Нерваль Жерар Де - Король шутов

конем! Ах! Вот уж за это отпустится вам много грехов!

   - Прошлых и будущих?.. Ну, так берите же без счета, ибо у меня много их на совести, да и еще будут.

   Монах, не будучи в состоянии удержать все в руках, приподнял полу своего платья, чтобы забрать щедроты короля шутов, но когда он вздумал переложить все в мошну, ее не оказалось.

   - Я вижу чего вам не хватает, - сказал Гонен, - и не хочу делать ничего на половину. Вот ваша мошна.

   - Ах, вы, плут этакий, вы обокрали меня.

   - Я же вас предупреждал, отец мой.

   - За подобные дела прямехонько попадете вот в это здание.

   - Что ж, это тоже своего рода театр, великолепнейшая рама для гримас, какую только можно выдумать. Выглядывающие головы - преуморительны. Наши архитекторы отсюда позаимствовали свои маскарады. Но моя голова туда никогда не попадет.

   - Corbleu! - крикнул монах, но сейчас же опомнился, что такое ругательство может выдать в нем бывшего вояку. - Клянусь Богом! Вы давно заслужили эту раму, но покровительство королевы замедляет ваш последний скачок - на виселицу.

   - Ну уж, актеру, да сделаться кривлякой - это значит опуститься.

   - Э, если уж умирать, то не все ли равно умирать в перпендикулярном или в горизонтальном положении?

   - У вас, отец мой, философский взгляд на вещи, а это вовсе не монашеское дело, как ваше имя?

   - Монашеское?

   - Да, театральное.

   - Брат Саше, ордена капуцинов.

   - А вот я, король шутов, называюсь Гонен; а вы как?

   - Жан Малый.

   - Жан Малый! Я так и думал. Свирепый на кафедре, в сущности оратор умный. Почему вы такой свирепый?

   - Потому что я живу ради ненависти и хочу ненависть эту внушить своим слушателям.

   Жан Малый отбросил назад свой капюшон и показал измученное лицо, в котором светились сверкающие глаза.

   - Да, да, я знаю, вы глубоко ненавидите Орлеанского, - сказал Гонен. А про себя он добавил:

   - "Вот кого удачно загримировала природа. Как отлично подошла бы эта маска для одной из наших мистерий".

   Гонен в некоторых мистериях по четыре раза менял маску, отсюда и пошла поговорка: le diable a quatre.

   - Прощайте, отец мой, - продолжал он громко, - я должен оставить вас, чтобы приготовиться к вечернему представлению.

   - Но я не могу оставить вас, брат мой, - возразил монах, поднимаясь по лестнице за Гоненом, - мне еще нужно переговорить с вами.

   Когда францисканец и король шутов очутились лицом к лицу на театре, глаза пытаемых на колесе вытаращились от изумления при этом неожиданном зрелище; колесо как раз было в эту минуту в движении.

   - Слушайте, брат, вскиньте глаза в ту сторону, - сказал монах. - Посмотрите на эту белокурую голову, над которой прибита надпись Ришар Карпален.

   - Вижу, - ответил Гонен. - Карпален! Я что-то помню это имя. Не сын ли это того смешного человека, который с большим успехом мог бы подвизаться в моем театре и у которого герцог Орлеанский украл жену? Славно же пристроили отродье бывшего сира де Кони! Ведь этому мальчику, должно быть, не больше пятнадцати лет. Кто привел его сюда?

   - Мать! - сказал монах глухим голосом. - Тот Карпален, которого вы знали - умер. Жену у него отняли во второй раз. Он хотел прогнать ее за то, что она родила сына, который не мог быть его сыном, но раздумал, и этот простой человек, вдохновляемый духом мщения, воспитал ребенка, бастарда герцога Орлеанского, в чувствах глубокой ненависти к нему... Не правда ли, король шутов, какая славная комедия! Сын вооружен против отца! Мальчику действительно не более пятнадцати лет, но он получил суровое воспитание и стоит взрослого мужчины по силе и решимости. Только он не умеет сдерживать себя... Короче: он осужден за оскорбление королевского брата...

   - Отец мой, я понимаю, что вам очень тяжело видеть столь строгое наказание за такую пустую вину: но не понимаю, чего вы можете требовать от меня.

   - Вот в чем дело: я очень хорошо знаю, что вы имеете огромное влияние на королеву и на герцога Бургундского. Это кажется несовместимым, а между тем это так. Так вот нужно в этот самый час, при покровительстве королевы, извлечь этого юношу из рук мессира старшины, для того, чтобы он мог выполнить священный долг, завещанный ему отцом... тем, кого он считает своим отцом.

   - Но ведь вы предлагаете мне сделку с дьяволом, так как я же дьявол.

   - Знаю.

   - Мне нужны души, как и ему.

   - И это знаю, - энергично заявил монах.

   - Будь по вашему! Я послужу вам, отец мой. Только может быть приказ королевы опоздает к началу экзекуции ремнями.

   - О, раньше и не нужно! Плеть чудесное возбудительное средство.

   - Вот истинно христианское милосердие!

   - Так я могу на вас рассчитывать, король шутов?

   - Конечно, да, потому что вы мне понадобитесь.

   - Отлично, прощайте, брат мой.

   - Прощайте, кум!

   Гонен пошел за свои перегородки, а монах спустился по ступенькам. Закрывшись капюшоном, он прошел мимо массы любопытных, которые все покинули позорное место на подмостках и для того, чтобы насладиться зрелищем такого необычайного пролога, как разговор францисканца с королем шутов на сцене театра Бесшабашных. Шут Кокильяр, скромно усевшийся в сторонке, теперь встал с места и начал с того, что запел следующую песню:

    

   "Когда с пирушки холостой

   Я возвращаюся домой,

   О, если бы вы знали

   О чем я думаю тогда!

   Я часто вижу, господа,

   Чего вы не видали.

   Париж, с его домами в ряд,

   Мне стадом кажется ягнят,

   А башни - пастухами.

   Ягнята резвые бегут

   К реке, за ними вслед идут

   И пастухи с бичами.

   Увы! Опасен водопой!

   Засели волки над водой

   И стадо поджидают.

   На острове стоит Пале...

   На берегах же два Шатле

   И пасти разевают".

    

   - Славная песенка! - сказал Герен Буасо, бывший в числе зевак перед подмостками.

   - Знаем мы, что это значит! - прибавил Бурдишон.

   - А я так думаю, что эта песня про вас двоих! - сказал Лескалопье.

   Один из присутствующих, по-видимому, провинциал, робко пробормотал:

   - Я не понимаю, что он хотел сказать своей песнью.

   - Потому, что ты дурак! - пропищал какой-то мальчишка.

   Толпа захохотала. Глупая выходка вызвала шумное одобрение.

   - Молчать! - вдруг крикнул Кокильяр. - Сейчас начнет говорить сам король шутов.

   На самом деле шут народа, а не короля, собирался сказать речь.

  

  

  

   Наступило глубокое молчание: каждый боялся проронить слово метра Гонена, который очень редко удостаивал публику своих речей с высокой эстрады.

   - Люди парижские и иные, если таковые здесь находятся, - загремел он тем могучим голосом, который когда-то, раздавался в громадной зале замка де Боте, - труппа Бесшабашных, составленная мной, королем шутов, с разрешения короля, нашего повелителя, для представления фарсов, соти (sotie), чертовщины и нравоучений, на рынках доброго города Парижа, даст вам сегодня, в три часа по-полудни, представление: "Мучения св. Евстафия", в котором Бог-Отец появится в новом костюме. Жером Кокильяр, здесь присутствующий, заменит меня в роли Люцифера, так как я сегодня должен быть на обеде в отеле Сен-Поль.

   В эту минуту раздалась оглушительная музыка цимбалов, барабанов и колокольчиков.

   Когда гвалт несколько поутих, Гонен докончил анонс:

   - За этой пьесой последует представление "Притворный мир или примирение Людовика, дворянина Орлеанского, с Жанно, дворянчиком из Бургундии": под видом причастия они разделяют между собою... вафлю.

   Снова раздалась музыка, заглушившая хохот народа.

   - Я надеюсь, что подобная дерзость не пройдет даром, - сказал Лескалопье своим обоим приятелям. - До чего мы дойдем, если допустят такое неуважение к принцам!

   - А я стою за то, что не мешает дать хорошенький урок Орлеанскому, - сказал Бурнишон.

   - Да и я тоже, - прибавил Герен Буасо. Король шутов еще не все сказал.

   - Между мистерией и соти, - продолжал он, - исполнена будет пляска скоморохов, потом Жером Кокильяр прочтет стихи (un lai) моего сочинения касательно дел храброго стрелка, именуемого Вильгельмом Телем, который ровно сто лет тому назад убил тирана Геслера. В заключении, люди парижские и иные, если таковые найдутся, прошу вас не стрелять горохом из сарбаканов в Бога-Отца и его товарищей. Это мешает их игре. Будьте же поскупее на... горох.

   Новый взрыв хохота, опять заглушенный тяжелой и беспощадной музыкой.

   - Это что еще за Геслер? - спросил Бурнишон у Герена Буасо.

   - Должно быть что-нибудь в роде нашего герцога Орлеанского, - отвечал последний.

   - Это был, - объяснил Лескалопье, - такой человек, который сбивал яблоки стрелами из лука, и никогда не давал промаху.

   Во время этих переговоров, метр Гонен, сойдя с эстрады, пошел к Этьену Мюсто, находившемуся у места казни.

   - Кузен, - сказал он, - я хотел бы освободить вот этого юнца, что там вертится.

   - А он разве из твоих, - спросил Мюсто.

   - Потом будет мой.

   - Так тебе хочется спасти его от плетей?

   - Именно.

   - Невозможно! Вся эта чернь, которую ты привлек своим анонсом и которая теперь опять хлынула к моему театру, чуть не закидала меня камнями, когда я сцапал Карпалена, но она же заревет как легион ослов, если я лишу ее удовольствия присутствовать при обещанных сорока плетях.

   - Что за славный народ! А я все-таки должен отнять у него эту добычу.

   - Каким образом?

   - Я нашел средство: ведь герцог Бургундский может спасти осужденного? Не правда ли?

   - Конечно, может.

   - Ну, так он сейчас будет проезжать здесь на церемонию. Дело мое в шляпе.

   - Сколько еще у нас времени впереди?

   - Полчаса.

   - Этого довольно, тем более, что я уже слышу вдали крик: "Да здравствует Бургундия!"

   Действительно подъезжал герцог. Он только что выехал из отеля своего на улице Pavee-Saint-Sauveur (в настоящее время улица Petit-Lion). Отель этот был настоящая крепость, от которой осталась теперь лишь одна толстая Четырехугольная башня, где в стрельчатом тимпане одного из наружных углублений, еще заметны два струга и проволока, вылепленные посреди готических узоров.

   И так герцог Бургундский ехал несколько впереди своей свиты. На нем был строгий костюм без всякой золотой или серебряной вышивки. Это был черный всадник на вороном коне. Когда он остановился неподвижно, то, казалось, недоставало только пьедестала для этой конной статуи. Народ любовался его плотной фигурой и широкими плечами.

   - Noel! Да здравствует Бургундия - кричала толпа.

   Энтузиазм был так велик, что казалось толпа опрокинет герцога. Он радовался своей популярности, он часто говорил своим приближенным:

   - Эти любезности те же фонды, они стоят капитала.

   Увидев подошедшего к нему Гонена, он сказал:

   - А-а! Вот и наш весельчак, король шутов! Ну что, как идет ваш театр?

   - Плохо, ваша светлость. Самый забавник нашей труппы попал на пытку. Вот посмотрите, какую он корчит физиономию.

   - Что же он сделал? - спросил герцог.

   - Он позволил себе некоторые выходки против герцога Орлеанского.

   - Напрасно. Значить он виноват.

   - Очень виноват, конечно, но, ваше высочество, в такой торжественный день всякая вина отпускается, и вы знаете обычай: когда король проезжает мимо лобного места, он милует осужденного. Так как король наш болен, то ваше высочество, пользуясь одной из прерогатив власти, могли бы воспользоваться ею в деле помилования.

   - Славно сказано, шут, я так и сделаю. Он тут же приказал двоим из своих офицеров, Монтодуэну и Раулю д'Актонвилю освободить осужденных.

   Офицеры немедленно привели их.

   - Моего весельчака зовут Ришаром Карпаленом, - сказал Гонен, представляя его герцогу.

   - А другого я как будто видел где-то, - перебил герцог, указывая на того, кто порицал монету.

   - Это водонос Николай Малье. Он стоит около отеля вашего высочества, - объяснил Рауль д'Актонвиль.

   - Ну, и пусть он вернется к своим ведрам, а ты тоже ступай к своим шутам, - прибавил герцог, довольный своей шуткой.

   Чернь приветствовала его новыми криками, всякому хотелось прикоснуться к руке его.

   После этой овации, Иоанн Бесстрашный, как его называли тогда, продолжил свой путь, однако не без труда, - толпа теснила его со всех сторон. Стрелки вынуждены были расчищать дорогу.

   Едва он отъехал, как послышалась труба со стороны Люксембургского дворца.

   Герцог Орлеанский, узнав о том, что произошло здесь, вместо того, чтобы ехать прямо в церковь, решил сделать крюк, чтобы испытать расположение черни, или, лучше сказать, подразнить ее, так как ему слишком хорошо было известно, что его ненавидят.

  

  

    

   Когда герцог Орлеанский проезжал расстояние, отделяющее его от рынков, Мюсто привел к своему кузену Ришара Карпалена.

   Дорогой сын Мариеты д'Ангиен, теснимый толпой, толкнул другого юношу, сына Колины Демер: молодые люди схватили друг друга за горло.

   - Бастард! - сказал Ришар Карпален.

   - Сам ты бастард! - ответил противник, угрожая ему ножом.

   Они и не знали, что были так близки к истине.

   Гонен с хохотом развел их. Жакоб Демер ушел, ругаясь.

   - Поблагодари метра Гонена, - сказал Мюсто Ришару, - герцог Бургундский помиловал тебя по его просьбе.

   - Благодарю вас, метр, - вскрикнул Ришар Карпален, - и верьте моей вечной признательности.

   - Э! Что такое признательность? Дым один.

   - Приказывайте: вы увидите мои дела, а не слова.

   - Что-ж, посмотрим.

   - Но только...

   - Что такое?

   - С одним условием, что вы не станете препятствовать мне совершить одно дело мести: в этом я дал клятву.

   - Напротив! Но скажи мне, друг мой, ты еще слишком молод, чтобы носить в голове планы мщения.

   - У меня в голове сидит это слово с тех пор, как я начал понимать слова!

   - Отец тебе внушил?

   - Да.

   - А мать?

   - Мать я мало знал.

   - Ну, на первый раз довольно. Ступай за мной.

   Гонен вошел к себе в театр, куда Ришар Карпален хотел за ним последовать, но в эту минуту послышался резкий звук труб и крики: "Да здравствует Орлеанский!"

   В ту же минуту молодого человека увлекла толпа: сдавленный со всех сторон, бросаемый взад и вперед, он не устоял и упал как раз под ноги лошадей отряда стрелков, которыми командовал Рибле, напрасно старавшийся расчистить путь, крича:

   - Назад, мужичье!

   Стрелков окружила куча ребят, следовавшая за ними от самого дворца и с увлечением, видимо подогретым, орала:

   - Да здравствует Орлеанский!

   Герцог был ослепителен. На нем был голубой бархатный плащ, отороченный золотым галуном и вышитый серебряными линиями, бархатная шляпа гранатового цвета, с которой каскадами ниспадали страусовые перья: белые, бледно-розовые и светло-зеленые и мешались с длинными вьющимися волосами, обрамлявшими шею, белую, как у женщины. Вокруг этой шеи, как змея, извивалось ожерелье из крупного жемчуга. Прибавьте к этому природную красоту, освещенную теперь радостным настроением. Его большие глаза горели пламенем, зажженным какой-нибудь новой любовной интрижкой. Среди враждебно настроенной толпы, он дышал спокойствием беззаботности.

   Сеньоры его свиты также сверкали золотом и серебром.

   - Если к нему нельзя пробиться у него во дворце, - сказал Бурнишон Герену Буасо, - так я здесь поговорю с ним.

   - А я поддержу вас, кум, - ответил тот.

   - Что вы еще выдумали? - возразил Лескалопье. - Что значат ваши мизерные дела, когда здесь дело идет о вопросах государственных.

   Но, несмотря на все его возражения, Бурнишон выступил вперед, а за ним и Герен Буасо.

   - Ваша светлость, - крикнул он - ваши офицеры разоряют нас... и отказываются потом платить деньги... вы тоже не платите нам долгов...

   - Что он там поет, этот негодяй? - спросил Орлеанский.

   - А вот и другой негодяй запоет вам ту же песню, - в свою очередь крикнул Герен Буасо, - а вот и третий, - указал он на Лескалопье, который поспешил скрыться в толпе.

   Но взамен его выступили другие кредиторы, ободренные решимостью первых. Поднялся гвалт невообразимый.

   - Гола! Рибле! Сюда, сержант! Бейте эту сволочь, - кричал Орлеанский, - а вы, Савуази, посылайте ваших пажей за подмогой.

   - Увы! - вздохнул шамбелан, - со времени парламентского указа, у меня больше нет пажей. Но грозные требования не прекращались.

   - Ну, будет, смирно! - насмешливо сказал герцог. - Я о вас позаботился. Все вы значитесь в моем духовном завещании.

   - Ну так, значит, нам всем скоро заплатят! - проревел какой-то Голиаф в одежде мясника.

   Схватив под уздцы лошадь герцога, он замахнулся на него широким ножом, но в эту самую минуту кто-то хватил его самого ножом в живот и он грузно рухнул на землю.

   Ударил мясника никто иной, как Жакоб: но пока он с торжествующим видом размахивал ножом, другой юноша кинулся на него, чтобы отнять у него оружие и поразить им герцога. Это был Ришар Карпален.

   Жакоб старался вырваться, но противнику удалось выхватить у него оружие. Не удалось только прорваться сквозь окружавшую его тесную кучку.

   - Ах, Господи Боже мой! - промолвил герцог Орлеанский, - если бы не этот мальчик, я был бы убит. Посади его к себе на лошадь, Рибле, и потом представь его мне, когда мы вернемся в отель.

   - Слушаю, ваше высочество! - и Рибле стал подсаживать мальчика.

   - Э, да это Жакоб! - крикнул он.

   - Ты его знаешь? - спросил герцог.

   - Это сын Колины Демер, ваше высочество. Орлеанский вздрогнул и задумчиво прибавил:

   - Поручаю его твоей особенной заботливости, Рибле.

   Толпа продолжала кричать и волноваться, но так как уже слышались вдали крики приближавшегося подкрепления, то Орлеанский храбро противостоял грозе.

   - Расступись, сволочь! - гаркнул он, - или я со своими людьми всех вас передавлю!

   Народная масса отхлынула по обе стороны, чтобы пропустить герцога и его свиту.

   Вдруг Орлеанский заметил молодого человека, который, стоя на эстраде метра Гонена размахивал кинжалом и бросал на герцога дерзкие и вызывающие взгляды.

   - Что это еще за бешеный чертенок? - спросил он.

   - Это тот самый, что вырвал у меня нож, которым хотел убить вас, - сказал Жакоб.

   - Эй ты! Маленький убийца! Кто ты такой? - спросил, возвысив голос, герцог Орлеанский.

   - Я сын Мариеты д'Ангиен, - громовым голосом крикнул Ришар Карпален.

   Герцог зашатался; поводья выскользнули у него из рук, но он быстро схватил их.

   - Оба мои бастарды! - прошептал он. - Один хочет убить меня, другой защищает. Что бы сказали их матери?..

   Потом, повелительно махнул рукой:

   - Едем, господа, пора! - сказал он.

   Действительно, на церкви св. Евстафия било двенадцать часов, а церемония была назначена ровно в полдень.

  

  

    

   С того самого дня, как скипетр Карла VI попал в руки Изабеллы Баварской и Людовика Орлеанского, аппартаменты отеля Сен-Поль поступили в распоряжение итальянских художников - живописцев и скульпторов. Комнаты эти сделались чудом изящного вкуса, и для совершения этой метаморфозы герцог тратил безумные деньги. Каменщики получали по три парижских су в день, декораторы - по шести ливров в месяц, живописцы и скульпторы по пятнадцати, а распорядитель работ по двадцати пяти. Для того времени это были огромные деньги.

   Зала, в которой когда-то мы видели заседание Государственного Совета с Карлом VI во главе, в то время совершенно простая, была теперь переделана и приспособлена, в случае надобности, для театральных представлений. Приготовлялось представление по случаю примирения двух герцогов. Гонен был уже здесь и распоряжался своими людьми.

   - Эй вы, бастарды Феба-Аполлона, все ли мы в сборе? Один, два, три, четыре, пять, шесть, я буду такт отбивать, значит, шесть, семь... нас будет восемь, считая новичка, который только будет показывать, что дует в волынку.

   Затем, прямо уже обращаясь к тому, о ком шла речь, он сказал:

   - Мой юный друг, ты пониже надвинь свою шляпу, хотя я льщу себя надеждой, что загримировал тебя так превосходно, что никто не узнает в тебе Ришара Карпалена с лобного места. Но все-таки не следует пренебрегать никакой предосторожностью.

   - Хозяин, буду ли я петь? - прервал тенор труппы Бесшабашных.

   - Может быть, но ты дождись, пока тебя попросят, и тогда спой что-нибудь из сочинений Людовика Орлеанского, это выйдет очень хорошо. Теперь ступайте все на эстраду, чтобы быть готовыми по первому сигналу.

   Ришар пошел было за другими, но Гонен остановил его.

   - Садись возле меня, да потолкуем, пока пожалуют принцы. Прежде всего, не подумай, что если я помогаю тебе в том, что ты считаешь своей миссией, то, значит, одобряю ее. Она только вполне входит в составленный мной план. И так, по знаку моему ты подойдешь к герцогу Бургундскому и скажешь ему то, о чем мы условились. А теперь, вернемся к твоей истории. Ты говоришь, что отец твой поселился в Кутра в Аквитании, так, кажется?

   - Так, хозяин, и там он жил перепиской рукописей.

   - И оттуда герцог Орлеанский и увез твою мать? Это для него было легче сделать, чем взять Бордо!

   - Оттуда. Отец мой, которого я не видел уже несколько лет, поспешно выписал меня из Монпелье, где я учился, заставил меня дать клятву отомстить поруганную честь семьи кровью похитителя. "Я бы не возлагал на тебя этой обязанности, сказал он, но нужда и страдания отняли у меня все силы: через несколько дней меня не станет. Полагаюсь на тебя". Я хотел броситься в его объятия, но он остановил меня жестом.

   - Странно! А до отъезда твоего в Монпелье оказывал он тебе хоть какое-нибудь расположение?

   - Ни малейшего.

   - Однако, он хотел сделать из тебя ученого.

   - Это не он, а моя мать. Она думала, по окончании моей учебы, послать меня в Париж, где, наверное, я мог бы чего-нибудь достигнуть.

   - Гм! Одного знания мало. Оно не в цене. Тут нужно другое происхождение... ну хотя бы, например, если бы ты был бастардом какого-нибудь сеньора.

   Гонен произнес слово бастард без всякого, по-видимому, намека.

   Ришар не обратил на это внимания.

   - Так, значит, для меня нет никакой надежды чего-нибудь достигнуть?

   - Если бы у тебя были деньги, ты мог бы достигнуть богатства... Есть они у тебя?

   - Нет.

   - Значит, ты должен выбирать одно из двух: или церковь, или скоморошество. Быть или монахом, или плутом, выбирай! Кто знает? Может быть тебе и достанется первый приз. Ведь было же недавно, что чеботарь из Труа попал в Рим папой, а в настоящее время король воров никто иной, как калека (le roi de 1'argot est un cul-de-jatte).

   - О, хозяин, какое сопоставление!

   - Друг мой, я предупредил тебя, что, поступая к нам, ты должен пообчистить свой мозг, оставить у наших дверей, на пороге, все ложные идеи, все глупые предрассудки своего воспитания. После этой чистки, ум твой прояснится и глаза будут смотреть прямо. Со сцены, на которой ты будешь и где зрители станут для тебя зрелищем, ты откроешь суть вещей, увидишь, как движутся все пружины, которые, как говорил грек Лукиан, одушевляли статую того самого Юпитера Громовержца, которому поклонялся народ. Ты будешь присутствовать при исполнении длинного фарса, разыгрывающегося перед тобой и который со временем станет историей... Я объясню тебе его, как верный пролог.

   Едва замолкли эти слова, как раздались трубы; послышался большой шум на дворе отеля Сен-Поль: здесь смешивались звон колокольчиков, бряцанье оружия, лошадиный топот, голоса слуг и пажей, лай собак и крики черни. Весь этот гам возвещал возвращение принцев с церемонии примирения.

   Гонен и Ришар поспешили взойти на эстраду, а музыканты встретили симфонией появление двух примирившихся, которые вошли, держась за руки. За ними шли три герцога-дяди, в сопровождении дворянства и всех тех честных людей, которые настаивали на примирении, имея в виду прекращение той розни, которой воспользовались англичане, для расширения своих завоеваний.

   Простой народ и буржуазия не только заставили умолкнуть свою ненависть, но даже кричали от восторга, видя что два врага, сделавшиеся друзьями, проехали расстояние от церкви до отеля Сен-Поль, сидя на одной лошади, поддерживая друг друга рукой и попеременно пересаживаясь на лошади, чтобы каждому из них удобнее было при остановках обращаться с речью к народу. Толпа во все горло не переставала кричать: "Да здравствует Жанно! Да здравствует Людовик!" повторяя те же названия, какие употребил в своей пьесе король шутов, но кричала это с искренним увлечением, а не с иронией метра Гонена. Между тем, как принцы смеялись, слыша это бесцеремонное выражение симпатии и когда смех этот передался всей свите, начиная с самого знатного вельможи и кончая сержантом Рибле и жандармами, юный Жакоб, все еще сидя за спиной у Рибле, раскланивался с толпой с гордым видом заправского принца.

   С наступлением ночи, по распоряжению Парижского старшины, по всему городу зажглась иллюминация. При свете свечей, зажженных на каждом окне, народ толпами плясал и пел до рассвета; не обходилось и без выпивки. Сначала чокались стаканами, а потом перешли к толчкам, к пинкам, к потасовке. У многих остались тяжелые воспоминания об этой ночи.

   Герцоги Бургундский и Орлеанский, утомленные странствованием через весь город, да еще вдвоем на одной лошади, почти упали в два готических кресла, где за минуту до того сидели метр Гонен и Ришар.

   Они были в особенности измучены удушающей жарой. Поэтому они оказали честь рогам душистого ипокраса, поданным слугами на серебряных подносах.

   Пока все это совершалось, музыканты короля шутов исполняли симфонию.

    

  

    

   Сцена, о которой говорил Ришару метр Гонен, не замедлила разыграться.

   - Кузен, - сказал черный принц другому принцу, раззолоченному и разукрашенному как икона св. мученика Георгия Победоносца, - я слышал к величайшему сожалению, о том, что случилось с вами при проезде вашем через рынки.

   - О, пустяки! - отвечал Орлеанский, - купцы пристали ко мне: мои офицеры забыли уплатить им долги.

   - Эти бедняки должны бы, кажется, уж привыкнуть к подобным фактам... обычай становится правом, правда, такого права нет в Капитулариях Карла Великого: при том дворе были другие нравы!

   - А вы это наверно знаете, кузен?

   - Нитард - один из современников, и даже более - родной внук Карла Великого, сын его дочери Берты, тайно обвенчанной с Ангельбертом, - так вот этот Нитард рассказывает будто две дочери этого государя, т. е. тетки Нитарда, приняв сан монахинь, своим непристойным поведением оскандалили весь двор. Я бы мог привести вам еще свидетельство историка Эмуана (Aimoin).

   - О, я не сомневаюсь в вашей глубокой учености.... Я допускаю все, что вы говорите о прошлом; но вернемся к тому, что касается вас, - вам, действительно, грозила опасность.

   - Оставим это, племянник, - вмешался герцог Беррийский. - Ничего там особенного не случилось; доказательством служат те радостные крики, которыми сейчас чернь приветствовала обоих вас.

   - Однако, - настаивал Иоанн Бургундский, - говорят, если бы не мальчик...

   - Кстати, - сказал Орлеанский, - шамбелан Савуази! Несмотря на указ, я требую, чтобы этот мальчик состоял при мне в качестве пажа.

   - Это уже сделано, ваше высочество.

   И он пошел за Жакобом, который в костюме пажа стоял в глубине залы.

   - Право, - продолжал Орлеанский, взглянув на него, - можно подумать, что он всегда был пажом. Какой хорошенький, ловкий.

   Он потрепал его ладонью по щеке, он бы обнял и расцеловал его, если бы его не окружали свидетели, уже начинавшие чесать языки. В числе таких был Гюг де Гизей, напомнивший ближайшему соседу о появлении Колины Демер на Суде Любви.

   - Ты всегда будешь при мне, пажик, будешь служить мне за столом.

   - О! Какое для меня счастье, - отвечал восторженно Жакоб.

   - Этот юноша, - продолжал Иоанн, - даст себя убить за вас, если представится случай, а сегодняшнее происшествие, кузен, может повториться.

   Орлеанский, видимо задетый такой настойчивостью, возразил очень громко:

   - Признаюсь, я ничего не делаю для того, чтобы нравиться этой сволочи, я никогда не стану брататься с ними и здороваться за руку с мясниками и кожевниками или подставлять щеку для поцелуя рыночным дамам, от которых несет чесноком. Пфу!.. Вот источник нахальства черни и всех бунтов. На этот сюжет я сочинил фаблио, над которым вы подумайте. Содержание этого фаблио такое: рыцарь подает руку мужику; мужик сначала целует ее, потом жмет в своей руке, потом сильно тянет ее и в конце концов стаскивает рыцаря на землю.

   - Превосходный сюжет для фаблио, - сказал Гюг де Гизей.

   - Я тебя сброшу когда-нибудь этой мужичьей рукой, которую ты так презираешь, - проворчал герцог Бургундский.

   Герцоги Анжуйский, Беррийский и Бурбонский, желая положить конец разговору, который мог принять дурной оборот, поднялись с мест, говоря, что им хочется есть.

   Орлеанский подал знак, по которому занавесь в глубине залы поднялась и присутствующие увидели накрытый стол, на котором возвышались целые причудливые монументы пирожных и всяких сластей, окруженных цветами. Пятеро герцогов уселись за этот стол, а за каждым стал один из дворян, состоявших при них: Рауль д'Актонвиль встал за герцогом Бургундским, за Анжуйским, Беррийским и Бурбонским стали Сурди, Монтодуен и Тюльер; что же касается до Орлеанского, то за ним, по его приказанию, стал Жакоб.

   Распорядителем пира был шамбелан короля Карл Савуази.

   Загремели трубы, множество слуг разносили вокруг стола серебряные кувшины и блюда, трубные звуки, раздававшиеся с перерывами, покрывали нескончаемую симфонию, которая опять началась.

   Бургундский и Орлеанский, сидя рядом, оказывали друг другу придворные любезности, отказывались брать кушанья один раньше другого, многие из их сторонников остались этим очень довольны, но были и такие, которых эта игра не обманывала.

   - Гм! - говорил Гизей на ухо Тюльеру, который, как ему было известно, был приверженцем королевского брата, - я надеюсь, что герцог Орлеанский не поймается на удочку, сколько ни гримасничай этот Жанно!

   - Можете быть в этом уверены, сир Гюг; он после ужина непременно вымоет себе духами руки, чтобы очиститься от подлого прикосновения руки, запятнанной чернью.

   - Ах, когда же придет час возмездия за наглость его и всей его свиты! - прошептал Рауль д'Актонвиль, не проронивший ни одного слова из ответа Тюльера.

  

  

  

   Орлеанский, чувствительный как женщина и поэт по темпераменту, находился под обаянием аромата цветов, которыми покрыт был стол, но частые возлияния вывели его наконец из мечтательности.

   - Шамбелан, - сказал он, - король шутов теперь здесь или нет?

   - Он, ваше высочество, на эстраде со своими жонглерами.

   - Позовите его, пожалуйста.

   По знаку шамбелана, Гонен предстал перед герцогом, смущенный непритворно. Он помнил сцену в замке де Боте и, с того самого дня, постоянно боялся, что его узнают, хотя и был тогда отлично загримирован.

   - Мне очень странно, - начал герцог, - что ты позволяешь себе аллегории, направленные против нас...

   - Э, кузен, - поспешил вмешаться герцог Бургундский, желая казаться добряком, - простите уж ему за то, что он очень остроумен.

   - Я прощу, но только с условием.

   - С каким, ваше высочество, - спросил Гонен.

   - А таким, что ты должен дать мне возможность оценить красоту самой прелестной из твоих актрис. Говорят - это цвет красоты.

   - Можно сказать почти розовый бутон.

   - Только "почти"?

   - У нее на это есть достаточное оправдание: на ее родине слишком жарко.

   - Это где же?

   - В Андалузии, ваше высочество. - Про себя Гонен добавил: - "Андалузянка с улицы Глатаньи!" Нужно сказать, что один старинный и наивный хроникер обозначил улицу Глатаньи такими словами: "rue ou est desfillettes".

   - Хорошо, - прибавил Орлеанский, - мы об этом поговорим еще. А теперь, после шутихи, перейдем к шутам. Завтрашний день ты, король шутов, предоставишь их в распоряжение господина шамбелана, который произведет им смотр. Понимаете ли, Савуази?

   - Отлично понимаю, ваше высочество.

   - Но я не понимаю, - сказал Гонен.

   - Тебе вовсе не нужно понимать.

   - Может быть даже лучше, чтобы я не понимал.

   - Ты слишком много рассуждаешь, король шутов; довольно, даже слишком довольно. Гонен раскланялся и вернулся на эстраду.

   - Кузен Бургундский, - снова заговорил Орлеанский, - вот уже много прошло времени с тех пор, как герцогиня Маргарита не была в Париже... а, между тем, красота и ум ее составляли украшение двора, пока вы воевали с неверными.

   - Она предпочитает уединение и чувствует себя лучше в своем герцогстве, - ответил, едва сдерживаясь, Иоанн.

   - Странно: в ней не заметно было такой антипатии к Парижу в то время, когда вы были в плену у турок.

   Иоанн готов был вспыхнуть, но вмешался герцог Беррийский.

   - Дорогие племянники, вы не кушаете, а между тем вот превосходные ржанки.

   Пока тот и другой брали предложенные блюда, он наклонился к своим братьям Анжуйскому и Бурбонскому и сказал вполголоса:

   - Если мы не вмешаемся в разговор, то они недолго останутся в мире.

   Затем прибавил громко:

   - Правда ли, герцог Иоанн, что турки употребляют некое черное, как чернило, питье, которое называют кофе?

   - А правда ли, - спросил со своей стороны герцог Бурбонский, - что они бреют головы и оставляют только один клок волос, за который ангел смерти должен тащить их в рай Магомета?

   - А правда, - сказал еще Анжуйский, - что они совсем не пьют вина?

   На два первые вопроса Бургундский только утвердительно кивнул головой, на последний он ответил:

   - Никогда, они в этом случае умнее нас.

   - Умнее! - вскричал с иронией Орлеанский, - а в этом умнее, что набирают себе кучу жен и запирают их в особом здании, именуемом сераль?

   - Не вам бы бросать камнем в их сераль; вам тоже можно поставить на вид ваш "Val d'Amour".

   - Это выдумка, кузен, сплетни ваших приятелей-мясников и кожевников... этими россказнями тешатся простофили у цирюльников.

   - А ваши смелые любовные похождения тоже сказки? Или приписываемые вам победы возмущают ваш