Ренье Анри Де - Амфисбена

читал меня довольно грубою личностью. В сущности, в твоем определении есть доля правды. Да, я - самец, а ты - любовник. Ну, будем говорить начистоту. Я уверен, что ты ни разу не взял женщину силой. Ты всегда ждешь, чтобы она сама отдалась. Ты всегда даешь им время решиться принадлежать тебе.

   Я насквозь вижу твою методу, мой дорогой. У тебя есть убедительность и чувствительность; ты возразишь мне, что, кроме того, твоя метода не так плоха и достигает цели, что, пользуясь ею, ты имел столько же любовниц, как и всякий другой. Может быть, это и справедливо, но тут дело в личной привлекательности. Успехом своим ты обязан тому, что ты молодой человек, приличный, симпатичный, умеешь разговаривать, умеешь быть нежным, галантным, милым. Да, у тебя есть ум и сердце, одним словом, ты выигрываешь при ближайшем знакомстве. Если расположение, которое женщина может иметь к тебе, вначале несколько неустойчиво, оно может укрепиться по мере того, как она будет узнавать твои достоинства. В конце концов, такого рода успех не имеет в себе ничего неприятного. Должно быть, даже занятно видеть, как мало-помалу завоевываешь почву и что тебя ценят все больше и больше. Не говоря уже о том, что, вероятно, очень возбудительно наблюдать, как зреет плод, касаться его, ощупывать, удостоверяться, что он почти готов, скоро упадет. Это все прекрасно, но признайся, что для этого нужны способности, которых у меня, скорее, нет. Во-первых, обладаю ли я внешностью, подходящей для такого образа действий? Разве люди такого сорта, как я, могут производить медленные операции? Что бы я выиграл от ближайшего знакомства, спрашиваю тебя? Представь себе толстого Антуана Гюртэна в роли соблазнителя, пускающего в ход свои чары? Надо мною стали бы смеяться. Я прибегнул к другим способам и так удачно, что теперь ты можешь полюбоваться, куда это меня привело.

   Антуан Гюртэн, вздохнув, умолк. Вдали, в конце яхты, г-жа де Лерэн проворно карабкалась на капитанский мостик. Ее силуэт элегантно выделялся на синем небе. Я встал, боясь, что Антуан снова заговорит о моей любви к г-же де Лерэн. Кажется, он понял мою мысль, потому что только добавил со смущенным видом:

   - Послушай, Жюльен, я должен тебе сказать одну вещь, которая меня мучает уже некоторое время. Четыре года тому назад я не очень хорошо поступил по отношению к тебе в некоторых обстоятельствах. Я был не прав и надеюсь, что ты перестал сердиться на меня. И вот я хотел, я постарался... Одним словом, я был бы рад, если бы мог как-нибудь загладить окончательно это скверное воспоминание. Ну, иди же к г-же де Лерэн, видишь, она делает тебе знаки, чтобы ты поднялся к ней на капитанский мостик. Довольно сегодня я тебе надоедал, старина.

   Смешной человек, этот Антуан! Итак, он захотел предоставить мне "компенсацию" тем, что пригласил через свою тетушку г-жу де Лерэн на "Амфисбену". Со стороны всякого другого человека это могло бы показаться оскорбительным и несколько бесцеремонным, но к Антуану нельзя относиться так строго.

  

   Маленькая Сирвиль, и Жюльета из виллы Вальмарана, и все другие, которых я считал любимыми мною, - как ваши тщетные маленькие тени рассеялись от воздуха открытого моря! Они жили в закоулке моей памяти. Иногда они на минуту выходили оттуда, и каждая несла в своих руках еще не остывший пепел воспоминаний. Теперь, когда они приходят мне на ум, я едва узнаю их. Их отдаленным, стертым лицам не удается более улыбаться или плакать, до того они смутны и неопределенны. Когда я произношу их имена, они не будят отзвука в моем сердце. Их формы представляют собою не более как неясный пар. Они навсегда умерли, а между тем каждая из них выражала какой-нибудь момент моей жизни, настоящей жизни, той жизни, в которой я любил, как мне казалось. И вот теперь они больше ничего не значат. С этих пор на другом лице, на других формах сосредоточены для меня желание любви и жизни. Другое существо владеет всеми моими мыслями.

   Да, всё, кроме нее, на этом судне кажется мне как бы не существующим и химеричным. Спутники путешествия, матросы экипажа для меня лишь смутные призраки. Напрасно стараюсь я возбудить в себе интерес к ним. Я терпеливо слушаю, что говорит мне славная г-жа Брюван, я слушаю, что говорит мне Жернон, я присутствую при достопочтенном супружеском флирте, что продолжают с неустанной настойчивостью г-н и г-жа Сюбаньи в течение сорока лет своего супружества. Какую важность все это могло иметь? Сейчас только я слушал слова Антуана Гюртэна. Единственно, что у меня осталось от них, это то, что он произнес имя Лауры де Лерэн. Остальное - только жалкий улетучившийся шум. Иногда мне кажется, что я живу среди автоматов. Когда я наклоняюсь к машинному отделению и вижу, как двигаются составные части с клапанами, как вращаются оси, я воображаю, что этот мощный и сложный механизм предназначен не только для того, чтобы двигать "Амфисбену". Я приписываю ему помимо воли более странные воздействия. Не он ли заставляет и всех людей на судне двигаться взад и вперед, говорить, есть? Когда винт перестанет действовать, начатый жест остановится, разговор прервется на полуслове. Все окружающие меня куклы застынут в тех положениях, в каких застанет их эта остановка.

   Да, "Амфисбена" производит на меня впечатление заколдованного корабля, управляемого каким-нибудь таинственным и благорасположенным волшебником. Он предоставил это судно нам, мне и Лауре де Лерэн. Одни мы в нем по-настоящему живем, остальные - не более как иллюзия. Волшебник создал их лишь для того, чтобы сделать наше одиночество более полным. Куда же везет нас этот властитель судеб? Не все ли мне равно, как называются места, куда мы плывем: Неаполь, Палермо или Сиракузы! Я желаю только, чтобы одни любимые глаза улыбались красоте моря, прелести пейзажей, живописности городов. И особенно желаю я, чтобы как-нибудь вечером благосклонное ухо выслушало мои слова и рука в знак согласия легла на мою руку. О всемогущий волшебник, одари меня этим счастьем. А ты, корабль с легендарным названием, мифологическая "Амфисбена", будь послушен веленьям любви!

  

   Я поднялся на палубу... Мною владело необыкновенное волнение. Свежий воздух меня успокоил. День еще не наступил, но не было уже совершенно темно. Окружающая нас темнота более легкого состава, словно тоньше, не так компактна, реже. На мостике я нахожу дежурным помощника капитана, г-на Бертэна. Это молодой человек с белокурой бородой, с приятными манерами. Я уже не один раз беседовал с ним, и я предпочитаю его капитану, г-ну Ламондону, довольно необщительному человеку. Г-н Бертэн облокотился на доску, где четырьмя кнопками прикреплена карта. При свете маленькой электрической лампочки он указывает мне наш путь и пункт, где мы должны находиться в настоящую минуту. Мы приближаемся. Вскоре г-н Бертэн показывает мне пальцем налево далекий огонек, который зажжен на острове Иския. Г-н Бертэн потирает руки. В эту минуту я замечаю, что я различаю землю. Понемногу вокруг нас распростирается неопределенная белизна. Вся яхта словно выплыла из темноты. Море странной молочной бледности. Воздух посветлел, очистился от мрака. Это самое начало зари, ее свежесть, ее трепет, ее печаль.

   Г-жа де Лерэн взяла с меня обещание, что я ее разбужу, как только рассветет." Она хочет видеть, как мы будем подъезжать к Неаполю. Я сошел с мостика и спустился снова на палубу. Двери в кают-компанию были открыты. Машинально я взошел туда и сел на диван. В этом салоне нет ничего корабельного; можно подумать, что находишься в какой нибудь парижской квартире. Тут удобно и элегантно. Только столы привинчены на случай качки, и стоит особенный запах, которым на море пропитаны все предметы. В первый раз со своего отъезда я вспоминаю о Париже, о моей квартире на Бальзамной улице, о старом доме в Клесси-ле-Гранваль, о матушке, от которой, вероятно, завтра в Неаполе получу письмо, о матушке, которая простила бы мне мою неаккуратность, если бы узнала, что я стою лицом к лицу с самым большим приключением в моей жизни, с решительной ставкой моей судьбы.

   Теперь почти рассвело, и нужно идти предупредить г-жу де Лерэн. Я направляюсь к лестнице в каюты. Внизу в коридоре все потушено, и царит почти полная тьма. Я поворачиваю кнопку, и блестящие лампочки зажигаются. Свет отражается на белых лакированных стенках, по которым развешены акварели, изображающие рыб, водоросли, кораллы. Похоже на коридор дорогой гостиницы. Каюта г-жи де Лерэн в самом конце. Проходя мимо кают г-жи Брюван и г-жи Сюбаньи, я стараюсь не шуметь. Предприятие мое вполне невинно, и тем не менее я осторожен и чувствую себя стесненным. Сердце у меня бьется. Вот я перед дверью г-жи де Лерэн. Вероятно, она еще спит. Как разбудить ее? Тихонько ли постучаться или громко?. Мною овладевает необыкновенная робость. Наконец я решаюсь: я стучусь еле-еле; стучусь громче. Ничего. Наверное, г-жа де Лерэн глубоко спит. Лучше всего, пожалуй, подняться на палубу. Но вдруг на меня нападает сильное, властное желание видеть ее. Мне кажется, что я Бог знает сколько времени провел без нее. Я стучу сильно. Чистый веселый голос кричит мне: "Входите же, входите, г-н Дельбрэй, я не совсем готова". В ту же минуту г-жа де Лерэн открывает дверь, и я нахожусь прямо перед ней. Она одета в длинное мягкое платье и закутана в широкую накидку из тонкой шерсти. Электричество зажжено. У каюты праздничный вид. Я осматриваю ее с порога, ослепленный, взволнованный при виде кровати, где она спала, неубранной постели, с которой на коврик свесилась простыня. Г-жа де Лерэн подошла к зеркалу. Она надевает на свою прическу изящную морскую фуражку. Втыкая длинную шпильку, она говорит мне: "Очень мило с вашей стороны, что вы пришли предупредить меня. Я уже проснулась, но поджидала вас... Я видела, как постепенно светлел иллюминатор. Это похоже было на странную и печальную луну. Это был подлинный глаз моря, смотревший на меня. Я бы никогда не решилась одеваться под этим взглядом. Тогда зажгла свет. Мы еще далеко от Неаполя? Ну, вот я и готова, мне осталось только обуться". Она села на край кровати. Босой ногой она отбросила в угол каюты зеленую туфельку, такого цвета, будто в ней только что ходили по морю.

   Мы поднялись на палубу. Заря разливалась теперь по всему небу, по всему морю. Я следил на лице г-жи де Лерэн за ее увеличивающимся светом. Высшая часть Неаполя уже туманно предчувствовалась на горизонте. Еще немного, и Неаполь предстанет в лучезарном утреннем свете. Г-жа де Лерэн вытянулась в широком ивовом кресле. Я видел только ее. Она распахнула накидку. Через ее платье я следил за гибкой линией ее тела. Иногда она обращала мое внимание на оттенок неба или моря, на большие встречные лодки, райны которых бессильно наклоняли свои пурпурные или цвета охры паруса. От времени до времени г-жа де Лерэн покачивала своей ногой, обутой в парусиновую белую туфлю, ногой, которую я представлял себе босой и проворной, далеко бросающей зеленую туфельку, как насмешливое приношение морской луне иллюминатора.

  

   Целую неделю мы провели в Неаполе. Потом в порту стало слишком жарко, и сильный запах серы отравлял воздух. И вот мы удалились сюда, чтобы несколько освежиться.

   "Амфисбена" бросила якорь против морского пляжа, носящего смешное имя Кокумела. Завтра или послезавтра мы тронемся отсюда в дальнейшее плаванье. Ближайшая наша остановка, не очень скорая, будет Палермо. Сегодня я проведу день в воспоминаниях нашей неаполитанской недели. В Неаполе жизнь наша состояла из прогулок и экскурсий. Довольно часто в них принимали участие г-жа Брюван, супруги Сюбаньи и Жернон. Что касается Антуана, то он спускался на берег только один раз. Он все время стонет и жалуется. Между тем, по-моему, состояние его здоровья улучшается. В единственной своей прогулке он просил меня сопровождать его. Было около пяти часов вечера. На набережной мы наняли одну из трясучих колясок, пышно называющихся "каретами", лошади которых на лбу украшены фазаньими перьями. В этом экипаже мы объехали город; правил лошадьми длинный дылда, бешено хлопавший своим бичом. В это время дня в Неаполе жарко и пыльно, не говоря о том, что его жесткая мостовая из лавы - порядочное испытание. Но Антуан очень хорошо выдержал это испытание. На возвратном пути, когда мы спускались по via Toledo, он остановил экипаж, чтобы пройтись немного пешком. Идя не спеша, мы очутились перед лавкой черепаховых и коралловых изделий, в которых здесь нет недостатка. Они забавны, эти лавки. Тут представлены все оттенки черепахи, от самого темного до самого светлого, и можно найти все разновидности кораллов, от самых ярких красных до нежнейших розовых. Я попросил у Антуана позволения купить кое-какую мелочь. Я купил разрезательный нож матушке и какие-то безделушки г-же Сюбаньи и г-же де Лерэн. Довольно красивая девушка показывала нам вещи на выбор, Антуан смотрел на нее внимательно и хитро. Когда мы уже вышли, он быстро повернулся, чтобы посмотреть на нее еще раз. Я уловил в его взгляде грубость и похоть прежнего Антуана. Ну, ну, парень выздоравливает, и к нему возвращается аппетит жизни!

  

   Один раз утром мы с г-жой де Лерэн поднялись к монастырю Сан-Мартино. Покуда наш экипаж медленно двигался по крутым подъемам, ведущим к монастырю, г-жа де Лерэн казалась печальной и рассеянной. Мы молчали почти всю дорогу, молча же мы прохаживались и по большому, залитому солнцем монастырскому двору... Г-жа де Лерэн остановилась перед двумя черепами, увенчанными лаврами, которые украшают балюстраду внутреннего дворика. Не удалось рассеять ее меланхолию и маленькому музею, помещающемуся в монастыре, несмотря на потешные памятники старинной неаполитанской жизни, несмотря на портреты комедианток и шутов, картинки уличных сцен, несмотря на удивительную карету, в которой Виктор Эммануил и Гарибальди совершили свой торжественный въезд в Неаполь, несмотря на прелестный вертеп с сотней одетых и размалеванных фигурок. Когда мы собирались уже уходить, сторож знаком поманил нас за собою. Он направился к окошку, которое и открыл. Оно выходило на маленький балкон.

   У г-жи де Лерэн вырвалось восклицание радостного удивления. Балкон этот висел в пустоте, приделанным к отвесной стене старого монастыря. Под ним расстилался весь Неаполь с его колокольнями, крышами, домами, площадями, улицами, гаванью, залитый солнцем, полный движения и жизни Неаполь; Неаполь, чей глубокий и буйный гул доходил до нас глухим и отдаленным шорохом. После монастыря с черепами, увенчанными лаврами, после музея крашеных кукол, старой рухляди, игрушек, этот большой утренний город, деятельный, красочный, был как бы зовом жизни.

   Г-жа де Лерэн откинулась назад, как будто у нее закружилась голова, и закрыла глаза. Я был готов в эту минуту схватить ее в объятия, прижаться губами к ее закрытым глазам, смешать свой голос с человеческим гулом, доносившимся до нас, и рассказать ей, наконец, про свою любовь, муки, надежды. Но подошел сторож, и она порывисто ушла с балкона, покуда я давал человеку чаевые, которых он дожидался.

   Почему она не хочет выслушать меня? Почему ей, по-видимому, не хочется услышать от меня любовного признанья? Увы, боюсь, что я слишком хорошо понимаю причины такого отношения! Существует тема, которой она не хочет позволить мне касаться. Это так, потому что она добра, потому что ей слишком дорого стоит ввергать меня в отчаянье, сказав, что никогда она меня не полюбит, никогда не будет моею. Но тогда зачем она поехала на этом судне, зачем согласилась участвовать в этой поездке, которая должна была соединить нас бок с боком на долгое время? Зачем по временам у нее такой вид, будто она подзывает меня жестом или взглядом? А между тем она не кокетлива и не жестока. Я всегда находил ее откровенной и прямой. Если бы я ей не нравился, она бы не допустила меня в течение четырех месяцев быть постоянным спутником в ее прогулках. Иногда, начиная с этой поездки, я ловлю в ее взглядах оттенок внимания и интереса. Можно подумать, что она меня наблюдает, изучает меня. Она старается узнать мои вкусы, мои взгляды на жизнь, чего она никогда не делала раньше, когда у нас установился тон несколько поверхностной дружбы. Кто знает, в конце концов, может быть, она почувствовала мою любовь, мою безмолвную любовь?

   Я получил небольшое письмо от Ива де Керамбеля, извещающее меня о смерти тетушки Гиллидик. Бедная дама скончалась на следующий день после моего отъезда в Марсель. Ему достается в наследство тридцать тысяч фунтов ежегодного дохода и прекрасное владение в Алжире, существование которого странная вдова тщательно скрывала от своего племянника. Сколько на свете чудаков! Матушка тоже прислала мне длинное и нежное письмо. В узкой своей провинциальной жизни она счастлива узнать, что я нахожусь в этих прекрасных краях. Есть еще более прекрасный край, матушка, край любви и счастья, но войду ли я в него когда-нибудь? Из тех ли я людей, которым удается силой открыть золотые врата в тот край?

   В течение нашей неаполитанской недели мы, разумеется, посетили Помпеи. Я был несколько разочарован. Конечно, Помпеи - единственное место по своему сохранившемуся разрушению, если можно так выразиться, но нужно сознаться, что в живописном отношении Помпеи довольно посредственны со своими правильными улицами, окаймленными одинаковыми домами. Некоторые из этих домов, однако, интересны и помогают воображению представить себе жизнь давних их обитателей. Некоторые еще до сих пор украшены фресками, оставшимися живыми под предохранившей их обмазкой. Один из них, дом Веттиев, сохраняет почти нетронутый вид с расписными комнатами, выходящими на внутренний дворик, где насажены грациозные цветы. Но всего больше я люблю в Помпеях фонтан. Он находится на маленьком перекрестке. Состоит он из простого мраморного чана, в который вода вливается через рот изваянной маски. Я люблю этот фонтан, потому что я видел, как г-жа де Лерэн над ним наклонялась и очаровательным жестом гладила стертую морду древней маски. Мы были одни в ту минуту. Г-жа Брюван и Жернон отошли от нас в сторону. Сюбаньи отстали слушать объяснения проводника. Мы были одни. Старая маска, казалось, улыбалась под лаской этой легкой руки.

   Я воспользовался отсутствием наших спутников, чтобы повести г-жу де Лерэн в сторону дороги гробниц. Она на краю города и ведет в луга. Погребальные памятники по сторонам не представляют ничего интересного, но в них есть меланхолия, которой так не хватает развалинам Помпеи, развалинам слишком определенным, сухим, слишком поучительным. Так что в Помпеях понравился мне только скромный фонтан и полуразвалившиеся памятники. На подножие одного из них мы сели, г-жа де Лерэн и я. В своем платье простых линий, широкой соломенной шляпе, украшенной колосьями, она сама была несколько похожа на маленьких римлянок с фресок. Как у них, у нее был круглый зонтик. Она так же сидела на том же месте, где, вероятно, сиживала не одна из прежних маленьких помпеянок, которые теперь только щепотка пепла в углублении формы из лавы! И я смотрел с грустью на ту, что сегодня прогуливается. Не есть ли она в моей жизни преходящий образ, который когда-нибудь поглотит забвение? Судьба не для того ли свела нас на минуту, чтобы навеки разлучить? Расстанемся ли мы, как чужие, шаги которых только на секунду скрестились? Встретимся ли мы снова у фонтана на перекрестке, у фонтана, украшенного насмешливой и стертой маской, у фонтана, пустой чан которого не отражает лиц, у фонтана, где больше не пьют? При этой мысли сердце мое сжалось тоской. А между тем, даже если это и должно случиться, имею ли я право жаловаться? Что бы ни случилось, разве я не познал, хотя на минуту, облик любви и счастья?

   Покуда я мечтаю так, над пустынным городом тяготеет тяжелое молчание. Только пронзительный крик кузнечиков раздирает неподвижный воздух. Как будто тысячи маленьких пилок невидимо работают над разрушением и раздроблением старых камней. Вдруг многоголосый концерт будто стих, и мы услышали совсем близко голоса г-жи Брюван и Сюбаньи, которые покрывались фальцетом Жернона. Они не заметили нас и удалялись в другом направлении. Г-жа де Лерэн улыбнулась. Потом мы поднялись, чтобы продолжать и нашу прогулку.

   Бродя по помпейским улицам, г-жа Лерэн и я довольно долго говорили о Жерноне. Как и мне, он ей казался странной личностью. Ученый этот действительно смешной персонаж! С тех пор как этот старый дурак путешествует на яхте г-жи Брюван, он решил совлечься со своего положения человека науки и облечься в человека светского. Вместо того чтобы остаться эрудитом, каким он есть и что, в конце концов, представляло бы вполне выносимую компанию, потому что по своей специальности он имеет несомненные заслуги, - он старается быть милым, кокетливым, галантным. Да, Жернон миндальничает с дамами. Вот если бы Феллер увидел это зрелище, как бы он обрадовался и какие бы взгляды пускал из-за своих очков! И нужно видеть, как он справляется с этой ролью. Даже Сюбаньи, знакомые с ним давно, поражены. Будто подменили их Жернона. Антуан, который менее терпелив и которого Жернон раздражает, осаживает его довольно резко. Добрая г-жа Брюван, искренняя поклонница книг Жернона, немного сбита с толку его манерами. А она-то рассчитывала на серьезные и поучительные беседы! Она так радовалась, что будет посещать знаменитые места древности в обществе компетентного и осведомленного человека! Какими неловкими любезностями уснастил он прогулку по Помпеям, во время которой г-же де Лерэн и мне удалось уединиться. Правда, когда мы вернулись, нам пришлось подвергнуться его мадригалам, на которые он не скупился, сопровождая их тонким и самодовольным смехом.

  

   Мы несколько раз возвращались в музей, я и г-жа де Лерэн. Нам нравилось бродить среди толпы статуй, но всегда, неотвратимо, нас влекло в залу с бронзой. Бронзовые статуи очаровывали нас своим материалом, выкопанным из-под земли и блестящим, и в то же время наши взоры были прикованы к ритму их движений. Когда мы в последний раз приходили любоваться на ночную красоту этих металлических героев и взоры наши были еще опьянены темными их формами, вдруг, при проходе через одну галерею, мы были привлечены светом открытого окна. Оно выходило на двор, неистово залитый солнцем и окруженный высокой стеной. На дворе этом находились обломки скульптур, разбитые статуи и у основания стены ряд больших глиняных кувшинов, желтых и красных. Пузатые, бокастые, они походили на огромные плоды или на чудовищные яйца. И эта старая стена, вздутые глиняные кувшины на солнце после реального и чистого греческого мира, с благородными и крепкими бронзовыми призраками которого мы только что расстались, произвели на меня вдруг впечатление Востока и "Тысячи и одной ночи".

  

   В течение этой неаполитанской недели между мною и г-жою де Лерэн снова возобновились прежние товарищеские отношения. Однако эта лицемерная дружба мне делается невыносимою. Каждый день я даю слово, что это будет последний и что я не буду больше принимать двусмысленного положения, в котором мы находимся. И каждый день тем не менее я откладываю на завтра признание, которое жжет мне губы, сцену которого я сотни раз воображал себе, слова которого я сотни раз повторял про себя, но не осмеливаюсь произнести, потому что я трус, потому что одно ее слово может уничтожить мои мечты. Между тем Неаполь, чувственный и пламенный, должен был бы придать мне храбрости, этот Неаполь, где каждый вечер вокруг яхты раздаются песни любви под качание лодок, полных голосами и музыкой.

  

   Как-то вечером, после обеда, мы сидели под тентом, г-жа де Лерэн, Антуан и я. Г-жа Брюван, Сюбаньи и Жернон устали от поездки на мыс Мизэн и ушли спать. Антуан закурил сигару. Он курил в первый раз со времени своей болезни, и подвиг этот привел его в хорошее настроение. Вдруг, выпустив клуб дыма, Антуан говорит мне:

   - Ты совершенно прав, наш помощник капитана, Бертэн, очень милый малый. Я сегодня днем разговорился с ним. Но какой чудак! Я хотел, чтобы он мне рассказал о своих неаполитанских похождениях. Моряки должны здорово любить женщин! Но вот этот, кажется, не из повес. Однако он почти каждый, вечер ездит на берег. Я думал, что все-таки он пользуется кое-какими развлечениями. Ничего подобного. Этот молодец Бертэн ограничивается тем, что сентиментально прогуливается по Кьяйе. И когда я стал подсмеиваться над его воздержанностью, мой славный малый покраснел до ушей и, в конце концов, признался мне, что влюблен в кузину, что он ее жених и с тех пор не обращает внимания на женщин. Ты понимаешь это, Жюльен? Любить одну женщину и развлекаться с другою - ведь это же не имеет большой важности! Нужно же быть простофилей, чтобы создавать себе такие ненужные сложности!

   Раньше чем я успел что-нибудь ответить Антуану, раздался голос г-жи де Лерэн:

   - Ну так позвольте вам заметить, дорогой г-н Гюртэн, что вы ошибаетесь. Сложности, о которых вы говорите, вовсе не так не нужны, и г-н Бертэн совсем не так не прав, относясь с уважением к своей любви. Это доказывает, что тонких мужчин гораздо больше, чем вы думаете. Я, например, знаю людей, вполне способных отказаться от прихоти, удовлетворить которую предоставляется случай, потому что они к кому-нибудь другому имеют чувство, в котором заинтересовано их сердце. Вы находите это комичным и смешным, а я нет! Я нахожу это очень, очень милым, и, если бы ради меня так поступили, я была бы крайне тронута этим.

   При таком заявлении г-жи де Лерэн Антуан принялся смеяться, и в смехе его послышалось хвастовство и недоверие. Я тоже засмеялся, чтобы скрыть свое смущение. Хотела ли намекнуть г-жа де Лерэн на случай с г-жой де Жерсенвиль? Не рассказала ли ей г-жа де Жерсенвиль, чем кончился ее визит ко мне? Мысли эти беспокоили меня всю ночь.

  

   Мы последний день в Сорренто. "Амфисбена" должна сняться с якоря завтра поутру. Г-жа Брюван, Сюбаньи и Жернон отправились на прогулку в экипаже, и г-жа де Лерэн к ним присоединилась... Я остался на яхте. Я был утомлен, нервен. Вместо того чтобы находиться на палубе, я спустился в свою каюту. Я задернул занавески на окнах и протянулся на кровати. Так как было очень жарко, я пустил вентилятор.

   Этот маленький воздушный винт занимает меня. Он помещен в углу моей каюты, где он и бурчит с бесполезной хлопотливостью. Он вертится без памяти. Он не доставляет ни малейшей свежести. Он производит только поверхностный, искусственный ветерок. Он подвижен и недвижен. Созерцание его быстроты интересует и одуряет меня, погружает меня в неопределенное оцепенение, гипнотизирует меня одною мыслью, всегда одной и той же. Мне кажется, что его трепещущее крыло вертится в моем мозгу, и я остаюсь без движения, подавленный, бесчувственный.

   В любви бывают такие минуты прострации, когда душевная пружина ослабевает, растягивается, когда хотелось бы не думать больше ни о чем, когда готов принять развлечения самые нелепые. Минуты расхлябанности, лени, усталости, малодушия, когда достижение цели кажется вам слишком трудным, слишком гадательным. Хочется найти предлог для отступления. Убеждаешь себя, что напрасно надеялся. Хотелось бы забиться в какой-нибудь угол, перестать сознавать самого себя, сделаться бесчувственной вещью. О, быть бы этим металлическим крылом, которое от дрожания теряет голову, или древним глиняным кувшином, что на дворе музея тяжело покрываются трещинами под солнцем...

   В эти минуты жестокой подавленности чувств у нас являются не только такие желания. Эти минуты дают нам и более коварные, более опасные советы. Что, если, достигнув цели, когда наше желание осуществилось, мы вдруг замечаем, что вовсе не сюда должна была привести нас наша настоящая судьба! Что, если вдруг мы откроем, что шли мы ложным путем, гнались лишь за самым обманчивым из миражей, что мы уступили добычу мраку!

   И вдруг живо, неожиданно на память мне пришла Мадлена де Жерсенвиль. Почему я отверг то, что она мне предлагала, наивный и непосредственный дар, самое себя? Кто прав: Антуан или г-жа де Лерэн? И потом, кто знает: может быть, я ее полюбил бы, эту Мадлену де Жерсенвиль? Иногда наслаждение приводит к любви. Некоторые прихоти переходят в длительную страсть. И вот мною овладело странное ретроспективное желание этой женщины, с которой я почти не встречался. Но сейчас же я понял, что не она внушает мне это желание. Она только образ, наложенный сверху, легкий чувственный призрак, который тотчас же рассеивается, исчезает и через который проступает г-жа де Лерэн. Ах, Лаура, Лаура! Напрасно я желаю забвения, напрасно я создаю препятствия своей любви, прислушиваюсь к предательским нашептываниям моей трусости, ищу вам мимолетных соперниц, - вас я люблю всею тревожной моей душой, всем моим нерешительным сердцем!

   Было около шести часов, когда я снова поднялся на палубу. Солнце не так палило, и воздух казался не таким тяжелым. Так как Антуан погружен был в какую-то книгу, я пошел поболтать с г-ном Бертэном. Почему так долго нет лодки, на которой должны были вернуться г-жа Брюван, Сюбаньи, Жернон и г-жа де Лерэн? Я уже начал беспокоиться, как вдруг я увидел, как она отделилась от берега и направилась к "Амфисбене". Когда она пристала к лестнице, г-жа де Лерэн со смехом бросила мне снизу большой золотой шар, пойманный мною на лету. Это был огромный лимон, который она сорвала во время прогулки. Я рассматривал его, держа в руках, крепкий, таинственный, пахучий, как обещание счастья. О прекрасный золотой плод Гесперид, если бы твоя обманчивая корка не заключала в себе лишь горький пепел!

  

   Покидая Сорренто, мы не остановились, как должны были бы, у острова Капри. Антуан, не спросясь ни Сюбаньи, ни г-жи де Лерэн, отдал приказ капитану взять путь прямо на Палермо. Бедная г-жа Брюван не посмела ничего сказать, и мы принуждены были покориться этой необъяснимой причуде. К тому же Антуан, которому вот уже неделя, как, по-видимому, действительно гораздо лучше, последние два дня снова впал в мрачность и в дурное расположение духа. У него такой вид, будто он на всех нас очень сердится. Итак, он лишил нас Капри.

   Для меня это лишение довольно безразлично. Что значит для меня несколькими пейзажами больше или меньше? Разве все мои мысли не заняты одной мечтой? Все оттенки земли и моря не стоят для меня оттенков одного лица. Антуан может сколько угодно распределять по своему усмотрению остановки, не я буду протестовать против этого. Меня занимает одна г-жа де Лерэн.

   Сейчас только я смотрел на нее. Она стояла, опершись на перила. Я созерцал гибкую линию ее спины, свежую шею в тени большой шляпы, прекрасные обнаженные руки, выходящие из коротких рукавов, и я испытывал, смотря на нее, невыразимую томность. Она долго оставалась неподвижной. О чем размышляла она так, задумавшись? Двое матросов прошли позади нее, босые, в полотняном платье, и один из них обернулся, чтобы бросить на нее взгляд, полный наивного восторга. В конце концов, этот восторг я читаю в глазах всей команды, я нахожу его у милого г-на Бертэна и у угрюмого г-на Ламондона. Наверное, о г-же де Лерэн ведутся разговоры как в офицерской каюте, так и в помещении для матросов. При этой мысли я испытываю какую-то стесненность и раздражение. А между тем это всеобщее внимание вполне объяснимо. Г-жа де Лерэн единственная женщина на яхте. Превосходная г-жа де Брюван и по внешности, и по возрасту вышла уже из узаконенных лет. Г-жа Сюбаньи в таком же положении. Так что вполне естественно, что образ г-жи де Лерэн преследует всех этих мужчин. Неизбежно, что между собою они толкуют о ее прелестях и о ее красоте. Неизбежно, да, но не менее верно и то, что я, не отдавая себе отчета в этом, ревную ее ко всем этим неизвестным. Может быть, это смешно, но это так.

   А разве к Антуану я не ревную ее по временам? Иногда старая моя обида на него глухо просыпается. Я вспоминаю его прошлое поведение, его предательство. Тогда я задаю себе вопрос, не сделался ли я жертвой каких-нибудь махинаций с его стороны. Почему он мне сообщил, что это именно он заставил пригласить на яхту г-жу де Лерэн? Почему он это приглашение представил мне как некоторое возмещение за его прошлое поведение? Кто знает, может быть, он влюблен в г-жу де Лерэн и его откровенность была только средством отклонить мои подозрения? Кто знает также, не ради ли Антуана согласилась г-жа де Лерэн предпринять это путешествие?

   Конечно, в данную минуту Антуан болен, но он от этого еще более впечатлителен. К тому же г-жа де Лерэн разведена, и нет никаких доказательств, что она не хочет начать жизнь заново, что она не мечтает со временем выйти замуж за богатого человека. Антуан - хорошая партия. Г-жа Брюван очень богата и, наверное, одобрит, если Антуан решит остепениться и начнет правильное существование, которого требует состояние его здоровья. А разве он не заявляет во всеуслышанье, что жизнь, которую он вел до сих пор, внушает ему отвращение? Между тем в другие минуты все эти подозрения кажутся мне излишними. Еще накануне нашего отъезда из Сорренто он вел со мной разговор, который мне тогда показался многозначительным и не позволяет приписывать ему намерения, которые я предполагаю.

   Утром я зашел к нему в каюту, чтобы справиться о здоровье, потому что накануне вечером он жаловался на усталость. Я застал его еще лежащим, вид у него был плохой. Он пространно мне стал опять рассказывать о своей болезни и о переменах, которые она в нем произвела. Кроме того, если он выздоровеет, он будет как можно меньше времени проводить в Париже. Он попросит свою тетушку Брюван купить ему усадьбу в Турэни или в Нормандии. Там будет он вести строго гигиенический образ жизни. Я возражал ему, что подобное отшельническое существование, для которого он совершенно не создан, скоро сделается ему в тягость и что он лучше сделал бы, если бы стал жить благоразумно в Париже. На это замечание он почти рассердился. "Положительно, ты ничего не понимаешь в моем состоянии. Разве ты не видишь, что я человек конченый начисто, что, если я приблизительно и поправлюсь, все равно останусь вроде калеки, которого нужно будет поддерживать всевозможными мерами предосторожности? Конечно, нет, я не останусь в Париже, если не буду иметь возможности делать то, что я любил. Париж без спорта, без театров, без ужинов, без женщин! Нет, благодарю покорно! Теперь это мне безразлично, но всегда ли это будет так? Да, в данную минуту женщины меня приводят в ужас. Одна мысль о прикосновении кожи, о том, чтобы держать тело в объятиях, мне невыносима.

   Я слушал его с известным удовольствием. Он казался искренним, говоря так.

  

   Мы шли довольно близко от берега. Он мягко и живописно горист и почти отвесно спускается к морю. Там и сям видна какая-нибудь маленькая гавань, прижавшаяся к защищающей ее скале, или деревушка, прилепившаяся к склону. Перед Амальфи мы простояли несколько часов, достаточных, чтобы съездить на берег и осмотреть старинный собор. Начиная с Салерно, берег понижается и делается более плоским. Горы отходят от берега и оставляют открытыми болотистые пространства. Сегодня утром мы остановились против Пестума. Антуан немного посветлел и сам первый предложил г-же де Лерэн поехать осматривать храмы. Г-жа Брюван, Сюбаньи и Жернон выразили желание к нам присоединиться; впрочем, Жернон без особенного энтузиазма. Памятники древности, по-видимому, его нисколько не интересуют. Жернон - человек библиотечный, кабинетный ученый.

   Лодка "Амфисбены" высадила нас на ровный морской берег, серый и плоский. Перед нами на некотором расстоянии высились храмы. Они вырисовывались на фоне голубоватых гор. Узкая дорожка вела нас между изгородей. У местности нездоровый и меланхолический характер. Почва влажна, воздух тяжел и полон лихорадок. Г-жа Брюван, Сюбаньи и Жернон подымаются медленно. Г-н и г-жа Сюбаньи идут под одним зонтиком. Г-жа де Лерэн и я идем вперед. Солнце печет, вдыхаешь запах высохшей тины и теплой травы. Летают бабочки, жужжат мухи. Это единственный звук, что нарушает безмолвие, да вдали за нами глухо набегают волны на пустынный и нездоровый берег. По мере того как мы приближаемся, храмы увеличиваются и все выше возносят колонны из желтого мрамора. Чувство величественности, древности и безнадежности исходит от этих огромных развалин, сохранивших еще царственную стройность, монументальный и победный облик. Между разъехавшихся плит, у подножия колонн растут высокие аканты, завивая свои листья архитектурными завитками.

   Перед мрачным этим великолепием, перед этим возвышенным видением прошлых времен г-жа де Лерэн и я молча переглянулись; в тяжелом небе кружилась стая крикливых ворон, вспугнутая нашим приходом. По правде сказать, я был менее взволнован, чем я ожидал. Слишком много дней я живу в присутствии слишком большой красоты для того, чтобы самые прекрасные зрелища могли отвлечь меня от нее. Пусть пейзажи развертывают свои линии, пусть города представляются моему зрению, пусть небо и море сочетают свои ярчайшие краски, пусть эти храмы возносят предо мною свои колонны и фронтоны, моя мысль не всецело будет занята ими! Я ускользаю от их воздействия, я противостою их притяжению. О Пестум, хотя бы ты расцвел тысячью своих роз, они не будут стоить очертания этого рта, этого рта, загадочного и безмолвного!

   О Лаура, нет страны, которая сравнялась бы с прелестью твоего лица, нет архитектуры, равной строению твоего очаровательного тела, нет красок более гармоничных, чем цвет твоих глаз! Напрасно расстилали бы перед моими взорами все моря и все земли, я с пренебрежением отвернулся бы от этого зрелища на зов твоего голоса. О Лаура де Лерэн, звук твоих шагов, шелест твоего платья в траве для меня словно шорох шагов и трепет крыльев любви! Но, увы, придет ли ко мне когда-нибудь любовь, или в памяти я от нее сохраню лишь беглый след и неуловимый отзвук.

  

   "Амфисбена" бросила якорь в палермском рейде. Сегодня утром мы были свидетелями чисто театрального эффекта. К часу завтрака мы все собрались в столовую. Только Жернон заставлял себя ждать. Антуан начал терять терпение, так как ему хотелось есть, что, несмотря на его жалобы, служит прекрасным признаком. Г-жа Брюван собиралась уже послать мальчика узнать, что случилось с г-ном Жерноном, как вдруг мы увидели появление какой-то личности, столь необыкновенной, что изо всех уст вырвалось восклицание. Конечно, перед нашими глазами был г-н Жернон, но Жернон, внезапно превращенный в другого человека, как будто сказочная фея лукаво коснулась его кончиком своего жезла. На г-не Жерноне не было уже ни его старой синей матроски, ни парусиновых брюк. Он был одет в великолепную зеленую пару, причем пиджак был расшит фисташковым шнурком, брюки с буфами над велосипедными чулками, которые были тоже зелеными с желтыми крапинками. Вместо своей грозной колониальной каски он водрузил себе на голову фетровую шляпу изумрудного цвета, чистейшего тирольского фасона, украшенную кокетливо павлиньим пером. На шее у него повязан был галстук канареечного цвета в лучшем немецко-неаполитанском вкусе.

   У наряженного таким образом Жернона был скромный и довольный вид, и наши комплименты он принимал с величественной улыбкой. Видя, что он произвел хорошее впечатление, он окрылился успехом, язык у него развязался, и он сообщил нам, что он воспользовался пребыванием в Неаполе, чтобы обновить немного свой гардероб. Там он и прельстился этим поношенным костюмом, оставшимся, вероятно, после какого-нибудь немецкого туриста. Да, г-н Жернон умеет удивлять публику. Меж тем как мы поздравляли его с иронией, которой он не замечал, г-н Жернон пускал нежные взгляды по адресу бедной г-жи Брюван, которая изо всех сил старалась скрыть свое смущение. Было очевидно, судя по минам Жернона, что, как раз имея в виду г-жу Брюван, он и израсходовался. После завтрака, когда Жернон удалился в свою каюту, чтобы распустить немного свой прекрасный желтый галстук, который его давил, Антуан стал дразнить свою тетушку по поводу любви, внушенной ею Жернону, так как последний, по уверениям Антуана, влюбился по уши. Г-жа Брюван отбивалась изо всех сил, но спрашивается, не была ли она в глубине души польщена обожанием этого старого дурака?

  

   Г-жа Брюван, будучи крайне доброй, предложила Жернону и Сюбаньи поехать с нею пить чай в вилле Иджиэя, покуда г-жа де Лерэн и я будем осматривать памятники и достопримечательности Палермо, где мы пробудем недолго, так как Антуан уверяет, что пребывания в портах ему скучны и утомительны. Он любит плавать по морю, долгие дни меж небом и морем, мягкое покачивание, глухое содрогание идущего судна. Он не хочет съезжать на берег, и наши прогулки его раздражают, особенно когда г-жа де Лерэн и я делаем их без сопровождения г-жи Брюван, Сюбаньи и Жернона. И несомненное дурное настроение Антуана, в которое он приходит ото всего, что приближает меня к г-же де Лерэн, возбуждает во мне подозрения на его счет. Что касается до нее, она не выказывает большой симпатии к Антуану. Она вежлива и сдержанна, ничего больше.

  

   Какие странные люди эти Сюбаньи! Вся жизнь г-на Жюля де Сюбаньи протекала под влиянием одного обстоятельства, и обстоятельство это состояло в том, что у г-на Сюбаньи то, что называется "голова с медали". Действительно, лицо у г-на Сюбаньи замечательно правильное: прямой нос, большие глаза, хорошо очерченный рот. Г-н Сюбаньи достаточно похож на какого-нибудь греческого эфора или римского проконсула. Он был очень красив, да и теперь красота его сохранилась. Классическая красота доставила ему случай в двадцать два года получить предложение от м-ль Леблерю, дочери крупного подрядчика. Молодой Сюбаньи был беден и служил в разных канцеляриях Парижа. М-ль Леблерю была не безобразна и очень богата, так что г-н Сюбаньи не отказался от наживы, которая сама давалась ему в руки. Начиная с этого момента, у г-на Сюбаньи было только одно занятие: позволять собой восторгаться. М-ль Леблерю, выйдя замуж, осуществила свою мечту о мужской красоте, но мечты эти она хотела продлить елико возможно. Поэтому г-н Сюбаньи был подвержен непрестанному и строгому режиму, ежедневным и мелочным заботам под неумолимым надзором внимательной и влюбленной г-жи Сюбаньи.

   Г-жа Сюбаньи не смотрела за своей наружностью и фигурой, но на мужа налагала самое мелочное исполнение правил гигиены и эстетики. Все в жизни г-на Сюбаньи было подчинено одному обязательству - быть и оставаться красивым. Г-жа Сюбаньи ежечасно следит за физической красотой г-на Сюбаньи, и в течение сорока лет г-н Сюбаньи покорно подчиняется требованиям своего положения. Он покорился своей участи и даже вошел во вкус. Он строго исполняет все предписания, которые на него наложены. Он наблюдает за своим питанием, упражняет свои мускулы, ухаживает за своей кожей и волосами по рецептам, полученным им от специалистов. Он со всеми ими советовался и из сводки их предписаний составил себе уложение, которому неослабно и неустанно следует. К тому же около него всегда находится г-жа Сюбаньи, чтобы призывать его к порядку и поддерживать в нем уважение к средствам, благодаря которым г-н Сюбаньи всегда может в дни поклонения представлять своей супруге "голову с медали".

   Обожание это имело еще и другое следствие для г-на Сюбаньи. Остаток времени, что у него не занято физическим самосохранением, он по большей части посвящает тому, что увековечивает всеми способами свое изображение. Ведет это дело также г-жа Сюбаньи. Г-н Сюбаньи лучший клиент для художников, скульпторов, граверов и фотографов современности. Количество бюстов, портретов, медалей и клише, сделанных с него, неисчислимо.

   Г-на Сюбаньи рисовали, лепили, воспроизводили большее количество раз, чем президента республики или модного актера. У него солидная иконография, чем гордится г-жа Сюбаньи. Что касается до г-на Сюбаньи, то он охотно предоставляет себя этим знакам внимания к его персоне. Он так к этому привык, что машинально, в самых обычных жизненных положениях, он продолжает позировать. Что всего любопытнее, так это то, что у него нет ни малейшего тщеславия и что при всем этом он превосходнейший человек. Заботясь о своей красоте, он исполняет как бы долг. Исполняет он его на совесть и без всякого фатовства. Ничего не поделаешь, внешность обязывает. Он терпеливо сносит шуточки невыносимого Жернона. Они товарищи по школе. Жернон пользуется этим обстоятельством и уверяет г-жу Сюбаньи, что в те времена г-н Сюбаньи ничего не имел античного, меж тем как он, Жернон, привлекал внимание мамаш свежим и прелестным цветом лица.

  

   Наконец-то! Я сказал ей! Теперь она знает про мою любовь! Это произошло вчера. Погуляв днем по Палермо с нашими спутниками, я и г-жа де Лерэн оставили их, чтобы подняться до Монреале. Они отправились на яхту, а мы взяли экипаж, чтобы совершить эту загородную прогулку. Сначала нужно ехать по густонаселенному предместью, не особенно характерному, где мальчишки в лохмотьях приветствовали нас криками и прыжками. Затем вскоре дорога начинает подниматься петлями. Окружена она прекрасною зеленью, тенистыми садами, живописными виллами в стиле барокко. Там и сям вдоль дороги фонтаны стекают в затейливые бассейны рококо. Воздух мягкий и теплый, немного усталый, немного томный, воздух конца ясного дня, полный запаха цветущих апельсиновых деревьев. Я смотрю на сидящую рядом со мною г-жу де Лерэн. Легкий ветерок слабо колеблет газовую вуаль, окружающий ее широкополую шляпу темной соломки. Она сегодня очень весела. Она шутит и смеется, потешаясь, как смешно ухаживает Жернон за г-жою Брюван. Так мы доезжаем до Монреале. Дорога приводит на главную площадь городка, и внезапно перед нами встает собор.

   Его тяжелые бронзовые двери были открыты, и мы проникли в огромный неф. Мозаики покрывают стены, а углубление представляется какой-то волшебной пещерой, и темной, и блистающей, переливающейся старинным золотом, населенной иератическими образами. От времени до времени г-жа де Лерэн зонтиком указывает на какого-нибудь из них. Большой храм почти пуст. Изредка различишь отзвук шагов, голоса, и снова наступает молчанье безлюдия. Г-жа де Лерэн идет передо мною. Вдруг я замечаю, что она направляется к маленькой двери, проделанной в толстой стене, толкает ее одним пальцем руки в перчатке и вскрикивает от изумления...

   Дворик, куда мы попадаем, невелик, но очарователен по пропорциям и варварской живописности, он прелестен со своими сарацинс