Нерваль Жерар Де - Король шутов

   - Это когда я буду заведовать дворцовой полицией, да?

   - Ты удивительно понятлив.

   - Еще бы! На то я нормандец!

   - О! Еще какой... Бедный король!.. Бедное французское королевство! Всякий тянет к себе.

   - Кроме тебя, кузен.

   Между тем шум не унимался. Говорили о пяти-шести погибших, в числе их называли сира Гюга де Гизей. Что же касается короля, то его наскоро перенесли в его комнаты и тщетно призывали его врача-астролога, которого дома не оказалось.

   - Так как нам делать здесь нечего, - сказал король шутов, - ибо мы не имеем права делать мертвецов из живых, а наша астрология запрещает нам быть врачами, то лучше уйдем отсюда.

   Выходя из отеля "Сен-Поль", они встретили Жеана Кокереля, врача Иоанна Неверского, которого наскоро потребовали во дворец, взамен отсутствующего королевского доктора.

  

  

    

   Неподалеку от отеля "Сен-Поль", построенного для того, чтобы, по словам указа 1364 года, служить торжественным отелем великих празднеств, напротив дворца де Турнель и близко к Бастилии, служившей и тюрьмой, и крепостью, возвышалась толстая стена, тянувшаяся от улицы Сен-Дени до Арсенала.

   Стена эта защищала дворец, еще более чем Париж. На каждом углу отеля возвышалась башня, в которую можно было войти через низкую массивную железную дверь. Главная башня была шире трех остальных и заключала в себе две спальни, предназначенные для королевской четы. Первая из этих спален была бедна, грязна, уставлена кое-какой мебелью и старинной кроватью с давними занавесками: вторая была роскошно убрана; здесь мебель была черного дерева с резьбой, на обоях изображены были сцены из библейской истории. Напротив серебряного распятия удивительной работы, уставленного над аналоем также из черного дерева, висел прекрасный портрет отца Изабеллы Стефана II, рисованный фламандским художником.

   На широкое ложе короля, с изогнутыми ножками, со спинкой с готическими украшениями, ложе, занимавшем половину комнаты, положили Карла VI, не подававшего никаких признаков жизни. Шамбелан Савуази и секретарь Ален Шартье несли его через обломки и разрушение до этой самой комнаты, куда последовали и все те из придворных, кто не пострадал на пожаре. Слышались плачь и рыдания: рыдал и герцог Орлеанский - невольная причина этой катастрофы. Среди всего этого уныния, слуга доложил Изабелле Баварской, распростертой у изголовья своего супруга, что, за отсутствием королевского врача, предлагает услуги свои врач герцога Неверского.

   - Идите сюда, Жеан, - закричал герцог Бургундский, - и, с помощью Божьей, спасите короля, нашего государя.

   Все посторонились, чтобы дать место метру Кокерелю.

   Невежество и самодовольство были преобладающие качества этого шарлатана, сыпавшего при всяком случае латинскими фразами более или менее собственного изобретения. Такова была нравственная сторона его. Что же касается физических качеств, то это был человек с длинным туловищем и толстым животом, продолговатое лицо его оканчивалось козлиной бородой, из-под вдавленного лба сверкали глаза; голос был резкий, кричащий. Для большего престижа, он носил одежду колдуна и бесновался, как одержимый сильнейшим нервным припадком.

   - Не бойтесь, ваша светлость, - ответил Кокерель. - Ressusciterabo Regem. (Я воскрешу короля). Прежде всего - вот змеиный порошок, - pulvis reptilus!

   Он вынул из своей сумы маленький котелок с дужкой, всыпал туда щепотку порошка и подал лекарство герцогине Бурбонской, протягивавшей к нему руки.

   - Aqua et ignis! (вода и огонь), - воскликнул он потом. - Принесите кружку и разведите огонь.

   Он взял кружку из рук герцогини Беррийской, которая прислуживала с таким же рвением, как и герцогиня Бурбонская, и, приказав налить воды в котелок, велел герцогине Анжуйской поставить его на огонь, между тем как три герцога, их мужья, старались развести в очаге огонь, поочередно раздувая его с помощью железной трубы.

   Кокерель сиял гордостью, видя, что ему прислуживают столь высокопоставленные особы.

   Между тем как он доставал ланцет, чтобы пустить королю кровь, в комнату ворвалось новое лицо.

   Это был метр Гильом Гарсели, доктор герцога Орлеанского.

   Гарсели знал еще кое-что иное, чем Кокерель, но не знал того же, что и тот. По внешности они также мало походили друг на друга, как и по знанию. Гарсели был худой, как скелет, голова у него была кудлата как у Авессалома, лицо тонкое, как бритва, на длинном носу сидела пара грубых очков. В комнату он влетел так стремительно, как будто хотел натиском своим расколоть ненавистного соперника.

   - Что я вижу? - закричал он. Что это такое? Метр Кокерель со своим ланцетом и мазями? Да поможет мне великий Авероес!

   - Метр Гильом, - величественно ответил Кокерель, - я пришел раньше вас, и вы ничего не можете возразить против моих средств. Всякая болезнь, по мнение Гиппократа, происходит от нарушения равновесия жидкостей. В данном случае, красный цвет лица указывает на воспаление и засорение крови. В таких случаях, нужно удалить эту жидкость через кровопускание usque ad deliquium, как говорит Галлиен, и употребить медикаменты прохладительные.

   - Галлиен врет!

   - Галлиен?.. Врет?

   - Твой Гальен бездельник, жакист, мальотинец!

   - Богохульник!

   - Да и Гиппократ такой же...

   Доктора уже готовы были вцепиться друг другу в волоса, когда им заметили, что королю очень нужна их помощь. Они воздержалиcь от драки, но продолжали переругиваться. Кокерель не унимался:

   - Называть Гиппократа и Галлиена жакистами и мальотинцами, когда те враги короля!

   - Я хотел сказать, - прервал его Гарсели, что их медицина годна только для простонародья, так как она состоит из самых простых средств и кровопусканья, которыми цирюльники лечат на рынках, да банщики в банях. Подобное лечение неприлично для лиц благородной крови, а тем паче для королевской. Для таких больных приличествуют средства драгоценные, каковы вино с примесью серебряного порошка - vinum argentatum, или же раствор толстых золотых цепей, или, еще лучше, настоящие алмазы, как это рекомендует Шольяк, - в пальмовом вине, или некоторое применение камней, сделанных под влиянием созвездий - gemmae constellatoe в нечетном числе.

   Этот набор слов льстил тщеславию, и люди надменные не понимали всей их нелепости. Одобрительный шепот поощрял оратора. Один герцог Бургундский хранил молчание.

   Между тем явилось новое лицо. Это был высокий и толстый человек, с бледным полным лицом, густой бородой и торжественной походкой. Это был миланский уроженец Руджиеро, астролог и врач Карла VI.

   - Optime! - закричал он, - да, метр Гарсели, ваше предложение превосходно, но только при условии участия светил. К черту галенова осла! Он годен только лечить животных!

   - Как! Я - осел! - отрезал врач герцога Бургундского, я - осел, я, который знает геоманцию, гидроманцию и пироманцию! Да спасет Бог короля, если обойдутся без меня! Vivat rex! Vivat rex!

   И он удалился, с восклицаниями, подымая руки к небу. Когда он вышел на улицу, теснившийся перед отелем народ окружил его, засыпал вопросами и, выслушав его объяснения, принял его сторону и разразился проклятиями герцогу Орлеанскому, которого называли братоубийцей - за то, что он послал к королю своего доктора-отравителя.

   Оглушительный шум и крики, в которых ничего нельзя было разобрать, достигли балкона, куда вышел герцог Орлеанский вслед за Гарсели и Руджиеро, которые пошли совещаться со звездами.

   - Что кричит это мужичье? - спросил герцог Орлеанский.

   Вместо ответа, оба астролога стали указывать ему на то, что совершалось на небе.

   - Глядите, ваша светлость, - вскричал торжествующий Руджиеро, - Лев противостоит Водолею, на расстоянии трона и в упадок Зодиаку.

   - Метр, - прервал его герцог, встревоженный доносившимся шумом, - смотрите вниз, а не вверх и постарайтесь объяснить мне, чего хотят все эти кричащие люди.

   В ответ на это послышался страшный крик, покрывший все остальные:

   - Король, король! Короля убили? Давайте убийцу! Давайте Людовика Орлеанского!

   Астрологи, боясь, что в них начнут чем-нибудь кидать, объявили, что окончили свои наблюдения, и отправились подавать помощь королю, который обошелся без нее и уже начинал приходить в себя.

   - Ну, вот, дождались! - сказал Карл де Савуази, - народ бунтует, уходите, ваше высочество. Вон, смотрите, они уже лезут на приступ по выступам стены!

   - Какая низость. Но ведь вы знаете, что это только несчастная случайность, и что мне не в чем упрекнуть себя...

   - А вы думаете, так они и станут слушать ваши объяснения? - вмешалась королева, вдвойне встревоженная и опасным положением короля, и возможностью гибели любовника. - Бегите, принц, скройтесь на несколько дней.

   - Бежать? Скрываться? Мне? Никогда! Оставить больного брата? Неужели вы, королева, можете давать мне такие советы?

   - Да разве я не буду заботиться о короле, - отвечала Изабелла.

   Тогда и все присутствующие закричали:

   - Бегите, принц! Бегите, не подвергайте себя неистовству черни!

   Эти единодушные просьбы быть может подействовали бы на герцога, но герцог Бургундский, в просьбах которого слышалась насмешка, удержал принца.

   - Брат мой, - сказал он, - придя в чувство, должен увидеть своего брата, живого или мертвого, возле себя, Я остаюсь, что бы ни случилось. Крик, заглушивший все остальные, раздался, как вызов:

   - Короля! Мы хотим видеть короля. Астрологи ответили на это:

   - Слава Богу, он открывает глаза. Ален Шартье побежал объявить радостное известие народу, но безуспешно.

   - Нас обманывают, - крикнул длинный и мускулистый парень, голова которого показалась над балконом,

   Гарсели вышел на помощь Алену Шартье.

   - Да, король спасен, благодаря сделанному под влиянием созвездия вот этому кольцу, которым я прикоснулся ко лбу его, - сказал он, показывая блестящий перстень.

   - Мы поверим вам, когда сами увидим короля, В это время Карл VI прошептал:

   - Что это за шум?

   И с помощью своего астролога, королевы и герцога Орлеанского, король поднялся на постели.

   - Пусть нам покажут короля, - продолжал тот же человек угрожающим голосом.

   И он закинул ногу, чтобы перелезть на балкон.

   Стоявшие внизу и колотившие в стену собирались подниматься тем же путем и ревели:

   - Король! Король!

   Крик этот, разносясь в пространстве, как и звон большого колокола церкви парижской Богоматери, охватил и восемь новых кварталов, включенных последним указом Карла VI в черту города Парижа, обнимавшую до того 1284 десятины земли. Черта эта начиналась от улицы Сен-Накез, потом пересекала нынешние сады Пале-Рояля, затем шла вдоль улиц Фоссе-Монмартр, Пети-Карро и по направлению старинных бульваров до арсенала, соединяя всю южную часть Лувра с островом св. Людовика.

   Жителей в Париже было в то время не более трехсот тысяч: но этого было слишком достаточно для того, чтобы из этой массы народа, случившейся в одном месте, образовалось бушующее море человеческих голов, издававших один вопль.

   - Мы хотим видеть короля!

   В такую минуту никому из вельмож, хотя бы проникнутых тем же презрением к черни, как и герцог Орлеанский, не приходило в голову выслать стражников против этих масс, - грязных, безобразных, оборванных, чтобы прогнать их палками. Народная стена, обрушившись на них, раздавила бы их, как червей... Нужно было повиноваться толпе.

   Тогда герцог Неверский, пользовавшийся любовью народа, предложил удовлетворить этому настоятельному требованию.

   - Нельзя ли, - сказал он, - ради успокоения парижского народа, показать короля в окно хотя на несколько минут?

   Дяди короля обратились к Карлу VI, обморок которого совсем прошел, прося его сказать несколько слов верным подданным.

   - Добрые люди, - простонал Карл VI, - я сам хочу их видеть!

   Его наскоро одели и Невер, при помощи герцога Орлеанского, поднес его к окну.

   - Король воскрес! - загремел прежний парень, стоявший настороже.

   Он спустился или скорее спрыгнул на улицу, продолжая кричать:

   - Король воскрес!

   Необъятное эхо повторило те же слова. Тем временем король, которого поддерживали, потому что он шатался, проговорил:

   - Эге! Так я значит умер и погребен! Эге! Я осужден, как неверный. Ах, сколько народу в аду! Я прошел через огонь, нас было шестеро в одном костре!

   - Отойдем от окна, - печально сказал Орлеанский, - это страшное потрясение подействовало на его рассудок, и я причиной...

   - Ради господа, герцог, не говорите этого, - прошептала Изабелла.

   - Кто говорит о господе между грешниками? О! Как их много в этой адской долине! И король в ужасе простер руки к толпе.

   - Отведите его, отведите! - повторял Орлеанский.

   Короля отвели от окна. Пока затворяли окно, слышно было как толпа рассыпалась с песнями, с хохотом, останавливаясь у таверн, чтобы выпить за здоровье воскресшего короля.

   Короля усадили в большое кресло с готической спинкой, перед очагом, в котором успели развести огонь, но, при виде пламени, Карл VI выпрямился, вскочил на кресло и стал на нем, точно статуя на постаменте, сбросил с себя шубу, в которую его закутали, и так как на нем осталось еще несколько клочков потухшей пакли, он сказал:

   - Что же я такое сделал, чтобы быть проклятым? Хоть у меня уже шерсть и рога, как у дьявола. Хоть и когти черные, и пахнет от меня гарью.

   - Государь, успокойтесь, - сказал Савуази, - ваше болезненное состояние лишь следствие несчастного случая, невольной причиной которого был его светлость герцог Орлеанский.

   - Людовик! Да это Людовик убил меня за преступления против моего народа! Он хорошо поступил. Я проклят.

   - Боже милосердый! - воскликнули присутствующие, - король, государь наш, лишился рассудка.

   Каждый поник головой. Изабелла закрыла руками лицо, но она думала о том, что теперь и без преступления добыча не ускользнет от нее: она будет регентшей.

   - Кто говорит, что я лишился рассудка? - вскричал Карл VI уже в полном беспамятстве. - Сумасшедший? Я, король? Разве это возможно? Нет, я не хочу. Я хочу танцевать. Он бросился в залу, скача и ломая все, что попадалось под руку. Лицо у него было багровое: началась рвота кровью, брызги которой попали в глаза. Потребовались общие силы герцогов Неверского и Орлеанского, чтобы удержать его.

   Они отнесли его в постель, где он затих, весь покрытый потом. Так он проспал целые сутки, под присмотром четырех здоровенных солдат и двух астрологов-врачей, уже не отходивших от него.

   А народ продолжал торжественно праздновать его выздоровление.

   На следующий день помешательство не прошло, но оно обратилось в тихое и прерывалось лишь иногда проблесками здравого смысла. В одну из таких минут Изабелла успела захватить себе председательство в совете. Она также успела добыть подпись короля на отправку в Венгрию герцога Неверского; но это были лишь отдельные проблески разума. Король впал в состояние близкое к идиотизму, которое уже никогда вполне не проходило.

  

  

    

   Суеверие и варварство средних веков поражают не столько своей силой, сколько продолжительностью. Возрождение позолотило пучину, но не засыпало ее.

   Брантом поздравлял Франциска I с тем, что он воздвиг большие костры для протестантов и проложил путь к богу великим и спасительным всесожжением.

   Ученейший и мудрейший Дюшатель верил в астрологию и считал ее великим искусством, которое может изменить законы природы и всего мира.

   Маркиз де Салюс изменил другу своему Франциску I и получил щедрую награду от Карла VI за оказанную ему услугу, потому что один колдун предсказал ему, что дело Франции проиграно.

   Екатерина Медичи устроила Варфоломеевскую ночь не ради одной жестокости: так указали ее амулеты. Даже сам Людовик XIV преследовал протестантов из благочестия и искупал грехи свои жестокостями.

   В XIV веке дух тьмы царствовал еще полновластно. Это мы ясно увидим из последующих сцен, жестоких, но правдивых.

   Теперь вернемся к Оберу ле Фламену, которого мы оставили, когда он уносил свою жену. В этом человеке сказалась его эпоха. Две невидимые феи, управляя его юностью, должны были сделать из него или очень умного, или совсем глупого человека. Сделавшись солдатом, он соединил в себе и ум, и глупость, и оба эти качества друг другу не мешали.

   Будучи сыном прокурора в Шателе, он оставил канцелярскую службу при отце, вследствие подвига, не имевшего ничего общего с прокуратурой. Раздраженный постоянными приставаниями и насмешками клерков, своих сослуживцев, потешавшихся над его смешной фигурой, он убил одного из них кулаком и затем бежал в глубь Орлеанской провинции, к одной из своих теток. Тетка эта жила доходом с небольшого стада овец и коз, которое она и предложила ему пасти.

   Выбирать было не из чего, и Обер принял предложение тетки. И вот новый пастух с упоением отдался уединению. Надев шапку, изъеденную дождем и ветром, забившись куда-нибудь в расселину скалы или в густой кустарник дрока, он проводил целые дни, вперив глаза в бесконечную даль, созерцая облака, любуясь их странными и разнообразными формами. С наступлением ночи, лежа в своем переносном шалаше, откуда он как будто бы наблюдал за стоявшим в загоне стадом, он слушал и по-своему истолковывал тысячи ночных звуков. Завыванья бури, раскаты грома, крик сычей, вой волков - все эти звуки для Обера были голоса человеческие, которые он объяснял какой-нибудь, где-то происходившей драмой, в которой дьявол, само собой разумеется, играл главную роль. Эти постоянные галлюцинации довели его до истощения. Он боялся своих собственных химер и, в один прекрасный день, он променял пастуший посох на мушкет.

   Не правда ли, что у Обера ле Фламена было то же призвание, что у Игнатия Лойолы? Он тоже был солдат-мистик. Закаленный воин был в то же время мечтателем. Из него мог бы выйти воинствующий священник. Читатель увидит впоследствии, почему мы так особенно подчеркиваем религиозную сторону этого человека, сурового по внешности, но душа которого, можно сказать, всегда молилась внутри.

   Женитьба пробудила в нем все прежнее суеверие, после унизительной овации, какую ему устроили при дворе; старый дом, куда он скрылся с женой своей, пробудил в нем и страх демона, и горячую мольбу к небу.

   Этот старый дом был не что иное, как обширная развалина. Он состоял из нескольких сырых зал, потрескавшихся и убранных паутиной, разломанные двери и окна без стекол давали ветру полную возможность гулять на просторе. В одной из зал, вместо всякой мебели, стояло деревянное сиденье в готическом вкусе, изъеденное червоточиной, куда он, как умел, уложил Мариету, прикрыв ее собственной одеждой, и придвинул ее к очагу, в котором развел огонь. Мало-помалу, новобрачная согрелась, а к Оберу вернулось его хладнокровие.

   Ускакав из Парижа вдвоем на одной лошади, супруги заезжали, на опушке Венсенского леса, в замок де Боте, к которому приписано было и вновь подаренное Оберу имение. Здесь сенешал передал сиру Кони документы на владение.

   Они также должны были прослушать обедню в маленькой церкви св. Сатурнина, прилегающей к монастырю, куда должна была войти на девять дней герцогиня Неверская, чтобы помолиться об успехе экспедиции в Венгрию.

   Экспедиция эта, о которой только теперь узнал Обер, не давала ему покоя.

   - Cordieu! - сказал он Мариете, - если бы, сударыня, вашему счастливому супругу нечего было делать, то он непременно бы отправился туда воевать, чтобы испытать справедливость поверья.

   - Какого поверья, мессир? - спросила супруга.

   - Говорят, если христианин убьет неверного, то все черти ада уже не имеют над ним власти.

   Храбрость сира Кони, как видно, всегда поддерживалась страхом сатаны.

   Пока молодая чета разговаривала перед топившимся очагом, собрались слуги и вассалы поздравить с приездом нового владельца.

   Впереди толпы шел человек небольшого роста, сухой, желтый, со сросшимися бровями, но добродушный тон которого противоречил его облику. Это был господин бальи.

   Несмотря на его внешность, он любил доброе вино, и долг заставлял его выпить в честь сира де Кони.

   - Да есть ли у меня вино? - спросил Обер ле Фламен.

   Вина скоро достали, в соседнюю залу выкатили несколько бочонков, откуда-то принесли съестных припасов, и новый владелец замка имел удовольствие услышать те крики, которыми приветствуется всякое принятие власти.

   Он почувствовал полное удовлетворение своей гордости. Герцог Орлеанский оказывался действительно великодушным и добрым принцем, а та злая шутка, жертвой которой стал Обер ле Фламен, была не что иное, как следствие зависти, возбужденной его блестящим успехом.

   Теперь только одно обстоятельство поддерживало грустное настроение нового владельца, это запустение его дома.

   Он обратился с расспросами к бальи.

   - В этих залах, должно быть, давно никто не жил? - спросил он.

   - Да, здесь никто не жил со смерти мессира Легоржю, а этому уже пятнадцать лет. Так как после него не осталось детей, то поместье снова поступило во владение сюзерена и оставалось необитаемым. Его светлость, конечно, прикажет отделать его, починить обрушившиеся стены, вставить двери и окна. Это, конечно, помешает чертям и колдунам собираться здесь каждую ночь и поднимать здесь гам, как теперь.

   - Как! - вскричал колосс с нескрываемым ужасом, который передался и Мариете.

   - Уверены ли в том, что говорите, господин бальи? - спросила она, дрожа.

   - А кто же, сударыня, осмелится усомниться в том, что господин Сатана каждую ночь справляет шабаш в различных местах?

   - Э, конечно, никто в этом не сомневается, - поспешил заявить Обер, из страха как бы не скомпрометировать себя перед чертом... - но отсюда еще не следует, чтобы шабаш непременно совершался здесь.

   - Увы, мессир! Это слишком хорошо известно всем живущим в округе. Этот дом пользуется такой же славой, как Вовер или земля Mont le hery.

   - Боже истинный! Если это так, то мы сейчас же возвратимся в Париж и будем ждать, пека починят это жилье. Но что это за человек в ливрее герцога Орлеанского? Уж не пришел ли он от имени сенешала предложить нам кров в замке де Боте?

   - Мессир! - сказал новоприбывший, развертывая пергамент, - вы, вероятно, владелец поместья Кони.

   - Я сам.

   Посланный поклонился и прочел:

   - "Именем его высочества Людовика Французского, герцога Орлеанского, владетеля кастелянства де Боте и причисленных к нему имений, Обер ле Фламен, как ленник его, обязан прислать ему третью часть вина, мяса и хлеба, купленных им для угощения своих людей, по случаю вступления во владение своим имением, каковая третья часть следует по праву сюзерену".

   - Это такой обычай, господин бальи? - спросил Обер.

   - Да, таков обычай, а во Франции обычай тот же закон,

   - Ну, так нечего и возражать.

   - Нечего; это столь же священно, как и десятина в пользу церкви.

   - Видите ли, господин бальи, у меня никогда не было поместья. Я совсем не знал, какие повинности...

   - На вас лежат еще многие другие, как на вавассоре (vavasseur), т. е. на таком вассале, у которого есть свои вассалы. Но, с другой стороны, вы также имеете известные права относительно ваших подданных; это вознаграждает одно другим.

   - А-а! Так у меня есть и права...

   - Да, право рубки лесов (drout de taille), барщины, мелкое судопроизводство, а изредка и виселицы.

   - Гм... виселицы. Это отлично, но я слышал, что после речи университетского канцлера к Карлу VI, нашему государю, все эти права были отменены.

   - Для Парижа - весьма возможно, но только не для провинций, здесь все по-старому. Таким образом, как я уже докладывал вам, вы имеете право вешать. Если на земле вашей совершено преступление, вы можете требовать повешения виновного.

   - Ах, Боже мой! Какой ужас! - вскричала Мариета.

   - Почему же, сударыня? Это еще принесет вам честь в глазах тех, кому придется проезжать эти места.

   - У вас хорошая логика, господин бальи, - заметил Обер, - впрочем, если я буду уж слишком строг, то жена моя будет пользоваться своим правом помилования.

   Затем, обратясь к слугам, он сказал:

   - Исполняйте приказания его светлости герцога Орлеанского.

  

  

    

   Обмануть фиск считалось издавна большим удовольствием. Поэтому лакеи и чернь припрятывали для себя столько же вина и мяса, сколько и отдавали, и хохотали во все горло, когда их ловили в плутнях. Более никаких последствий не было, всем было весело и только.

   Но не весело было в той зале, где Обер ле Фламен, при всей своей храбрости, не мог удержаться от какого-то тяжелого предчувствия, чем ближе подходила ночь в той зале, где Мариета слишком много думала о герцоге Орлеанском, по мере того как приближался момент, когда ей нужно будет думать только о муже, и где бальи, глядя на новобрачных, размышлял о некоторых правах, предъявить которые мог герцог Орлеанский, не зная того, что герцог уже заранее воспользовался ими.

   - Метр бальи, - начал сир де Кони, - здесь невозможно остаться на ночь. Нельзя ли где-нибудь поблизости нанять дом до завтра?

   - Невозможно, мессир... Здесь поблизости только жалкие лачуги.

   - Следовательно, все эти люди будут до завтра здесь плясать и веселиться, но ведь не спать две ночи - это тяжело, неправда ли, madame де Кони?

   - Что же делать, мессир, я готова покориться необходимости.

   - Но я на это не согласен, моя прекрасная супруга, вы ведь, действительно, моя жена, хотя я до сих пор еще не имел случая в этом убедиться... Но что это! Опять лакей из кастелянства! Чего еще тут забыли?

   Действительно новый посланный, опять в ливрее герцога, вошел в залу, в сопровождении нескольких крестьян, которые, видимо, чуяли носом, что сейчас произойдет нечто весьма для них интересное.

   Как и прежний посланец, он развернул пергамент, к которому была прикреплена печать герцога Орлеанского, и, после почтительного поклона, прочел внушительным голосом следующее:

   "Именем его высочества Людовика Французского, герцога Орлеанского, сюзерена кастелянства де Боте и причисленных к нему владений, Обер ле Фламен, ленник его по поместью Кони, обязуется немедленно прислать в замок де Боте Мариету д'Ангиен, на которой он женился, при благосклонном покровительстве герцога Орлеанского, которому, согласно обычаю, он должен предоставить право первой ночи".

   - Кровь и смерть! Ты лжешь! - заревел Обер.

   - Я не лгу: я исполнил свое поручение. Мариета в ужасе подалась назад.

   - Герцог неспособен на такую мерзость, - продолжал Обер.

   - Позвольте, мессир, - вмешался бальи внушительным тоном, - подобные разговоры здесь совсем неуместны. Это обычай столь же древний, как и монархическая власть, и вы можете пользоваться им в отношении ваших вассалок... одно другим вознаграждается.

   - Нет, нет! Этого быть не может, и притом герцога теперь нет в замке... Это какая-нибудь подлость сенешаля.

   - Герцога в замке теперь нет, это правда... но он завтра прибудет, - возразил посланный, которому присутствие бальи придавало смелости.

   - И ты пришел сюда по его приказанию?

   - По приказанию его светлости, - вот его печать, вот герб его.

   Обер взял пергамент, развернул его, разорвал, растоптал ногами и ударил слугу в лицо.

   - Отнеси ему это, - кричал он, бросая клочки в лицо посланному.

   - Вам легко бить бедного слугу, который только исполнил свою обязанность: но за мною едет сенешал, он подтвердит мои слова.

   - Клянусь святым моим патроном, пусть он придет сюда. Не бойтесь ничего, сударыня.

   - Мессир! - прошептала Мариета дрожащим голосом, не подвергайте себя такой опасности... обещайте... сделайте вид, что вы согласны!

   - Не бойтесь, говорю вам! Вассалы, вы обязаны повиноваться мне!.. Я надеюсь на вас!

   Крестьяне, разгоряченные вином, увлеченные воинственной осанкой своего господина, крикнули с энтузиазмом: "Так! Так!"

   - Ого-го! - пробормотал бальи, - это уже пахнет бунтом!

   И, посмотрев в окно, прибавил:

   - Мессир, поверьте мне, покоритесь, пора уж: вот и сенешал с отрядом стрелков.

   - Покориться!.. Никогда! И, обратясь к вассалам:

   - Эй! Друзья мои, у кого есть сердце, послужите вашему господину. Долой сенешала! Долой похитителя чести!

   - Так, так! Вон отсюда сенешала! - крикнули несколько пьяных голосов.

   Большая же часть не решалась и молчала, охлажденная видом сенешала, который входил уже в дом.

   - Слушайте, стрелки, - сказал сенешал своему конвою, - здесь не понадобятся ни секиры, ни пики: ослабьте луки и пики, и бейте просто деревом этих мерзавцев, которые, честное слово, все пьяны.

   Услышав это приказание, из всей толпы козлятников, коровников, оброчных и барщинных земледельцев послышались голоса:

   - Э, мессир сенешал, это не я, не я. И по всей зале пронеслось: не я, не я!

   - Ах, так вот какова ваша храбрость! Хмель видно прошел! Итак, прошу передать мне вассалку, согласно обычаю.

   Обер, схватив Мариету за талию и размахивая шпагой, кричал на сенешала:

   - А ну-ка подойди и возьми ее!

   - Мессир Обер, - отвечал сенешал с величайшим хладнокровием, - вы совершаете большое преступление: супруг, который противится столь древнему и столь справедливому праву, осуждается, по старинному обычаю, на страшную казнь: его лишают свободы, влекут на двор сюзерена, привязывают к столбу и отдают на растерзание охотничьим собакам сюзерена.

   - И вы находите это справедливым? - яростно закричал Обер. - Если вы живы, значит, вы обошли это?

   Сенешал не возражал: но бальи вмешался докторальным тоном:

   - Право это внесено в законы с первых времен монархии, даже владельцы духовного звания имеют право им пользоваться, но они воздерживаются от этого, предпочитая взимать за это деньги, которые употребляются во славу Божью. Если же женатый вилан живет далеко от поместья, то господин, теряющий таким образом права первой ночи, получает со своего вилана денежную пеню (trois sols de culaige). Cum villanus maritat filiam suam extra villanagium, debet tres solidos de culagio.

   Судья долго бы еще перечислял свои законы, но терпение у сенешала истощилось. Заметив это, посланный, прибывший со вторым требованием герцога Орлеанского, перебил речь законника:

   - Мессир! - сказал он, обращаясь к сиру де Кони, - я главный надсмотрщик герцогской псарни... мне же и придется спускать ее на вас... избавьте меня от этой печальной необходимости.

   В ответ на это Обер только презрительно улыбнулся.

   - Ну, мужичье, - закричал сенешал, - говорю вам в последний раз. Подавайте мне молодую, а не то я расправлюсь с вашей деревней: пущу в ход право выемки, восстановленное герцогом Орлеанским в вашу пользу, да вдобавок еще кое-кто из вас попробует у меня и веревки.

   - Право выемки! - повторили в ужасе виланы, для которых всего чувствительнее были штрафы.

   И точно также, как они готовы были защищать Мариету, они теперь бросились, чтобы схватить ее. Но Обер так страшно размахивал своею шпагой, что никто не решался подступиться.

   Тогда сенешал скомандовал стрелкам взять непокорного.

   Один из самых проворных попробовал вскочить ему на плечи, чтобы остановить движение руки, но упал с распоротым животом: второму Обер разрубил череп, третий с перерезанным горлом свалился на двух товарищей. Но четвертому удалось оттеснить Обера от наличника камина, о который он опирался, и принудить его прислониться к стене. Обер, вынужденный на мгновение отвести свою левую руку от талии Мариеты, чтобы схватить ближайшего стрелка, выпустил ее: Мариета без чувств упала на пол. Обер перешагнул через нее, схватил стрелка, задушил его и бросил к ногам сенешала.

   Это изумительное сопротивление еще раз произвело поворот во мнении черни. Они любили силу и не терпели стрелков: быть может они поддержали бы своего господина, но в это время сир де Кони, желая лучше защитить Мариету, подался вперед: к несчастью, он поскользнулся в крови, покрывавшей плиты, не удержался и, боясь упасть на лежавшую Мариету, бросился в сторону и упал рядом с нею.

   Очутившись на полу, он не мог уже встать: на него накинулись, скрутили его, связали веревками, которые впились ему в тело. Он мог только рычать:

   - Ко мне, друзья! Помогите мне! Убейте меня! Да убейте же!

   Бесчувственную Мариету унесли; крестьяне, не смея уже колебаться последовали за стрелками, и судья, оставшись почти один с мертвыми, ранеными и сиром де Кони, говорил ему отеческим тоном:

   - Мессир, мне стыдно за вас. Я не знаю, как его высочество взглянет на ваше непозволительное сопротивление укоренившемуся обычаю. Отговориться незнанием вы не можете. Согласившись стать его ленником, вы знали принимаемые вами на себя обязанности. Вы могли отклонить от себя дар поместья Кони. Вы пролили кровь, вы ранили нескольких стрелков, представителей власти владельца... Вам предстоит ответить за это сопротивление перед окружным судом в Ножане.

   Сенешал стоял на пороге: теперь повел речь он:

   - Жена вассала в моей власти, - сказал он, - миссия моя окончена. Что касается вас, виланы, так как вы вернулись к исполнению своих обязанностей, то я охотно избавляю вас от права выемки и довольствуюсь налогом по 20-ти золотых су с каждого. Но только требую, чтобы золото было с изображением Карла V, так как золото нынешнего царствования стоит полцены: во время малолетства нашего короля, монеты чеканились наполовину с лигатурою. Ну, я сказал.

   Он сел на лошадь и уехал.

   - Двадцать золотых су! - плакались крестьяне. - Но ведь это разорение!

   - Боже правый! - стонал Обер, обращаясь к своим вассалам, - значит у вас нет ни жен, ни дочерей, ни сестер! Кто же вы после этого, подлецы, жакисты? Денег вам нужно, что ли? Поройтесь в моей сумке, возьмите себе на военные издержки, ибо мы пойдем брать замок де Боте. Ну скорей, развяжите меня: я вооружу вас, мы пойдем...Увы! - прибавил сир де Кони, оглядываясь вокруг. - Все ушли, оставили меня, но не затем, чтобы отомстить за меня!

   В отчаянии, он напрасно бился в своих путах, когда из темного угла вышел мальчик пастух, забившийся туда со страху и с участием подошел к нему.

   - Не все ушли, мессир, - вполголоса сказал он.

   - А ты кто?

   - Один из ваших пастухов.

   - Нож у тебя есть?

   - Есть, мессир.

   И ребенок разрезал путы колосса. Обер встал.

   - Мессир! - начал опять пастушок, обращаясь к бывшему пастуху, - если бы я смел дать вам совет...

   - Говори.

   - Я бы посоветовал вам обвести вокруг себя три раза круг и крикнуть: "Могущественный господин Сатана, прошу вас, явитесь ко мне на помощь". Он придет.

   Суеверный Обер покачал головой; совет ему понравился; однако, в ярости, он протянул сжатый кулак и сказал:

   - Я сам Сатана и наделаю страшной чертовщины.

   Пастушок не стал ждать благодарности: он испугался и дал тягу.

  

  

    

   Оставшись один и уже на ногах, Обер ле Фламен толкнул одну дверь и, сдернув толстый слой паутины, вошел в залу, уцелевшие окна которой не давали прохода воздуху, свободно гулявшему в других комнатах, отчего здесь сильно пахло плесенью. Если стекла и были целы, то их покрывал такой слой грязи, что дневной свет не проникал сюда вовсе. Обер, человек, как нам известно, суеверный, чувствовал себя не совсем хорошо среди этой темноты, сопровождаемой еще удушающим запахом. За минуту до того храбрый, теперь колосс дрожал как ребенок. Перед его отуманенными глазами носились тени, принимавшие различные очертания. Одно мгновение ему казалось, что он видит Мариету и сенешала. Он кинулся схватить одну, ударить другого, но поймал только пустое пространство. Вне себя от ярости, он треснул другую дверь так, что она разлетелась, и через нее вошел уже в очень большую комнату, в старину служившую залой вассалов. Здесь ему показалось будто пахнет серой, что, как известно, и составляет атмосферу шабаша.

   - О, - прошептал он с ужасом, потом, вдруг прибавил:

   - Ну что же! Если я увижу Сатану, я буду просить его отомстить за меня! Долой этот страх, недостойный меня! Я отдам душу мою за жизнь этого подлого герцога! Презренный! Он теперь может быть сжимает в объятиях мою красавицу Мариету. Довольно! Я не отступлю.

   Он очертил вокруг себя волшебный круг и произнес дрожащим голосом:

   - Господин Сатана, прошу вас явиться ко мне на помощь.

   Потом он стал прислушиваться, в ушах у него звенело, но ни одного ясного звука не было слышно.

   - Однако, - прошептал он, - достоверно известно, что в аду слышат все проклятия, точно также как на небе слышна каждая молитва.

   Он прошел несколько шагов, разминая дрожащие ноги, и повторил уже громче:

   - Господин Сатана, прошу вас явиться мне на помощь!

   Вдруг - о чудо! Ем