Шмелев Иван Сергеевич - Иностранец

   - Перекосился, зубы показал и говорит - "патрон"!

   Пти Жако плюнул, выпил "песочного" и объявил решительно:

   - Надо кончать. А чем я, в сущности, рискую! В окопах и не то видали. Идем, Жюстин, будешь за переводчика. У тебя всякие слова... можешь поговорить, как Цезарь. Ну, вперед!

   Пти Жако почувствовал отвагу, поправил галстук и потер лоб в пупырках. Но Жюстин мялся что-то. Все-таки... как-то не совсем удобно, могут быть неприятности с его отелем: скажут, работает дублетом, на два фронта. Выходит не совсем красиво. Пти Жако просил: никто не скажет, тип, очевидно, не останется, все кончим сразу...

   - ...и отвезешь прямо в Биарриц.

   - Ну, идем! - решился, наконец, Жюстин, - не то видали!

   На лестнице он справился, не слишком ли "хватили", хотя с ним в этом отношении ни разу не было зацепок.

   - Нормально... - сказал Пти Жако уклончиво,- если за километр семь франков... нормально!

   Иностранец смотрел на океан и пускал клубы дыма. Услыхав шаги, он обернулся, поморщился и помотал бумажкой.

   - Ага... - хрипнула прыгнувшая трубка.

   Пти Жако изысканно склонился. Жюстин застрял у самой двери.

   - Мистер желает?.. - начал подходчиво Пти Жако.

   Иностранец шагнул к столу, швырнул бумажку и стукнул по ней трубкой:

   - Это... как называется? - сказал он скучно.

   Пти Жако повернул голову к Жюстину.

   - Калькуляция, мистер. Тут все прикинуто. Если отель только для одного мистера... Па... Панкера, то ... калькуляция дает такое... - ткнул он в бумажку пальцем и повернул голову к Жюльену. - Если это вас не устраивает, мистер Па... Панкер, вы свободны располагать. Важные дела требуют меня в Бордо, я каждый день теряю большие тысячи, и...

   - ... и даже не понимают по-английски!

   - Будут понимать, мистер Пан-кер! Все предусмотрено. Будут и ковры, и стол, самый изысканный... две спальни, две ванны, все, что необходимо... все принадлежности, полное удобство и... полное уединение! Мистер останется доволен.

   Пти Жако заметил, что у иностранца глаза не зеленоватые, как у кота, - так почему-то показалось, - а синеватые, и мягкие. И лицо не каменное вовсе, а даже выразительно-приятное.

   - Вы бьете все рекорды... - сказал с усмешкой иностранец, - шесть тысяч пятьсот - в день, без пансиона... Вы далеко пойдете.

   Пти Жако повернул голову, но увидал зеленовато-клетчатую спину. Взглянул растерянно на иностранца, встретил спокойный взгляд и услыхал знакомое - "э-э... сода-виски".

   Это - "сода-виски" иностранец бросил пренебрежительно, и Пти Жако это почувствовал определенно. И поднял, чувствуя дополнительно - победу. Но надо было убедиться, действительно ли победа это, а Жюстин улизнул, как заяц. Пти Жако начал, было, почтительно - "достоуважаемый мистер Панкер...", - но иностранец повернулся к нему спиной. Эта внушительная спина показалась ему пустой, но он почувствовал что-то в ней, - усталость, скуку?.. Иностранец подошел к окну, оперся о косяк, смотрел. Пти Жако помялся, боясь потревожить. Но надо же, наконец, узнать определенно: "сода-виски" есть сода-виски, только. Он взял со стола бумажку.

   - Очень извиняюсь, мистер... Па-нкер? - он помотал бумажкой и постарался лицом и жестами пояснить, чего не мог высказать словами.

   Иностранец не оглянулся, только скучно махнул два раза - да, да... Пти Жако молча поклонился и отступил неслышно, на-цыпочках. В раздумьи, спускался с лестницы, мысленно видел спину и скучный взгляд, и было как-то не по себе, как бывает от странных снов. На тревожный вопрос жены он сказал без особого подъема:

   - Остается. И сода-виски. Жюстин?..

   Жюстин неожиданно уехал.

  

   * * *

  

   В комнате небогатого отеля Ирина Хатунцева - Таня Снежко, по ресторану, - солистка русского хора Боярского, писала письмо мужу. Его портрет, в веночке из васильков, давно увядших, стоял перед ней на камушке. Камушек этот - даже не камушек, а комок затвердевшей глины - был для нее священным - символом родины. Она схватила его в последнюю минуту на станции "Таганаш", перед Джанкоем, при отступлении, когда обстреливали последний поезд, и она втаскивала в вагон залитого кровью добровольца, ловившего померкшими губами и просившего жутким хрипом - "дышать... дайте..." Раненый отошел на ее руках, залив ее платье кровью. А она все держала его руку на этом комочке глины и спрашивала гремевший поезд: "а Виктор?.. где-же Виктор?.." Теперь Виктор был с ней, недалеко, в санатории, и давний портрет его, в выцветшей форме добровольца, на этом кусочке родины, залитом русской кровью, вызывал ласковые слезы. Она писала:

   ...сентября 192... Биарриц ..........

   ....... ему я верю, это хороший диагност и большое сердце. Он сам много выстрадал и не может лгать. Если С. говорит, что ты скоро поправишься, то так и будет. Твой пессимизм - это просто нервы, ужасное твое шоферство их совершенно размотало. 22-го, годовщина нашей свадьбы, - подумай, уже пять лет! - я непременно вырвусь к тебе. Помнишь, какой это был светлый день, и какая ужасная тревога. Симферополь, пустая церковь, наши калеки-шафера, и в тот же вечер - фронт, разлука... Ночи в лазаретах, вечная тревога, слухи эти, угасающие глаза, одинаковые у всех, такие чистые, юные, святые! Каждую минуту ждала я страшного, но Господь сохранил тебя, и мы теперь неразлучно вместе. Сердце у тебя хорошее, а это, милый, перемести-лась пуля, это рентг. сним. ясно дает, нажала на какой-то сосуд, отсюда и кровоизлияние. Такой случай был у одного фр. офицера, я знаю точно. Надо бросить шоферство, сядем на ферму и будем у себя. Нечего и думать о Париже, Бог с ним. Четыре тыс. отложено, и я за посл. месяц напела почти три, сезон горячий, недавно один голландец пожертвовал 300 фр., нашла в букете... шикуют иногда. Побольше бы... И я сделалась жаднюхой, но это чтобы ты был покоен. Петь и м, в таком угаре... папа бы что сказал! Петь о нашем, это мы только можем чувствовать. А для них никакой разницы: и т а м , и мы - одно и то же - "Решен". В этой ужасной атмосфере у меня кружится голова, и вспомнишь вдруг тот запах кровавых тряпок, ран..., а они ничего не знают, что такое страдать, терять... только - ан-кор, ан-кор!.. Это льстит мне, но только вспомнишь... И тут же наши, все потеряли, все отдали... и вот, увеселяют. Бывают минуты, мне схватывает горло, не могу петь, и тогда вызываю твое лицо, глаза, и только тебе пою, ты для меня все родное. Милый, единственный... зачем я тебе пишу все это? Но, знаешь, все-таки я не совсем права, даже и в нашей яме есть светлые точки, хоть и редко. Один молод. америк. Чарли ужасно привязался к нашим казакам и зовет к себе на кауч. плантации, только петь! Что-то и в нем разбудили наши песни, м. б. открывают узкой его душе какое-то раздолье, какую-то вольную свободу, кот. они забыли. Это уж атавизм, а у нас живое. Мы для них какие-то странные, чужие, и будто близкие. Это придает мне силы. Редко это, но и одним праведником спасется град. И еще швед один, старик, кот. жил в России. Играли балалайки, и наш запевала Тиша - помнишь, пулеметчик, курский, который у мучника служил? - начал коронное свое "Ходит ветер у ворот", и когда балалайки пустили "ветер", бешеные эти переборы и "молодую красотку", неуловимую и для ветра, что только со шведом сделалось! Вскочил, замахал, затопал и стал кричать, по-русски, - "русски ветер, шведски ветер, коледни, горячи, мой!.." Если бы все так чувствовали, все бы по-другому было. Ах, милый... нет, мир еще не совсем опустел, это от нервов у тебя такое горькое. Как хорошо сказал о. Касьян... помнишь, был у нас старичок-монах из Почаева, заходил в августе?

   Сколько я написала, уже пять страничек, а не сказала самого главного. Совсем я писательница стала, а ты не смейся на мои ошибки, я все перезабыла, где надо ять, совсем я обезграмотилась. А в институте первой всегда была по-русски, стихи даже на акт готовила.

   Опять сбилась... да, про о. Касьяна. Это был как раз тот день, катал ты меня по всему Кот-д'Аржан, кутили мы с тобой. Как ты сумасшедствовал, и как я была счастлива, ты со мной, мой. Я только что обновила чудесное платье, самую последнюю модель, шик такой! Как сон волшебный. Ты знаешь, я вовсе не такая "пустопляска", но тогда... И ты, ведь, тогда безумствовал, как мальчик. Я в папу, какой уж был серьезный, а любил одеться, всегда был элегантный. Это от него.

   Ты все это знаешь, но как приятно вспоминать, так у нас мало светлого. Почему-то я была на пляже, довольно рано. И вот, какая-то милая американочка-чудачка узнала меня на пляже, кинулась ко мне... - Ах, я знаю, вы Танья... Снэ-шко! ах, не могу забыть, как вы вчера "играли"!.. вы так волшебно пели про какой-то "звон"... Это она про это... про "Вечерний звон". У нас в программах дан перевод всех песен, довольно глупый, но все равно, что-то они улавливают все-таки. - "Ах, вы душка, я вас отметила, особенная вы, какая нежная, будто из лучшего фарфора"... Так, буквально, - "из лучшего фарфора"! - "Я, прямо, брежу... влюблена в вас!.." Стала обнимать и целовать, чуть не задушила, потащила с собой в роскошную машину... Что она мне болтала только... все у ней перепутано, но очень-очень милая. И герои мы, русские, и большевики нас непременно должны впустить в Россию, и она сама напишет непременно президенту, скажет мужу, муж у ней сенатор и скоро будет президентом... а у брата сколько-то газет, и она его заставит все написать, чтобы все знали, какие у нас песни, и мы непременно должны "со всеми вашими казаками" приехать к ней в Бостон, у ней приемы, и вся Америка узнает. И вдруг привезла меня в сюкюрсаль парижского большого дома, от-кутюр, к Па-ту!.. Как сон чудесный. - "Нет, нет, я так хочу... это мне радость, что-нибудь для вас, самый пустячок, на память..." И приказала - "все модели"! Уж и досталось манекеншам. Долго выбирала, требовала все - "нет, нет .. . воздушней, мадам шатэнка... что-нибудь светлей!" Наконец, манекенша сумела "показать", русская наша оказалась, с тонким вкусом, юная совсем, княжна, прелестное дитя. Остановились на розоватом, бальном, "весеннем", - вышито зеленью, и чуть - фиалки! И чтобы я тут же и надела. Выбросила пять т. фр.! Я оцепенела, прямо. Потом купили шляпу, этот "ореол", как ты сказал, огромную, до плеч... безумие! Шляпка... полторы тысячи! Дюжину шелк, чулок, три пары туфель... и Ира стала Золушка-принцесса. Полюбова-лась мной, просила ей писать, и укатила, чуть не опоздала на трэнбле. И ты увидал меня, такую, у казино на пляже, проезжал случайно. Ах, милый, не забуду, какое было у тебя лицо, когда ты крикнул - Ри-на! И смутился, уж я ли это. Как ты на меня смотрел... уж не забуду. Как я тебя люблю, какая нежная у тебя душа... Ты мне сказал, как рыцарь, - "мадам?.." И мы помчали. Где только не побывали мы тогда! В Осгоре устрицами угощал, в "Палэ дез-Юитр"... завтракали после в розовом отеле, где "сосны-великаны". Нет, это на другой день мы были, все кутили. Ты был в ударе, стал декламировать из Пушкина - "Вновь я посетил... Три сосны стоят, одна пооддаль, а другие..." Нет... да, "две другие друг к другу близко... они все те же". Опять напутала, кажется, ну, все равно. Хотелось плакать, все всколыхнулось... Розовый отель на берегу, "Пти Пэн"... и ро-зовое платье. А ты, в рабочем балахоне, в масле... так чудесно было. Буду до конца дней помнить эти "Пти Пэн"... Как мы помолодели, как ты чудесно щурился, все хотел вспомнить, вызвать дачу в Павловске, что-то тебе похожее казалось. Воздух был жаркий, пряный, смолисто-горький, пить хотелось. И ты велел дать... шампанского! Помнишь, как та хозяйка, смешная усатая старуха, нас "сверлила"! Мы были сумасшедшие, влюбленные. Всегда влюбленные... ведь, правда, да? Это все радость сделала, мы обновились... подумай, такой пустяк! Ели чудесное жиго, омара, салат из "петушков"... и та старуха все сверлила своими щелками, "коринки в масле"! Не забуду. И выжила нас из перголя под "сосны". Вежливо, правда... - "ах, мсье-мадам... тут извините, занято..." Но это раньше, еще до завтрака. Помнишь, как англичанки щелкали зубищами на мое платье? Правда, оно немножко их... "эпатэ". Как они по-гусиному на нас смотрели! Такая "элегантная", и вдруг... со своим шофером, тэт-а-тэт! Так голо, так вульгарно нагло! А как они позеленели, вдруг мы заговорили по-английски! а "шофер" стал декламировать из ... Шелли! И как тот старый англичанин, чопорный такой, совсем как лорд у бедняков из Диккенса, вдруг захлопал и сказал по-русски: "да это наши, русские!" И оказалось, ниакой не лорд, а милый, благодушный старикан, бывший беговой наездник, знаменитый в Москве когда-то Кинтон. Папиных лошадей тренировал. Все-таки искорка осталась.

   Как я занеслась... Да, про о. Касьяна. Как он сказал на твои слова, что мир опустел, как это верно: "Господни зернышки не затоптать, ими и свет стоит..." Как верно...

   Вчера не дописала, не могла, так меня всколыхнуло все. Теперь про скучное.

   Твое взволнованное письмо меня расстроило. К. тебе все налгал. Не понимаю, или уж слишком понимаю, зачем он лжет. Чтобы раздражать тебя, чтобы досадить и мне? Он мне надоел своими "вздохами". Какое он право имеет мешаться в нашу жизнь? Я ему запретила бывать без тебя. Это или болезнь, он как-то неуравновешен последнее время, я замечаю... или сплошная гадость. Мелкий человек, а на войне, говорят, был героем. Уж не знаю, как это совмещается. Разыгрывает Яго... вот уж не к лицу-то. Лживый доносчик... гадость, гадость. Как ты мог поверить только, Ви?.. Нет, я знаю, ты не мог поверить, что я скрываю что-то, это все нервы, одиночество, тоска. Ты рвешься, я знаю. А я-то, если бы ты знал... ночи не сплю, как там, на фронте. Успокойся, милый, все ложь. И про "похоронные венки", и про "одуревшего иностранца". Ничего подобного, конечно. Никаких "похоронных венков" мне н е подносили. Что это у тебя, откуда это "предчувствие"? В выдумках видеть что-то. Выкинь, прошу тебя, эти дикие мысли из головы, ты - светлый. Это все нервы. И "носорог" тут не причем, а, напротив, проявил себя по-американски "джентльмэном". Ты спрашиваешь про ту "историю"... Вот как все было. Мне больно, как ты волнуешься. Как только смеют тебя расстраивать, зная, что тебе необходим покой... такая низость.

   Ты про иностранца немножко знаешь. Его прозвали "носорогом" у нас в "Кремлэн". Это полк. Ломков прозвал так, лихой "встречатель". Когда иностранец в первый раз приехал, шикарнейший паккар, наш портье лихо подбежал на своем протэзе, отмахнул дверцу, - был немножко "с грунтом", - "словечки" эти! - а тот, большой, да и полк. тоже не маленький, случайно головой его в грудь, "как носорог" ... отсюда и пошло. Чуть не сбил с ног. Очень извинялся, когда узнал, страшно был удивлен, кто такой портье, - лейб-гвардии полковник, с Георгием! Это наш граф сказал ему, - не понимаю, зачем так афишировать. Но наш "метр-д'отель", хоть и дипломат, как он себя считает, любит иногда шикнуть А сам не любит, когда говорят - "бывший дипломат". И так доволен, что для шику придумали ему черкеску. - Даже приятно, что его зовут - "гора в черкеске". Но казаки наши изобрели свое - "дипломат в черкеске", соль-то! Так вот... иностранец не мог понять, почему такой герой, - портье? Объяснили: просить не может, а отнимать у инвалидов последние гроши не хочет, - вот и портье. Очень удивился. Если бы знал, как герои ночуют под мостами, как их... о, Господи! Ничего не знают. Если бы я была писателем, я так бы написала, что все бы со стыда сгорели. Не понимаю, почему не пишут о нашем - все, все ? О самом мелком даже. Ведь и в этом мелком... ско-лько! Страдания не увлекают? Жил бы Достоевский или Толстой!.. Они могли бы заставить содрогнуться весь мир, ты прав. В "чю-вствицах" своих копаться!.. Ну, записалась. Да, но они, все эти, и от Достоевского не содрогнутся, все "несгораемые", как кирпичи. Впрочем, я не совсем права, есть искорки... нет, слава Богу, еще не все окаменели. А если бы все знали!..

   Этот иностранец, - он американец, "лесной король", - говорят, миллиардер. Какой-то странный. Что в нем?.. Но что-то есть, сейчас увидишь.

   Стал у нас бывать чуть ли не каждый вечер, до рассвета, всегда один. Выберет столик в самой глубине, закажет сода-виски и сидит, сидит. Наш дипломат пробовал его раскусывать, но он неразговорчив. У нас его прозвали еще "сычом": сыч приехал! Никогда ничего не требует по карте, даже и шампанского, ни разу. Думали, скупердяй, бывает это и у миллиардеров. Но наш Жан Петрофф дознался. Оказывается, за аппартаменты в первейшем из отелей, в... Отель... знаешь, сколько платит в сутки? Две тысячи! Только подумать... в день, две тысячи! Наши шоферы говорили, что ему ставят чуть ли не по шесть франков за километр. За месяц он накатал по пустякам больше тридцати тысяч! Безумие. Ну, наш Жан Петрофф ждал "россыпей", хотя какие ему россыпи, все равно не разбогатеет, сам над собой смеется - "ворона бородатая!" И велел "заняться" иностранцем. Ждали, что появится "она", а "она" все не появляется. К. опять лжет: совсем не "хам", увидишь. Между прочим, поразило его, что граф-дипломат так англичанит, очень удивился: "как, вы не англичанин?!" Увидал на черкеске, "ленточку". Это еще более смутило: "легион"?! Нет, в них не вмещается. Но как же... разве нельзя более подобающую должность? Не понимают, что такое русский эмигрант. Наш дипломат говорит на семи языках, и - в черкеске, "метр-д'отелем". Граф ему сумел ответить: "мы без предрассудков, как вы, американцы". Тот ему чуть руку не сломал, пожал так. Графу-то, "горе"-то.

   Ему у нас пришлось по вкусу, особенно "кокошницы". Как им выступать, всегда поближе пересядет. И вот, мои "песни" пришлись ему по вкусу, говорят - "пленили". Мне, разумеется, приятно. Ему лет пятьдесят, лицо тяжеловатое, но глаза мягкие, что-то наивное в них даже. Лицо довольно моложаво, свежее, совсем как папино, загар-румянец. Страшно напоминает папу. Папины манеры даже. Так меня это взволновало - увидала его лицо, особенно глаза. Папу ты только по портрету знаешь. Как увидала... - ну, папа... живой папа! Так все поднялось... Папа, папа... Папу по всей России знали, все уважали, называли новатором. Немного таких было. Даже шахтеры-бунтовщики любили, поднесли кирку серебряную в юбилей, так он был тронут этим. А сколько сделал для России! Заводы, шахты, жел. дороги, школы, образцовые хозяйства, а миллионером так и не стал, не думал о богатстве. И успевал писать в англ. и америк. журналах, специальных. И его убили!.. Отдал всего себя, все дела оставил, целую войну на фронте, организовывал военные заводы, лазареты, пункты... был исключительный организатор. И меня зажег, свою любимицу, последышка. Что я была... кисейка, институтка, "хрупка". Звал меня - "хрупочка моя". Как мы с ним жили в эшелонах, как он гордился, что с ним его "оруженосец". Все мы оруженосцы были, и только одна "хрупка" уцелела. А как он принимал утраты... какая нравственная сила... Подумай, все трое... братики мои... Глупая, пишу такое. Милый... мои утраты! У всех утраты, все сравнялись. А твои-то... Милый, вижу твои глаза, синие мои, целую, дышу на них.

   Тот американец папу напомнил мне. Папе теперь было бы... шестьдесят один год, только... ровно на тридцать три года старше меня... "ровно тридцать лет и три года", - все говорил, бывало. И тот американец такой же с виду нелюдимый, закрытый, совсем как папа. А поглядишь в глаза... - это я про папу, вспоминаю, - все и видно, ясная душа какая! Папа очень любил мой голос и настоял, чтобы я непременно училась пению. Вот и пригодилось... Я брала уроки у милого Д..го, знаменитый когда-то тенор. Он всегда говорил: "итальянок" из вас не выйдет, вы какая-то... вне формы". Правда, я - "вне формы". Мы с ним разучивали русские только партии. Татьяну пела ничего, Ярославну лучше, но когда он начал со мной мученье над Февронией из "Китежа", на третьем уроке поцеловал меня и сказал - "вот, это уж т в о е". Все оборвалось...

   Зачем я вспоминаю это, пишу тебе? Там, перед этими, мне трудно петь, и больно петь ту "песню", о России. Надо ее чуть слышно, совсем одной, чтобы никто не слушал. А требуют. И тем что-то передается, чувствовала не раз... передается что-то. Слов не понимают, - в программах дается только общий смысл, - а слышат, знаю. Я пела о метели, о степной пурге, о ветрах... - "Замело тебя снегом, Россия, запуржило седою пургой..." Когда я начинаю вторую строфу - "Ни пути, ни следов по равнинам... по равнинам безбрежных снегов не добраться к родимым святыням, не услышать родных голосов..." - у меня захватывает дыханье. Я пела. О н сидел близко, поставив локти, и его глаза смотрели напряженно на меня. И вот, когда почувст-вовала, что меня душат слезы, уж нечем петь, его напряженное лицо вдруг передернулось. Я не могла закончить, ушла. Потом я плакала... Пришлось вернуться и начать снова. Когда я раскланивалась на крики и апплодисменты, увидала иностранца. Он стоял слева от эстрады, у стены, засунув руки в карманы своей спортсмэнской куртки и смотрел дико как-то, исподлобья. На другой вечер... Да, надо еще про "венки".

   Мне часто делали подношения, цветы, ты знаешь. Иногда граф передавал мне деньги, пятьдесят, сто франков, но это редкость. Тот голландец, я говорила, сделал исключительный презент, триста фр. Последние дни перед "историей" я стала вдруг получать чудесные белые цветы, орхидеи, гардении. Гардении, мне говорили, здесь крайне редки, их выводят в оранжереях в Англии, - это, говорят, цветок английских лордов, уж не знаю. Как их доставали, уж не знаю. Пахнут они... похоже на магнолию, но тоньше. Только быстро вянут. Граф мне передавал от имени американца. То-есть, я его спросила, и он сказал. Как-то я получила большой венок... не получила, а влез на эстраду какой-то неуклюжий, с лиловыми щеками, - после оказалось, аргентинец, - и бросил к моим ногам. Так дико вышло... оказывается, он был пьян и, говорили, спьяну попал вместо цветочного магазина в... помп-фюнебр! Больше он не являлся. Из этой глупости сделали "похоронные венки".

   Так вот, на следующий вечер... только что я вернулась от тебя, очень запоздала, вышла петь в первом часу ночи. Американца не было. Когда я кончила, граф поднес мне огромное плято, белые орхидеи, гардении и в середине голубой веночек, незабудки, - от американца, сказал он мне. Мне было как-то не по себе, тоска. Долго я не могла заснуть, думала о тебе, глядела на эти незабудки и плакала. Вспомнился бедный папа. Казалось странным: от американца, и - такое... сантиментальное. Такое давно оставлено, забыто. Утром я увидала, что плято серебряное, с чернью. Ты увидишь, это произведение искусства. И в середине, где незабудки, врезано красиво, тончайшим золотом, два слова, по-английски - "Light in Darknes", - "Свет во тьме". Это меня странно удивило. Что это значит? что за символика? Вспомнила, что это слова из первой главы Евангелия от Iоанна, которое читается на Пасху: "и свет во тьме светит, и тьма не объяла его". Какой смысл этих золотых слов? Мое пение - свет... а все - тьма? Для меня совершенно ясно, что тут не "излияния чувств", не я сама, а что-то пробудило в нем пение... не знаю. Во всяком случае, не ординарное, не пошлое. Прошло три дня, американец не являлся. И вот, произошла "история". Передаю все так, как слышала от графа, все происходило на его глазах.

   Наконец, иностранец появился. Сидел он довольно близко от эстрады и пил не сода-виски, а почему-то - бранди. Был, по словечку графа, "а-пен-деми-суль", а по словам казаков - "хлопал". Вот себя и поймала, ты прав, стали и у меня "словечки". "Окраска", липнет. В зале было шумнее обычного, все полно. Выход мой благополучно кончился. И тут все и случилось.

   Еще когда я пела, кто-то мешал бурчаньем. Это меня нервило. И вот, только я ушла, пожилой голландец, мож. б. тот самый, расщедрился-то на 300 фр., сказал... "не совсем салонно", как выразился дипломат. Он был недалеко от иностранца и слышал. Разумеется, я не стала его расспрашивать. Сказала еще, что "сыч вылез из своего дупла и бурно реагировал". Но Саша Белокурова поспешила все мне "объяснить". Я знаю, ты ее не любишь за ее циничность и вульгарность, - эту, как ты зовешь, "мясную лавку". Я не терплю ее "словечек". В общем, она, вот именно, вульгарна, "гола" - "мадам сан-жен", по дипломату. Но тут она была искренна, даже расплакалась. Обняла меня, стала целовать: "пусть бы так про меня... но ты-то, ты... за что!" Не выношу этого ее "ты", но тут она была искренна. По ее словам... пишу тебе все, как ты хотел, - пьяный голландец пробурчал негромко, будто сам с собой, - "интересно, сколько эта стоит?" К. тебе сознательно преувеличил, чтобы раздражить. Слов - "за сколько можно иметь" - не было сказано, хотя... смысл тот же. Ты хотел, чтобы я все сказала, вот "все". Голландец уверял, что это относилось "к другой особе", которая меня сменила. После меня выход Саши Белокуровой... м. б. потому и плакала она, не знаю. Мне ее жаль, жизнь ее, как она говорит сама, "случайная". Подобное у нас бывало. Ну, бывают пьяные, ну... "иностранное веселье". Тот, американец, принял бурно. Поднялся, повалил стол, мрачно придвинулся к голландцу и без слов ткнул кулаком под челюсть. Голландец покачнулся, схватил бутылку, граф почему-то растерялся. Американец снял смокинг, - в тот вечер он был в смокинге, - и крикнул - "бокс"! Говорят, был страшен. Казаки говорили: "так распалился, аж дым валил!" Крикнул голландцу что-то вроде "мразь", - должно б. - "muck". Наш дипломат встал между ними и каким-то "мо" все это ликвидировал. Голландец извинился, предлагал американцу "дружбу", но тот бросил ему - "you can go to the devol!" - "к чертям!" - надел свой смокинг и уехал. Эти вечера не появлялся. Вот и "все".

   Я не стала бы тебе писать об этом, если бы не твое письмо. Сердце рвется к тебе, но я обязана выступать все вечера, поездка берет весь день, автомобилем страшно дорого, больше 200 франков! - надо беречь деньги, чтобы скорей освободиться от нашей каторги. Оба раза, как была у тебя, возвращалась в 12 ч. ночи, разбитая. Умоляю, побереги себя, не прерывай лечения, это безумие. 22 непременно вырвусь. Помни, без тебя не жизнь, если бы ты знал, как трудно, как пусто, милый...

   Столько написала, и не заметила, а целое послание. Уже семь часов утра, а я и не ложилась, и спать не хочется. Часто теперь бываю в церкви, легче. Какие у нас новости?.. Тетя из Парижа пишет, делает теперь куклы для иностранок, в моде "кормилицы" и "казаки". Беднягу поручика Рожкова положили в госпиталь, защемление грыжи, от ящиков на ж. д., чуть не умер. Старенький наш генерал устроился, наконец: плонжером, тяжело ему. Обещают более легкую работу, наклеивать афиши. Да, вот еще... из "психологии".

   Против нашего отельчика, в особняке, где кедр, поселилась одна пожилая мисс, очень бонтонная, и любит русских. Ты помнишь на нашей улице, "голубков": старичок, быв. чл. гос. сов., с бачками... ты еще говорил, что похож на дряхлеющего барса, и его милая старушка. Они всегда гуляли вместе. Еще у ней лорнет, и она все через лорнет, на все, даже на своего старичка. Чистенькие всегда такие, дружные, все вместе, как голубки. Оказывается, они уже голодали, только теперь узналось. Старушка недавно заболела и слегла, ноги у ней распухли. И вот та мисс решила им помочь. Но как это так сделать, чтобы не задеть их самолюбия? А она знала, кто этот старичек, ну... вроде, пожалуй лорда. И вот придумала... прямо, анекдот. У соседней консьержки есть собака, огромный пес. Милая мисс приметила, что этот пес все у окошка, и морда скучная. Вызвала консьержку и спросила строго, водят ли собаку погулять. Та ей сказала, что у ней нет времени гулять с собакой, а выпускать одну опасно, бросается. Мисс это огорчило. А она страшная собачница, у ней особая девица для ее рика и рака. Тогда она купила дорогой ошейник и хороший ремень и велела своей девице прогуливать консьержкина пса вместе с рико-раком, но пес чуть их не разорвал. Тогда она решила... предложила его высокопревосходительству прогуливать собаку два часа в день за десять фр. Старичок принял это стоически, м. б. внутренне оценил "жест" мисс, - ну, если такая "психология"! Очевидно, уже дошло. И вот, он регулярно прогуливает собаку и зарабатывает ежедневно 10 фр. для "голубки" на лекарства. Но если бы ты видел, как он их зарабатывает! Пес его возит на ремне, и бедняга, буквально, ездит! Соседи зубоскалят! "наш генерал изволил выехать!" Наши, понятно, не смеются. Впрочем, эта мисс очень отзывчивая, недавно дала сто фр. на детский праздник. Я, как увижу, думаю, какие чувства у старичка к этой мисс и к ее протежэ? Со псом он ласков, присядет на скамейку, пес трется об его острые коленки, а старичок щекочет ему за ухом. Если встречает мисс, торопливо стягивает перчатку, - он всегда в перчатках, - снимает шляпу и раскланива-ется любезно. Мисс ласково кивает. Наш доктор, когда узнал, загорячился по обыкновению, вставил в глаз свой монокль, как Чемберлэн, - это он всегда, когда взволнован, - и сказал самое крепкое свое словечко - "свинья!", и тут же облегчился "философией": "впрочем, это еще идиллия в нашей эмигрантской жизни".

   Что еще... Да, твой вестовой Карпенко женится, поздравь его. На угловой торговке примёрами, помнишь "стог"-то? А он жердь-жердью. Ей под пятьдесят, но с капитальцем. Я его стыдила, а он смеется: "пока, до России, хоть фру-хтами отъемся". Тоже "идиллия". Опять видела этот кошмарный сон, будто мы с тобой в Харькове, бродим по темным улицам, ни души, с нами карт-д'идантитэ, и вот, сейчас нас арестуют... Вчера была память мамы, служила панихиду.

   Ах, дорогой, если бы ты знал, как... У меня покупают т о платье, дают полторы тыс... продать, пожалуй?.... . и целую крепко-крепко. 22 - непременно!

   Твоя Рина.

  

   * * *

  

   Все, что писала Ирина мужу, была правда; но она не могла всего написать ему: надо было его беречь.

   Ему претила "кабацкая" ее служба ночной певицы - "на потеху этой международной пыли", выражался он в раздражении, - но она успокаивала его: ведь это только пока, на какой-нибудь год-другой... и это ее никак не унижает, а лишь поможет скорей освободиться от подневольной жизни; они непременно отложат тысяч пятнадцать-двадцать, заарендуют ферму, займутся куроводством и будут сами себе хозяева. Полковник Одинецкий продавал в Константинополе пирожки и бедствовал, а теперь выгоняет в теплицах землянику, завел тысячу белых кур и собирается далее купить машину. Он, как всегда, отдавался ее успокоениям. Да и невозможно было не покоряться ее глазам, в которых сияла голубая душа ее - ясность и чистота. Но за два года удалось отложить только четыре тысячи. Ирине были необходимы туалеты, кроме ее "боярышни", и он хотел видеть ее всегда изящной, особенной. Она и была для него особенной: он называл ее - "отыскавшаяся Мисюсь". И в самом деле, первая встреча их произошла случайно, как в чеховском рассказе, только совершенно в иных условиях.

   Летом девятнадцатого года их полубатарея случайно задержалась на каких-нибудь четверть часа, на разъезде "Песчаное", под Купянском, и удалось наскоро выкупаться в пруду, возле какого-то имения. Спешили на Волчанск, на Белгород... Купаясь, штабс-капитан Хатунцев привычно прикинул местность - и увидал белый господский дом, стоявший в конце аллеи высоких елей, и это что-то ему напомнило, - свет какой-то?.. Много господских домов перевидал он в походах, но этот приятный пруд, эта уютная аллея и белый дом показались ему "совсем родными". Вот бы, пожить недельку и отдохнуть душой! Полковник Кологоров, сам купавшийся с упоением, как буйвол, тут же и начал торопить, только что влезли в воду, - "нечего, господа, манежиться!" Когда бежали к разъезду, вправляя в штаны рубахи, Хатунцева оглушил мелодичный, спешащий голос, в котором чувствовался восторг и неясность, - "родные... выпейте молока!. ." И он увидал... Мисюсь. У столбового въезда в имение, у крепких ворот - "со львами", совсем как там! - стояла тонкая девушка, - ему показалось, девочка, - в светлой прозрачной блузке, и держала две черные крынки с молоком. Тут же стояла босая хохлушка-девка с пшеничным хлебом на ручнике. Все трое отдали честь "чудесной" и прокричали восторженное ура. Он припал к крынке и насладился вдосталь и волшебным, "небесным", молоком, и незабудковыми глазами, нежно следившими, как он пил. В этих незабываемых глазах сияли восторженные слезы. Все горячо благодарили и целовали руки, торопились. Славная девушка сказала, взволнованно и нежно, глотая слезы, - "какие вы все... хорошие!.." - что-то еще хотела и не могла. Он задержался на минутку. - "Ах, какая вы славная... Мисюсь!.." - вырвалось у него, в восторге. Она удивленно и радостно взглянула, а он, не помня себя от счастья, от хлынувших вдруг воспоминаний чего-то неизъяснимо светлого, стал говорить ей спутанно и страстно, - полковник кричал - "не увлекаться!" - что она самая-самая Мисюсь, пропавшая там, когда-то, - и вот, явившаяся в огне войны. Она с изумлением смотрела. Он показывал ей на белокаменные столбы со львами, на аллею, на белый господский дом... - "с мезонином... вы помните?.. - все, как... тогда, у Чехова!"

   - Маленькая Мисюсь нашлась... Сколько мы повторяли, с грустью, - "Мисюсь, где ты?" - и вот, маленькая Мисюсь нашлась... - радостно говорил он ей, каменным львам, аллее, держа ее тоненькую руку, теплую, в молоке, а она растерянно смотрела сияющими от слез глазами.

   - Вы на Харьков?..

   - Нет, на Волчанск, на Белгород...

   - Ах, скорей бы!.. - вырвалось у нее мучительно, - папа и мама там...

   - В Белгороде?.. как адрес, фамилия?..

   - Нет, они в Харькове, случайно...

   - Харьков возьмут сегодня!.. И вы... - торопился он, целуя ее руку, - не тревожтесь, все будет хорошо... Прощайте, славная, милая Мисюсь... как тут у вас чудесно!.. прощайте!.. Если бы только - до свиданья!..

   И они встретились в Севастополе, год спустя. Она уже была - сестра, перенесшая много испытаний, всех потерявшая, и все такая же славная, Мисюсь. Случилось чудо, одно из многих, тогда случавшихся. Мисюсь не могла исчезнуть.

   "Я знал", - говорил он потом не раз, - "что встреча повторится. Она не могла не повториться! Если бы ты пропала, совсем, навсегда пропала... тогда бы и жизнь пропала".

   Бывший студент, филолог, он не имел сноровки заправского шофера. Почитывал на стоянках Шелли, Анри дэ Ренье и Чехова, и упускал клиентов. Чехова он боготворил, считал его самым тонким из всех писателей, хоть бы и мировых, самым проникновенным, вечным, и готовил о нем задуманную давно работу - "Вечный свет Чехова". Шоферством тяготился, ночной работы не выносил, не завозил гуляк в заведения и гнушался комиссионных - за доставку. Годы войны, борьбы обострили в нем привитое воспитанием чувство чести и личности. Он не выносил грубости, избегал комиссариатов, и выбирать carte d'identite было для него мучением. Его коробило, когда хамоватые клиенты швыряли ему "ты" или пренебрежительное "моншэр". Между своими слыл он за чудака-идеалиста, который почему-то отказывается от пур-буаров. Правда, никак он не мог привыкнуть к пур-буарам. Когда удивленные клиенты отмахивались от возвращавшегося им франка, а некоторые оскорблялись даже, он пожимал плечами с брезгливым видом. Был еще такой случай.

   Какая-то рассеянная американка забыла в его машине сумочку с драгоценностями, около миллиона франков, как она ему объявила. Случилось это в Байоне. Целый день мотался он по Байоне, разыскивая ее, - в комиссариат ехать не хотелось, - нашел уже к вечеру в Андай и вручил сумочку. Произошел интересный разговор.

   - А, благодарю. Надеюсь, все в порядке?

   - Не знаю, поглядите.

   Она порылась, небрежно-бегло.

   - Главное, жемчуг здесь... прочее - пустяки. Сколько же вы хотите?

   - Уплатите по счетчику...

   Она не дала сказать.

   - Я не понимаю... какой счетчик? Я спрашиваю, за это сколько? - мотнула она жемчугом, сказав по-английски, про себя, - "все хитрости!"

   Он ответил ей по-английски, резко, как швыряла ему она:

   - А теперь я вас не понимаю, при чем тут "хитрости"? Вы забыли ваши пустяки в моем такси, я целый день вас проискал, чтобы вручить вам ваши пустяки... по счетчику выходит около трехсот, с обратным до Байоны... кажется ясно.

   - Хорошо, - сказала она, кусая губы, - тысячи с вас довольно? - и протянула тысячефранковую бумажку.

   - Я сказал вам совершенно ясно: триста франков.

   - Отлично! - воскликнула она запальчиво. - это вам за работу. А за вашу... ну, любезность?

   - Это не определяется бумажкой.

   - Чем же это определяется? - сказала она, прищурясь, всматриваясь в него.

   Он пожал плечами:

   - Тактом?.. Но раз уж так хотите... определить, извольте: сдачу с вашего билета отошлите по адресу, я вам оставлю... на русских инвалидов.

   - Так вы не француз, не англичанин... вы русский! А, тогда понятно.

   - Очень рад, что вы поняли: вот мы и сосчитались.

   - Вы, конечно, офицер? Что-то я слышала, русские офицеры теперь шоферы? Куда же вы так спешите, может быть коктейля выпьем? Вот как, не пьете... Знаете, у вас очень интересное лицо, что-то от Рамон Наварро... Но в дансингах-то вы бываете, надеюсь?

   Она была глупа, вульгарна. Он сухо поклонился и ушел.

   Оказалось, американка отослала "русским инвалидам" семьсот франков. Он подосадовал: жаль, что не потребовал тысячи две-три - на инвалидов: дала бы, хотя бы из упрямства. И сделал вывод: все-таки, вычитать умеет.

   Эти "чудачества" Ирина особенно в нем любила и сознавала с болью, как тяжело ему, что она выступает "в кабаке".

   После случайного оседа на "Кот-д-Аржан", - приехали в По к знакомым, побывали у океана, и им понравилось, - у них родилась девочка Женюрка, не прожила и года и в три дня померла от менингита. Это их потрясло ужасно, и они страшились иметь детей. Весной Ирина списалась с меценатом, собиравшимся основать в Париже русскую оперу, - дело было отложено на осень, - Виктору улыбался случай, через англичанина-клиента, поступить в парижский английский банк, - планы с их фермерством померкли, - и они ждали осени, как случилось нежданное.

   Еще в Галиции Виктор был ранен в грудь, и пуля осталась в легком. Рваная рана - на излете - не заживала долго, врачи не решались извлечь пулю, но организм все же справился, пуля как-то "обволоклась", Виктор вернулся в армию и потом проделал тернистый путь русского добровольца вплоть до Галлиполи. Двоюродная тетушка Ирины, сохранившая некоторые средства, выписала их в Париж, соблазнив Виктора Сорбонной, - он уже собирался в Прагу, где выходила стипендия, - но в первые же дни их появления в Париже крахнул солидный банкирский дом, где тетушка держала свои деньги по совету родственника-князя, тоже все потерявшего, и они очутились в трудном положении. Виктор пока оставил планы о Сорбонне, выдержал испытание и стал шофером, но скоро заболел тяжелым гриппом. Ирина ждала ребенка. Стало трудно. К счастью, - так думалось, - устроившиеся друзья пригласили их отдохнуть на ферме, в Нижних Пиринеях, возле По. И они основались в Биаррице.

   В половине августа, - день был необыкновенно жаркий, - знакомые шоферы привезли Виктора в отельчик, почти без чувств и залитого кровью. Знакомый по Парижу русский доктор, отдыхавший на океане, - Виктор знал его по войне и в добровольчестве,- определил кровоизлияние в левом легком, где была пуля, и принял меры, одобренные и французом-консультантом, позванным перепуганной Ириной. На диагнозе врачи столкнулись. По мнению француза, было... - он назвал это длинным латинским термином, разумея легочный процесс, вдруг обострившийся. Русский не согласился с этим, вставил в круглый свой глаз монокль - признак глубокого раздумья - и заявил, что это... "или "проснулась" пулька, что бывает... или, от давнего ушиба пулькой, в итоге многих предвходящих, образовалась склеротическая анэвризма". Отсюда - и кровохарканье. Снимок рентгена обнаружил анэвризму бронхиальной артерии, и оба врача сошлись: явного "процесса" нет, но необходимо серьезное лечение. Больной быстро поправился, но кровохарьканье и "вялость сердца", как выразился осторожно русский доктор, так потрясли Ирину, что она умолила мужа бросить ужасное шоферство и чуть не силой увезла его в санаторий в Высоких Пиренеях, где горы делают чудеса. Русский поморщился, когда Ирина сказала о горном санатории, но француз одобрил. Русский настаивал: не выше 300 метров! Француз называл Ароза, Давос, где такие успешно лечатся на высоте в 1500 и даже 1800 метров, - как же не знать такого! Русский твердил упрямо: "пониже, не забывайте - анэвризма, сердце..." Где-нибудь возле По, но только бежать от океана. Споры сбили Ирину с толку. Особенно подействовало, когда француз сказал, прищурясь, - в отсутствии коллеги, разумеется, - "а, коллега во-енный доктор..." - и она послушалась совета одной француженки, брат которой, раненый тоже в грудь, с таким же кровохарканьем, поправился быстро в Пиренеях, в санатории "Эдельвейс". Там брали безумно дорого, смотря по комнате - от двухсот пятидесяти до тысячи франков в день, не считая "лабораторной части", но для русского комбатанта-офицера, у которого "такая нежная жена", - Ирина побывала в санаторие и переговорила с самим директором, - чрезвычайно внимательный директор сделал исключительную скидку: сто франков, в комнате на двоих, плюс "пониженные лабораторные издержки". Конечно, и это было не по средствам, но Ирину это не пугало: месяца на два хватит, а там - увидим. Мужу она сказала, что берут очень дешево, тридцать пять франков в день, только просят держать в секрете. Русский доктор поморщился и махнул рукой: силой не втащишь в рай. Он был превосходный диагност, но еще и философ, и очень религиозный человек: "все в руце Божией". Потому и не стал настаивать.

   Виктору он сказал:

   - Помните твердо, Виктор Сергеевич, что "по вере и дается!" Это вывод и людей большого духовного опыта. Помимо видимого лечения, важно еще другое, невидимое, внутреннее... не уговаривающая система некоего Куэ... эта система - дешевые процентики с чужого капитала... кому и помогает... а нужно внутреннее познание, приятие всем сердцем непреложности и спасительности для нас тех путей, которыми Господь ведет нас. Когда это приятие всем сердцем, тогда обретете то спокойствие, которое удивительно помогает видимому лечению, до чудес. Все это выражается в одном замечательном стихе, который повторяйте чаще: "Господь мя пасет - и никто же мя лишит".

   Виктор пожал благочестивцу руку: он видал, как философ-доктор выносил раненых под огнем. Французский доктор этого не слышал. Да если бы и слышал, пожал бы плечами, только.

   Санаторий был небольшой, но исключительно комфортабельный, - для иностранцев больше, - и оборудован по последнему слову гигиены. Пациентов два раза в день растирали каким-то магическим экстрактом из пиренейских трав, - называлось это "питанием кожи витаминами", - и поили густыми сливками с прибавлением капель сока горной сосны и еще чего-то. Об этом волшебном средстве печаталось в газетах и проспектах, и портрет открывшего это средство доктора - он же директор санатория - изображался самым наглядным образом. Слева - лежал на носилках молодой человек-скелет, а доктор, плотный, глубокомысленный, в больших роговых очках, подносил безнадежному боль