Ренье Анри Де - По прихоти короля

одилась в уровень с окнами второго этажа. Он был огромным и плечистым. Карета, поддерживаемая широкими колесами, представляла собою сооружение с великолепными лепными украшениями и с прозрачными стеклами. Они проезжали как раз под балконом. Г-жа Даланзьер, захлопав в ладоши, так перевесилась с балкона, что Антуан ухватил ее за рубашку.

   На пунцовых подушках сидело трое господ. Один из них, в глубине, одет был в камзол из золотой материи поверх красного жилета. Кисейный галстук окружал его шею. Шляпа с несколькими рядами перьев покоилась поверх большого черного парика, ниспадавшего на плечи, где красные ленты сплетались бантом. Профиль сильного лица, багрового и солнцеподобного, силуэтом выделялся на свете, с тяжелой отвисшей губой и горбатым мясистым носом. Выражение славы и величия дополняли эту личность. Дым от факелов поднимался как ладан. Большой колокол наполнял небо медным звуком. Антуан испытывал большое волнение.

   Г-жа Даланзьер выходила из себя. В одной рубашке, не боясь быть узнанной, забыв прикрыться, наполовину свесившись с балкона, она показывала пышную свою грудь. Она так громко и весело кричала "Да здравствует король", что король поднял глаза к балкону, откуда неслись эти крики, и улыбнулся этой красивой женщине, сдобной и свежей в небрежности ночного туалета. Он пальцем указал на нее двум сидевшим с ним вельможам.

   Карета продолжала свой путь. Королевский профиль исчез за поворотом. Г-жа Даланзьер разглядела еще плечо в лентах, на которое струились локоны парика. Большой колокол Сен-Ламбера заглушал крики. Сотня дворян с крючковатыми носами замыкала шествие. На площади дверца королевской кареты открылась перед городскими чинами, ставшими на колени. Они представляли смешное зрелище: платья надеты наспех, парики нахлобучены кое-как. Г-н Ландражо, старшина, совсем забыл надеть свой парик, голый и гладкий череп его лоснился при свете факелов.

   Карета выехала на мост меж двух рядов факелов. Золотой купол ее колыхался, и огромный кучер, до половины освещенный, казался безголовым великаном. Лошади прибавили шагу. Длинные парики крючконосых господ запрыгали по их расшитым пестро спинам.

   В эту минуту подошли мушкетеры. Они снова наполнили улицу лошадиным стуком. Черные и серые прошли одни за другими. Мост застонал. Серебряные кресты пересекали синее сукно безрукавок. Блистали мощные крупы. Из одного упал золотистый помет, как медаль с изображением какого-нибудь властителя. Затем все смешалось во мраке вместе с факелоносцами, потрясавшими своими дымящимися головнями. Звук смолк вдали. Улицы понемногу опустели. Окна закрылись, огни погасли. Слышно было, как захлопываются двери.

   Только колокола упорствовали. У Сен-Эгьена и маленький колокол Сент-Николи умолкли первыми. Остальные вслед за ними. Трезвон большого колокола Сен-Ламбера замедлился, сделался более редким и вдруг прекратился. Виркур снова погрузился в сон, темный, спокойный, молчаливый, меж тем как королевская карета на широких колесах с золочеными ободьями мчалась через ночные поля к границам, битвам и славе.

  

  

   В течение почти целого месяца Антуан не получал никаких извещений от г-на маршала де Маниссара. Он мог подумать, что о нем позабыли, и очень мучился этим. Лицезрение короля возбудило в нем благородный пыл и непреоборимое желание отличиться. Пожертвовать частью своего тела не казалось ему чрезмерной ценой за такую милость. Он охотно дал бы что-нибудь большее, столь она казалась ему драгоценной. Королевское солнце обогрело его своим лучом, и он должен был всю свою жизнь чувствовать вследствие этого внутреннее пламя.

   Старый Анаксидомен узнал от Корвизо о проезде короля через Виркур и о появлении на балконе Антуана с г-жою Даланзьер в полуголом виде. Игумен Валь-Нотр-Дам поздравил по этому поводу. Антуана, который все его расспрашивал о военной и придворной жизни. Игумен отвечал между двумя затяжками своей маленькой трубки. Понравиться королю - единственное средство иметь успех. Король - единственный источник всех почестей и милостей. Все зависит от его благоусмотрения. Вот все, что мог вывести и чему мог научиться Антуан из игуменских речей. Они запали ему глубоко в душу. Он как сейчас видел старшину Ландражо и все городские чины на коленях, среди мостовой, перед дверцами раззолоченной кареты, при свете факелов, под звуки восклицаний и трезвон колоколов, - и это положение показалось ему самым естественным. Он сам готов был стать в такое же и только искал случая к этому.

   Случай медлил. Никаких известий о г-не де Маниссаре. Антуан предпочитал приписывать эту задержку военным заботам. Конечно, маршал ждал, когда пули сделают в рядах бреши, которые могли бы заполнить г-да де Поканси. Среди различных слухов, доходивших до Виркура, главные были до сих пор насчет разных передвижений взад и вперед, так как, очевидно, присутствие его величества налагало обязанность воздерживаться от решительных действий, которые могли бы поставить его величество в неловкое положение. Славу его и неприкосновенность его личности нужно было оберегать в равной степени.

   Антуан запасся терпением. Он осматривал свое вооружение и своих лошадей, на которых от нечего делать ездил его отец. Старый Анаксидомен рассказывал ему историйки. Большое место занимала в них любовь, и у Антуана появилось сомнение, не лучше ли было бы посвятить остальную часть своей молодости женщинам и наслаждению вместо того, чтобы подвергать ее опасностям войны. Слова Корвизо звучали у него в ушах.

   Корвизо часто бывал в Аспревале. Антуан расспрашивал его, что говорят в Виркуре относительно войны и короля. Нигде в другом месте с Корвизо не говорилось так охотно, как в маленьком погребе, ключ от которого был у него. Антуан входил туда вслед за ним. Корвизо, поставив свечу, снимал с гвоздя висевшую там кружку. По краям она была украшена выпуклыми гроздьями. От вина Корвизо делался болтлив. Его сухой и высокий голос гулко раздавался в подвале. Антуан слушал, как тот изрекал нравоучения и сальности. Он говорил их вперемежку, присоединяя к ним обычные свои рассуждения о бедственности нашей природы.

   - Что за жалкое и скаредное положение, сударь, быть человеком, - говорил он, подымаясь по ступенькам обратно. - Все в нем преходяще, даже тот маленький жар, что возбуждает в нем бургундское. Хмель от него почти тотчас же проходит, как мы перестаем ощущать вкус. Нечего пытаться превысить меру: нет более отвратительной картины, как пьяница с шатающимися ногами и винной отрыжкой. Сама природа враждебна нашим наслаждениям и, если мы хотим ее насиловать, жестоким образом мстит нам, предлагая нам зрелище наших немощей. Самой необходимостью наших органов она унижает нас в наших собственных глазах и делает постыдными в глазах других, и, какое бы прекрасное вино мы ни пили, нужно сознаться, что в результате проявляется наименее лестная для нас сторона нашей природы, рабство по отношению к самим себе.

   После этих слов он выпивал мускатное вино из кружки, которую он поворачивал между пальцев, рассматривал на серебре выпуклые листья и гроздья, потом вешал ее на гвоздик и прислушивался в свежей и гулкой тени подвала к тихому звяканью, чистому и металлическому. Поднявшись к старому Анаксидомену, он щупал у него пульс, рассказывал какую-нибудь вольную историйку или изрекал смешную нелепость и отправлялся на своем муле обратно в Виркур.

   Подъезжал и отъезжал он от Аспреваля всегда с некоторым страхом: Жером и Жюстен буйствовали около замка. С той минуты как было решено, что идут на войну, они беспрерывно упражнялись в стрельбе из мушкета. Удивительно, как еще они никого не убили. Корвизо всякий раз казалось, что у него мимо ушей свистят пули, и он еще больше возненавидел двух братьев за тот страх, что он перед ними испытывал.

   Курьер от маршала прибыл только к концу апреля. Уже несколько дней, как Антуан был на себя не похож: окрестности облетела весть о победе. Г-н де Маниссар подтверждал событие. Король имел удовольствие обратить неприятелей в бегство, и его величество был так доволен оборотом, какой принимали дела, что постановил всю тяжесть кампании переложить на маршала и вернуться в Версаль.

   Антуан был в отчаянии, но маршал убеждал его, что в случаях отличиться не будет недостатка и чтобы он ехал к нему в Дортмюде, к осаде которого он собирался приступить. Он прибавлял, что так как г-н Даланзьер приезжает на несколько дней в Виркур и возвращается обратно в войска, то они могли бы совершить путь вместе.

   Возвращение толстого комиссара имело следствием то, что прощание Антуана с г-жою Даланзьер происходило на лоне природы. Она отправилась посетить хутор Бюрон, и Антуан встретился там с нею как бы случайно. Луговая трава мягка была для них в последний раз. Они долго просидели друг подле друга. Воздух был теплый и легкий. Каждый думал о своем, в чем уже есть начало забвения. Любовь, основанная только на взаимном наслаждении, не переживает его, и отсутствие Антуана полагало ей естественный и насильственный конец.

   Если прощание с г-жою Даланзьер было легко, то расставание г-на Поканси с сыновьями было коротко. Жером и Жюстен удостоились с его стороны только довольно сухого кивка головой. Старый Анаксидомен удержал Антуана за руку и закрыл дверь на лестницу, по которой, толкаясь, спускались младшие братья.

   - Настала минута, сударь, - сказал он, - расстаться, причем неизвестно, увидимся ли мы еще раз.

   Антуан сделал движение. Г-н де Поканси засмеялся:

   - Успокойтесь, сударь, я боюсь за себя.

   Г-н де Поканси ходил по комнате. Длинная хламида в цветочках хлопала по тонким его икрам. Со своими широкими рукавами, пестрыми и раздувающимися, он имел вид старой бабочки, блестящей и вылинялой. Он снова начал.

   - Я должен извиниться перед вами за то, что так долго продержал вас в этом старом замке, где единственным занятием вашим было слушать мои россказни о прошлых временах. Они не должны были внушить вам высокого обо мне мнения. Вы не будете там об этом вспоминать! Мне бы хотелось, чтобы вы нашли в них заслуги, которые я, как и всякий другой, мог бы оказать государству, и чтоб это послужило вам подспорьем, но там нет ничего подобного, и вы должны рассчитывать на себя одного. Вам достаточно будет вашей наружности и ваших достоинств. Если я при чем, то в первом отношении, ко второму я не причастен. Я сделал вас одним из Поканси, ваше дело - сделать Поканси кое-чем. В моем лице он был только старым Анаксидоменом. Выпейте за его здоровье и за ваше и возвращайтесь к нам рано или поздно.

   Он поставил бокал, окрашивавший его руку движущейся красноватостью, и подставил молодому человеку свою щеку. Тот почтительно поцеловал розовую, гладкую и свежую скулу, влажную от слезинки.

   Отъезд произошел без всяких помех. Антуан предложил г-ну Даланзьеру место у себя в карете, которое тот без церемоний принял, чего бы он не сделал, будь ему известно приключение на балконе с его женою. Антуан быстро успокоился. Даланзьер ничего не знал.

   Проводить весь день с утра до вечера с глазу на глаз и коленка в коленку - сближает. Вскоре Антуан узнал от Даланзьера состояние его доходов и разные особенности его вкусов. Даланзьер любил звонкую монету, хороший стол и полных женщин. Собственная жена его представляла минимальный объем, которым он мог удовольствоваться, но он предпочитал большие и среди других женщин, уроженок Голландии и Фландрии. Там в изобилии встречаются тела молочные, приятной мягкости. Прекрасные рыжие пряди волос рассыпаются по полным плечам. Он расхваливал изобильные прелести и широкие формы, делающие эту страну весьма удобной для ведения войны: там можно найти роскошную и основательную поживу. И толстяк воодушевлялся при воспоминании о голландских, фламандских и брабансонских девицах, которыми он удовлетворял свой голод в предшествовавшем походе. Окончив с воспоминаниями, он снова перешел на г-жу Даланзьер. Он выставлял на вид ее физические и умственные достоинства. Антуан молчал. Толстый комиссар, казалось, был удивлен.

   - Вы думаете, без сомнения, сударь, слушая меня, что не совсем безопасно хвалить то, что нам принадлежит. Ха, ха! Но с вами я охотно рискую. Мы, горожане, знаем наш долг перед дворянином и смотрим благосклонно, если наши жены придутся ему по вкусу. Если бы моя понравилась вам, я бы ничего дурного в этом не видел; но я бы не потерпел, если бы она вздумала влюбиться в какого-нибудь Корвизо. Буквоед этот страшно к ней лезет. Он проникает в дом и под предлогом лекарств вмешивается в то, что его совсем не касается. Но я скоро наведу порядок, я много кое-что знаю про этого молодчика. В Льеже он занимался странным лечением, а когда он служил на голландских судах, что отправляются за море...

   И Даланзьер продолжал говорить, мешая Корвизо, жену, девиц из Фландрии в болтовню, прерываемую сообщениями цен на муку, на припасы. Антуан еле слушал, смотря в дверцы экипажа.

   Местность, по которой они теперь проезжали, была очень опустошена. Поля были голы, на постоялых дворах ничего не было. Нельзя было найти ни одной курицы, ни в печке, ни в курятнике. А петухов можно было видеть только на остриях колоколен.

   Колокольни виднелись или в глубине долин, или за лесами на горах, так как почва в Замёзье очень неровная. В деревнях крыши из серого шифера блестели над стенами из желтой глины. Дорога шла или вдоль возделанной земли, или вилась между лесными участками. Она была так выбита колеями и так испорчена, что карета раз десять чуть не опрокидывалась. Дня через два такой езды достигли завоеванных земель. Это заметно было по сожженным домам с провалившимися крышами, по тому, что навстречу попадались или оборванные крестьяне, или подозрительные личности. Они пускали вслед карете косые взгляды или улюлюканье. Нужно было иметь, по крайней мере, семь или восемь конных и хорошо вооруженных слуг, чтобы держать этих негодяев в приличном расстоянии. До лошадей даже долетали камни.

   Один раз пришлось пустить в ход оружие, дело принимало дурной оборот. Человек двадцать занимали дорогу и, по-видимому, хотели помешать проезду. Слуги обнажили оружие, и г-н Даланзьер разрядил пистолет. Толпа от выстрела разбежалась. Один из бродяг продолжал приближаться. Это был бедняк с завязанными глазами и опоясанный какими-то лохмотьями. Он протягивал к карете шляпу. В ту минуту как Антуан бросал туда монету, человек раскинул руки и упал навзничь. Жером у дверец другой кареты, в которой он вместе с Жюстеном следовал за Антуаном, держал еще дымящийся пистолет, из которого он только что прицелился в оборванца. Вышли из экипажей, он был мертв. Жером и Жюстен с любопытством рассматривали лужу крови на земле.

   Все снова сели на экипажи. Только что сделали несколько шагов, как раздался страшный шум. Бродяги опять собрались вокруг своего товарища и с бешеными криками спорили, кому достанутся серебряные монеты, которые убитый продолжал держать зажатыми в заскорузлой руке. Они образовывали неистовую группу, беснующуюся посреди пыли.

   Выехав из Веруанского леса, очутились на Могэнской равнине. Она простиралась на довольно большое пространство, и ее всю можно было окинуть взглядом. Почва была необыкновенно исковеркана. Местами земля была вытоптана и затвердела. Там и сям большие кучи недавно выкопанной земли образовывали горбы. Две деревни, Могэн-новый и Могэн-старый, представляли собою или груду развалин, или скелеты обуглившихся стен. Колокольня в Могэне-старом еще стояла, как с распоротым животом. Около кареты ближайшее поле было усыпано всевозможными обломками. Обрывки материй в перемешку со сломанным оружием. Тощая собака, выставив хребет, лизала кость.

   Вечер доносил приторный, смрадный и тошнотворный запах. Он слышался не все время, но минутами бросался в нос. Подошел старик, только что подобравший что-то. В руках у него был металлический нагрудник, от которого он отдирал зеленоватые клочья разложившегося мяса.

   Антуан с восторгом взирал на поле битвы, где король одержал победу. Может быть, как раз с этого места тот наблюдал, как бежали неприятельские эскадроны, нарушив стройную линию. Антуан представлял себе платье из золотой парчи, высокий парик, красноватый и мощный профиль. Был превосходный закат, наполнявший воздух золотым величием. Лошади зафыркали. Большие мухи жужжа перелетали с места на место. Деревцо, сломанное пулей, оканчивалось обломком ветки, где как раз качался маленький, сморщенный, нежный листочек, только что распустившийся.

   На следующее утро, 27 апреля, прибыли в Домдэн. Армия стояла в двух верстах отсюда и, следовательно, самое большее в семи-восьми от Дортмюде, который собирались брать.

  

  

   Г-н маршал де Маниссар занимал неподалеку от Домдэна уединенный дом, в некотором расстоянии позади лагеря и на полусклоне небольшого холма. Дорога к нему была оживлена постоянным движением всадников и экипажей. К счастью для Антуана, одно из первых лиц, которых он встретил, была желтоватая наружность г-на де Берлестанжа. Строгая внешность этой личности показалась ему неожиданной помощью. Г-н де Берлестанж делал вид, что имеет большое значение, но кончилось тем, что он ввел Антуана и его братьев в сад и обещал, что придет туда за ними, как только г-н маршал будет иметь свободное время их принять.

   В ожидании Антуан стал осматривать местность. Дом был хорошо построен из серого камня, по местной моде, с двумя угловыми павильонами. Довольно обширный сад состоял из ровных цветников и аллей, усыпанных разноцветными камешками, которые скрипели под ногами. Далее тянулась терраса с балюстрадой, украшенной вазами. В каждом конце ее стояло по статуе, на одну из которых, вероятно для шутки, была напялена шляпа с перьями, надет мундир и поставлен мушкет. Это были остатки бала, данного накануне прекраснейшим из домдэнских дам. Танцевали при лунном свете, как Антуан узнал от г-на Берлестанжа, пришедшего ему сообщить, что г-н маршал их примет, как только окончит дела с офицерами. Г-н де Берлестанж с большим порицанием относился к подобным увеселениям и, по-видимому, был настроен враждебно по отношению к домдэнским дамам, считая их причиной данного праздника, устроенного г-ном Маниссаром в благодарность за присылку ему прохладительных напитков, печенья и лакомств. Г-н де Берлестанж недолюбливал подобного обмена учтивостями. По его мнению, было известное бесстыдство развлекаться подобным образом при стечении столь важных обстоятельств и в виду полного боевого аппарата, один вид которого мог бы самого ветреного человека вернуть к серьезным мыслям. И движением длинной своей руки он указал на лагерь, разбитый в образцовом порядке по равнине.

   Он покрывал широкое пространство, окруженное правильным валом. Палатки пеших полков тянулись отдельно от кавалерийских. Видны были привязанные лошади и мушкеты, составленные в козлы. Дым от костров поднимался прямо в спокойном воздухе. Все похоже было на шахматную доску с расставленными шахматами перед игрой. В артиллерийском парке виднелись пушки по своим местам. Ядра, сложенные кучами, симметрично высились небольшими пирамидами. Дальше обоз, заставленный телегами, имел простонародный вид базара. Возвращалась партия фуражиров с большими вязками сена за седлами. Вестовые выезжали галопом.

   Когда маршал принимал молодых людей, перед ним на столе лежала развернутой карта. Он любезно поговорил с ними. Находившийся там г-н де Керлэнг взял на себя Жерома и Жюстена, чтобы сейчас же отвести их в роту, где они должны были служить волонтерами.

   - Что же касается до вас, сударь, - сказал г-н маршал Антуану, - я вас сохраняю при себе и надеюсь, что вы не будете об этом жалеть. Помещение и стол вы будете иметь у меня. Г-н де Берлестанж получил от меня распоряжение. К тому же мы не навсегда останемся здесь. Скоро нам нужно будет сниматься с места. Я жалею об этом, так как дом этот весьма благоустроен. Шкапы в нем полны белья и в погребах много вина.

   Антуан удостоверился в этом за ужином. Сотрапезники оказали честь напиткам. За столом находились: г-н де Шамисси, г-н герцог де Монкорнэ и г-н маркиз де ла Бурлад, генерал-лейтенанты, и еще другие важные чины, человек около пятнадцати. Тяжелые парики обрамляли различные друг от друга лица. Там были красноватые физиономии, смуглые и бледные. У г-на де Шамисси была сморщенная наружность с постоянной улыбкой, причем губу он закусывал зубом вроде клыка. Под казакином чувствовалась узкая грудь, длинные костлявые руки, меж тем как сутулая спина доказывала, что еще немного - и он был бы горбуном. Антуан с любопытством смотрел на него и сравнивал его с братом его, игуменом Валь-Нотр-Дам, но не мог найти между ними никакого сходства. Г-н герцог де Монкорнэ был человеком дородным, причем особенностью его было маленькое худое личико с острым носом, на котором кожа была так натянута, что того и гляди лопнет. Что касается до г-на де ла Бурлада, то он был стар, приземист и коренаст, брови седые.

   Г-н де Маниссар с особой внимательностью относился к г-ну герцогу де Монкорнэ, рекомендуя ему некоторые блюда. К тому же стол был хорош. По ходу разговора Антуан понял, что солдатские харчи были менее аппетитны. Продовольствия не хватало. Хлеба было мало из-за дурного качества муки. От посредственного скота получалось плохое мясо. Виноваты в этом были поставщики и комиссары. Антуану теперь стали понятней источники доходов толстого Даланзьера, который каждый год к бывшему у него уже имению прибавлял то ферму, то мызу. Антуан весь обратился в слух. Эти господа не придавали ему значения и говорили при нем довольно свободно. От них узнал он, что сражение при Могэне было кровопролитно и что победа была одержана ценою ужасающей бойни, что лошадей недостаточно, роты поредели, что с отъездом королевской свиты армия сокращена и что нужно рассчитывать на значительную слабость неприятеля, чтобы осада Дортмюде увенчалась успехом. К тому же случаи дезертирства бывали часты. Затем от общих вопросов разговор перешел на частные темы.

   Касались личностей, и первым в ход был пущен г-н маршал герцог де Ворай. Герцог вел кампанию во Фландрии на Эско и Скарпе. Противник у него был смел и ловок. Каждый что-нибудь про него сказал. Разобравшись во всех этих отзывах и учитывая обстоятельства беседы, Антуан вынес такое впечатление, что, по общему мнению, г-н де Ворай был человеком, наименее подходящим для занимаемого им положения. Некоторые с похвалой отзывались о его происхождении, другие о его храбрости, кто хвалил его за набожность, кто за добрые намерения, но никто не заикнулся о его способностях. И Антуан наивно задавал себе вопрос, не прав ли был Корвизо и неужели заслуги и чины так редко соединяются, что нужно отказаться от желания найти их вместе. Да сам маршал де Маниссар составляет ли исключение из этого правила несоединимости?

   Улыбаясь, он не останавливал говоривших, зная, что некоторые говорят таким образом из зависти, другие из низости, думая ему понравиться тем, что уничижают его соперника. Исчерпав тему о г-не де Ворай, каждый перешел к себе самому, о чем давно уже мечтал. Все, казалось, стремились к своим выгодам и удобствам. Не было ни одного, который о чем-нибудь не жалел бы, может быть, особенно в том, что он находится в таком положении, в каком находится. Обменивались придворными новостями. Лица оживились. Очевидно, то, что происходило в Фонтенебло и в Версале, интересовало их больше, чем то, что должно было произойти перед Дортмюде. Движение против неприятеля было только способом продвижения при дворе, и никто не был доволен своим положением в армии. Вино развязало языки, и претензии высказывались совершенно открыто. Тщеславие тем, чего ты достиг, может быть иногда меньше тщеславия тем, чего ты хотел бы достигнуть. Всякий считал, что он не на своем месте. Недовольство сквозило в их словах, и все завистливо косились на толстого г-на де Маниссара, сидевшего в кресле, с голубой лентой на животе, как бы воплощавшей в себе все их тщеславные желания. Чем ближе по чинам к нему находились, тем более его ненавидели.

   Когда они ушли, г-н де Маниссар задержал Антуана и стал смеяться над его расстроенным видом.

   - Я вижу отлично, сударь, - сказал он ему, - что вас оскорбляет, но не надо буквально понимать все речи этих господ. Они все превосходные офицеры. Судить о них следует по их поступкам; будьте уверены, что каждый из них на своем посту будет вести себя как нельзя лучше. В этом именно большое преимущество нашего ремесла, что в нем частные интересы подчинены высшему государственному интересу. Сегодня вечером вы видели нас в настроении, которому минутами все мы бываем подвержены, но постоянно только одно желание: хорошо служить королю. Вы и по себе скоро узнаете, насколько эта великая власть преодолевает в нас самих все, что ей противопоставляется. За сим, сударь, пойдемте-ка отольем избыток выпитого вина: я не знаю более приятного занятия, как мочиться на свежем воздухе.

   Они помочились. Сад был пуст. Подстриженные буксы напоминали пирамиды сложенных ядер. Шахматная доска цветников и аллей походила на разбивку лагеря. Маршал облокотился на балюстраду террасы. Внизу на равнине все спало. Мрак краснел от сторожевых костров. Ночь была спокойна, прозрачна и серебриста от луны, подымавшейся в небе, как молчаливая и светлая бомба. Тысячи людей слились в один сон. Там были люди всякого сорта, пришедшие из бургундских виноградников и от пикарских земель, уроженцы Мансо и Босерона, перигурдинцы и гасконцы. Здесь спала Франция. Все они покинули свои города, свои замки или лачуги, чтобы образовать эту живую массу. Теперь одеты они в синее или красное, носят мушкет или пику, тащат пушки, следуют за рожком или штандартом. Могущество, сильнейшее, чем они, заставляет их действовать, исключительно имея в виду общую цель, идти, останавливаться, сражаться или спать. Стоит раздаться тревоге - и они будут на ногах, каждый в своем ряду, готовые принять своим телом такие удары, что его только и останется похоронить или оставить на корм воронам.

   И Антуан стал представлять гулкий шум этого пробуждения и небо, вдруг охваченное пушечным и мушкетным огнем, крики, сигналы, звуки копыт, трубы, - и выделяющийся на этом зареве могучий профиль с царственным носом и величественно-отвислой губой, каким он его уже видел мельком при свете факелов, в тяжелом парике и в костюме из золотой парчи, посреди восторженных приветствий, ночью. И Антуан испытывал некоторую горечь, что подвиги, которые он не преминет совершить, не будут иметь свидетелем королевский взгляд, умеющий различить даже в пыли сражений тех, которые заслуживают внимания, - короля, для которого спят здесь тысячи людей, положив рядом с собою мушкет или пику, на шахматной доске битв при светлой, прозрачной бомбе молчаливой луны.

   Молчание было полным. Антуан слышал, как ветерок шевелил тихо перья на шляпе у г-на де Маниссара. На возвратном пути они встретили г-на де Берлестанжа с бумагами. В прихожей несколько кавалеристов играли в карты. Маршал запросто подошел к ним, они были из полка его имени. На площадке лестницы нашли они г-на де Корвиля. Сельский воин спал, сидя на ступеньке, и зеленая веточка была заткнута за шнур его шляпы. Маршал отдал ему кое-какие распоряжения. Г-н де Корвиль выразил Антуану свое удовольствие вновь с ним встретиться и пригласил принять участие в рекогносцировке, которая ему поручена.

   Около двух часов пополудни Антуан скакал по дороге бок о бок, сапог в сапог с г-ном де Корвилем. Весь отряд состоял из сотни людей маниссаровского полка. Они носили казакины верблюжьего цвета, расшитые красным. Кобуры пузатились от пистолетов. Лица всадников отличались одно от другого, круглые, костлявые, длинные.

   Скоро выехали в открытое поле. Группа деревьев увенчивала довольно пологий спуск. Главная часть отряда остановилась, отделилось пять или шесть лазутчиков. Вороны кружились над деревьями, словно там была засада. Антуан смотрел, как удаляются лошадиные крупы; шпоры жали бока, над плечами выдавались острия сабель. Всадники подымались в гору, ясно выделяясь на зелени деревьев.

   Вдруг одна из лошадей встала на дыбы. На опушке расплылся дымок, звук выстрела раздался. Вдруг густые ветки расступились, обнаружив лошадиные груди. Лазутчики живо повернули обратно, оставив товарища, запутавшегося в седле. Беглецы удирали, преследуемые по пятам. Еще один из них выпал из седла. Лезвие, достигнув его со спины, прошло насквозь. Лошадь продолжала скакать с пустыми стременами. Враги остановились, громко крича.

   Антуан взглянул на г-на де Корвиля, поглаживавшего шею лошади, и повернул голову.

   За ними эскадрон стоял выстроившись. Наведенные пистолеты блестели. В промежутках первой линии видны были головы следующих. Лица внезапно изменились, покраснели или побледнели, глаза округлились или прищурились. Антуан заметил разинутый от страха рот на загорелом лице. Толстая жила синела, вздувшись, на чьем-то лбу. На щеках блестели капли пота. Кто-то снял шляпу.

   Раздался залп. Эскадрон снялся навстречу. Сшиблись в пыли. Антуан выстрелил, не метясь. Около щеки почувствовал ветер от лезвия. Крики и порох кружили голову. Что-то теплое потекло в сапог, в то же время лошадь мягко осела под ним. Он очутился пешим, один. Какой-то всадник ринулся на него. Он выстрелил; человек с оранжевой перевязью взмахнул руками. Антуан снова очутился в седле.

   - Ну, сударь, - кричал ему г-н де Корвиль, - здесь больше делать нечего!

   Недосчитывались около пятнадцати человек. Раненых посадили за собою на круп. Антуан, возвратясь, был слегка удивлен, что г-н де Маниссар не выказал достаточного интереса к тому, что только что произошло и что казалось ему достойным внимания. Не менее он удивлялся и самому себе, как ему удалось совершить нечто противоречащее природе. Но, будучи человеком рассудительным, он не мог не согласиться, что, в конце концов, самый факт нахождения там принудил его поступать, как следует, потому что погнать лошадь вперед и выстрелить не целясь считается поступком доблестным.

   Но дело это, научившее Антуана, что он при случаях может полагаться на самого себя, должно было предупредить г-на маршала, что враги начинают действовать. Праздношатающиеся по дорогам ежедневно приносили какие-нибудь новости. Они извещали, что большие запасы продовольствия и пороха сосредоточиваются в Дортмюде, что с каждым днем усиливаются работы по укреплению, так что с каждой минутой он делается более трудным для взятия и будет стоить больших потерь. Было бы совсем иначе, если бы пошли на него прямо, сейчас же после сражения при Могэне. Отсрочки маршала и бездействие в Домдэнском лагере подорвали успех предприятия; сильное предостережение напомнило ему также об опасности предпочитать уединенный дом палатке. Действительно, в одну прекрасную ночь была дана тревога несколькими залпами мушкетов, которая заставила вскочить пехоту на ноги, а кавалерию сесть в седле. В минуту весь лагерь был на ногах. Факелы зажигались, барабаны били. Ожидали общей атаки.

   Г-н маршал от всего этого шума соскочил с кровати. Антуан нашел его уже во дворе, верхом. Волосатые ляжки его сжимали без седла шкуру животного. Казакин внакидку, парик наискосок, он собирал свой штаб. Вокруг него теснилось несколько всадников из его стражи и лакеи, вооруженные как попало. С минуты на минуту можно было быть сбитыми с позиции. Достаточно было бы сотни людей, чтобы произвести решительный удар. Опасность эта, казалось, почти не смущала г-на де Маниссара, равно как и необыкновенность находиться полуголым в позе, которая легко могла бы показаться смешною. Антуан не находил в этом ничего смешного, настолько лицо маршала выражало храбрость и решительность.

   Они были кстати, так как слышалось уже приближение конской рыси. Тягостное ожидание скоро разрешилось, это был отряд, приведенный г-ном де Корвилем. От него узнали, в чем дело. Натиск был произведен неприятельскою кавалерийскою частью, которая, рискнув угнать несколько штук скота, быстро рассеялась. Г-н де Маниссар мог отправляться обратно в постель. Он пролежал в ней несколько дней, боясь, не схватил ли он простуду и не заболеет ли. Он питался лучшими мясными блюдами и прохладительным. Домдэнские красавицы присылали ему изысканные сладости. Он принимал посланных представительниц, накрывшись одеялом, а г-н де Берлестанж стоял у него в изголовье. Г-н де Берлестанж добросовестно наблюдал за ним. Маршалу это надоедало, и он жаловался Антуану. С самого начала кампании бедный г-н де Маниссар жил воспоминаниями и с грустью вспоминал время, когда война для него сопряжена была с любовными приключениями, и, лежа на своей постели, с сожалением думал об удовольствии, которое испытываешь, разделяя эту постель с женщиной. Но Берлестанж находился при нем. Он часто писал жене маршала и исполнял свои обязанности добросовестно. Антуан, в свою очередь, мечтал о г-же Даланзьер, испытывая некоторую горечь при мысли, что Корвизо в данную минуту, быть может, щупает ей пульс и чувствует, как он несколько ускоряется от присутствия его гнусной личности.

   Меж тем прибыл курьер от короля с приказом поспешить с осадой Дортмюде. Г-н де Шамисси, все время торопивший с этим г-на де Маниссара, торжествовал. В глубине души он надеялся, что г-н маршал, часто подвергавший себя опасности в окопах, кончит тем, что рано или поздно получит достойную награду за свою отвагу. При этой мысли желтый зуб Шамисси еще глубже закусывал его губу, что очень забавляло маршала, говорившего, что Шамисси так внимательно следит за малейшим случаем, который его мог бы приблизить к маршальскому жезлу, что он, Маниссар, охотно ему его дал бы.

  

  

   Вот уже три дня, т.е. 27 мая, как были вырыты окопы перед Дортмюде. Неприятель оставил в городе достаточно хороший гарнизон под управлением г-на де Раберсдорфа, человека больших достоинств и твердости. Место было в изобилии снабжено провиантом и пушками, так что нельзя было рассчитывать взять его врасплох. Оно сдалось бы только при правильной осаде. Г-н де Маниссар принялся за более активное выполнение этой задачи. Он не скрывал, что подобного рода операций недолюбливает. Действительно, они требуют постоянной заботы и напряженной бдительности. Тут нужны настойчивость и терпение, что не было в характере г-на де Маниссара. Он был человеком поступков быстрых и решительных. В них, раз выйдя из обычной своей лени, он выказывал изумительную быстроту и пылкость. При его нелюбви к рассчитыванию переходов и маневров, к комбинированию планов, раз войска выстроились к битве, он особенно хорошо умел одерживать победу каким-нибудь смелым ударом. Его удача в этом отношении вошла в поговорку. Его донесения нравились министрам, так как чаще всего в них заключались благоприятные новости.

   Несмотря на свое отвращение к копанью земли и проведению траншей, г-н маршал энергично вел саперные работы, чтобы как можно скорее добраться до гарнизонного корпуса. Кирки взрывали землю, выгребаемую лопатами. Окопы проводились правильно, один за другим, и сжимали все уже крепость. Звучала пушечная пальба.

   Дортмюде расположен на крутом повороте Мёзы, которая образует естественную защиту с одной стороны. Город почти целиком находится на правом берегу, соединенном мостом с левым, где почти нет построек, кроме редких отдельных домов. Г-н де Маниссар поместил туда достаточно народа и сделал достаточное количество ретраншементов, чтобы оттуда не могли подать никакой помощи осажденным и чтобы для них с этой стороны не было никакого выхода. Со стороны равнины Дортмюде был превосходно укреплен. Его бастионы и рвы были в прекрасном состоянии, кроме того, как добавочные укрепления у него были равелины, люнеты и т.п.

   Все это отлично было видно из палаток г-на маршала. Они разбиты были на некоторой высоте позади линий и так стояли, чтобы до них было легко добраться. Оттуда ясно был виден Дортмюде за углами своих скатов. Широкие валы, обсаженные деревьями, окружали его; из-за них виднелись неровные крыши домов. Они были красными и серыми, были низкие, словно присевшие, прося извинения за то, что там находятся. Церкви высили свои колокольни, у одной из них была толстая квадратная башня, немного накрененная на бок, меж тем как набатная башня прямо и мощно возносила свои колокола.

   Их звон был слышен, когда утихали на время канонады и наступал перерыв между мушкетными залпами. Тогда все воронье, ошалелое от всего этого шума, на минуту переставало кружиться по небу и опускалось на карнизы крыш и на ветки деревьев. Гнезда их раскачивались от ветра, доносившего запах пороха. Затем атака возобновлялась. Пушки били в парапеты. Ядра отскакивали и застревали в стене. Обменивались выстрелами с обеих сторон. В траншеях было небезопасно, в крепости не лучше.

   Трудность работы усугублялась еще дождем, который лил сначала один день из трех, потом, по крайней мере, один из двух. Шлепали по грязи. Грязь доходила до щиколоток, до колен. Г-н де Маниссар чертыхался, возвращаясь с прикрытия с набухшими сапогами и насквозь мокрым, как губка, париком. Дождь сеткой струился над Дортмюде. Казалось, город в плену в текучих сетях воды.

   Когда г-н де Маниссар обсыхал, в палатку входил господин де Шамисси. Он не переставал внутренне злиться. Маршал отдал приказ, чтобы остерегались бросать в город раскаленные бомбы и ядра, от которых могли бы загореться дома, и разрешил целиться в крепостные валы. Он объяснял это тем, что ему нечего будет делать с кучами золы и развалин и что он хочет преподнести королю вовсе не плоды разрушительной артиллерии, но город, взятый аккуратно, чтобы каждый камень был на своем месте. Г-н де Шамисси, напротив, хотел бы видеть Дортмюде объятым пламенем и всех жителей спрятавшимися в подвалы. Он советовал пустить в ход мортиры и горько жаловался, что не внемлют его советам.

   Антуан присутствовал при спорах. Он повсюду сопровождал маршала и учился у него, как вести себя под огнем. Г-н де Маниссар не двигался даже в самых опасных местах. Казалось, он забывал, что у него есть тело. Антуан достаточно помнил об этом и иногда наклонял немного голову, а по коже у него пробегал совершенно особенный холодок. Но, несмотря на это, он держался довольно стойко.

   Иногда он интересовался знать, как ведут себя Жером и Жюстен. Полк, где они служили волонтерами, стоял около Мёзы. Туда он ходил навещать их. Выражение у них было хитрое и нахмуренное. Отзывы, которые о них давал их ротный, г-н ле Берту, были самые отрицательные. Они выказывали себя сварливыми, неуживчивыми и водились с отъявленными негодяями. Неоднократно их почти силой приходилось водворять в траншеи. По правде сказать, оба бездельника были удручены тем, что там находились. Они представляли себе войну в виде охоты и грабежа и думали, что можно целиться в неприятеля, как в дичь, или поймать его на удочку, как мелкую рыбешку. Вместо этого надо было действовать заступом и мушкетом. Корвизо не это обещал им. Так что они жалели об Аспревале, о монастырских прудах, где целыми днями они были заняты приготовлением капканов и ловушек. Они подумывали вернуться туда. Единственным удовольствием для них было раскидывать по Мёзе большие сети, чтобы в них запутывались лодочники, возившие по течению из Намюра почту в Дортмюде. Те пробовали переправляться вплавь, и Жером с Жюстеном очень забавлялись, когда один раз поутру в сети попался совершенно голый человек с кожаной сумкой на груди. Но эта ловля людей совершенно не могла разогнать их скуки. Они бы ушли с дезертирами, которых было много, но они видели, как однажды некоторых привели обратно в лагерь и провели сквозь строй. Нужна была крепкая дисциплина, чтобы удержать солдата, тем более что много теряли людей то после перестрелки, то во время вылазок из крепости, которые дортмюдский комендант г-н де Раберсдорф назначал часто.

   Во время одной из них был убит г-н де Керлэнг. Антуан знал его, так как видел у г-на де Маниссара в первый день своего приезда в Домдэн. При нападении на укрепления он был опрокинут взорвавшейся миной и наполовину засыпан обломками. Его принесли на носилках умирающим. Случайно на дороге встретили человека верхом на муле в одежде доктора. Солдаты привели неизвестную личность к г-ну де Керлэнгу, находившемуся без чувств. Тот объявил, что ему нужна помощь, но что это дело хирурга, которым он не занимается. Солдаты очень любили г-на де Керлэнга, так что подобный ответ вызвал в них взрыв негодования, и они начали расправляться с Гиппократом, как вдруг к скопищу подъехал Антуан, только что кончивший разговор с г-ном ле Берту. К крайнему своему удивлению в этом бедственном положении он узнал Корвизо. На виркурском лекаре была напялена странная шляпа со стальной тульей, и из-под плохо застегнутого костюма видна была горбатая выпуклость кирасы. Корвизо взял ее на подержание из арсенала игумена Валь-Нотр-Дам. Он объяснил это Антуану, когда тот вывел его из затруднительного положения, т.е. когда солдаты увидели, что бедный г-н де Керлэнг во время пререканий окончательно умер.

   Находились около рощицы, позади линий, вне пушечных выстрелов. Антуан при взгляде на Корвизо не мог удержаться от смеха.

   - Черт возьми, г-н Корвизо, - сказал Антуан, - чему мы обязаны честью видеть вас, да еще в таком прекрасном убранстве? Дела вам здесь найдется, так как тут здорово мрут и мрут именно так, как вы любите, от болезней, а не только от поранений и несчастных случайностей.

   - Я с удовольствием замечаю, сударь, - ответил Корвизо, - что как ваше здоровье предохранило вас от опасностей первого рода, так ваша счастливая судьба не допустила вторых. - И Корвизо всунул палец в дырку, простреленную у Антуана на отвороте мундира. - Но будьте осторожней, сударь, и не забывайте, что будущность благородного дома Поканси покоится исключительно на вас. Ах, сударь, зачем вы не остались в Аспревале и зачем там родились в один прекрасный день ваши братья?

   - Что вы хотите сказать, г-н Корвизо?

   Наружность Корвизо приняла странное выражение. Дурное известие обнаружилось на ней в виде гримасы, которая легко могла бы сойти за улыбку. Он промолчал.

   - Но говорите же, Корвизо! Что с отцом?

   - Он скончался, сударь, - ответил Корвизо, выпрямляясь в своей кирасе, которая скрипнула на соединениях.

   Антуан вскрикнул и стал смотреть прямо перед собою. Дождь прекратился. Пушки молчали. Вдали над Дортмюде вороны кружились в светлом и свежем небе. Все это казалось ему отдаленным и прозрачным пейзажем, из которого выступала фигура старого человека в пестром халате и в шелковом колпаке, с розовыми скулами и в тонком парике. Потом образ стал слабеть и исчез; снова на ясном небе показался Дортмюде, его крыши, колокольни, неправильные углы укреплений и летучий венок черных птиц. Антуан плакал, может быть, не потому, что испытывал сильное горе, но потому, что слезы навернулись ему на глаза.

   - Извините меня, за неожиданное сообщение, сударь, - сказал Корвизо, - но я думал, что между военными людьми разговор должен быть прост и короток. Г-н де Поканси умер и умер не совсем своею смертию...

   Корвизо сошел с мула. Он нюхнул понюшку табаку, пока Антуан поглаживал морду Глориеты.

   - Вот как было дело. Неделю спустя после вашего отъезда мне докладывают, что батюшка ваш исчез. Искали его везде с того самого вечера, как толстый Жакелен понес ему ужин наверх и нашел комнату пустой. Я отправился в Аспреваль. Все в помещении г-на де Поканси находилось в обычном порядке. Открыли шкафы: один из них был битком набит всеми лекарствами, которые я ему прописывал с тех пор, как удостоился пользовать его. Я принял всевозможные меры к тому, чтобы найти его, но старания мои были напрасны. Я очень разгорячился от всей этой кутерьмы, и мне вздумалось спуститься в погребок. Каково же было мое удивление, сударь, когда в самом низу лестницы я наткнулся на распростертое тело! Я подношу свечку и узнаю вашего отца! Он был мертв.

   Антуан бросил морду Глориеты и закрыл лицо руками. Он представил себе снова старого Анаксидомена в халате с цветочками и с румянцем на скулах.

   Над Дортмюде сияло солнце.

   - Когда я крикнул народ и его хотели перенести наверх, - снова начал Корвизо, - оказалось, что что-то не пускает. Тогда я разглядел, что ноги у г-на Поканси запутались в своего рода силки, сделанные из веревок и палок и поставленные там для того, чтобы первый, кто вздумал бы спуститься, запутался и свалился; так случилось, что это г-н де Поканси разбил себе голову при падении. Согласитесь, сударь; нужно приписать чуду, что я еще жив, так как вы, наверное, догадываетесь, чьих рук это дело и кому эта ловушка была предназначена. Вот как ваши братцы распростились с честным Корвизо и сделались косвенной виною смерти вашего благородного батюшки!

   Антуан слушал удрученно, он испытывал ужас к Жерому и Жюстену. Покуда что он попросил Корвизо держать дело в секрете.

   - Согласен, сударь, хотя негодяи не заслуживают этого. Ведь, в конце концов, - воскликнул Корвизо с неподдельным гневом, - я бы мог, благодаря их милости, погибнуть от несчастного случая, т.е. умереть самым нелепым и пошлым образом, так как мы сами в подобных обстоятельствах не играли бы никакой роли, и не при чем тут недостатки наших органов или неблагоразумная отвага. И ничто бы меня не огорчило до такой степени, как быть обязанным своим небытием хитростям двух злостных безумцев, на опасность которых я вам неоднократно указывал и освободить вас от которых должна была бы первая пуля.

   Антуан сообщил маршалу о понесенной им утрате. Г-н де Маниссар обяз