Ренье Анри Де - По прихоти короля

можно было назвать "паствой", то есть толпа рабочих, привратников, садовников и пономарей, составлявшая однородную массу, одетую в грубые подрясники и пахнущую козлом, из которой выделялись несколько духовных лиц большой заслуги и здравых учений, между прочим, игумен г-н де Шамисси.

   Г-н де Шамисси жил сначала в миру и в монастыре сохранил благородные привычки, как, например, вкус к вину и хорошему столу. Речь его была искусна и касалась всевозможных предметов, особенно имеющих касательство до двора и войны, к которым он был причастен. Он был одновременно твердым и скользким, как его деревянный посох, и держал свою паству в струне. Дисциплина в монастыре была превосходной. Никто не спотыкался.

   Никакое отклонение не нарушало установленного порядка. Игумена де Шамисси боялись и уважали в Валь-Нотр-Дам, и, если ему случалось подыматься из-за стола с отуманенной головой и тяжестью в ногах, никто себе не позволял ни малейшей шутки на этот счет. Игумен любил хорошо поесть и выпить цельного вина. Антуан не раз мог это заметить, так как мало-помалу сделался сотрапезником г-на де Шамисси, который стал с ним дружить, хорошенько неизвестно почему, так как существует большая разница в образе мыслей монаха и двадцатилетнего молодого человека, робкого, доброго и наивного.

   Посещения Антуана, начавшиеся на третьем году после его возвращения в Аспреваль, сделались все более и более частыми. Один или несколько раз в неделю Антуан отправлялся в Валь-Нотр-Дам, какое бы время года и погода ни стояли. Зимою замерзшая или покрытая снегом земля звенела или скрипела под его ногами, сверкал замерзший пруд. Случалось, что Антуан приходил промокший до костей или по уши в грязи, так как область Мёзы дождлива. Весною, наоборот, там очаровательно: поля вновь покрываются зеленью, на ветках появляются почки - это производит более приятное впечатление, чем где бы то ни было. Летом Антуан ходил через желтеющие поля. Быки смотрели, как он проходил, положив слюнявые и рогатые морды на поперечины загородок; карпы в пруду выскакивали над водою. Осенью, под вечер, возвращаясь в Аспреваль, он слышал токование тетеревов, а заяц с мохнатым животом и длинными ушами цвета палых листьев перебегал ему дорогу. Всегда молодой Поканси заставал игумена приветливым и благорасположенным, то греющимся перед камином, где пылал хворост и поленья, то в тени увитой беседки в саду, с книгой, кружкой вина и глиняной трубкой, из которой он курил табак.

   Игумен ознакомил Антуана со многими событиями, между прочим с неожиданным бегством прекрасной Аннеты Курландон. Рассказал он ему, как посетил его печальный Анаксидомен, ища жены, которой нельзя было найти. Окончив рассказ, он с лукавым видом вытряхнул пепел из трубки. Кроме этих сведений о семейных событиях Антуан там узнал то немногое, что знал он о мире и царствовании. От игумена ничто не ускользало из того, что происходило за стенами монастыря, касалось ли этой войн или всяких других происшествий, и рассуждал об этом он довольно свободомысленно. Зачастую беседа принимала более фривольный характер и большое место отводилось анекдотам о виркурских дамах. Охотнее всего игумен рассказывал о некоей даме Даланзьер, супруге г-на Даланзьера, комиссара по военным делам. Жила она в Виркуре, где у мужа ее была земля. По своей должности он часто уезжал на границу, обстоятельство, очень удобное для женщины, с которым жена его удобно сообразовалась.

   Игумен замечал, что всякий раз при упоминании г-жи Деланзьер Антуан краснеет. По правде сказать, он видел ее несколько раз и был в том возрасте, когда женщины волнуют и смущают. Антуану был тогда двадцать один год. Без сомнения, он раньше бы заметил это в себе, если бы ему чаще приходилось думать о том, о чем обычно думают молодые люди. Его мыслям не к чему было прицепиться, так как пастушки и служанки не способны заставить мечтать человека деликатного и из хорошей семьи. Наоборот, глядя на г-жу Даланзьер, он всегда думал, как, должно быть, приятно побыть с ней под одеялом.

   Однажды, придя в Валь-Нотр-Дам, он заметил, что во дворе стоит карета, у игумена были посетители. Антуан прошел по приемной; завтрак был еще не убран; по оставленным фруктам и недоеденному желе видно было, что гостей угощали. Он направился к саду, откуда доносились голоса.

   Монастырский садик был квадратным; посреди было устроено место для игры в шары. Г-жа Даланзьер и остальные гости, приехавшие в карете, окружали играющих. Она была красива и немного полна. Темные вьющиеся волосы выгодно оттеняли ее лицо. Косынка оставляла открытой верхнюю часть груди. Она кокетливо шепталась. Игумен собирался бросить большой шар, еле помещавшийся у него в ладони, и взглядом ясно давал понять посетительнице, что он, конечно, предпочел бы держать в руках округлость более упругую и сладостную. Шар, брошенный как бомба, упал в двух пальцах от цели.

   Приход Антуана прервал игру, и игумен предложил дамам пройтись по саду к пруду.

   Сад был обширен и украшен в изобилии цветами и буксами, распространявшими сладко-горький запах. Отсюда виден был игуменский флигель. Построен он был из белого камня и розового кирпича с балконами, выделанными, как клиросная решетка. Вид из окон выходил на пруды. Тот пруд, к которому направились, представлял собою довольно большое пространство воды посреди леса. Придя на место, увидели издали сквозь деревья, что весь берег занят довольно большим количеством монахов: одни стояли, другие лежали на траве. Многие начали уже развязывать свои сандалии. Из подоткнутых ряс были видны волосатые ноги. Г-жа Даланзьер поинтересовалась узнать, зачем они разуваются, на что игумен ответил, что это купальные часы.

   Игумен предписывал мыться часто и приказывал летом купанья общие под открытым небом, чтобы отбить запах пропотелых подрясников. Покуда он объяснял, купальщики продолжали раздеваться, не замечая, что за ними наблюдают. Там было их всякого возраста и всякого роста. У некоторых под облачением были сложные какие-то штаны и длинные рубашки, у большинства платье надето было прямо на тело, так что, подняв рукава и сняв одежду через голову, они сразу были готовы.

   Монахи ждали знака, чтобы начать купанье. Они расхаживали, с удовольствием чувствуя на теле теплоту воздуха. Некоторые потягивались, другие чесались. Высокий малый валялся по траве, задрав ноги, причем подошвы у него были такие заскорузлые и пожелтевшие, что можно было подумать, что он носит кожаные подметки. Толстяк блаженно скрестил руки на огромном животе. Двое-трое худощавых забавлялись тем, что щипали друг друга.

   Вдруг, услышав звук колокола, верзила с задранными ногами поднялся и первым вскочил в пруд. Вода разбрызгалась вокруг него, и он снова показался весь мокрый. Другие последовали его примеру, осторожно или храбро. Умеющие плавать отплыли дальше, кто только бултыхался, остались у берега. Взбаламученная вода сверкала на солнце от бульканья голых тел, перекрещивались громкий смех и пронзительные крики. Вдруг все смолкло.

   При виде приближающегося общества, все смутились; монахи присели по горло в воду, на поверхность выступала только влажная слоновая кость выбритых макушек, как будто цветы плавающих ненюфаров.

   Колокол прозвонил к окончанию купанья.

   Минуту колебались. Наконец самый храбрый решился и побежал к своему платью. Другие последовали его примеру. Они искоса вглядывались в дам. Последним вылез из воды молодец, который только что первым вскочил в нее. Подрясник его находился как раз около г-жи Даланзьер. Он пошел к ней, чтобы одеться. Человек был высок и хорошо сложен. Г-жа Даланзьер посмотрела на него, и Антуан, находившийся от нее поблизости, мог видеть, от чего она покраснела, даже если б она не указала кончиком веера на то, что вогнало ее в краску.

   Игумена очень забавляло смущение его паствы и веселость дам. Когда он пошел от пруда обратно, они с сожалением следовали за ним. Г-жа Даланзьер все время оборачивалась назад и снова принималась смеяться. От смеха видны были ее зубы, которые были превосходны, и раздувалось ее круглое и свежее горло. На солнце щеки ее казались розовыми, а в тени нежно смуглели. Вошли в игуменские покои. Г-жа Даланзьер вышла на балкон. Монахи возвращались гуськом, спрятав руки в широкие рукава. Бедняги, казалось, совсем обомлели, оттого что гости застигли их во время купальных забав. Сандалии шаркали по гравию.

   Встреча эта с г-жою Даланзьер имела для Антуана де Поканси хорошие последствия. С этого дня он привязался к этой даме, оказывая постоянно ей различные услуги. Игумен, как человек добродушный, с улыбкой смотрел на их отношения. Отношение Антуана было несложно и состояло в том, что он взирал на г-жу Даланзьер с таким видом, будто находил в ней все совершенства. Со своей стороны г-жа Даланзьер, по-видимому, считала, что у Антуана налицо все качества, которые любят первыми открывать женщины в мужчине. Она благосклонно относилась к его исканиям и принимала знаки восторженного обожания. С той минуты время для Антуана проходило незаметно, потому что он научился делать из него наилучшее употребление, т. е. посвящать его наслаждению, в особенности же не последнему из наслаждении - целоваться в засос и крепко прижиматься друг к другу, вкушая таким образом естественную игру плоти, которой, исключая самых сокровенных наших частей, удовлетворяются глаза, руки и поверхность кожи. Г-жа Даланзьер в этом пункте сходилась с Антуаном. Они скоро согласились между собою относительно доказательств взаимного понимания и быстро достигли цели, к которой часто приходят разными окольными путями. Неопытность Антуана дала ему возможность при содействии г-жи Даланзьер довести до конца дело, в котором оба они были заинтересованы.

   К тому же с г-жою Даланзьер иначе и не следовало себя вести, так как она совсем не утруждала себя рассуждениями. Своею сообразительностью она пользовалась исключительно для измышления всевозможных средств и хитростей, чтобы г-н Даланзьер считал ее за добродетельнейшую из женщин. Покончив с этим, она думала только о своем удовольствии. Очень большое значение она придавала здоровью и нарядам. Она была довольна собою и никого так не любила, как себя. Ее происхождение казалось ей лучшим на свете, так как благодаря ему она пользовалась жизнью, которую любила. Она очень береглась во всем, кроме любви, и охотно соблюдала режимы, веря не только в медицину, но и в докторов; особенно доверяла она некоему Корвизо, жившему в Виркуре и у которого она часто спрашивала совета. Она познакомила его с Антуаном, который в случае надобности приглашал его к отцу, на чьем здоровье начали сказываться лета, беспокоя его разными недомоганиями.

   Г-н де Поканси очень изменился в обращении в Антуаном, после того как у того появилось что-то такое, что придается любовью. Он благожелательно наблюдал, когда тот, прифранченный и надушенный, отправлялся в Виркур. Старый Анаксидомен из болтовни доктора Корвизо узнал о похождениях своего сына. Ему он ничего не сказал, но лучше стал с ним обращаться. Вместо того чтобы сухо отпустить его, он задерживал его при себе, рассказывал кое-какие анекдоты. С течением времени он стал рассказывать ему такие истории, и довольно откровенные, где сам был героем. Г-н де Поканси в своих беседах заходил далеко. У Антуана получалось совсем новое понятие об отце, который, раньше чем сделаться старым затворником в кресле, был человеком, как и все другие, и даже молодым человеком, как он сам. И это открытие его умиляло.

   Таким образом Антуан жил счастливо в Аспревале. Игумен из Валь-Нотр-Дам продолжал с ним дружить. Г-жа Даланзьер доказывала свою любовь. Единственную заботу для него составляли его братья: Жером и Жюстен. Они с детства проявляли худшие наклонности, которые теперь, когда они подрастали, делались тем более опасными, что ни у кого не было достаточного авторитета, чтобы подавлять их. Г-н де Поканси и слышать не хотел об этих парнях, а Антуан их побаивался, так как у них были полны карманы камней, заостренные палки, и они были хитры и грубы.

   Иногда он думал об этом по вечерам, ложась спать, но кончалось это тем, что он тушил свечку, поворачивался на другой бок и засыпал. У него были лучшие предметы для мечтаний, чем домашние дрязги, скучные для молодого человека двадцати пяти лет. Иногда он думал о предстоящей партии в шары в Валь-Нотр-Дам, иногда о вещах более нежных. Не предстояло ли ему отправиться на вечер к г-же Даланзьер? Конечно, там будут гости, но зато он будет иметь удовольствие видеть свою возлюбленную во всем блеске. Она не преминет украдкой послать ему особенную улыбку или какой-нибудь из тех небольших, знаков внимания, которыми любовники при народе обмениваются, думая, что их никто не замечает, меж тем как они настолько ясны для тех, кто их видит, что, по-видимому, их вовсе и не желают скрывать. Ему нравилось представлять ее себе обнаженной, с прекрасною грудью, с весом которой была знакома его рука и два сосца которой нежные и шероховатые, оставляли на языке солоноватый вкус.

  

  

   Утром того дня, когда экипаж г-на маршала де Маниссара неожиданно въехал в Аспреваль, Жером и Жюстен де Поканси сидели рядом у замковой канавы. Воды в ней почти что не было, и поверхность ее была покрыта зеленью, из которой там и сям торчали кучки камыша. По другую сторону рва круто подымались стены из серого камня, прорезанные узкими окнами. По пузатой массе большой круглой башни густо вился дикий виноград, оплетая ее зеленой сеткой с темными прожилками. Листья, перевернутые наизнанку, блестели более яркой зеленью. Сороки с пронзительным криком летали по аспидному небу. Они подымались в вышину, снова слетали на землю и ходили по луговой траве на пологом спуске Мёзы, которую видно было внизу; а за нею, за поворотом, виднелись крыши Виркура. Город расположен был по обоим берегам, соединяясь каменным мостом.

   Оба подростка молчали; Жюстен занят был починкой сетей, разложенных перед ним на бугорке. Примятая трава выпрямлялась зелеными пучками через просмоленные петли. Нижняя часть снасти с поплавками и грузилом погружена была в ров. Пальцы Жюстена отыскивали прорехи, и сеть вздрагивала как живая. Окончив работу, Жюстен встал. Он поднял раму с сеткой, через которую предметы видны были затемненные густым квадратом, потом сеть снова шлепнулась наземь кучей, как палый зверь. Жюстен снова сел, потом лег на живот и лежал неподвижно, оперев на руки свою желтую голову.

   Он с удовольствием вдыхал запах рыбы от сетей. Из канавы к этому присоединялся еще запах стоячей воды и теплого ила, так как солнце проникало до него и согревало его тихонько. Жюстен благосклонно вбирал носом эту болотную плесень. Он любил воду, грязь, реку и пруд. Ему были известны все окрестные лужи и берега Мёзы, вверх и вниз по течению. Он был терпеливым рыбаком, и со дней его детства у болотных жаб и канавных лягушек не было злейшего, чем он, врага; ни головастикам, ни лягушатам он не давал спуска. Потом он попробовал настоящую рыбную ловлю. Монастырские садки могли бы кое-что рассказать по этому поводу. Мёзские рыбаки брали его с собою. Он приобрел необыкновенную ловкость в этом деле. Ничто не могло его остановить: ни лето, ни зима, когда по реке плавали уже льдины или темные ее воды текли между покрытых снегами берегов. Он сделался хитрым и грубым, быстро приходил в гнев, так что весь дрожал из-за потерянной рыбы или опорожненной плетенки. От привычки все время всматриваться в прозрачную воду наклонившись глаза его приобрели зеленоватый, расплывчатый оттенок. Он то и дело откидывал назад прядь грязных волос, падавших ему на лоб, и бледные ногти на руке казались затвердевшей чешуей.

   У брата же его, наоборот, посреди рыжего лица были живые, маленькие, как у птицы, глаза, и во всей его фигуре были какое-то беспокойство, скрытность и в то же время настороженность.

   Как раз переменился ветер и доносил теперь запах земли, поля и леса. Тростники во рву зашуршали, будто пробежало вспугнутое животное. Жером доканчивал свою работу - чистку длинного мушкета. Он навел блеск на ружейную полку и вставил шомпол.

   Жерома всегда интересовали деревья и трава. Всегдашним его занятием было разорять гнезда и норы, подстерегать зверя и нападать на след. Он был изобретателен на всевозможные капканы и ловушки, но как только он получил возможность добывать себе порох, он стал пропадать из дому и стрелять дичь с редкою ловкостью. Как и Жюстен, он сделался хитрым и выносливым, как и тот подвержен вспышкам гнева, доводившим его зачастую до потасовок, так что его избивали до крови. Обычно они умели сговариваться и соединяться во всем против неприятелей, поэтому у них была еще склонность приносить вред другим, что они и делали по мере сил. Они внушали страх как люди опасные и вредные. Речь их была пересыпана непристойностями. Вместе с этим, высокомерные и чванные, круглые невежды, в некоторых отношениях они не по возрасту были доверчивы и наивны. Грязные и оборванные, они походили скорее на бродяг, чем на дворян, хотя, разговаривая друг с другом, иначе не называли один другого как "сударь".

   Они поднялись.

   - Куда идете, сударь? - сказал Жером.

   - На монастырские пруды, сударь. А вы?

   - В Саблонье стрелять куропаток.

   В эту минуту они услышали звук голосов.

   По луговой тропинке приближался Антуан в сопровождении верхового. Жером и Жюстен исчезли, один с мушкетом на плече, другой, уволакивая за собой свои сети. На их недавнее присутствие здесь указывала только помятая трава.

   Антуан, пеший, и г-н Корвизо, верхом на муле, приближались бок о бок. На месте, откуда только что ушли Жером и Жюстен, они остановились. Корвизо высморкался, а Антуан погладил мула по морде.

   Г-н Корвизо был маленького роста, довольно безобразен, одет в черное с помятым белым воротником и остроконечной шляпой. Роговые очки сидели у него на носу. Лицо у него было желтое, рот растянутый, одна бровь выше и гуще другой, руки и ноги - огромные, голова - круглая, большой парик, короткая и зобастая шея, плечи подняты почти до ушей, длинных и волосатых.

   - Ваше сообщение меня не удивляет, сударь, - говорил г-н Корвизо. - Положение вашего отца есть только результат времени. Тело наше, даже будучи в полной своей силе, не весьма удовлетворительно и довольно плохо исполняет свои обязанности. Так что упадок его может только усугубить соответствующие недомогания. Это закон природы,сударь, и все целебные травы, по которым ступает мой мул, помочь бессильны.

   Корвизо рассуждал тоненьким голоском с довольным видом, как будто ему доставало удовольствие констатировать тщетность своего искусства. Он наклонился с седла. У него были тонкие длинные руки, так что он, не слезая, мог сорвать травинку, которую начал кусать.

   - В конце концов, сударь, - продолжал он, - с этим надо примириться. Все проходит; единственно, что есть непреходящего в нас - это естественное расположение к тому, чтобы мы были существами преходящими. Все согласуется с этим правилом. Отец ваш старится, и замок его разрушается; говоря по совести, сударь, я не вижу в этом ничего худого, это лишит вас всякого повода здесь оставаться. Несобираетесь же вы всю свою жизнь считать здесь ворон? Вы думаете, что нет других горизонтов, кроме здешнего, и других женщин, кроме г-жи Даланзьер? Что же вы полагаете, что и я сам должен без конца торчать в Виркуре, прописывая промывательное местным мещанкам?

   Антуан слушал. Игумен из Валь-Порт-Дам иногда говорил ему нечто подобное и также упрекал его за затворническую жизнь, совсем не подходящую для молодого человека.

   Корвизо продолжал:

   - Нет, сударь, нет, честное слово Корвизо, я не останусь в этой дыре. Мы увидим. Говорят, что армия переходит Мёзу и кампания будет суровой. Война, сударь, и любовь лучшие друзья докторам. Я имею в виду не колотые раны от пик и не рваные раны от пуль - это дело хирурга и посему меня не касается, - но я говорю о следствиях походной усталости. Ничто не способствует так развитию вредных элементов в теле, не говоря уже об эпидемиях, которые часто от этого происходят и представляют из себя доход, которым не следует пренебрегать.

   Корвиэо расхохотался. Поднял нос и насторожился, как будто ждал, что ветер донесет звук пальбы или зловонную заразу, но не долетало ничего, кроме крика сорок, дерущихся на дереве. Мул махнул хвостом. Корвизо взял из табакерки щепотку табаку.

   Корвизо часто шутил, шуточки его были разнообразны, но по большей части низменны и циничны. В этом докторе было что-то от шута, что не мешало по временам говорить ему связно и рассудительно, даже до некоторой степени философически, но философия его сейчас же делалась тривиальной и грязной. Часто говаривал он, что "в человеческом теле ничего нет хорошего, что это грязь, которую он стыдится даже описывать". Присовокуплял он также, "что ум человеческий не многим лучше и что все вместе - жалкое соединение безобразия и подлости и нужно быть безумцем, чтобы придавать этому значение или гордиться этим". Все было бы превосходно, если бы он этим и ограничивался, но он всегда подкреплял эти рассуждения самыми отвратительными примерами и самым недостойным образом портил высказываемые истины: если можно презирать человека за его существо, то все-таки нужно делать это с некоторым приличием и не слишком откровенно радоваться человеческим слабостям. Корвизо же доставляло это удовольствие. Он любил болезни не только за них самих, но и потому, что видел в них источник своей власти. Он утверждал, что самая незначительная боль делает из страдающего человека престранное создание и что в подобном состоянии люди, наиболее тонкие и хитрые, могут поверить любым глупостям. На духе отзываются все изъяны тела, и он готов отдать что угодно за то, чтобы избавиться от них. Таким образом, по словам Корвизо, власть докторов неизмерима, и весь мир должен был бы быть к их услугам вместо того положения, по которому они готовы к услугам всякого.

   Тем не менее неожиданные и острые колики, схватившие г-на де Поканси, заставили пригласить в Аспреваль эту странную личность. Корвизо с некоторых пор поселился в Виркуре. Он снимал маленький домик с садиком, выходящим на Мёзу. Часто можно было видеть, как он спускался к реке с колбами и ненадутыми пузырями, так как он считал себя за ученого и немного химика и делал разные смеси. Его встречали и за городом, где он собирал по карманам растения и камни, а свежие травы нес в тулье своей шляпы. У него были необыкновенно длинные и грязные ногти, один ноготь сломанный, когда он щупал пульс у городских дам, ноготь этот всегда чувствительно впивался в их кожу. Тем не менее он имел успех в Виркуре, хотя лекарства его были зверские на вкус. Гримасы больных доставляли ему почти такое же удовольствие, как монета, получаемая им в плату за визит.

   По своем приезде он выставил необходимые свидетельства, хотя он не был ни филиатором, ни лиценциатом парижского факультета и не защищал тезисов, не сдавал опытных работ, так же как и не получил докторской шапочки в Монпелье. Он проходил курс своего учения в Голландии, в Лондоне или Амстердаме. Он охотно говорил о городе с сотней каналов, воды которых, разделенные или соединенные, циркулируют как кровь в человеческом теле. Хвалил он жирные, мучнистые сыры, мочегонное пиво, толстобокие суда, что качают на волнах свои раздувшиеся, как в водянке, кормы. Он лечил там купцов, чиновников при бургомистре, городской гарнизон и моряков, выводивших странные и любопытные болезни, и он тщеславился, что в этом отношении ему удавалось видеть лучшие примеры.

   Болтливый, когда дело касалось других, Корвизо был очень скрытен относительно себя и только по отрывочным признаниям можно было кое-что заключить. В молодости, очевидно, он совершал морские путешествия, вероятно, на каком-нибудь голландском судне в качестве доктора; но он так старательно примешивал к своим рассказам всякие несообразности и нелепости, отчасти из расчета, отчасти из шутовства, что в них трудно было отличить правду от выдумки. Можно было предположить, что он посетил Антильское море, если только вообще он покидал материк, до такой степени все у него выходило неясно и спутанно.

   Рассказы эти снискали ему восторженное удивление со стороны Жюстена и Жерома де Поканси, которых зачаровывали повести о путешествиях и диковинных зверях, так как в бездельниках еще сохранился бродяжный дух старого их дяди Курландона и беглянки Аннеты. После сказок Корвизо карпы, которых Жюстен ловил в монастырском пруду, и дичь, что Жером стреляя около Аспреваля, казались им ничтожными. Им нужно было бы летающих рыб и птиц с человечьими головами. Корвизо, по его словам, видел таких на реке Боратунде и на горе Капподикюо.

   Корвизо очень забавляла доверчивость этих мальчиков, и он пускался перед ними в россказни, гордый, что ему поверят, так как он был крайне тщеславен и не пропускал случая усилить и укрепить восторг по отношению к себе, которого он добивался. То обожание, что высказывали ему Жером и Жюстен, достаточно ему нравилось. Он им не пренебрегал и был им за него благодарен. Однако это же обожание было причиной случая, возбудившего в нем глухую и долгую к ним ненависть.

   Однажды Жюстен, копаясь в монастырском пруду, вытащил оттуда деревянный ящик. В нем находилось женское платье и черная маска. Материя истлела от сырости. Молодцы стали придумывать, как бы использовать свою находку. Им и в голову не приходило, что это платье их матери, которое она носила в последний раз и которое г-н де Поканси когда-то велел утопить. Они придумали из этих лоскутьев смастерить какое-нибудь из животных, которых так часто описывал им Корвизо. Так как они были мастера на разные рукоделия, то им легко удалось при помощи ивовых каркасов устроить что-то вроде летучей мыши с растопыренными крыльями. Черная бархатная маска изображала траурную голову. В сумерках чучело производило довольно устрашающее впечатление. Они повесили его на ветку, так что от ветра оно колыхалось. Потом ушли, оставив его висеть. Дерево же, на котором была повешена эта штука, находилось как раз на дороге из Виркура в Валь-Нотр-Дам, по которой Корвизо возвращался домой. Он шел потихоньку, луна только что взошла, как вдруг он увидел перед собою это чудовище, которое, казалось, загораживало ему дорогу. Удивился ли он или напугался - но Корвизо упал ничком и долго бы так пролежал, если бы монастырский садовник, везший в Виркур корзину с фруктами для г-жи Даланзьер, не подобрал его на своего осла и не отвез в монастырь, где его привели в чувство.

   Корвизо знал, что приключение это сделалось известным и кто были его виновники, так что дал слово не оставить им этого даром, но не подавал им виду и продолжал набивать им голову дурацкими историями, видя с удовольствием, что они с каждым днем делаются все опаснее и что с ними нет никакого сладу. Антуан умолял его поговорить о них с г-ном де Поканси, но старый Анаксидомен отклонил разговор, принявшись снова за свои излюбленные анекдоты и воспоминания. Корвизо эти рассказы доставляли удовольствие и пользу, утверждая его в мысли, что человек - жалкая кукла, надутая ветром и пылью, которою помыкают женщины, как хотят. Возможно ли поверить, что он, Корвизо, потерпит неудачу там, где они имеют успех, когда к его услугам для руководительства людей имеется рычаг более мощный, чем улыбки и ужимки, - страх, питаемый людьми к телесным болезням и преимущество слыть за такого человека, во власти которого - облегчать страдания?

   Корвизо был честолюбив и видел в лице старого Анаксидомена удобный случай проявить приписываемое себе могущество. Не то что г-н Корвизо считал в Аспревале что-нибудь, что стоило того, чтобы он прилагал усилия к каким-либо предприятиям. Он рассчитывал, добиваясь там, приобрести доверие, выиграть ставку, если можно так выразиться. Действительно, хороша пожива - дяденька, возраст и болезни которого предоставляли его ему в распоряжение; еще сегодня Антуан приехал за ним для г-на де Поканси. Что касается до Антуана, то к нему, не стоило привязываться, строить на нем какие-либо планы не было почти никакой надежды. Он не проявлял ни малейшего желания попытать счастья в свете, и, когда Корвизо побуждал его сделать попытку завоевать себе положение, он не слушал его и не высказывал никакой готовности отважиться на что-либо, что отступало бы от обычного хода его жизни, а образ жизни, который он вел, был таков, что не позволял надеяться, что в один прекрасный день там явится что-нибудь, из чего можно было бы создать себе значительность в свете. - Ну вот, сударь, - сказал, наконец, Корвизо, - вот мы и добрались без особенных приключений. Я всегда боюсь, чтобы мой мул Глориета не угодила в капканы, которые ваши братцы расставляют повсюду, так что ни одна дорога не безопасна. Но, благодарение Богу, мы добрались! А что до них, возьмет ли черт их или не возьмет, но в один прекрасный день они угодят уж на виселицу, несмотря на свое дворянство. А в таком случае вам не избежать многих затруднений, вам, сударь, и вашему семейству, чей здоровый и живой ствол представляете вы, а они скрюченную и суковатую ветку.

   Действительно, и сам Антуан шел с осторожностью, так как накануне он попал в силки, протянутые его братьями, и чуть не сломал себе головы: и шел он, ничего не отвечая, меж тем как было слышно, как ветер шелестел на плюще на большой башне. Он поднял глаза при звуке сухого голоса Корвизо. "Ого! - сказал доктор. - Этот мартовский ветер довольно резок, у меня совсем замерзли уши. Как бы отнеслись вы к стаканчику вина? Я полагаю, что было бы недурно, перед тем как подняться к вашему батюшке, зайти в погребок, тем более что мне очень интересно посмотреть, не прибыл ли испанский мускат".

   Погребок этот был чуланчик, где г-н де Поканси собрал избранные вина. От времени до времени старый Анаксидомен испытывал потребность согреть себя глотком вина. От возраста теплота теряется. От вкуса нектара г-н де Поканси чувствовал, как легкое пламя пробегало у него по всему телу и ударяло ему в голову. Легкий румянец окрашивал ему щеки. Память его просыпалась. Прошлое казалось ему озаренным усиленным сияньем, воспоминания делались более живыми и обостренными. Анаксидомен в нем возрождался галантным и влюбленным.

   Итак, он сам наблюдал за этим специальным запасом. Он регулярно посещал его, вдыхая сырой, подвальный и винный воздух. Никто туда не проникал, кроме него и Корвизо, которому он доверил ключ от погреба, в чем маленький человечек этот видел одно из доказательств расположения к себе. Итак, он сошел со своего мула на землю двора, подняв высоко голову с важным видом, и вошел в замок, не дожидаясь Антуана, который чистил о скобку грязные подошвы своих башмаков.

  

  

   Антуан де Поканси был занят, вероятно, мечтанием о прелестях г-жи Даланзьер, когда в тот же день, около пяти часов, казачок, бывший у него на услугах, распахнул дверь в его комнату, не постучавшись, как обычно, и вошел в расстроенных чувствах, крича.

   - Сударь, сударь, солдаты на дворе!

   Казачок второпях заикался, запыхавшись, от быстрого бега по лестнице. Антуан поспешил вслед за ним.

   Из окна длинного коридора он действительно увидел десятка два всадников, окружавших полукрутом большую карету с расписным кузовом, поддерживаемым ремнями из красной кожи; лошади только что сделали оборот, и из экипажа в открытую дверцу выскочили Жером и Жюстен и быстро скрылись.

   Зрелище было необычайно. Лошади стучали копытами. Испуганные вороны и голуби летали стаей в небе. Собаки лаяли. Одна из них, довольно паршивая, с оборванной цепью, скакала на грудь к лошадям и на сапоги верховым. Очевидно, несколько прикладов обратили ее в бегство, потому что только Антуан появился во дворе, как она бросилась ему под ноги, так что он чуть было не упал.

   Ему довольно много было, времени, чтобы выйти из столбняка, так что вполне пришел он в себя только тогда, когда провел г-на маршала в большую замковую галерею. Хотя г-н де Маниссар постарел и довольно сдал с того времени, как Антуан в детстве жил у него на острове Сан-Луи, он его тотчас узнал. Он знал от игумена Валь-Нотр-Дам о его военной карьере, и г-н маршал отлично вспомнил мальчугана, которого он некогда приютил и о котором сестра его заботилась на своем чердачке. Антуан почувствовал на своей щеке щетину бритой бороды. Поцеловались. Потом Антуан услышал из уст маршала рассказ о разбитом стекле и о том, как в конце концов, с одной стороны, боязнь вечерней свежести, с другой стороны, желание снова увидеть друга привели г-на де Маниссара в Аспреваль.

   Маршал, усевшись в кресла, протянув ноги к огню, сняв парик и держа его на кулаке, причем обнаружился череп его с бритыми седыми волосами, уже задавал себе вопрос, хорошо ли он сделал, поступив, сообразуясь со своим капризом и любопытством. Помещение казалось ему несколько заброшенным. Огонь освещал красным цветом разъехавшиеся плиты на полу, голые стены, худое и воспаленное лицо г-на де Берлестанжа, который раздувал огонь своим дыханием вместо продранных мехов. Г-н де Маниссар стал беспокоиться, не будет ли недостатка в удобствах в Аспревале, и немного успокаивался при мысли, что у него в сундуках находится достаточно всего для первых необходимостей. От вида и запаха бульона, который ему принесли, он прояснился. Он начал хвалить себя, что он не пустился в дорогу с разбитым окном, подвергая себя Мёзским ветрам, которые в марте месяце сохраняют еще зимнюю резкость и остроту.

   "Нужно беречь свое здоровье, - думал он, - и целиком его сберегать для королевской службы; лучше умереть от пушечного выстрела, чем от порыва ветра".

   Между тем лакеи занялись устройством постели. Кровать была та же, на которой некогда г-н де Поканси нашел разложенным платье прекрасной Аннеты Курландон в вечер ее бегства из Аспреваля. Ее отнесли в нежилую комнату, рядом с большой галереей. Г-н маршал встал посмотреть, как стелят ему прекрасные простыни из фризского полотна. Он пощупал матрас и одеяло. Оно было из тончайшего китайского шелка. Г-жа Даланзьер уже давно на него зарилась. Она мало-помалу приучила Антуана заниматься домашними делами, и иногда, потихоньку от старого Анаксидомена, она приходила проверять, не очень ли все в беспорядке в Аспревале. Маршал обрадовался при мысли хорошо поспать, так как он любил тонкое белье.

   - А, сударь, - сказал он фамильярно Антуану, - отец ваш не так изменился, как вам угодно было утверждать, узнаю его по этому белью. Никто больше, чем он, не любил хороших постелей. Ах, каким молодцом был он на постели! Я говорю это не для того, чтобы вас оскорбить, но вы уже в таком возрасте, что можете знать, что у вашего батюшки в свое время было много похождений. Этой склонности вы обязаны рождением двух ваших братьев, с чем я вас не особенно поздравляю, хотя их мать была красивейшей женщиной на свете!

   Антуан вспомнил, что два или три раза видел вторую жену г-на де Поканси; он поклонился в знак согласия.

   - Черт возьми! - продолжал маршал, ударяя кулаком по подушке, причем рука его далеко вдавливалась в перья. - Если бы я был с нею здесь, я бы непременно подарил вам третьего братца!

   Г-н де Берлестанж смерил маршала укоризненным взглядом. Его вытянутое желтое лицо никогда не смеялось, оранжевые морщины бороздили его шафранную наружность. Большой парик с локонами ниспадал ему на узкие плечи. Зеленоватый камзол подчеркивал худобу его тела.

   - Э, Берлестанж, об этом разговоре, по крайней мере, ты не будешь доносить жене, что входит в твои обязанности? К тому же в замке нет женщин, и той, о которой я говорю, здесь нет, так как я узнал, сударь, - прибавил он, обращаясь к Антуану, - из письма, которое вы послали моей сестре, каким образом Курландон отсюда убежала.

   Антуан воспользовался случаем справиться о барышне де Маниссар. Он сделал это, краснея. В течение многих лет он продолжал писать ей, не получая никакого ответа. Тем не менее он не переставал думать о ней с нежностью и с некоторой укоризной. Часто по вечерам в своей одинокой комнате он жалел о соседстве барышни де Маниссар, полоске света и звуке блох под ногтем, заменяемым иногда для него треском, вроде треска насекомого, какой-нибудь старой мебели. Особенно в начале своего пребывания в Аспревале он чувствовал себя уединенно и печально. Тогда, засыпая, он клал себе руку под щеку, чтобы вспомнить другую опору, более нежную и мягкую. Потом все это прекратилось. Прекрасный бюст г-жи Даланзьер заменил для Антуана воспоминание о теплой и далекой теперь груди барышни де Маниссар.

   - Сестра все та же, - ответил маршал. - Все так же возится с картами, глобусами и травами. Ведь это она доставила маршальше г-на де Берлестанжа для ее сына, когда ему минуло семь лет; он превосходно воспитал его, и я удивляюсь, почему он не последовал за своим учеником на суда, где тот теперь служит. Так нет! Г-н де Берлестанж предпочел увязаться со мною. Он предпочел Марса Нептуну! Это мой Аргус.

   Берлестанж изобразил улыбку, от которой переместились его морщины.

   - Однако я очень боюсь, Берлестанж, - снова начал маршал, - что ваш слух будет оскорблен, когда г-н де Поканси будет здесь. Анаксидомен - человек веселый, и если мы примемся, как бывает при встрече старых друзей, вспоминать нашу молодость, то держитесь! Но вы не будете и слушать, у вас сильно разыгрался аппетит, и я советую вам заняться его удовлетворением, раньше чем вступим в бой. А вам, сударь, не угодно ли будет доложить вашему батюшке о нашем приезде. Я горю нетерпением обнять его.

   Антуан нашел отца своего в кровати. Ночная рубашка в цветочках была расстегнута на похудевшей шее. У изголовья горела восковая свеча. Шелковый халат висел на спинке кресла. Без парика у прекрасного Анаксидомена череп был голый и блестящий. Одеяло было покрыто связками пожелтевших писем. Старая перчатка корежилась, как плоская рука без костей. Некогда она, без сомнения, обтягивала чью-нибудь очаровательную надушенную ручку. Разрисованный веер полуоткрывал сломанное свое крыло. От этих старых вещей исходил печальный, нежный запах. Когда входил Антуан, г-н де Поканси пытался удержать веер, который скользил на пол. От движения старика из рукава выставилась тощая рука. И Антуан с грустью смотрел на эту постаревшую кожу, на лысый череп и эти любовные безделушки, разбросанные вокруг всего, что осталось у г-на де Поканси от прекрасного Анаксидомена.

   Антуан сел у кровати. По мере того как он говорил, г-н де Поканси выказывал все большее волнение. Он повторял вполголоса:

   - Маниссар, Маниссар!

   Вдруг глаза его заблестели, словно он глотнул вина из своего погребка, огненная влага которого зажигала у него на скулах временный румянец. Он сделал движение соскочить с кровати, потом закрыл глаза и умолк. Антуан ждал ответа.

   Ответ состоял в том, чтобы сын передал извинения г-ну маршалу, что он чувствует себя недостаточно крепким для того, чтобы перенести волнения такой встречи. Корвизо нашел у него неровный пульс. Г-н де Поканси поручил Антуану позаботиться, чтобы гостю доставлены были всевозможные удобства. Уже порядочное время Антуан исполнял должность как бы домоуправителя. Г-жа Даланзьер руководила им в этих обязанностях. Благодаря ее наставлениям он умел организовать обед. Г-жа Даланзьер мечтала, что Антуан переустроит Аспреваль сообразно требованиям моды, с парком для гулянья и зелеными павильонами. До этого было еще далеко, но если жилище и полуразвалилось, то стены его были достаточно крепки для того, чтобы г-н де Поканси совершенно не слышал, как приехал г-н маршал. Антуан оставил старика в его комнате, подав ему по его просьбе в кровать прибор для писанья и очинённые перья.

   Итак, Антуану предстояло одному возвратиться к маршалу и передать ему причину отсутствия и извинения г-на де Поканси. Он чувствовал некоторую неловкость, потому он все это изложил залпом, сославшись на болезненное состояние отца и некоторую ипохондрию, которая легко может развиться от старости и одиночества.

   Г-н де Маниссар выслушал его, слегка нахмурившись, так что Антуан, боясь досады с его стороны, к концу своей речи покраснел в смущении и опустил глаза. Подняв их он с удивлением заметил, что у г-на де Маниссара вид спокойный и довольный.

   - Что же, сударь, - сказал маршал, - я не уверен, не мудро ли решил ваш батюшка. Подобные встречи, как наша с ним, мало имеют в себе увеселительного, так как слишком бросаются в глаза следы годов, в которых лучше нам не давать себе отчета. Я предпочитаю представлять себе прекрасного Анаксидомена таким, каким он был в те времена, когда и я был не таков, как теперь. Так что, сударь, идемте за стол и выпьем за здоровье г-на де Поканси. Мне было бы очень жаль, если бы мой визит ухудшил его болезнь, так как телесные недуги - худшее несчастье в жизни.

   Стол был накрыт в галерее и по всей длине имел очень представительный вид. Серебро, вынутое из сундуков г-на маршала, пополняло посуду г-на де Поканси, немного разрозненную. Действительно, последняя была самого различного происхождения. Китайские блюда стояли рядом с венецианским стеклом. От употребления многие вещи были потерты и эмаль раскрашенных цветов потрескалась. Тем не менее пред г-ном маршалом стоял хрустальный кубок такого вида, будто пьешь расплавленное золото. Приятный запах рыбы и дичи наполнял залу. Благодаря стараниям Жерома и Жюстена рыбное и дичь не переводились в кладовой замка. Оба молодца явились потихоньку к трапезе. Вместе с г-ном Берлестанжем и г-ном Корвилем они составляли сотрапезников. Другой свиты у маршала не было. Он путешествовал таким образом, чтобы не привлекать внимания, так как он отправлялся незаметно присоединиться к войсковой части, растянутой по тому берегу Мёзы, цель которой была не дать неприятелю возможности угадать настоящую ее количественность.

   С рассуждения об этом обстоятельстве и завязался разговор. Г-н де Берлестанж изредка вступал в него, отвечал на колкости, направленные против него г-ном маршалом. Жером и Жюстен жадно ели, ничего не говоря. Г-н де Корвиль оставался молчаливым.

   На вид г-ну де Корвилю было не более сорока лет, несмотря на загрубевшее и обветренное лицо и грузную тяжелую фигуру. Глаза на смуглом лице были у него бледно-голубые. Г-н де Корвиль был рассеян, и причиной вечной его рассеянности была странная его судьба. Родившись среди полей отцовской усадьбы близ Босэра, он пристрастился к овощам и фруктам. Для него ничего не казалось лучшим, чем салат или груша, если не огород или фруктовый сад. Жатва и сбор плодов имели для него равную прелесть, и он испытывал волшебное удовольствие видеть, как зреет колос или набухают древесные почки. Он никогда не захотел бы другого занятия, как всю свою жизнь наблюдать за чередованием времен года и их попеременным возвращением. Он был упрям и простодушен, как все люди, любящие землю и которые довольствуются тем, что она представляет их взорам естественного и определенного. Г-н де Корвиль был человеком деревенским. Сильная отцовская воля принудила его к военной службе. Ему пришлось покинуть знакомый горизонт полей и сельских работ, надеть шпоры и опоясаться мечом. Исполнил это он из повиновения, продолжал по привычке. Участи своей он покорился, но, случалось, во время похода замечали, что он останавливался сорвать цветок. В битве при Эрмелингене он пошел в бой во главе своего эскадрона, держа во рту былинку. Это не мешало ему быть хорошим солдатом и испытанным офицером, хотя он и вздыхал о временах, когда он снова вернется в свое поместье, где вместо смертоносных ядер, что разрываются у вас под ногами, по земле будут стлаться круглые тыквы.

   - Ну, как же, г-н де Корвиль, не лучше ли нам здесь, чем в открытом поле? - закричал ему г-н де Маниссар. - Разгуляется ли только погода к нашему отъезду.

   Г-н де Корвиль великолепно знал приметы близкого дождя, ветра и ясной погоды. Способность эта очень много значит в сельском хозяйстве, и он обладал ею. Ему был известен полный состав признаков и примет, которые редко его обманывали; материалом для этого служили ему и форма облаков, и качество воздуха, и полет птиц, и ползанье улиток.

   - Там видно будет, г-н маршал, - ответил г-н де Корвиль нараспев, с провинциальным произношением, - вечер не так плох, но месяц уж такой неверный, г-н маршал. Всего можно ждать - и хорошего и дурного. Скорей дурного, чем хорошего.

   Несколько минут г-н маршал казался обеспокоенным и серьезным и, хотя говорил громко, видимо, чувствовал себя не по себе. Под столом он ощупывал себе живот. Он был у него слабым и чувствительным к переменам погоды, так что маршал заботился сохранять его в хорошем состоянии, чтобы иметь возможность сверх меры обременять его кушаньями и лакомствами. Так что он был внимателен к малейшему колотью. Вероятно, беспокойство его прекратилось, так как он очистил содержимое своей тарелки, но с последним куском откинулся в кресле, и лицо его исказилось болезненной гримасой.

   Весь стол замолчал, наблюдая за ним. Антуан засуетился. На полные черты г-на де Маниссара снова вернулась улыбка, он расстегнул свой жилет и чувствовал себя лучше.

   - Ничего, господа, это только предупреждение. Но нет ли поблизости врача? Я очень люблю спрашивать у них совета при подобных тревогах: они могут вывести нз этого полезные указания на предохранительные средства.

   Антуан упомянул о г-не Корвизо из Виркура и предложил послать за ним.

   - Отлично, сударь, - отвечал г-н маршал, - принимаю ваше предложение. Не следует никем пренебрегать, и встречные люди могут дать хорошие с