Ренье Анри Де - Амфисбена

есмотря на свое платье, такого любовного в своей позе, как будто она лежала в постели. Да, он почувствовал: я заметила это, потому что в голосе у него появились резкие и отрывистые нотки, а в глазах что-то хитрое. Да, я была свидетельницей внезапного чувственного сговора, установившегося между этими существами, и свидетельницей, которая, может быть, мешает.

   В эту минуту, дорогой Жером, и пришла мне мысль устроить испытание, на которое я вам намекала в начале письма. Решение мое было быстро принято. Под каким-нибудь предлогом я оставлю их вдвоем, г-на Дельбрэя и Мадлену. Если я почувствую ревность при мысли оставить г-на Дельбрэя наедине с Мадленой, с этой доступной и страстной Мадленой, чьи внезапные намерения были мне так ясны; если мысль эта будет мне тягостна и заставит меня страдать, значит, чувство, испытываемое мною к г-ну Дельбрэю, - не простая дружба. Напротив, если я не буду испытывать ничего подобного, если мне будет приятно думать, что мой друг не пропустил удобного случая, тогда я вполне разрешу сомнения моего сердца. В обоих случаях испытание будет решающим.

   Между тем я приблизилась к дивану, на котором продолжала быть распростертою Мадлена, и лукаво спросила, не устала ли она немного. Раньше чем она ответила мне что-нибудь, я предложила ей, что поеду одна к белошвейке на улицу Генего. Что касается до нее, то она могла бы подождать здесь, пока я пришлю за нею автомобиль. Это ее избавит от лишней поездки, и она вернется прямо домой, куда, конечно, я могла бы ее завезти раньше белошвейки, но этот крюк очень задержал бы меня при недостатке времени, и я рисковала не застать мадам Розину. Г-н Дельбрэй будет в восторге, что она посидит у него несколькими минутами дольше. По мере того как я говорила, лицо Мадлены удовлетворенно прояснялось. Если бы она смела, я думаю, она бросилась бы мне на шею. Очевидно, я осуществляла тайное ее желание. Что касается до г-на Дельбрэя, то во время коротких наших переговоров он сохранял полнейшую непроницаемость. Я попрощалась с Мадленой. Она извинилась, что не едет со мной, сославшись на легкую мигрень от солнцепека. Г-н Дельбрэй провопил меня до дверей. Напоследок мы поговорили о подзеркальнике. Он сообщит телеграммой г-ну Керамбелю цену, которую я предлагаю за вещь.

   Как только я вышла и дошла до последней площадки, я остановилась и с облегчением вздохнула. Уф! Наконец я точно узнаю свои чувства к г-ну Дельбрэю. Я достаточно знала Мадлену, так что у меня не было никаких сомнений относительно того, что сейчас произойдет в мое отсутствие между нею и г-ном Дельбрэем. Г-жа де Жерсенвиль почувствовала неожиданное и неукротимое влечение к г-ну Дельбрэю. Это ее специальность.

   Я неоднократно слышала рассказы Мадлены, как у нее происходили любовные встречи вроде той, которой я только что способствовала. Моя милая подруга слишком любит такие пассажи, чтобы у меня оставались сомнения в исходе разговора с г-ном Дельбрэем, за которым я их оставила. Теперь вопрос сводится к тому, как вынесу я положение, мною же созданное. Впечатления мои откроют мне глаза на мои чувства. Впечатления же эти я готова анализировать в малейших оттенках, просеять их через тончайшее решето и изучать пылинку за пылинкой. Вы знаете, дорогой Жером, что я достаточный "психолог", внимательна, наблюдательна, особенно когда предметом моих наблюдений являюсь я сама. Вот в точности то, что я могу отметить.

   Спустившись с лестницы г-на Дельбрэя, я остановилась на тротуаре. Был великолепный конец дня, одного из тех летних парижских дней, мягкость и блеск которых я только что хвалила. Улица была спокойна, и пахло мокрой пылью. Поливальщик наводил длинную и гибкую струю радужной воды. Мягкая свежесть исходила от сырого тротуара. Мне хотелось идти пешком, но тут стояла машина Мадлены де Жерсенвиль. Я благоразумно села в нее и приказала шоферу ехать на улицу Генего. Авто тронулся, я откинулась на подушки и удобно начала покачиваться. Прежде всего я заметила, что экипаж превосходен: рессоры очень мягки, шины надуты как раз в меру. Внутренность каретки вся пропитана сильными и сладкими духами, которые употребляет Мадлена. На серебряном крючке висит сумка. Я открыла ее - в ней было несколько банковских билетов, записная книжка, карандаш и разная мелочь: пудреница, два губных карандаша. Передо мной на часах, вставленных в дерево, было три минуты шестого. Мне вспомнилось четверостишие, вычитанное как-то мною в старинном альманахе, который подарил мне г-н Дельбрэй. Вот что в нем заключалось:

  

   Часы и милая Жюли,

   Как вас сравнить, и сам не знаю!

   Одни часам подсчет вели,

   Что я с другою забываю.

  

   Эти плохие стихи я несколько раз машинально повторяла. Только проеажая площадь Согласия, я подумала об их применении. В первый раз с Бальзамной улицы я вспомнила о положении, в котором оставила Мадлену и г-на Дельбрэя, и признаюсь, что в данную минуту оно показалось скорее комическим. Какое лицо сделал г-н Дельбрэй при виде столь милого и обезоруживающего цинизма Мадлены, потому что Мадлена никак не смогла скрыть долго, чего она от него ожидала? Мадлена де Жерсенвиль не из тех женщин, которые скрывают свои чувства. Она, наверное, теперь сообщает ему о них со спокойным бесстыдством, характерным для нее. В конце концов, очень может быть, что г-н Дельбрэй избавил ее от труда признаваться. Г-н Дельбрэй не мальчик и не молокосос, но тем не менее, может быть, он и не очень привык к любовной откровенности в стиле Мадлены де Жерсенвиль! И два или три раза я повторяла четверостишие, улыбаясь.

   Да, то, что я называла "дело Бальзамной улицы", казалось мне все комичнее и комичнее. Бедняга Дельбрэй должен быть все-таки несколько озадачен таким непредвиденным счастьем! Ну что ж! Когда удивление пройдет, он останется только благодарен мне. Мадлена ему очень нравится. Я могла это заметить, притом же женщины смелые, как Мадлена, очень подходят для нерешительных мужчин вроде г-на Дельбрэя. Очевидно, Мадлена не будет его стеснять ни привязанностью особенной, ни верностью. Любовь их долго не будет продолжаться. Скоро Мадлена отправится к другим приключениям, а Дельбрэй вернется ко мне, несколько осовелый и расстроенный, так как мужчины тщеславны и сердятся на женщин, которых они не могли удержать. А между тем разве не я в виде благодарности за его любезность ко мне доставила это приключение? Я не сомневаюсь, что г-н Дельбрэй именно так и взглянет на это дело. Иначе я была бы в отчаянии причинить ему какую-либо неприятность, так как в данное время очень дружественно к нему настроена, тем более что я замечаю, что дружба эта действительно только дружба. Испытание, проделанное мною, говорит в мою пользу. Я начинаю совершенно успокаиваться.

   В общем, дорогой Жером, а провела превосходный вечер. Я испытывала очень приятное ощущение свободы и независимости. Такое же чувство я испытала, так сказать, физически и общественно, когда приехала в Париж. Теперь я чувствовала себя вполне свободной в области чувств. Я освободилась от несносных сомнений, которые меня смущали. Я вкушала прелестное спокойствие и более удобно откинулась на подушки экипажа. Гудок звучал как рог победы. Авто теперь ехал вдоль набережных Сены. Река текла блаженно и медлительно. Все мне казалось гармоничным и совершенным, и я взлетела в третий этаж улицы Генего к мадам Розине, белошвейке, с беззаботным проворством моих лучших дней.

   Мадам Розина - хорошенькая, немного поблекшая особа. У нее длинные изящные пальцы, и мне доставляет удовольствие смотреть, как она перебирает тонкий батист и легкие кружева. Я сняла шляпу и блузку и начала мерить милые кашкорсэ, преимущества, качества и удобства которых расхваливала мне мадам Розина. Я рассеянно слушала ее, рассматривая в зеркало приятное отражение изящной линии моих покатых плеч и аппетитной округлости груди. Конечно, я не могла бы предложить г-ну Дельбрэю роскошных форм, как подруга моя Мадлека, тем не менее и моя особа не заслуживала бы отказа. Но судьба распорядилась иначе, и г-ну Дельбрэю никогда не придется делать сравнений, которыми я занималась, покуда мадам Розина пристраивала тонкое белье, которое собиралась мне примерять.

   Когда я вышла от мадам Розины, часы на Институте показывали четверть седьмого. Я продолжала находиться в превосходном настроении. Когда я переходила дорогу, какой-то велосипедист, задев меня, приветствовал мимоходом меня одним из тех, несколько рискованных, парижских приветствий, которые в памяти у нас остаются только как дань косвенного восхищения нашей красотой. Итак, я бросила велосипедисту самый снисходительный взгляд и оперлась на парапет набережной между двумя ларьками букинистов. Наверное, теперь Мадлена собирается уходить с Бальзамной улицы. Может быть, она уже и ушла, и г-н Дельбрэй, оставшись один, думает, какое занятное приключение с ним произошло. Конечно, у него бывали любовницы, но тем не менее он, вероятно, обалдел от такого быстрого успеха у г-жи де Жерсенвиль. Несомненно, что вместо признательности он испытывает к ней некоторое презрение. В тот вечер испанских танцев у доктора Тюйэ, когда он обратил внимание на г-жу де Жерсенвиль, наверное, ему и в голову не приходило, что эта красивая дама однажды приедет к нему и бесцеремонно разляжется на диване. Мне было бы очень интересно знать, какое впечатление произвела на г-на Дельбрэя моя доступная подруга. Я готова была вскочить на извозчика и поехать на Бальзамную улицу.

   Я отошла от парапета и пошла просто побродить, как вдруг заметила, что нахожусь как раз против особняка г-жи Брюван. После пяти она почти всегда дома, и мне пришло в голову зайти на минутку к ней. Меня ввели в круглую гостиную, где обычно находится г-жа Брюван. Я застала ее за чтением старой книги с красным обрезом. Наверное, какой-нибудь из греческих или латинских авторов, которых она для развлечения изучает. Когда я вошла, она отложила книгу и поднялась, длинная и желтая. При ее мужественном и прилежном виде г-же Брюван очень подошел бы костюм священника или судьи! Прежде всего я осведомилась у нее о племяннике. Антуан Гюртэн чувствовал себя немного лучше. Он был менее мрачен и уныл. Перспектива скорого отъезда на яхте, кажется, ему улыбается. Г-жа Брюван рада была меня видеть именно по этому поводу; если бы я не зашла, она бы написала мне, желая пригласить меня в число участников этого морского путешествия. Конечно, поездка будет не слишком веселая! Пассажирами будут г-н и г-жа Сюбаньи, старые ее друзья, уговорившие сопровождать их г-на Жернона, знаме-нитого эллиниста, и г-на Дельбрэя. Вот и все. Антуан - ужасный дикарь. Остается незанятой большая каюта, которую г-жа Брюван предоставляет мне. Жить будет вполне свободно, кто как хочет.

   Предложение г-жи Брюван удивило меня. Какая причина побудила ее обратиться ко мне с этим внезапным приглашением? Как Антуан Гюртэн, который еле был знаком со мною и которого неоднократно г-н Дельбрэй мне описывал как болезненного женоненавистника, соглашается на мое общество? Я позволила себе высказать эти соображения г-же Брюван. Славная женщина воскликнула: "Как можете вы предполагать, что племянник мой не будет в восторге от вашего согласия? Наоборот, он-то особенно и настаивал, чтобы я вас пригласила. Уверяю, что Антуан очень хорошо к вам относится". Потом она добродушно добавила: "В конце концов, возможно, что ему вас хвалил г-н Дельбрэй, к которому он питает доверие. Г-н Дельбрэй отзывается о вас так дружественно! Он всегда говорит, что вы не похожи на других женщин. Я, со своей стороны, тоже заявила, что нахожу вас очаровательной. Ну, крошка, принимайте наше приглашение, вы преинтересно попутешествуете". Я горячо поблагодарила г-жу Брюван и попросила несколько дней, чтобы обдумать окончательный ответ. Что мне живее всего запомнилось из разговора с г-жою Брюван, это то, что г-н Дельбрэй часто говорил обо мне с Антуаном Гюртэном, причем отзывался с похвалой. Мысль эта доставляла мне некоторое удовольствие. Мне приятно было сознание, что г-н Дельбрэй хорошего обо мне мнения. Эта нескрываемая симпатия доставляла мне удовлетворение. А между тем вполне возможно, что в данную минуту г-н Дельбрэй не думает обо мне. В голове у меня быстро пронесся образ, заставив меня вздрогнуть. Я представила себе г-на Дельбрэя в объятиях Мадлены де Жерсенвиль. Повторяю, это не была смутная мысль, нет, это был реальный, определенный живой образ. Я видела Мадлену, растянувшуюся на диване, полураздетой, опершейся головой на подушки. Г-н Дельбрэй наклонился над нею. Они целовались.

   Очевидно, что был решительный момент испытания. Минута была важной. Образ этот должен был открыть мне самой точное значение моих чувств. Могла ли я не испытать ни ревности, ни горечи, ни ненависти при этом зрелище, для меня отнюдь не воображаемом? Для большей верности я придавала большую точность видению. Влюбленная пара существовала для меня все с увеличивающейся напряженностью. Ни одно выражение их лиц не ускользнуло от меня. Я холодно ждала решающего потрясения. Губы мои в томлении дрожали. Для меня весь мир мог измениться. Я закрыла глаза. Когда я их снова открыла, все окружающие меня вещи оставались на тех же местах. Ничто не изменилось. Мадлена со своим любовником исчезли из моих мыслей. Видение рассеялось, испарилось. Яд не подействовал. Мои вены были чисты от любви.

   Я вернулась домой пешком, в отличном настроении, уверенная, успокоенная, тихая. Тревога была напрасной. Теперь я убедилась, что не люблю г-на Дельбрэя, чувствуя к нему большую дружбу и настоящее расположение. Не лучше ли такое положение и для меня, и для г-на Дельбрэя? Вот и он осведомился относительно самого себя как раз, когда это ему понадобилось. Если он имел ко мне какие-нибудь любовные слабости, они не выдержали, очевидно, напора Мадлены.

   Вот мы освободились, и тот, и другая, от неопределенности, которая могла бы нарушить наше содружество и увлечь нас на ложный путь. Я не находила достаточно похвал своему образу действия. Единственно, кого можно было бы пожалеть, так это бедного Жерсенвиля, но, в сущности, большой важности не составляет, обманут ли он одним разом больше или меньше. Что ему до этого? Разве у него нет его лампочки для опиума, волшебной иголки и черного трещащего шарика? Тем не менее эту осень, может быть, мне лучше не ездить в Герэ. Мне кажется, я без большого удовольствия встретилась бы с Мадленой. Это странно, не правда ли, но когда ты - женщина, нельзя считаться с противоречиями.

   Таков был для меня, дорогой Жером, день испытания. Кончаю я его с Вами, пишу Вам письмо и с искренним чувством подписываю его

  

  

   Дорогой Жером!

   Я должна была бы послать Вам продолжение своего письма, но эти дни я была занята неотложными хлопотами, всегда неизбежными перед отъездом. Я собираюсь на два месяца покинуть Париж, и путешествие это требует приготовлений, которые мною только что закончены. Это значит: я приняла предложение г-жи Брюван. Второго июня мне надлежит быть уже в Марселе, где яхта ждет приглашенных, чтобы отправиться на прогулку по Средиземному морю. Приглашенных я уже Вам перечисляла в моем последнем письме. Антуан Гюртэн хотел еще присовокупить к ним врача, но доктор Тюйэ форменно восстал против этого.

   Итак, я вхожу на борт "Амфисбены", так зовется яхта, нанятая г-жою Брюван. Г-н Гюртэн по непонятному для меня капризу непременно захотел, чтобы судно было переименовано. На Жюльена Дельбрэя было возложено обязательство быть крестным отцом бывшей "Нереиды", ставшей теперь "Амфисбеной". Г-н Дельбрэй и предложил это новое название. Оказывается, амфисбеной называется особая порода баснословных змей, снабженных головами на двух своих конечностях, которые могут двигаться одинаково взад и вперед. Особенность эта представляет некоторое соответствие с ходом парового судна и довольно хорошо оправдывает название, придуманное г-ном Дельбрэем. Этого было достаточно, чтобы предложение г-на Дельбрэя признано было превосходным. На "Амфисбене" мы посетим Корсику, Сицилию и Архипелаг. Но перед отъездом я должна изложить Вам состояние моего духа.

   Итак, после испытания, на которое я решилась и обстоятельства и следствия которого я Вам описала, я уверилась, как и говорила Вам, что не люблю г-на Дельбрэя. Да, не люблю. Я избегала этого громкого слова, но некоторые указания заставляли меня думать, что речь шла именно о моей любви к нему. Заметьте, кстати, что я ни в каком случае не считала бы это за катастрофу или за несчастье. В конце концов, я не отказалась от любви, и хотя г-н Дельбрэй не вполне отвечает моему идеалу, тем не менее такой выбор нисколько меня не ронял бы. Он не очень молод, но у него приятная наружность, симпатичная внешность и характер. Что особенно меня раздражало в этом случае, это возможность, что, воспылав к нему любовью, я могла бы оказаться бессильной внушить ему таковую по отношению ко мне. Конечно, он был со мною очарователен и услужлив, но ничто в его манере держаться не переходило границ почтительной вежливости. Изящный, внимательный, любезный, он не подавал никаких признаков хотя бы легкой влюбленности в меня. А мое женское самолюбие не допускало мысли, чтобы я в него влюбилась первою и по собственному почину, без того, чтобы с его стороны не было чего-нибудь, что могло бы оправдать это расположение. Мысль эта в глубине моей души раздражала меня. Если бы пришлось подвергнуться этому, я бы покорилась, как и многие другие, но я думаю, что я бы его за это возненавидела. А я не имею ни малейшего желания ненавидеть г-на Дельбрэя, так же как не желала бы его полюбить. Тем не менее во что бы то ни стало я хотела добиться ясности. Потому-то я и предприняла то испытание, о котором Вам докладывала.

   Передавая его Вам, дорогой Жером, я искренне думала, что ничего от Вас не скрываю, и это так и было бы, если бы я на следующий день не узнала некоторых подробностей, которые мне были неизвестны в ту минуту, когда я писала Вам. Позвольте теперь дополнить свой рассказ.

   Мы остановились, как Вы помните, на том, что я вполне успокоилась на свой счет и вполне ясно себе представляла судьбу г-на Дельбрэя и Мадлены де Жерсенвиль. Я нисколько не сомневалась, что между ними состоялось быстрое и приятное соглашение. Мысль, что они по-своему счастливы, вполне меня удовлетворяла. Счастье их, вероятно, будет непродолжительным, но настоящим. Уверенность эта развлекала меня весь следующий день. Так что я крайне удивилась, получив, как раз когда я садилась за обед, записочку от г-на Дельбрэя. Он передавал мне телеграфный ответ от г-на де Керамбеля относительно подзеркальника, о котором я уже и не думала, и прибавлял, что он в тот же вечер уезжает на несколько дней в Клесси-ле-Гранваль. Клесси-ле-Гранваль - маленький городок, где живет мать г-на Дельбрэя. В сущности, поездка в Клесси-ле-Гранваль вполне естественна. Он хотел проститься с матерью, перед тем как отплыть на "Амфисбене". Однако в письме была какая-то стесненность. Так что я даже задала себе вопрос, не заключается ли в этом письме какой-то лжи. Извещение об отъезде - не простой ли это предлог для того, чтобы некоторое время не заходить ко мне и обеспечить себе до отъезда в Марсель полную свободу? Прекрасная Мадлена де Жерсенвиль, конечно, замешана в эту хитрость, заставившую меня улыбнуться. Разумеется, я охотно дам себя обмануть. Это избавит меня от обязанности справляться о мигренях Мадлены. К тому же я нисколько за нее не беспокоюсь.

   На следующий день г-жа Брюван ожидала меня к завтраку. Я должна была встретиться у нее с г-ном и г-жою Сюбаньи - будущими нашими спутниками. После завтрака у меня было несколько поручений, и я вернулась домой. Горничная, отворившая мне двери, предупредила меня, что в гостиной находится г-жа де Жерсенвиль. Действительно, Мадлена уж чересчур любезна! Приехала ко мне с благодарственным визитом!

   Дорогой Жером, я ошиблась. Да, мне пред стоит сообщить Вам самую странную, самую не обыкновенную, самую непредвиденную историю. Чтобы описать ее, мне понадобились бы прилагательные г-жи де Севинье. Конечно, я избавлю Вас от этого. А просто-напросто знайте, что Мадлена Жерсенвиль не сделалась любовницей г-на Дельбрэя, не потому, что она ему отказала, а потому, что он отверг ее авансы, довольно лестные.

   Действительно, как только я их оставила одних, Мадлена не замедлила коснуться темы, которая ее занимала. Она сама описала мне сцену, и для г-на Дельбрэя не могло оставаться никаких сомнений насчет намерений его красивой посетительницы по отношению к нему. Он так хорошо догадался, что, тихонько разведя обвившиеся вокруг его шеи руки и севши рядом с нею на диван, он сказал ей приблизительно следующее: "Сударыня, вы прекрасны, вы очаровательны и кажетесь мне доброй, вот почему я буду говорить с вами совершенно откровенно. Извините мое поведение, которое для всякого мужчины немного смешно. Конечно, видимая Ваша готовность отдаться мне - неожиданный и прелестный подарок. Я был бы бесконечно признателен Вам во всякое другое время, но в настоящую минуту я не способен насладиться редким этим расположением. Моя душа наполнена великою любовью, и потому я нечувствителен ни к чему, что не эта любовь. Я люблю другую женщину. Я знаю, что она меня не любит и, без сомнения, никогда не полюбит, но она делает для меня невозможной всякую любовь с другой женщиною, хотя бы в ней заключалась только прихоть и наслажденье". Таковы были слова, произнесенные г-ном Дельбрэем. Должна признаться, что Мадлена при передаче придала им больше живописности и лишила их серьезной важности, притом снабдила их интимными комментариями, которых повторять я Вам не буду. Я не буду воспроизводить и смеха, сопровождавшего ее рассказ, и тона, которым она произнесла в виде заключения: "Знаешь, я запомню твоего г-на Дельбрэя, вот чудак!" В ее веселости была отчасти и досада. Что делать! Мадлена не привыкла к таким речам и подобному обращению!

   А теперь, дорогой Жером, и я должна Вам в одном признаться. Знаете, если бы эта особа, на которую намекал г-н Дельбрэй, оказалась некоей Лаурой де Лерэн, я бы нисколько не была недовольна! Больше того, это доставило бы мне удовольствие. Мысль, что г-н Дельбрэй любит меня, была бы мне скорей приятна. Я много думала по этому поводу. Конечно, я не влюблена в г-на Дельбрэя, но чувствую к нему уважение, расположение и дружбу. Так что я нисколько не была бы оскорблена, если бы ему удалось изменить эти мои чувства в нечто более нежное и более близкое. Что делать? Я благодарна ему за оказанное мне доказательство любви. Немногие люди были бы на это способны. Сколько бы мужчин согласились очутиться в несколько смешном положении, позволив уйти от себя такой же, как и пришла, женщине вроде Мадлены де Жерсенвиль? Какой мужчина пожертвовал бы непосредственным наслаждением ради тонкости чувства? А г-н Дельбрэй сделал это, что и располагает меня в его пользу.

   Тем не менее я буду требовательна. Я очень хочу быть любимой, но известным манером. Если г-н Дельбрэй удовлетворит поставленным условиям, я с большей охотой со временем буду ему принадлежать. Но сумеет ли г-н Дельбрэй меня убедить? Сумеет ли он выразить свои чувства по отношению ко мне? Что с этой точки зрения меня пугает, это его крайняя сдержанность, которую он соблюдал до сей поры. Без этой сумасбродной Мадлены я до сих пор не узнала бы ничего о его страсти! А между тем я очень хочу его обнадежить. Но сумеет ли он этим воспользоваться? У всякой женщины есть потребность быть завоеванной. Принадлежим мы всегда тем, кто владеет нами. Таков ли г-н Дельбрэй?

   Скоро мы будем жить бок о бок в течение двух месяцев. Я предоставляю ему прекрасный случай убедить меня в своей любви и открыть мне ее свойства. Что из этого выйдет? Я не знаю. Я, как амфисбена, имя которой носит наша яхта. Пойду я вперед или назад? Мы увидим, и по возвращении я Вам напишу об этом, дорогой Жером, теперь же я и так злоупотребляю Вашим терпением и вниманием. Если бы Вы мне уделяли их столько же тогда, когда мы были женаты, я бы от Вас не уехала и жила бы еще с Вами в Берлингеме вместо того, чтобы рыскать по морям на прекрасной шестисоттонной яхте, делающей по одиннадцати узлов в час, увозя компанию, состоящую из пожилой супружеской четы, почтенной дамы-латинистки, ученого, покинувшего библиотеку, толстого неврастенического малого и пары "амфисбенов", которых изображаем г-н Дельбрэй и я.

   Прощайте, дорогой Жером.

   Ваш странствующий друг

  

  

   Я взял с собой на борт толстую белую тетрадь Нероли. Я положил ее на столик под электрическую лампу и сам расположился в широком ивовом кресле.

   Удивительная ночь вся дышит звездами, глубокая и мягкая ночь. Море спокойное и гладкое. "Амфисбена" мягко скользит. Я слышу равномерный, однообразный звук воды вдоль бортов. С кормовой площадки, где я сижу, передо мною видна вся яхта, пересекаемая двумя мачтами и трубою. В ее массе я чувствую глухое дрожание винта. Берег исчез...

   Все спят. Г-на и г-жу Сюбаньи достаточно потрепали первые часы путешествия. Жернон тоже держится не большим молодцом. Антуан бесится теперь, зачем он согласился на эту прогулку, и сидит у себя в каюте. Г-жа Брюван заперлась в своей. Г-жа де Лерэн сделала то же самое. Я один. Ночь прекрасная, теплая, молчаливая. Вахтенный отбивает четверти часа. Склянка дрожит остро в морском воздухе. Легкая ночная влажность освежает мои лихорадочные руки.

   Выход из Марселя был не очень легким, как это часто бывает. В четыре часа "Амфисбена" снялась с якоря. Сняли причальные канаты. Сирена долго выла; с медлительностью и предосторожностями яхта выбралась из окружавших ее судов, миновала форт Сен-Жан и вышла в море. Нас приняла лучезарная зыбь. Вода была темно-синего великолепного цвета, утомительного для зрения. Мы поплыли между островами вдоль скалистого и неровного берега, окрашенного заходящим солнцем в великолепные краски.

   Я поднялся на капитанский мостик. Затем стало смеркаться. К столу никто не вышел, кроме Жернона, который рискнул дойти до столовой. Морская болезнь, которой он страдал между островами Помэк и Ратоно, развила в нем аппетит. Он ест ужасно, как человек, которому обед ничего не стоит. Я думаю, что перспектива провести два месяца, не раскрывая кошелька, много способствовала тому, что он принял предложение г-жи Брюван. Тем не менее после изобильного обеда он снова забеспокоился и не замедлил исчезнуть. Между тем море теперь совершенно спокойно, так спокойно, что я совершенно свободно пишу. Если строчки неровны, так это потому, что рука у меня дрожит от страха и радости...

   Как бьется у меня сердце! Я думаю о ней! Вся эта прекрасная морская ночь полна ее присутствием. Ее присутствие! Как снова это кажется мне удивительным и драгоценным! Все дни в течение двух месяцев, все дни, все часы она будет здесь. Она здесь! До последней минуты я боялся, что она под каким-нибудь предлогом уклонится от этого путешествия. Еще сегодня утром, ожидая ее на Марсельском вокзале, я был уверен, что ее не будет в поезде. С каким облегчением увидел я, как она выходит из вагона с очаровательной гибкостью тела, которая так хорошо соответствует сильному и нежному ритму моря. Она казалась очень радостной и весело протянула мне руку. Я видел ее в первый раз после моего отъезда в Клесси и этой нелепой истории с г-жою де Жерсенвиль. Что могла ей рассказать эта сумасбродка? Почему Лаура поставила меня в такое положение? Почему? Я никогда это, по-видимому, не узнаю. Может быть, она раскаивается в своем поступке, так как во время дороги от вокзала на пристань она говорила со мною почти нежно.

   И потом, что за важность! Главное то, что она приехала. Эта мысль наполняет меня радостью и волнением. Да, Лаура де Лерэн здесь. Она занимает одну из трех больших кают яхты, недалеко от каюты г-жи Брюван. Так же будет и завтра. Сколько этих "завтра" будет в течение двух месяцев, что мы проживем бок о бок! Однако наступит день, когда кончится этот сладкий сон. Да, но от него останется воспоминание, которое сохраняет, делает вечным, неустанно восстановляет то, что разрушено временем.

   Почему я до сих пор не признался ей в любви? Какое странное лицемерие оставлять ее в уверенности, что я чувствую к ней дружбу? Увы! посмею ли я когда-нибудь открыть ей робкий секрет моего сердца? Почему бы ей не отгадать его? Но почему я так упрямо молчу? Почему? Я отчасти знаю почему. Не служит ли одной из причин моей молчаливости стремление к свободе и независимости, которое она с такой настойчивостью проявляет? Мне казалось, что объяснение в любви она приняла бы за покушение на эту независимость, на эту свободу. Для своих слов я ждал, чтобы она стала менее недоверчивой, менее испуганно-дикой. Ах, Лаура, Лаура де Лерэн! Если бы я мог в какую-нибудь ночь, как эта, под ритм спокойного и мягкого моря, в благодетельном нежном сумраке, под небом, усеянном далекими звездами, взять и задержать в своих руках вашу маленькую надушенную и нервную ручку и заставить вас выслушать меня!..

   Перед тем как спуститься в свою каюту, я поднялся на минуту на капитанский мостик. На вахте был помощник капитана г-н Бертэн. Он снабдил меня некоторыми объяснениями насчет пути, которого мы держимся. От времени до времени штурман делал поворот колеса и наклонялся, чтобы посмотреть на компас, заключенный в ящике и освещенный электрической лампочкой.

  

   Мы бросили якорь у бухты Бонифацио перед маленькой набережной, над которой лестницей поднимается город и большая желтая крепость. В гавани кроме яхты стояло еще несколько барок и парусников. Бухта, узкий вход в которую расширяется и образует род озера с совершенно тихой водой, окружена высокой стеною острых скал, с извилистыми странными углублениями, сырыми и темными гротами. После завтрака я предложил сойти на берег, но г-жа Брюван была, по-видимому, не особенно расположена. Что касается до Антуана, то это был час его отдыха. Г-жа Сюбаньи еще недостаточно оправилась от начала плаванья и заявила, что ни под каким предлогом не допустит, чтобы г-н Сюбаньи усталость плохо проведенной ночи усугубил еще прогулкой. Г-н Жернон объявил, что, по его мнению, Бонифацио не представляет никакого интереса. Одна только г-жа де Лерэн приняла мое предложение. Я думаю, что часто так будет случаться, и рад этому. Так как было довольно жарко, она пошла надеть платье полегче, и я ждал ее, беседуя с г-ном Жерноном.

   Г-н Жернон соорудил себе престранный костюм, купленный, вероятно, у старьевщика. На нем нечто вроде синей матроски, такой потертой, что в некоторых местах она лоснится. К этой матроске надеты белые панталоны с обившимися краями. Обычное соломенное свое канотье он заменил колониальной каской. Каска эта скроена дыней и затылочная часть ее так низко спускается, что при некоторых движениях встречается с воротником матроски, от чего она вновь поднимается и нахлобучивает переднюю часть на нос бедному г-ну Жернону, который должен восстановить неустойчивое равновесие своего головного убора. Несмотря на это неудобство, г-н Жернон очень горд своим нарядом. Он заявляет также, что очень доволен предпринятым им морским путешествием, которое он именует своим "мореплаванием". Ему очень лестно путешествовать в таком изысканном обществе, потому он намерен следовать правилам лучшего тона. Итак, сегодня утром он явился за мной в мою каюту расспросить меня, каково употребление некоторых принадлежностей туалета, возможная полезность которых была ему неизвестна. Я насколько мог разъяснил ему и показал, как действует ванна. По-видимому, он живо заинтересовался этой демонстрацией и его восхитило остроумие сооружения. Тем не менее он посмотрел, как течет вода, не выражая ни малейшего желания принять ванну. Тут он признался мне, что, конечно, он мог бы обратиться за этим и к прислуге, но предпочел воспользоваться моею осведомленностью. Он решил как можно реже прибегать к услугам служебного персонала, так как в конце путешествия их надо будет отблагодарить чаевыми, что уже теперь начинает его беспокоить. Почтеннейший Жернон ужасно скуп. Это тем более непростительно, что он отнюдь не нуждается, по уверению г-на Феллера, отлично знающего нашего оригинала.

   Г-жа де Лерэн недолго приготовлялась, и скоро я увидел ее наверху лестницы, свежею и нарядною. На ней темно-серое платье и большая шляпа, обвитая тонкой развевающейся вуалью. Лодка ждет нас внизу лестницы. Весла мерно разбивают воду, и через несколько минут мы пристаем к набережной, где нас встречает толпа мальчишек, которые скачут и кривляются вокруг нас. По бронзовому цвету кожи, по огненным глазам эти ребятишки из Бонифацио уже итальянцы, но, в отличие от их соотечественников из Генуи и Неаполя, они не просят у нас милостыни. Эти юные корсиканцы, более или менее оборванные, скромны и горды. Они ограничиваются тем, что идут за нами следом несколько минут, потом разбегаются и предоставляют нам идти своей дорогой.

   Бонифацио - странный городок. Его узкие улицы с крутыми подъемами вымощены острыми голышами, о которые трутся подошвы. Дома вдоль улиц каменные, массивные, приземистые. Некоторые украшены лепными дверями. Общий вид полупровансальский, полуитальянский, не особенно гостеприимный. Люди безразлично смотрят; как мы проходим, а мы подымаемся к крепости, желтая тяжелая груда которой квадратится на синем небе.

   Вот мы и добрались до этой крепости. У ее подножия простирается эспланада, откуда широкий вид на море. Вдали вычерчивается берег Сардинии. Воздух весь полон яркого солнца. Камни низенького парапета нагрелись, и г-жа де Лерэн гладит их своей рукой без перчатки, покуда мы стоим там, почти не разговаривая. Иногда ветерок колышет вуаль Г-жи де Лерэн. Иногда ласточка пролетает вблизи нас с пронзительным криком. Г-жа де Лерэн следит за нею взглядом и снова впадает в мечтательность. Она кажется счастливой и спокойной. О чем она думает? Какие мысли рождаются в этом грациозном лбу?

   На эспланаде, невдалеке от нас, три, четыре дерева со скудными листьями, бросающие немного тени. Несколько мальчиков и девочек приютилось там. Вдруг г-жа де Лерэн показала мне кончиком зонтика:

   - Посмотрите, Дельбрэй, какие занятные ребятишки!

   Я смотрю. Сцена действительно комическая. Три маленьких девочки закутались в большие полотнища белой кисеи, покрывающие их почти с головы до ног. У каждой в руках по букету цветов, и они подвигаются, жеманничая и делая церемонные реверансы. Мальчики отвечают им поклонами, полными важности и претенциозности. Потом девочки и мальчики, кончив свой церемонии, берут друг друга под руки и начинают прохаживаться вокруг деревьев торжественно и официально. Во что они играют? В прием господина префекта или в свадьбу? Я думаю, скорее, что свадьбу. Впереди шествия идет молодец семи-восьми лет, в дырявых штанишках, удивительно подражая шуму барабана. Другой малыш орудует с палкой вдвое выше его самого. Этот, очевидно, изображает кого-то вроде церемониймейстера. Он так забавен, что г-жа де Лерэн начинает смеяться. Потом смех обрывается, и она остается молчаливой, меж тем как маленькая процессия продолжает под барабанный бой обходить вокруг деревьев с редкими листьями на эспланаде, залитой солнцем, над которой высится большая желтая крепость.

   Ах, Лаура де Лерэн, почему я не знал вас, когда вы были ровесницей этих девочек, и почему я тогда не был ровесником этих мальчиков? Мы бы жили в каком-нибудь маленьком, старинном городке, пустынном и захолустном. Я бы участвовал в ваших играх. Мы также играли бы, может быть, в свадьбы, с цветами в руках. Прошло бы время, и воспоминание об этих играх могло бы сделаться действительностью... Наши жизни соединились бы естественно, просто, крепко, вместо того чтобы встретиться, как они встретились, в том возрасте, когда жизнь сделала сердца нерешительными, когда слишком много вещей примешалось к существованию, когда любовь обратилась в сложную игру, полную тонкостей и случайностей, томлений, желаний и опасений.

   Мы возвратились на яхту через узкие спуски улиц Бонифацио, вдоль потемневших домов. В гавани нас ждала лодка, но перед посадкой на борт г-жа де Лерэн захотела еще прокатиться по бухте. Мы проехали мимо руля "Амфисбены" и вдоль высокой скалистой стены. Вода была глубокого спокойствия, синего, почти черного, цвета. Лодка оставляла длинную борозду. Иногда мы почти касались скалистых стен. От них исходил странный запах морских трав, необычайный соленый дух. Так мы доплыли до узкого отверстия в гавань. Оттуда "Амфисбена", стоящая на якоре, производит отличное впечатление со своими белыми боками, трубой, мачтами, изящным и мощным видом, со своим красным вымпелом, на котором выделяется эмблема сказочной двуглавой змеи, название которой она носит, название, приводящее в отчаянье добрую г-жу Сюбаньи, которая никак не может его запомнить и перевирает на самые нелепые манеры.

  

   Следующим нашим заходом будет Неаполь, где мы остановимся на несколько дней.

  

   Завтра утром Неаполь будет виден. "Амфисбена" регулярно делает свои одиннадцать узлов. Я разговаривал с Антуаном Гюртэном. Это происходило после завтрака. Он растянулся на шезлонге. Около него стояла кипа романов. С тех пор как он заболел, он принялся читать, а прежде не открывал ни одной книги. Теперь он проглатывает по три, четыре тома в сутки. По большей части это описания путешествий. В них он вознаграждает себя за бездеятельную жизнь, так как плаванье, которое он совершает, преследует единственную цель - леченье свежим воздухом и отдыхом. В конце концов, я нахожу, что ему лучше, хотя он и уверяет, что никогда не чувствовал себя так плохо и что он никогда не выздоровеет. Я предоставляю ему говорить и, со своей стороны, уверен, что мы привезем его обратно в Марсель совершенно здоровым. Сегодня он в душевном упадке. В такие минуты я стараюсь его подбодрить, уговаривая, что ничто не потеряно, что он переживает только кризис, из которого, конечно, выйдет победителем, запасшись терпением и волей, что таково мнение доктора Тюйэ и всех докторов, с которыми он советовался.

   Обычно эти доводы сердят его, он жалуется, ругает свою неудачливость и еще раз проклинает нелепый образ жизни, который он вел.

   Я сидел около него и рассеянно слушал его жалобы, смотря на г-жу де Лерэн, которая прохаживалась взад и вперед по палубе. Он заметил мою невнимательность и проворчал:

   - Все-таки, дорогой, ты мог бы меня слушать повнимательнее. Я знаю, что я всем надоедаю с моим здоровьем. В конце концов, я не имею права на тебя сердиться. Ты был мил, согласился участвовать в этом скучнейшем путешествии... Не опровергай, пожалуйста, это ни к чему. На яхте ужасная скука, и так и будет продолжаться. Это неизбежно. Ты знаешь, как я понимаю плаванье? Вроде американского банкира Морлэнда! Каждый год он возит несколько друзей на яхте. Ее нагружают ящиками с шампанским, портвейном и с утра до вечера играют в покер... В прошлом году они ездили к Зеленому мысу; никто из участников носу не показал на палубу. Через месяц они снова были в Марселе, откуда выехали, и все в том же положении, за карточным столом. Морлэнд проиграл четыреста тысяч франков, и в трюме не осталось ни одной бутылки. Вот это путешествие! А так - фу! Что ты присоединился к этому похоронному предприятию, конечно, очень шикарно и мило с твоей стороны, но согласись, что и я кое-что для тебя сделал и заслуживаю в ответ, чтобы ты немного любезнее выслушивал мои сетования, сообщения о состоянии моего желудка и прочие не менее интересные признания!

   Я не понимал совершенно, что хотел сказать Антуан. Видя мое недоуменье, он хлопнул меня по руке:

   - Ну, старина, не валяй дурака! Ты знаешь, что я хочу сказать. Ты не заставишь же меня обратить твое внимание на тонкую предусмотрительность по отношению к тебе. Ну так вот что: когда ты принял тетушкино приглашение, меня стала мучить совесть при мысли, что целых два месяца ты будешь проводить в мрачном обществе неудачника, как я, имея в виде развлечения ежедневную компанию старых Сюбаньи и этого дяди Жернона, у которого не все дома. Я подумал: "Что же несчастный Дельбрэй будет делать на этой галере?" У меня-то есть занятия: я дышу, щупаю себе пульс, осматриваю свой язык, соблюдаю режим, стараюсь переделать во что-нибудь более представительное развалину, в которую я обратился. У тетушки существую я! Сюбаньи ни в ком не нуждаются. Ты увидишь, что за потешную пару они представляют!

   Что касается до Жернона, он вкушает неизъяснимую прелесть дарового проезда и питания и наслаждается уважением, которое доставит ему в академических кругах его плаванье... Но ты, бедный Жюльен, что бы ты стал делать на этих плавучих досках в течение шестидесяти дней? Ты бы умер от скуки или бросил бы нас на третьей остановке. А что бы стало тогда со мной? Ничего не поделаешь, ты - единственное живое существо, не возбуждающее в данную минуту во мне отвращения. Уверяю тебя, это так! Может быть, это потому, что нас связывают общие воспоминания, относящиеся к тому времени, когда я еще не начал идиотских кутежей, которые меня доконали. Ты единственный человек, которому мне не хочется дать пинка ногой, как я охотно сделал бы этому кретину Жернону. Ты мне необходим, и я не хочу, чтобы ты меня бросил.

   Видя, что я пожал плечами, он продолжал: - Ты отвергаешь это, но я отлично знаю, что это было бы так. Ты бы и двух недель не вытерпел такой жизни. Я знаю, что ты умеешь заполнять свое время, что ты культурный молодой человек, одним словом, что-то вроде художника в душе, у тебя в голове масса мыслей; у тебя есть воображение; ты, как говорится, мечтатель; тебя занимает смотреть на цвет воды в море, считать звезды. Я знаю, что тебя интересует масса пустяков: пейзажи, города, которые попадутся на пути, всякого рода ерунда. Но, не в обиду тебе будь сказано, тем не менее ты нас бросил бы. И вот, принимая все это в расчет, я подумал: "Необходимо что-нибудь найти, что бы удержало его на судне". Это было трудно. К счастью, я вспомнил, что ты мне часто говорил о г-же де Лерэн. Ты рассказывал, что ты водишь ее по Парижу, что у вас превосходные товарищеские отношения. Тогда у меня явилась блестящая мысль, и я внушил тетушке, что она обязательно должна пригласить также и г-жу де Лерэн. Она свободна как ветер, будучи только что разведена. Она дитя, ее позабавит видеть белый свет! И какое приятное общество для Жюльена! Она поможет ему провести время. Не скрою от тебя, что сначала тетушка стала брыкаться. Ее конек - приличия, у тетушки Брюван! Но я был настойчив. Я доказал ей, что если яхта - удивительное место для ухаживания, то оно никуда не годится для дальнейшего. Эти нравственные соображения успокоили тетушку Брюван, да и г-жу де Лерэн, вероятно, так как, ты видишь, она приняла приглашение. В результате у тебя на два месяца обеспечена приятная компания. А? Что ты скажешь о моей стратегии?..

   Нас прервал служащий мальчик. Он принес Антуану на подносе лекарство: мадеру с желтком. Выпив микстуру и прищелкнув языком, Антуан продолжал:

   - Теперь, скрытник ты этакий, ты не будешь уверять, что ты не влюблен в г-жу де Лерэн? Ты знаешь, у меня на это глаз наметан. Как бы ты ни отпирался, я ни одному слову не поверю. Хотя я поглупел и выжил из ума, по-видимому, но в этом отношении меня не проведешь. Ты любишь г-жу де Лерэн, старина; доказательством служит то, что в течение трех месяцев ты везде ее таскаешь за собою и у нее на побегушках. Конечно, ты от природы услужлив, но, во всяком случае, ты перешел несколько за пределы простой вежливости и услужливости. Трудно согласиться четыре раза в неделю служить проводником какой-то еле знакомой особе, не имея задних мыслей. Иначе ты был бы просто дуралей, потому что, по правде сказать, нет ничего скучнее, как водить гулять женщину. Они никогда вовремя не готовы, всегда усталы, вечно у них нелепые капризы. Они делают нас ответственными за все неприятности. Дождик идет, ветрено - всё мы виноваты. Мы провинились в том, что слишком жарко, и наша же вина, если слишком холодно. И потом, у женщин нет никакой последовательности в мыслях. Вдруг они ни за что не хотят того, чего только что безумно желали.

   Наоборот, вдруг неожиданно у них являются желания, которые мы должны тотчас же удовлетворить, если не хотим прослыть у них невежами... Вот народ-то! Я не припомню ни одной увеселительной поездки, которая не была бы испорчена женским капризом, дурацкой обидой или глупой ссорой. Ты можешь мне возразить, конечно, что моя опытность требует еще подтверждения, что я не имел дела с дамами вполне приличными, лучшего общества. Это правда, но, видишь ли, в сущности все они одинаковы; только с девчонками, по крайней мере, можно поругаться как следует. Этого преимущества мне очень не хватало бы в обществе светских женщин, и потому я в этой области не работаю. С кое-какими мне приходилось сталкиваться, но мне надоедают их жеманства, предисловия, манера торговаться. Я в любви стоял за проворность. К чему вертеть волынку? Женщина представляет интерес только в постели. К этому всегда и нужно приходить. В конце концов, они и сами это отлично знают, и если с ними долго церемониться, то они обижаются. Они видят в этом недостаток нетерпения, которого они нам не прощают. И они злопамятны, негодяйки! Так что в последнюю минуту, когда вы все исподволь подготовили, достаточно выказали деликатности и считаете, что незаметно их довели до желаемой точки, - вдруг они у вас ускользают между пальцев, делают вам реверанс и прямо в нос хохочут. Для них нет большего удовольствия, как разыграть такую штуку. Они обожают рисковать нашей головой. Видишь ли, в любви есть такой момент, и этот момент не следует слишком откладывать, в который следует быть решительным, отложив в сторону все прекрасные чувства и деликатности, в который все сомнения бесполезны и опасны. Помолчав немного, он продолжал: - Я чувствую, что ты со мною не согласен и всегда с