы вы все знали, вы снизошли бы. Вы чутко угадали, что - личное. И я знал, что так вы и поймете... и в то же время я сознавал, что моя навязчивая просьба покажется вам странной, неделикатной, даже двусмысленной. Ну, назовите меня "странным", только скажите откровенно, считаете ли вы меня... как это... - в трубке опять пощелкало, - ну, "веселым иностранцем", что ли, каких здесь много, или почтите меня доверием, чего, конечно, я не заслужил?

   - Во всяком случае, вас я не считаю "веселым иностранцем", - ответила Ирина, - но "странным" - да.

   - Благодарю за откровенность. Но что же остается? Значит, есть что-то, что заставляет меня так... "странно" поступать. Бывает, когда привычное, нормальное, отступает перед чувством... перед чувством вообще, не в личном смысле, и уступает "странному". Это как раз мой случай. Если вы мне поверите, держу пари - вы скажете: так же поступила бы и я. Я прошу у вас какой-нибудь час, в сомнительное положение вас не поставлю... если верите, назначьте час и место, где вам угодно. Я понимаю, не здесь, конечно, где вас все знают. Откажите... что делать, покорюсь.

   Голос поник, и в трубке тяжело вздохнуло.

   У будки ждали, видела в стекло Ирина. "О-ля-ля" вскидывала бровями, разевала рот, - упрашивала потерпеть. Прерывали не раз со станции. Это Ирину волновало. Голос окликнул:

   - Алло!.. вы у аппарата?

   - Да, сейчас...

   Надо было решить сейчас же. В крайние минуты Ирина находила выход, - не рассуждением, а сердцем. Она зажмурилась и вопросила, глубоко в себе: ну, как же?..

   - Хорошо. Завтра, в четыре часа, в Байоне... аркада, у театра. Если не задержит что-нибудь важное, встретите меня в конце аркады, к проезду... где машины.

   - Благодарю.

   Ирина положила трубку. Кто-то из ожидавших ворчнул - "нельзя так долго висеть на аппарате", - не из русских. "О-ля-ля" шепнула льстиво:

   - Двадцать три минуты говорили... интересный ангажемент, мадам Катьюнтзефф?

   - Нет, мадам Герэн, не ангажемент... - ответила Ирина, даря улыбкой.

   Пошла и услыхала льстивый оклик:

   - Ваш платочек, мадам Катьюнтзефф...

   "О-ля-ля" протягивала ей платочек, который Ирина обронила.

   - Что-нибудь очень интересное, мадам Катьюнтзефф?

   - О-чень, мадам Герэн.

   - Я всегда рада, когда моим жильцам везет. Столько вы испытали грустного, мадам Катьюнтзефф... о-ля-ля! На два словечка, мадам Катьюнтзефф... Это уж против правил, но я так вас уважаю и...

   И под секретом сообщила, что справлялись о мосье и мадам Катьюнтзефф. От комиссариата часто наводят об эмигрантах справки, боятся, не большевики ли. Но на этот раз агент был частный, - возможно, что и от нотариуса, или от адвоката... это бывает, в случае, например, наследства. Мадам не ждет наследства? Ну, так обо всем справлялся... как живут, сколько платят за апартаменты, каких лет, давно ли, даже - какой характер у мадам... ну, обо всем решительно.

   - Я его наводила, осторожно... от кого, мосье? может быть открывается наследство? Сказала, что у мадам в России остались несметные богатства, золотые земли, шахты, заводы... первые были богачи... мне мадам Белокурофф много рассказала про вас, мадам, у ней тоже были золотые земли, вся Сибирь! Но они все плуты такие, не скажут прямо. Только и сказал: это большой секрет... возможно, что и наследство. Разумеется, я дала о вас с мосье самые лучшие аттестации... сказала, что мадам великая артистка, а характер... ну, прямо, ангельский характер! Не правда ли, мадам Катьюнтзефф? А мосье Катьюнтзефф - русский комбаттан, очень тяжело был ранен, в самую грудь, и сейчас в санатории, в Пиренеях. Жаль, я не знала, какой это санаторий, вы мне не говорили... Самые аристократы, и самого. высшего воспитания... не правда ли, мадам Катьюнтзефф? Но теперь... о-ля-ля!.. большевики все у них ограбили, и положение их... нелегкое, мосье шофером, а мадам поет с эстрады... и наследство бы им очень пригодилось... не правда ли, мадам Катьюнтзефф? Если бы вам выпало наследство... о, как бы я была за вас счастлива, мадам Катьюнтзефф!

   Не сказала только, что за справки получила необычно много - двадцать франков!

   Ирина поблагодарила добрую мадам Герэн. Эти справки ее встревожили. Кто же это мог справляться... "частный"? какое кому дело до?.. Да уж не он ли? - подумала она об иностранце, и вспомнила, как он не раз подчеркивал, что ее знает... так твердо: "я вас знаю". Но что ему за дело? Этого не доставало, точно из авантюрного романа, сы-щик... совсем по-американски.

   Это и встревожило ее, и оскорбило.

  

   * * *

  

   Угол комнаты, где висела папина иконка св. кн. Александра Невского, - Ирина с ней не расставалась, - и портрет отца, в венчике из терновника, - давний мамин, с маленькой Ириной на руках, "домашний", висел над ее постелью, в крепе, - был заставлен усыхавшими цветами. Над сомье Виктора смотрел казацки-остро скуластый генерал Корнилов и, умно-близоруко - Чехов. Висели еще памятки боев: побитый цейс, темляк и покоробленная полевая сумка - целлулоза в коже, с "трехверсткой". Ниже, под гирляндой увядших орхидей, мутно-серебряно глазело круглое плято американца, неприятно напоминая "историю".

   Возвратясь к себе, Ирина увидала этот глаз, за ней следивший. Ее кольнуло: как-то сплеталось это с согласием, которое она дала американцу. Эта "штука", как говорили знающие, стоила по крайней мере тысяч десять, судя по фирме - Рю де ла Пэ! - "в трудную минуту, - говорили, - можно и загнать, тыщонки за две". Ирина сняла плято и спрятала. Кололи мысли: неужели это... и "сказочные" миллионы могли тут значить?.. Но это как-то связывало волю, неуловимо подавляло. Она раздумалась: а если бы не этот, а другой, обыкновенный... согласилась? Не знала. Вспомнилось - "Свет во тьме"... и сказанное искренно, с волнением, - "а что, Эйби... если бы это была Мэри... девочка твоя?.." Нет, это тут не причем: если бы и обыкновенный, всякий, - все равно... свободней только. Папа, бывало, говорил, чтобы "душа жила". Мучило еще, другое - тайна. Тайн у ней не было от мужа, а теперь... И в этом она невиновата, и - Виктор чуткий. А вдруг... уловка? Бывало разное. Часто ей посылали письма, или нащупывали взглядом: как?.. Письма она рвала, не сообщая Виктору. Бывали явные нахалы, - эти отступали перед взглядом. Бывали пробы через посредников. Был случай... "сделки". Некий "эндюстриэль", даже фамилию проставил, - нотариуса только нехватало! - писал: "в вас я встретил как раз то самое, что надо: созвучный sex-appeal. Мои условия: кокетливая вилла в Канн, все на ходу, Peugeot 40 Cv. последняя модель, 20 т. фр. в месяц, гарантия minimum 6 мес., возможно и продление, по соглашению. Если подходит, благоволите сообщить немедленно". Решительная подпись и точный адрес.

   В дверь постучали:

   - Можно?..

   Не дожидаясь, можно ли, стремительно вошла - только на одну минутку! - Саша Белокурова и сразу затомила болтовней, духами, "египетской".

   - Муженек как?.. Ну, слава Богу. Вот счастливица, все-то тебя любят, а я... Можешь себе представить, дурак-то, из ле-Буки, Акинфов, прожженный казачишка... предложение вдруг сделал! - "Ступайте за меня замуж, Ляксандра Ивановна, буду вас го-лубить, а вы мне песни играть". Вот до чего, милая моя, спустились. Вот уж прожженый-то... и в Ле-Буке ганьит на заводе тыщи полторы, и у нас балалайчит лихо, и домишко сам себе слепил! А намедни, ужинаю с русским американцем, глаз у него косой... он и голландец будто... да какой он шут, американец, просто жулик, надрал золотого лыка за войну, - вдруг мне и говорит: "вы так похожи на Венеру Миловскую"...

   - Милосскую.

   - Я и говорю - Милонскую, а как же? "Главное, - говорит, - вы натуральная, а не какая-то ли-ния!" И вдруг, можешь себе представить... - "езжайте со мной в Россию-матушку, там и "закснем"! Плеснула ему в рожу, утерся только. Уж извините, не продаю себя. Ух, тощища... Маме вчера послала через Земгор, братишку-Мишутку в красную забрали... уж ноги у мамы опухают, на сердце жалуется, должно быть так и не увижу... только и осталось, мамулечка...

   Она утерла слезы рукавом, по-бабьи.

   - Да не могу не плакать... реву и реву все дни. Думают, веселая я... а я... будто никакая, случайная. И никто не любит, смеются... "семипудовая гусыня"!.. Наши казачишки-подлецы, я знаю. А чем я виновата, что так дует? И тоска грызет, а все толстею. Только и радости, что к тебе прибежишь, душу отведешь. И тебе со мной, знаю, скушно... минутку посижу только, дым я в окошко, ничего. Привыкла к этим - пьяным, англичаны выучили, легче как-то. Вот ты... счастливая какая, а куксишься. И муж хороший какой, как любит, да и все... И что за секрет в тебе! Денек не повидаю, так и рвусь... милочка-красавка. Смотрю вот... и нет в тебе, словно, правильной красоты, класиченской... а самая красота, для сердца! Глазки персидские, с разрезом... "дипломат" все так говорит, дурак-то наш в черкеске, ну - бирюза живая! А бровки... - вот я чему завидую, твоим бровкам!.. разлетные совсем, как крылышки, будто летишь, как взглянешь... все личико сияет... ах, красавка!

   - Будет, уж захвалили, Александра Ивановна, - сказала Ирина утомленно, - а как у вас с Парижем?

   - Да