Нерваль Жерар Де - Король шутов

у показалось, что в отдалении блеснул свет, будто блуждающий огонек.

   - Не блестит ли это алмаз, который Сатана носит во лбу? - сказал он сам себе, не попадая зуб на зуб от страха.

   Почти в ту же минуту он услышал разговор, очевидно бесовский.

   - А что, пасть адова раскрывается во всю ширину? - спрашивал какой то могильный голос.

   - Раскрывается, хозяин, - отвечал другой, не менее гробовой голос.

   - А котел для осужденных?

   - Он горяч и глубок: если спустить туда всех мужей, которые в аду, то он не будет полон.

   Этот намек на его супружеские несчастия мог бы возбудить его недоверие: но Обер нисколько не удивился, что в аду уже все знают о его бедствиях.

   Холодный пот выступил у него на лбу.

   Тут он увидел неясные, прихотливые тени, двигавшиеся к нему. Но это были поистине отвратительные чудища, такие, какими изображали пособников Сатаны Ланиры, Лелойе и другие знаменитые демонографы XV века. Два рога на шее, третий на лбу, всклокоченные волосы, мертвенно-бледное лицо, круглые воспаленные глаза, козлиная борода, нескладное тело, такие же руки и ноги, остроконечные и с когтями наподобие лап хищной птицы и вдобавок ко всему ослиный хвост: такова была внешность появившихся демонов.

   - Кровь у меня стынет! - шептал сам себе Обер.

   Но тотчас же, подбодряя себя:

   - Подумай о жене своей, презренный трус! - говорил он.

   И так как бешенство придавало ему храбрости, то он крикнул уже во все горло:

   - Господин Сатана, прошу вас прийти ко мне на помощь.

   Наступило глубокое молчание, потом послышался шепот, который становился все слышнее и, наконец, разразился звонким дьявольским хохотом.

   - Вот так веселый шабаш, - сказал сам себе Обер.

   Пока он рассматривал банду Сатаны, какой то черт, рогатый, бородатый, проскользнувший позади его, вдруг обернулся и стал к нему лицом к лицу. Он был сперва скрючившись в комок, как калека, но мало-помалу расправился, вытянулся, стал большой, черный и спросил:

   - Кто зовет меня? Не ты ли, профан?

   - Я - ответил Обер, уже совсем без страха.

   Черт, казалось, удивился гораздо больше, чем тот, кто его вызвал, ибо, рискуя изменить себе, он пробормотал с легким смехом:

   - О! Вот забавный случай! Эта встреча облегчит мое дело, только со мною, Гоненом, могут случиться такие вещи!

   - Черт возьми! В аду, как видно, веселее, чем рассказывают, - проговорил бедный Обер, обидевшись этим смехом.

   Но дьявол спохватился, что нужно держать себя с достоинством и наставительно произнес голосом, который, казалось, выходил из могилы:

   - Ты говоришь громко, друг, стало быть боишься. Успокойся. Между людьми рогатыми должно быть доверие. Я пришел без вихря и пламени и потому говори со мной, как со смертным, чего тебе нужно?

   - Ах, господин, должен ли я поведать вам мой позор? Вы сами намекнули... Обер взялся рукою за лоб.

   - Да, да, знаю. Людовик Орлеанский женил тебя на знатной девушке, ради этой свадьбы при дворе устроено было шаривари.

   - Да, да, довольно.

   - Тот же Людовик Орлеанский приказал отнять у тебя жену, чтобы она погостила у него в замке де Боте, где он пробудет несколько дней. Чего же ты хочешь?

   - Жену мою.

   - Ладно.

   - Я хочу отомстить, убить похитителя. Я хочу, чтобы ад оказал мне вперед всевозможное содействие взамен погибели моей души.

   - Ты требуешь слишком многого за пустяки. Ты говоришь - за твою душу. Мне это невыгодно. Людовик Орлеанский загубил половину душ во Франции, и у меня относительно его самые лучшие намерения. И при том, что принц набожный, хотя и распутный. Он носит на себе часть мощей св. Дионисия - подарок своего брата. Я ничего не могу сделать против такой защиты. Ну, кончим. Я возвращу тебе жену.

   - И больше ничего? Чего же вы хотите за это? Разве этого достаточно, чтобы погубить мою душу?

   - Да кто тебе говорит о душе твоей? Бери жену, я ставлю только одно условие: ты убежишь с нею как можно дальше, и смотри, чтобы она больше никогда не видела герцога Орлеанского.

   - О, клянусь вам смертью! Будьте уверены, но время не терпит.

   - Ах, да! Бедный ты мой! Иди же за мной.

   - Пешком?

   - Нет, в повязке, с моими чертями, они все добрые ребята.

   - Но я полагал, что вам стоит сказать одно слово, чтобы мы все перенеслись туда, или чтобы жена моя очутилась здесь.

   - Устарело! Не годится! Ад теперь действует только естественными средствами. Ну, идем.

   Сир де Кони пошел за сатаной, но в уме говорил сам себе:

   - Что за странность: господин сатана ходит точно, как я, и ни смолой, ни серой от него не пахнет. Ну, да что за беда, лишь бы сдержал обещание.

  

  

    

   Между Венсенским лесом и городком Ножаном, в получасовом расстоянии от того и другого, возвышался словно великан обширный замок де Боте, с толстыми серыми стенами.

   Построенная во времена феодальных неурядиц, высокая башня, на верх которой, казалось рукой великана, державшего над головой тяжелое каменное ядро, готовое раздавить неосторожного врага, дерзнувшего сюда подступиться, взгроможден был закругленный обломок скалы. Толстые стены заключали в себе зубчатую основу с прорезами на все четыре стороны горизонта. Узкие бойницы глядели кругом точно глаза хищной птицы. Подступ к замку был сверх того защищен широким и глубоким рвом, но подъемный мост опускали только тогда, когда принц находился в замке. В поле можно было выйти через подземелье, конец которого терялся среди кучи колючих кустарников. Тайна этого подземелья известна была герцогине Неверской, которой герцог Орлеанский дал золотой ключик от входа в него, и она пользовалась этим ключом каждый раз, как ей приходило желание прервать подвиги благочестия в находившемся недалеко от замка монастыре св. Сатурнина, который она иногда посещала, проводя там по несколько дней. Здесь проживали монахини, еще не принявшие большого пострига, и знатные дамы, приезжавшие сюда справлять девятидневные молитвы и развлекаться на манер герцогини. В монастырь, как на мельницу, вход был совершенно свободен. Это был также настоящий увеселительный загородный дом. Венсенский лес был весьма удобным местом для любовных интриг, а также для охоты. Веселые кающиеся особенно любили осень; на борзом коне и с соколом на руке, они скакали по полю и по лесу, благодушно спуская соколов на хорошеньких жаворонков, со свистом реявших в облаках.

   А с вершины башни, высившейся над замком де Боте, охотник - никто иной как герцог Орлеанский - высматривал время от времени скачущих Диан-охотниц и выпускал на прекраснейшую, вместо кречета, одного из пажей, который накидывал бархатную сетку на прелестную птицеловку - теперь уже становившуюся дичью - и почтительно проводил ее через подземелье. По правде сказать, дичь не слишком старалась вырваться.

   Интерьер замка был традиционен, как и всех домов той эпохи, но залы его были лучше обставлены и украшены некоторыми произведениями искусств, которые принц очень любил.

   Зала куда мы вводим читателя, более длинная, чем широкая, но достаточно обширная, чтобы устроить банкет для сотни рыцарей, была, кроме богатой мебелировки, украшена еще портретом Изабеллы Баварской, рисованным на стекле Жеаном де Море. Здесь был изображен ее въезд в Париж, 20 августа 1389 г., по словам Фруассара, в тот момент, когда самый красивый и самый ловкий из труппы короля шутов, одетый ангелом, с помощью хитрого снаряда, поднялся на башню Парижской Богоматери и оттуда спустил ей на голову прекрасный венок. В глубине на известном расстоянии был представлен народ, а посредине толпы двое всадников на одной лошади, и их не пускают сержанты, вооруженные длинными палками, которыми они бьют без разбора и лошадь, и всадников. Всадники эти были сам король и Савуази. Карл VI сказал своему шамбеллану: "Прошу тебя убедительно, Савуази, садись на хорошую лошадь и возьми меня с собой, и мы оденемся так, чтобы нас не узнали, и поедем посмотреть на въезд моей жены".

   Савуази, подгоняемый королем, в свою очередь пришпорил коня, но сержанты, которые не знали ни короля, ни его шамбеллана, били по ним своими палками, и король получил несколько здоровых тумаков, а вечером при дворе об этом узнали и стали смеяться, и король сам тоже смеялся. Карл VI пожелал, чтобы живописец воспроизвел кистью эту сцену, позабавившую его, хотя он и был побит. Замок де Боте собственно принадлежал королеве. Позднее, она подарила его герцогу Орлеанскому, не подозревая, конечно, что он предназначит его для своих любовных похождений, а ради них он и велел вырыть вышеупомянутый подземный ход.

   В минуту, когда мы начинаем прерванный рассказ, в этой самой зале, называемой Рыцарской, лежала на диване молодая женщина. Она спала, но сон ее был беспокойный: какие-то лихорадочные грезы волновали ее. Иногда она как будто просыпалась, вскакивала с места, а минуту спустя опять падала и засыпала тревожным сном. Вдруг картина, изображавшая въезд Изабеллы, которой замаскирована была потайная дверь, повернулась сама собой и пропустила какой-то воздушный образ. Картина опять стала на место и совершенно прикрыла своей рамой отверстие, произведя этим не больше шуму, чем бабочка, когда она целует розу.

   В зале стояло прелестное существо, стройное, гибкое и грациозное, как эльф. Волосы странного белокурого оттенка, иногда, при бледном свете огня, чарующе отливали огнем и золотом. Матово-бледная кожа была так прозрачна, что тончайшие жилки сквозили через нее голубой прозрачной сеткой. Это была точно поверхность лазури и алебастра, которую не бороздила ни одна морщинка, не пестрило ни малейшее облачко; бархатистые щечки не пострадали от скорой ходьбы через поле и только ускоренно бьющееся сердце и волнующаяся грудь говорили об усталости: руки поражали своей белизной. Женщина эта являла собой торжество всемогущего резца, шедевр божественного художника, глаза Маргариты де Гено, герцогини Неверской - это была она - казались шедевром этого шедевра.

   Представьте себе длинные, выгнутые ресницы, опускающиеся над бархатом и огнем. В этих глазах выражалась непередаваемая смесь чистоты и страстности, что так редко встречается. Когда эти глаза освещались улыбкой, они бросали молнии чувства и удовольствия. Рот был прекрасно очерчен, розовые, свежие, немного чувственные губы выказывали два ряда белых ровных жемчужин, таких белых и правильных, что даже хотелось, чтобы они укусили вас до крови. Что касается рук, то это были такие ручки, что герцог Орлеанский становился на колени, чтобы целовать их. Такова была телесная оболочка души не менее прекрасной, не менее любящей, чем душа языческой Венеры.

   Эта женщина была бы превосходной женой и матерью, если бы насмешка судьбы не дала ей в мужья Иоанна Неверского, а в любовники герцога Орлеанского.

   Передохнув минуту после быстрой ходьбы из монастыря св. Сатурнина до замка де Боте, она прошептала вполголоса:

   - Наконец-то я добралась без приключений.

   Она ощупью дошла до стула, на который почти упала, и задумалась.

   Любовь была для нее главной, сияющей звездой; опасения тучей окружали ее, но не душили. Она думала о Людовике. Почему его здесь нет? Ей почудился чей-то вздох.

   - Я с ума схожу! - сказала она сама себе. Однако, она стала прислушиваться, и новый звук заставил ее вздрогнуть.

   - Неужели астролог Кокерель прав? Неужели духи влюбленных соединяются раньше чем их тела?

   В эту минуту Маргарита услышала вздох сильнее прежнего и, затем, совершенно явственные слова:

   - Ваша светлость, пощадите, оставьте меня!

   - Здесь кто-то есть! Женщина, соперница!

   Маргарита встала, вся дрожа, и пошла на голос. Слабый свет наступавшего дня проскользнул в залу.

   - Одна, беззащитная! - продолжала стонать неизвестная.

   - Она бредит! Что говорит она? - подумала герцогиня.

   - Вам мало было погубить девушку, вы не щадите и замужней.

   И, отбиваясь во сне, лежащая женщина прибавила:

   - Нет, нет, никогда!

   - Это не соперница, - прошептала, улыбаясь, Маргарита.

   Неизвестная проснулась; она старалась прогнать кошмар, еще не совсем исчезнувший.

   - Какой страшный сон! - сказала она. - Где это я?

   - Вы попали в ловушку, из которой я хочу освободить вас, - сказала герцогиня, подходя к ней и повышая голос.

   - Вы! Да вы кто такая?

   - Женщина, которой жаль вас.

   - Женщина, которая хочет предать меня, может быть, вы сами и отдали меня в его руки!

   - Вы с ума сошли! Нам некогда терять время. Скоро рассветет... вы у герцога; он сейчас придет, хотите ждать его?

   - Но что мне порукою?..

   - Если бы я хотела предать вас, то мне стоило бы только оставить вас на этом месте, куда он велел вас положить.

   Мариета д'Ангиен инстинктивно, еще под влиянием действия наркотического питья, которое проходило очень медленно, бросилась бежать. Маргарита удержала ее, сильно схватив за руки и несколькими быстрыми, энергичными словами успела убедить ее, или, по крайней мере, побороть ее сопротивление.

   Она подвела ее к выходу, скрывавшемуся за картиной, но в ту самую минуту, когда готова была нажать секретную пружину, она услышала звук ключа в замке. Тогда она толкнула Мариету в боковой кабинет, наказав ей сидеть там тихо, до тех пор, пока ей можно будет уйти через потайную дверь; затем герцогиня кинулась на постель, где только что лежала бесчувственная Мариета, и притворилась спящей.

   Едва она улеглась, как вошел сенешал в сопровождении слуги и жандарма и пригласил ту, которую считал супругой Обера ле Фламена, идти с ними к ожидающему ее принцу.

   Приказание было отдано самым почтительным тоном, но тем не менее, это было приказание.

   Маргарита покорно пошла за ними и так как она опустила вуаль, чтобы скрыть свой стыд, то сенешал и не заметил подлога.

   К несчастью для Мариеты, слуга и жандарм, из коих первый назывался Гумберт, а второй Рибле, остались в замке. Гумберт развел большой огонь, потом они оба уселись за стол рыцарей и, чтобы убить время, стали играть в кости.

  

  

    

   Солнце уже заливало светом залу, сенешал и герцогиня удалились. Теперь нам можно описать эту залу. Она убрана своеобразно. Стрельчатые окна окружены каменными листьями, а стекла в окнах переплетены деревянной резьбой, точно кружевом. На потолке арабески и маленькие амуры, довольно плохо нарисованные.

   Стены этой банкетной залы усеяны лилиями из очень тонкой меди, кресла с широкими и глубокими спинками протягивают свои ручки, с налокотниками и шерстяными подушками, вышитыми цветами. На пюпитре лежит обширный рукописный in-f.olio, это молитвы, написанные на пергаменте собственной рукой университетского канцлера. Пюпитр этот, также как и круглый стол из дерева редких пород, - работа Мишеля Бурдена, одного из лучших скульпторов XIII века.

   На этом столе разложены были в странном подборе литературные произведения: гимн Пресвятой Деве лежал рядом с песней, посвященной Венере, на Подражание Христу положена была баллада поэта Кретена, лучшее место отведено было творениям Алена Шартье: в числе их был "Quadrilogue", произведение гуманистское, в котором дворянство, духовенство, Франция, сопоставленные с народом, взывали против злоупотреблений. Герцог Орлеанский из-за этой книги называл всегда Алена Шартье Тевенином вторым: Тевенин был шут Карла V, отца его.

   Другие манускрипты могли бы дать нам начало каталога библиотеки герцога Орлеанского, но перечислять их было бы слишком долго.

   Сыграв три партии в кости, слуга оставшийся без гроша, оставил своего победителя и пошел раздувать почти угасавший огонь, между тем как жандарм тоже встал и пошел вокруг залы, заглядывая во все закоулки, останавливаясь в каждом углу, как бы пытался найти разрешения какой-то задачи.

   Он долго стоял перед картиной, изображавшей въезд Изабеллы Баварской и шумно любовался величавой осанкой своей государыни; потом покачал головой, точно будто какая-то философская мысль мелькнула у него в голове.

   - Что это ты так вдруг нахмурился? - спросил Гумберт.

   - Не находишь ли ты, - отвечал Рибле, - что королева в эту минуту как будто сердится?

   - Ба! Если бы вот тот солнечный луч ударил сейчас в ее прекрасное лицо, она бы улыбнулась.

   - Гм... нет, куманек, я утверждаю, что она и от солнца не станет веселее. Да между нами будет сказано, ей нет причины быть довольной.

   - Это почему?

   - Госпожа королева не затем великодушно подарила этот замок его высочеству герцогу, чтобы он заводил тут... ну, хоть то, что мы видели.

   - Ах, да!.. Но ей-то какое дело?

   - Ну, что ты притворяешься, будто не знаешь! Как будто в таких делах домашняя прислуга не знает всегда раньше всех, раньше чем посторонние, и чем мужья... если только они узнают когда-нибудь.

   - На то они и мужья!

   - Я тебе говорю, я, служащий при отеле герцога Орлеанскаго: я же езжу с ним из Парижа сюда: так вот я тебе говорю: знай королева, что здесь совершается, она бы прискакала сюда на своем белом иноходце, выгнала бы сейчас вассалку, а герцога приструнила бы ни больше, ни меньше, как школьника, что учатся в Сорбонне. Ах! Видел я! Уж говорю тебе - видел я эти штуки!

   - Да если правду говорить, так и я кое-что видел.

   - То-то и есть! Ну что ты видел?

   - Когда герцог и королева Изабелла приезжали сюда отдыхать после охоты в Венсенском лесу прошлым летом, так всегда бывало перед замком соберутся девушки из Ножана, из деревень Моано, Кони и Пере - подносить корзинки цветов и фруктов. Ну, герцог, бывало, и возьмет какую за подбородок: "Э, милашка, - скажет, - да какая ты пригожая? Когда тебя будут замуж отдавать? Я уж постараюсь в тот день быть в замке!".

   - Неужели? А что королева?

   - А королева сердилась и кричала на них: "Пошли вон, скверные, распутные девчонки! Не смейте соблазнять моих пажей и лакеев".

   - Так, значит она заботилась о нравственности.

   - Да, да, конечно: однако, довольно смеяться, я слышу идет сенешал.

   Рибле стал на свое место у главной двери, как часовой, между тем как Гумберт, желая показать, что он тоже не без дела, стал сметать пыль с мебели.

   И вовремя. Сенешал действительно вошел в залу тяжелым и мерным шагом. Он сделал знак Гумберту, и когда тот подвинул к огню кресло, сенешал опустился в него и глубоко задумался... Да и было о чем: герцог пробудет в замке несколько дней, чем бы занять его?

   Сенешал мешал дрова, от чего все больше разгоралось пламя. Мешать угли приятно: это облегчает заботу и даже родит некоторые идеи. А сенешалу именно нужно было найти идею. Он ворочал железной кочергой в камине, не скрывая своего нетерпения, досадуя на то, что идея никак не дается, точно маленькая мушка, которая, впрочем, иногда превращается в орла.

   Но так как все утомляет, даже поиск идеи, то сенешал перестал мешать уголья. Тогда вытянув ноги, как кот, прищурив глаза, он стал бессознательно смотреть на кучку горячих угольев, сверх которых лежало полено. Вдруг полено, на половину перегоревшее, треснуло, переломилось, немного откатилось и образовало собой как будто остроконечный утес. Сенешалу показалось, что на верху этого горячего утеса как будто пляшут виселицы. Они мерно колыхали своими длинными руками, на которых болтались скелеты.

   Это не было видение идей: это была картина его служебных обязанностей, сенешалу стало еще досаднее, и, обратясь к Рибле, точно будто тот мог доставить ему случай кого-нибудь повесить, он сказал:

   - Жандарм держи свою шпагу не прямо, а... Он не договорил: послышался звук охотничьего рога.

   - Кто это смеет трубить в замке? Рибле, пусть четверо твоих людей пойдут с сарбаканами и найдут мерзавца, который дерет мне уши.

   - Слушаю, мессир.

   - А если он опять начнет - повесить его!

   - Слушаю, мессир.

   Но трубач заиграл песню. Рибле не трогался с места: он ногой и головой отбивал такт: жандарм был меломан.

   - Ого! Да это искусный звонарь.

   - Рибле, иди же куда я сказал, да пошли ко мне караульщика.

   - Иду, мессир. А караульщик, вот я вижу, слезает со своей вышки и идет сюда.

   Рибле с порога двери кликнул караульщика и ушел.

   Сенешал, который быстро вскочил, услышав звук охотничьего рога, настолько быстро, насколько позволяла ему его толщина - потому что он представлял собою фигуру Силена с бородой цвета соли с перцем и без всякого следа забот или морщинки на широком, толстом лице, на котором только жир образовал складки в виде веера, - сенешал снова расположился на прежнем месте, у огня, усевшись поудобнее, сложил с блаженным видом руки на своем толстом животе и стал ожидать караульщика, который не замедлил явиться.

   - Что нового, караульщик? - спросил он.

   - Мессир, приехала труппа жонглеров и просят гостеприимства в замке.

   - Жонглеры! О, вот идея! Приведи сюда одного, для образца, и если он мне понравится, я их пущу. Герцог любит этот народ, хотя они по большей части плуты, отчаянные воры и мошенники, кроме, впрочем, братства св. Страстей: те, говорят, люди весьма почтенные и занимаются искусством своим для прославления имени Божьего. Ну, ступай же, караульщик, веди сюда одного какого-нибудь, только одного.

   - Слушаю, мессир; только мне кажется, это и есть братство св. Страстей: все они в капюшонах как монахи.

   - Ну, мы увидим, ступай.

   Караульщик вышел из сада, перешел первый Двор, прошел под аркадой нормандского стиля, потом отворил дверь, обитую железом, способную выдержать какую угодно атаку и выходящую на другой двор, образуемый постройками, в числе каковых была и капелла, после того он обогнул стену юго-западного угла, где находилось круглое темное отверстие, ведущее на лестницу жандармов, примыкающую к подземной лестнице, к лестнице inpace, откуда никогда не выходили, и, наконец, вышел со стороны, противоположной оружейной зале, после чего очутился в караулке сторожа подъемного моста. По приказанию сенешала спустили подъемный мост и снова подняли его, пропустив одного жонглера.

   Этот последний, в сопровождении караульщика, проходя тем самым путем, который мы только что описали, бросал внимательные взгляды во все уголки и извилины, замечая их в памяти своей, как искусный полководец изучает поле сражения для предстоящей битвы.

   Густая роща, орошаемая фонтанами и водометами, апрельский луг, хотя теперь был еще февраль, придавали замку с этой стороны приятный и веселый вид.

   Хотя замок де Боте был построен одновременно с отелем Сен-Поль, но он был гораздо красивее чем сосед Бастилии. Здешний замок был разукрашен цветами, гербами, красивыми башенками, резными арабесками, балкончиками, флюгерами и флагами.

   Посреди апрельского луга находился фонтан, изображающий трех граций, очень любимых Людовиком Орлеанским; эта группа работы одного итальянца, имя которого не дошло до нас, была ничто иное, как копия с греческой группы, но сделанная очень хорошо.

   Зала пиршеств была в нижнем этаже и выходила в сад. Мы можем дополнить теперь уже сделанное нами краткое описание.

   Серебряные блюда, канделябры, амфоры венецианского хрусталя, отделанные лапис-лазурью и топазами, шкафы черного дерева, серебряные кружки, чаши, вычеканенные по рисункам флорентийских мастеров, шелковистые ткани, персидские ковры, привезенные рыцарями с востока - украшали эту большую залу.

   Наш жонглер или брат св. Страстей, как его назвал караульщик, прошел через сад, приготовившись любоваться главной диковинкой замка - большой залой, на которую, вероятно, указали ему, как на место для представлений.

   В этой-то зале сюзерен, в известные дни, собирал своих вассалов и вавассоров и пировал с ними при свете факелов, которые держали самые хорошенькие полуодетые вассалки. Здесь же менестрель пел свои баллады.

   При нынешнем владельце, здесь пели только произведения самого принца, которого величали первым поэтом Франции. Герцог Орлеанский очень ценил эту лесть. Зала имела 90 футов длины и тридцать ширины. Беглый взгляд, брошенный монахом при входе, казалось, удовлетворил его. Скрестив на груди руки, склонив голову, в смиренной позе и с протяжным голосом, он приблизился к сенешалу, который поднялся ему на встречу.

   Монашеское платье имело свое действие, каков бы ни был монах.

   - Святой великий Юлиан и прочие святые да хранят вас, мессир, от всякого зла, - проговорил монах.

   - Да поможет он вам, метр! - ответил толстяк.

   - Не угодно ли вам будет позволить нескольким членам братства св. Страстей провести день и следующую ночь в здешнем кастелянстве? Мы в этом сильно нуждаемся, чтобы отдохнуть и исправить нашу повозку, у которой сломались колеса. Мы рассчитывали сегодня вечером быть в Париже, но распутица совсем испортила дорогу, и мы не выберемся из Венсенского леса, сырость страшная. Мы добрые христиане, мессир, и смирные люди. Мы готовы заплатить за постой, если нужно.

   - Хе-хе-хе! Звонкой и блестящей монетой, которую глаза будут видеть, а уши слышать. Ну, садитесь пока... Гумберт, подвинь стул, вот сюда, по другую сторону печки. А ты караульщик, можешь идти.

   Караульщик поклонился и ушел. Гумберт пододвинул стул, на который и сел жонглер, после того как сенешал погрузился снова в свое кресло. Гумберт затворил дверь и остался около нее, в ожидании приказаний, которые сенешалу угодно будет дать, чего пришлось ждать не долго: разве когда-нибудь разговаривали без выпивки?

  

  

    

   Сенешал дал гостю время обогреться, в чем тот, по-видимому, очень нуждался, а сам между тем приказал принести чашу с ипокрасом (вино с примесью мускуса и амбры), но жонглер попросил лучше вина, настоенного на пряностях.

   Глотнув раза два, сенешал щелкнул языком и сказал:

   - Ну, а теперь рассказывайте, гость, откуда вы и куда едете?

   - Мы едем из Бордо, мессир. Осведомившись, что король, указом, данным в прошлом декабре, разрешил представление в Париже мистерий, которые до сих пор давались только в провинции, мы направились в этот большой город, где, говорят, более трехсот тысяч жителей, и надеемся заработать там честный кусок хлеба.

   - О, я от всей души желаю успеха братству св. Страстей, к которым питаю предпочтение против всех других компаний того же рода. Но у них в Париже будет опасный соперник.

   - Опасный? - повторил жонглер, поправляя на голове капюшон, точно будто почувствовав, что ветер дует ему в лицо.

   - Говорят... я, впрочем, не знаю его, никогда не видел. Но говорят, что он удивительный комик.

   Монах совсем открыл лицо.

   - Кто это? - спросил он.

   - А это король шутов, глава трупы бесшабашных ребят, он уже два года представляет на парижских рынках фарсы и шуточные пьесы (soties) и ему оказывают покровительство король и королева.

   - А-а! Так это вы говорите о Гонене! Это большой хвастун, имеющий претензию, будто он выдумал эти soties, ой сильно вредит нашим мистериям, потому что во Франции чернь гораздо больше любить смеяться, чем плакать. Этот же Гонен намерен обратить свои soties в комедии, какие были во времена греков и римлян, а ведь язычники не имели никакого понятия о красотах христианства. Ох, большой плут этот Гонен! Следовало бы его повесить на Монфоконе. Он и трупу-то свою, которую он называет комедиантами, подобрал из самого сброду, что толчется на Дворе Чудес. Тут и воры, и мошенники, вся шваль большого города. Но разве же можно сравнить эти буфонады с благородным и религиозным зрелищем наших мистерий, которые длятся по нескольку дней и где требуется не менее трехсот участвующих.

   Актер особенно протянул голосом число триста.

   - Боже истинный! Так у замка стоит столько ваших товарищей?

   - О, нет, мессир, к несчастью, не столько.

   - Напротив, к счастью. Черт возьми! Триста человек! Да тут бы за один день поели все запасы в замке. У нас тут и жандармов-то не более 12-15 человек. Кстати, Гумберт, сходи узнай, что наши раненые? И приди мне сказать.

   Пока слуга выходил из комнаты, жонглер медленно пошевелил пальцами, улыбаясь при этом, как будто вычитая сколько останется, если вычесть из пятнадцати пять.

   - Сколько же вас всего? - продолжал сенешал.

   - Здесь только остатки трупы, всего человек пятнадцать. Но в Париже мы соединимся с остальными членами братства, которые уже туда прибыли.

   - Знаете, что мне пришло в голову, приятель, - начал сенешал. - Его высочество герцог Орлеанский находится теперь в замке, и вы могли бы иметь честь потешить его часик другой.

   - Мы будем вам бесконечно признательны. Нам есть чем забавлять его на всю ночь...

   - Ну уж вы днем его развлеките... А о ночи он не беспокоится.

   - Он так любит спать?

   - О, да! - так вы уж днем.

   - Ладно. Мы и днем так утешим его, что он не станет ни есть, ни пить.

   - Ну уж это плохо. Я очень люблю и пить, и есть. А если герцог не станет ни есть, ни пить, так и мне нельзя.

   - Наши молодцы споют ему лучшие романсы: Парфенопекс (Parthenopex), Круглый стол, Св.Грааль, Рено де Монтобан...

   - Ну уж! Я предпочитаю что-нибудь другое, чем ваши романсы. Тут все тянется долгая любовь, а герцог любит короткую, да и слог в них устарел.

   - Так скажите, чего вы желаете: песен (lais?), или фаблио, или что-нибудь жалобное?

   - Гм...гм.

   - Песен? Ах, это понравится герцогу Орлеанскому - он ведь сам поэт; а для аккомпанемента у нас есть волынка, арфа, гусли, гудок, лютня, мандора...

   - Аминь, аминь! Повеселите только нас хорошенько и вы увидите, как посыпятся динарии в вашу мошну.

   - Первый, который упадет туда, не зазвенит.

   - Значит насухо? Ну, тем больше причины позабавить нас; но разве, кроме песен, вы больше ничего не знаете?

   - О, еще бы! Прибавьте к этому, что я сам мастер на всякие фокусы: кроме моего искусства играть в мистерию, я еще знаю много кое-чего.

   - А, вы умеете представлять мистерии? Ну, так сыграйте нам, но мистерии... слишком серьезны. Не можете ли вы закончить чем-нибудь веселеньким, как это делает, говорят король шутов.

   - Вы верно говорите о чертовщине и о нравоучительных представлениях? Жаль, в нашей повозке не много декораций... и потом, это слишком долго затянется.

   - А без декораций разве нельзя сыграть?

   - Трудно! Ах, позвольте! Я вспомнил, есть одна, которую легко построить, это одна из девяти подмостков, которые мы ставим, когда играем большие мистерии. Именно "Пасть адова".

   - Господи! Что за название!

   - Ее можно втащить сюда, потом укрепить между двумя столбами.

   - Ну так ступайте, распорядитесь. В эту минуту вошел слуга и доложил сенешалу, что раненые вне опасности.

   - Отлично! - сказал сенешал, - так ты, Гумберт, отправляйся с этим братом, пусть опустят подъемный мост и впустят сюда его людей, вот именно сюда, в эту залу.

   Сенешал едва мог скрыть свое удовольствие. Уж конечно "Адова пасть" доставит принцу больше развлечения, чем лица повешенных.

   Пока слуга с актером ходили по делам, сенешал опять уселся в кресло и скоро захрапел.

   Прошло минут десять. Не слыша больше шуму, Мариета приотворила дверь и думая, что никого нет, вошла в залу, но в то время, когда она уже подходила к двери, замаскированной портретом, звучный храп сенешала кинул ее в дрожь и в ту же минуту она услышала издали какой-то страшный шум, который постепенно приближался.

   Она быстро повернула назад и как испуганная мышка, юркнула в свою нору и затворила дверь, в то самое мгновение, как сенешал проснулся, чтобы принять членов братства св. Страстей.

   Увидя декорацию, вытащенную из повозки и которую вносили сюда, сенешала обуял такой же страх, какой ощутил Обер ле Фламен при виде Сатаны.

   По живописи, декорация была ниже всякой критики. По структуре, она представляла собою фантастического зверя, понятие о котором может дать Провансальский Tarasque.

   Это была пасть страшнейшего чудища, мифологического дракона, - смесь всего, что в каждом животном есть безобразного и что бесцеремонная кисть живописца средних веков воспроизвела сообразно с идеями века. Сенешал смотрел вокруг себя и думал - не вытянется ли эта лапа с намалеванными когтями и не схватит она его за волосы. Эта страшная мысль угнетала его все время, пока монах-фигляр устанавливал свою декорацию.

   Несомненным признаком цивилизации служит прогрессивный ход сценических игр у известного народа: и если вспомнить, что это началось с обрызганной грязью колесницы Фесписа и скачками, через лужи и котловины, дошло до великих времен Греции и Рима, то разве не имел права шут Карла VI, король шутов, хвастаться тем, что и он принимал участие в этом прогрессе.

   Разве метр Гонен не был Фесписом XV века?

   Он был на пути к станции, которой пришлось увидеть Корнеля и Мольера, но предстояло пройти еще много этапов, однако, переход от мистерии к soties уже огромный шаг вперед.

   Монах-фигляр сам распоряжался постановкой ужасной декорации; когда он кончил, то подошел к сенешалу.

   - Ах, мессир, - сказал он, - мы испытали много неприятностей во время нашего объезда по провинциям и возвращаемся из него голодные и оборванные, дочиста, точно летние висельники... Ах! Прошло то времечко, когда мы представляли мистерию Страстей во всем ее великолепии! Мистерию в сорок тысяч стихов, восемьдесят шесть картин и триста десять действующих лиц. Тут были святые угодники, святыя угодницы, евангелисты, апостолы, судьи, палачи, солдаты, благоразумный и злые разбойники, Понтий Пилат, - все они фигурируют в этой большой мистерии, где изображаются страдание, смерть и воскресение господа нашего Иисуса Христа... Ах! А что за декорации! Рай, чистилище, предверие рая, ад, Иерусалим, Голгофа и другие достопримечательные места! Ах, какая это была прелесть! Я сам изображал Бога-отца, в прекрасном вышитом стихаре, в тиаре, епитрахили, в мантии, все раззолоченное, сияющее алмазами, а кругом меня были ангелы, великолепно разодетые в ливреи господа Бога, с гербом его - крест и звезды в лазоревом поле.

   - Как это должно быть великолепно!

   - Бесподобно! Ах, мессир, наша профессия пользовалась тогда уважением наравне с профессией духовенства. Но это недолго было. Городские буржуа сами стали играть мистерии. И Бог их там знает, как эти школьники и судейские клерки влезали на подмостки, с тех пор, как этот негодяй метр Гонен выдумал свои плутовства. Мы остались без работы, пришлось локти грызть. Надо было однако жить, куда же пошли наши декорации, наши чудные костюмы? Стыдно признаться: мы проели в Туре чистилище, в Рошфоре - землю, а в Бордо - рай.

   - Проели, и ничего при этом не выпили?

   - Ничего, к несчастью. Теперь у нас остался только Ад. Посмотрите, вот ставят его декорацию.

   - Да, уж он верно назван: я как увидел, так и затрясся от озноба. Прямо мороз по коже.

   - А между тем, морозить людей не его назначение.

   - Ха-ха-ха! Да вы шутник.

   - Да, я добрый черт. Эта декорация служит ныне во многих пьесах: в нынешнем веке очень любят всякую чертовщину.

   - Представлять чертовщину дело высоконравственное. Здесь изображаются злые козни духа тьмы, и тем внушается христианину, что нужно остерегаться искушений.

   - Вот это верно, мессир. Но чернь больше всего обращает внимание на такие представления, где колдуны и бородатые колдуньи выпускают кровь из кабанов и составляют снадобья из нечистот и зловредные напитки. Народ любит смотреть, как ведьмы на шабаше машут собачьими кишками, кричат и пляшут верхом на венике, прибавляя при этом самые непристойные слова. Он до упаду хохочет, когда видит Сатану верхом на крылатом и рогатом драконе, у которого из ноздрей пышет дым и пламя. Но он перестает смеяться, когда среди любовного мяуканья кошек, появляются легионы жаб, гадов и всевозможных хищных птиц, между которыми бьются невинные девушки в белых платьях, изображающие собой чистые и чуждые всякого греха души, за которыми следует святой отец, неся в одной руке святую воду, а другой брызгая на демона, который с воем и визгом убегает.

   При этой последней картине сенешал, одержимый страхом черта на столько же, как и Обер ле Фламен, снова начал трястись.

   Метр Гонен, который знал, что говорил, не показал виду, что заметил произведенное им впечатление, и чтобы окончательно отуманить своего слушателя, разразился следующим лирическим обращением к прошлому.

   -Какая разница, - вскричал он, -между нынешним искусством и искусством древних! Возьмем хоть один пункт: какое расстояние отделяет наших ведьм от Эсхиловых Эвменид! Их губительные головы, с мрачными взорами, искривленными бровями, отвислыми губами, воздвигнутые гневом божества за преступления земли, дышат мрачным энтузиазмом справедливости и наказания; между тем как ведьмы христианства, возмутительное подражание древним фуриям, представляют собой лишь инстинкты греха, искушение дьявола.

   - Как они ни скверны, - прервал сенешал, - но они существуют. Наша религия повелевает им верить, и я верю; без этого откуда бы шло адское зло? От ваших речей, брат, пахнет язычеством и гарью.

   - Ага, мессир, значит я хорошо сыграл роль сатаны, если вы приняли ее всерьез? Я только хотел дать вам понять о чертовщине, которую вы сегодня увидите.

   - Ха-ха-ха! Знатный фарс. Браво! Выходит, это было нечто в роде пролога! Ну, долго я буду смеяться.

   И сенешал встал, смеясь, подошел к Адовой пасти, уже совершенно установленной, чтобы поближе рассмотреть ее, а монах-актер, которого даже кинуло в жар от его заключительной речи, оттирая мокрый лоб, ворчал себе под нос.

   - Вот и сыпь перлы перед свиньями, а они хватят вас своим рылом.

   Потом, погрузившись мыслью в дело, ответственность за которое он взял на себя, он стал взвешивать все последствия в случае неуспеха, но в это время чья-то рука опустилась к нему на плечо и глухой голос проговорил:

   - Король шутов!

   - О, мысленно произнес метр Гонен, содрогаясь. Узнан и погиб, чтобы не сказать повешен.

   Он обернулся: перед ним стоял член братства, покрытый капюшоном.

   - Обер, - сказал он, несколько успокоеный, - я тебе запретил отходить от повозки и являться сюда. Твое нетерпение и ревность могут все погубить; ты ведь мне н