Наживин Иван Федорович - Глаголют стяги

тал он. - Не везёт некошному!..

   От него так и брызгало весельем весенним.

   Ещё минута - и чаги уже хлопотали около него: одна сапоги от ног ещё отрешала, другая умыться несла, третья тут же на стол собирала: здорово проголодался князь!.. И, умывшись чистенько, испытывая блаженство во всём своём молодом, уставшем теле, князь уселся за стол. С полным ртом, блестя маслеными глазами, он рассказывал Рогнеди о своей охоте и подливал себе в чашу медку!.. Она едва слушала его и только старалась виду не показать, чтобы он не догадался: теперь или никогда... И, вынув из ножен остро отточенный нож его, она рассеянно пробовала пальцем лезвие...

   Вмиг рабыни убрали стол, и Володимир, блаженный, повалился под соболье одеяло...

   - Рогнедушка... горносталинька...

   И скоро богатырский храп возвестил притихшей челяди, что князь киевский и всея Руси започивать изволил...

   Сидя, согнувшись, на кровати, Рогнедь неподвижно смотрела перед собой своими тяжёлыми, полными чёрного огня глазами. Один удар - и все развяжется: и ненавистный, позорный плен сердца её, захваченного этим простецом-недорослем, и отмстит она ему за тот страшный день под стенами Полоцка, и, может быть, сядет она на столе киевском и подымет молодую Русь на дела великие. Он, увалень этот, через бабу возвыситься хочет, а она по следам Олега и Святослава госпожой-владычицей пройдёт туда и презрительно спихнёт ногой в сторону все это тамошнее гнильё и займёт золотой трон Цареграда. Нет, нет, недаром Святослав так рвался туда!.. Ах, нет Даньслава!.. И куда, куда делся этот орлёнок бесстрашный?!

   Володимир спал тревожно: чересчур поналег он на брашна вкусные да на меды старые... И снились ему леса далёкие, тёмные, и слышал он весёлый поскок витязей-охотников и рогов пение, и надвинулась на него чёрная гора туры, которая, склонив рога, с глазами, кровью налитыми стала перед его конём. Князь хочет бросить в загривок ей копьё своё, но рука не владает. А тура бросилась вдруг под коня, сбила его с ног и, окровавленные рога вниз, тяжко сопя, ринулась на упавшего и придавленного умирающим конём князя. С криком Володимир вскочил: над ним с ножом в руках стояла окованная последним ужасом Рогнедь...

   - Что ты? - весь в поту ужаса, ничего не понимая, воскликнул он. - Ты в уме?!

   Точно от сна проснувшись, она выронила нож на ковёр и обеими руками закрыла лицо.

   - Что это ты?.. - схватив её за холодную руку, повторял он в испуге. - Да говори же!

   - С горя лютого подняла я руку на тебя... - хрипло, с усилием выговорила она, уронив красивую голову свою на грудь высокую. - Моих всех ты убил за меня, землю отца полонил, а теперь... теперь на меня с Изяславом и смотреть не хочешь... Я, как девка, для тебя...

   И по белому лицу её покатились крупные жемчуга. Но в душе Володимира тёмной тучей поднялась злоба: ты гляди что надумала, змея подколодная!.. Ну, нет, погоди...

   Он отшвырнул прочь нагретое одеяло и быстро встал.

   - Оденься в наряд твой княжеский, как ты была в день свадьбы одета... - тяжело дыша и хмурясь, проговорил он. - И сядь на постели светлой[8], и жди меня...

  

   [8] - Богато убранной.

  

   Решительными шагами он вышел из ложницы: из-за простеца впервые для неё выглянул муж твёрдый. Она поняла, что это - конец. И, убрав постель покрывалом дорогим, она не спеша надела тяжёлый княжеский наряд свой из аксамита блистающего, и жемчугом обвила шею белую, и шитую золотом шапку надела на чёрные, тяжёлые косы свои. "Нет, - раздулись её ноздри, - не запугаешь, робичич, княжны полоцкой!" И бешеным огнём горели её прекрасные глаза... И вдруг с звонким смехом вбежал в опочивальню Изяслав, сияющий всеми своими ямочками по личику милому, точно сам светлый Ладо. И дрогнуло сердце матери: а он?.. А крошечный Ярослав, который в зыбке ещё лежит?.. А маленькая Мстислава? Что с ними будет?.. И вдруг торопливо опустилась она на колени к сынишке и что-то зашептала ему, вся красная. Он, стараясь удержать смех, кивал ей в ответ своей белокурой головкой. Он всё понимает, он ведь уже большой, он князь: давно ли были торжественные постриги его, когда дружина впервые на коня его посадила и поднесла ему тяжёлый меч?

   За стеной послышались решительные шаги, дверь широко распахнулась, и через порог шагнул Володимир с обнажённым мечом в руке. Рогнедь выпрямилась... Чудно хороша была она в своём сияющем наряде! Но сердце Володимира не дрогнуло. И вдруг увидал он из-за матери сына: с тяжёлым мечом в руке, из всех сил сдерживая смех, мальчугашка исподлобья смотрел на него строгими глазёнками.

   - Ты что, отец?.. - прокартавил он строго. - Или ты думаешь, что один здесь ходишь?

   Володимир посмотрел на него несколько мгновений, расхохотался и - бросил меч.

   - А кто же тебя здесь чаял?.. - сказал он и, подняв сынишку высоко к потолку, воскликнул: - Ай да Изяслав!.. Ай да сын!.. Вижу, что из тебя знатный витязь будет...

   И если бы в эту минуту Рогнедь просияла одной из своих колдовских улыбок, Володимир забыл бы все. Но она молча и хмуро стояла поодаль, оскорблённая и униженная: гордая Рогнедь спряталась за ребёнком! И Володимир, минуту подождав, поцеловал Изяслава, повернулся и, ничего не говоря, вышел из горницы.

   В гриднице зашумело. Князь за чашей рассказал все своим боевым товарищам: как рассудят они дело?

   - Брось, княже, негоже... - сказал Муромец. - Ты виноват, а не она. Коли разладье пошло, так устрой ей вотчину и отошли её с детьми туда, а не отымай у детей матери...

   - Раз задумано дело большое, нечего в крови пачкаться... - сказал и седоусый Итларь.

   - Ин быть по-вашему!.. - стукнул Володимир кулаком по столу. - Нет, а сын-то каков, а?.. - вдруг весело захохотал он. - Ну, Изяслав!..

   - Воин будет!.. - смеялись дружинники. - Нам таких и надо...

  

  

   О, земля Руськая! Ты уже за шеломянем еси!

  

   Прошёл ещё год и ещё. Русь неудержимо выходила на большую дорогу. Киев поддерживал правильные сношения со всеми большими дворами Европы. Два нерушимых столпа старины языческой отошли - Блуд сложил свою голову за землю Русскую, а Добрыня твёрдо правил в дальнем Новгороде, - и в дружине всё более и более было заметно шатание. Часто подымались споры о вере и было уже заметно, как противление новому ослабевало. Не то что византийская вера очень уж влекла суровых воинов, нет, а просто не хотелось быть обсевком в поле, хотелось быть как все. Такое же брожение шло об эту пору и у урманов, и у свеев, и всюду. В Киеве чувствовалась уже глухая борьба между Римом и Византией, хотя разделения церквей ещё не было. Крестившись от папы, Володимир мог бы получить от него королевский венец - это было очень лестно, - но, с другой стороны, в сонме государей, зависевших от папы, он был младшим и последним. Напротив, крестившись от греков, он сохранял всю свою свободу и не подвергал себя риску быть в мальчиках... Да и среди киян всё более и более прибавлялось православных...

   Володимир по-прежнему грелся душой около своей Оленушки, и его простому, нелюбопытному, ленивому уму смутно открывались из вечерних бесед с ней какие-то новые возможности, которые ждали его на том светлом пути, на который увлекала его Оленушка... И всё было как-то неясно вокруг - точно утром ранним, перед зорькой... Ясно было только одно: Русь растёт. И это пьянило и окрыляло.

   Володимир уже посватался тайно к греческой царевне Анне и получил тайно отказ. Дружина, переполненная молодой силой, которая искала выхода, стуча кулаками по столам, порешила: поход на Царьград! И сразу закипела вся Русская земля воинскими приготовлениями: комони ржут за Сулою, звенит слава в Киеве, трубы трубят в Новеграде... Отовсюду - из-за седого Днепра, из далёкого Новгорода, от кривичей, от древлян, из земли Ростовской - потянулись к Киеву полки. Впереди воинственно трубили трубы и гремели бубны, а сзади по непролазным дорогам колыхались, скрипя, "товары", то есть обоз. И к Купалью Подол превратился в весело возбуждённый муравейник, а Днепр весь заставлен был однодерёвками, не только войсковыми, но и купеческими; гости были чрезвычайно довольны, что пойдут они на этот раз под сильной охраной. Особенно многочислен и богат был караван Садкё, именитого гостя новгородского и собинного дружка великого князя. Богатства Садкё росли не по дням, а по часам, и о славе его гусляры слагали уже песни... А по берегу раскинулся табор, стан воинский, глазом не окинешь!.. Там в челны всякую готовизну грузили, там ладили орудия осадные, тараны, пороки, пращи, а там, отдыхая, пели, пили и плясали: в самом воздухе было что-то, что веселило и подмывало всех... О возможности неудачи и думушки ни у кого не было: гордость была не только на всех лицах, но и во всех сердцах - сторонись, народы, Русь пошла!.. И никто и не думал ударить, как в старину, по Царьграду изгоном, изъездом, то есть внезапно - пусть знают!..

   Бранным духом опалило и Ядрея, который все на реке трудился. Замкнувшись в себе, он стоял в стороне от веяний новой жизни, но когда узнал он, что рать собирают против ехидных эллинов, он бросил свой челнок и сети и поступил простым воем в полк великокняжеский: на этот раз бока им, чертям, уж настратилатят как полагается!..

   Наступил наконец и заветный день похода. Пешие вои по челнам расселись, а конные за городом на поле построились. В блистательных доспехах воинских, в сопровождении старших дружинников Володимир вышел на кручу над берегом и оглянул полки свои: экая силушка поднялась!.. Володимир махнул рукой. На Подоле зазвенели трубы, и, тесня одна другую, от берега пошли на стрежень ладьи. Остро блистало на солнце оружие, и мокрые весла бросали молнии. Весёлый луговой ветер доносил дружное пение: первые челны были заняты Бояном с его гуслярами и певцами. И закипела река...

   Володимир, стараясь скрыть своё волнение, обернулся. Отроки подали ему богато разубранного коня. Уздечка наборная огнём горела, под лебединой шеей коня был пышный, по старой скифской моде, науз, чёрно-бархатный подклад был весь вышит золотом. Князь вскочил в седло. Он чувствовал за плечами крылья. И с черным свёрнутым стягом во главе - его "взволачивали" только перед началом боя - дружина, лязгая оружием, выровнялась за князем. Ударили в бубны, песнь удалая вспыхнула - Русь пошла в поход...

   Весело прошли Вятичевы холмы, прошли селение Стайки, где обычно купеческие караваны ради бережения в стайку собирались, и вдруг с головной ладьи послышался строго-суровый покрик старого вожатого-лоцмана:

   - Не спи-и-и-и-и!..

   То начинались жуткие пороги. Первый из них так и назывался "Неспи". Днепр тут был узок, и три скалы - звавшиеся Троянами - безмолвно, но сурово предостерегали пловцов о близкой опасности. Караван жался к левому берегу. У Троянов вода, крутясь страшными воронками, низвергалась по острым камням с оглушительным шумом вниз. Одни из гребцов, раздевшись донага, спустились в воду, чтобы ногами нащупывать среди каменных гряд русло, а другие, на ладьях, из всех сил боролись с быстриной.

   Благополучно прошли первую лаву и весело пошли дальше: целых семь вёрст можно было плыть спокойно. И достигли второго порога, носившего старинное название "Островуни праг", ибо тут перед порогом был большой остров, весь заросший тальником, камышом и высокой травой. Прошли третий, "Геландри", что по-древнеславянски значит - шум, звон, сумятица, и подошли к самому страшному - "Неясытцу". Над ладьями испуганно закружились грузные, розовые пеликаны, которые гнездились тут по камням тысячами. Князь с дружиной и конными полками первый подошёл берегом к страшному месту - много русской крови тут пролито было! - и вдруг дозорные подметили впереди печенегов... Сознание, что степняки, данники, дерзнули теперь загородить путь руси, гневной молнией опалило всех.

   И вдруг от степняков отделилось несколько всадников и шагом поехали навстречу русским полкам. Все насторожились и недоумевали: в чём дело? Но вскоре всё разъяснилось: то сын Кури, когда-то ворога Святославова, с дарами выехал приветствовать великого князя... И поднёс бородатый, рослый печенег, повелитель степей, русскому князю превосходную шкуру леопарда, - князья очень любили дарить один другого этим, - и невольниц, и жёлтый череп, оправленный в золото. Володимир немножко нахмурился на последний подарок: это было не в обычае.

   - То череп отца твоего, Святослава, княже... - почтительно сказал степняк.

   Володимир все был в нерешительности: что это, намёк, предостережение или уже полная покорность? Смутилась и дружина. Но достаточно было посмотреть на эти суровые, бородатые лица, чтобы почувствовать, что сила печенежская уже сломана... И в то время как князь с дружинниками дружелюбно беседовали с печенежскими князьями, вои и кощеи выгрузили ладьи и берегом понесли товары в обход порогов, а за товарами с шумом великим понесли и потащили мокрые, тяжёлые ладьи. Волок был около двух вёрст. А там снова началась погрузка.

   Печенеги, пыля, ушли в свои степи, а русская рать бодро прошла и "Вулнипраг" с его широким, всегда волнующимся разливом, и порог "Гадючий", и "Стравун" и, пройдя прежде опасное место у перевоза Кичкас, остановилась на Хортице. Князь с дружинниками, переправившись в ладьях на остров, принёс у векового дуба, в кругу из воткнутых стрел, благодарственную жертву богам за счастливое плавание... Радостно-воинственное настроение в рати нарастало...

   От Хортицы начиналось уже привольное плавание. Днепр был здесь во всей своей красе и силе и разбивался на многие рукава. Это было уже Олешье непроходное. Русь через четверо суток вышла на морской берег, конные и пешие соединились, но, вместо того чтобы поворотить на запад, к "царским землям", по старинному пути, рать повернула вдруг по приказанию князя на восток, к Тавриде светлой: грека и отсюда можно было потеснить так, что в Царьграде завопят...

   Вдали на обожжённых утёсах, как марево, встало над лазурным морем видение большого и богатого города: то была заветная Корсунь, а по-эллински Херсонес. Отсюда недавний робичич хотел начать разговор с гордым Царьградом уже не как почтительный и робкий проситель, а как глава молодой Руси... Это в рати чувствовали и одобряли всё до последнего обозного. Ядрей сумрачно раздувал ноздри: теперь засыплют этим стратилатам за ворот!.. И в этой надежде смягчалась его тоска по своим лесам и по далёкой, но не забытой Дубравке милой.

  

  

  

  

   Грозы от его престола по земле текут.

  

   И - "нача Володимир доспевати, яко взяти город". О том, чтобы взять его "копьём", приступом, и речи быть не могло: засада его[9] была значительна и за высокими заборалами крепости жители могли спать спокойно до тех пор, пока из Византии не подоспеет помога. Володимир обложил город со всех сторон, уставил тараны, пороки и пращи и, по обычаю Руси, стал возводить вкруг стен насыпной вал. Было очень жарко, дружина раскисала, работа подвигалась довольно вяло. Поэтому был пущен - больше от нечего делать - слух, что корсунцы уносят по ночам землю тайными ходам в город. Стали искать тайных ходов - их не оказалось. Почёсываясь и позёвывая, стали продолжать насыпку вала. Пороки били в стены. Пращи посылали в город тяжёлые камни. Князь с дружиной в шатре разубранном пировал, истребляя по случаю жары всякой "вологи" неисчислимое количество, и квасу, и меду, и вина, и олуя - светлого норманнского пива, который элем прозывается. Муромец от бездействия очень скучал и, притулившись где-нибудь в холодке, храпел целыми часами. Он даже толстеть стал, и это беспокоило его: кольчуга-то и так едва сходится!

  

   [9] - Гарнизон.

  

   А в Корсуни попы все молебны пели, чтобы Господь пришёл к ним поскорее на помощь, и смотрели в лазурную даль моря: не бегут ли от горизонта ветрила красные? Но ветрил не было. Тогда начальство снова заставляло попов молебны петь. Среди корсунцев было, конечно, не мало людей предприимчивых, которые уже подумывали втихомолочку о том, как бы, несмотря на молебны, руси город предать и тем покончить неудобства осады и - получить награду свою. Особенно думал о том Анастас, который занимался поставкой молодых красавиц на цареградское торжище и повсюду...

   И вот раз, когда попы, по обыкновению, взывали с городской площади к Господу о помощи, со стены полетела в русский стан стрела с грамотицей малою, в которой на очень плохом русском языке неизвестный друг извещал сиятельнейшего русского князя, что стоит только перекопать воду, которая шла в город под землёй трубами с восточной стороны, и Корсунь сдастся. Володимир так и сделал, и стали люди в городе изнемогать "жажею водною".

   И - сдали город. Князь Володимир с дружиной своей чубатою и воями при звуках труб и бубнов торжественно въехал в богатую Корсунь. В тот же вечер Анастас - высохший, кривой грек, липкий, как осенняя муха, - добился, чтобы его допустили перед светлые очи князя.

   - Это я пустил к тебе стрелу, княже... - заюлил, закланялся и заулыбался грек. - Ах, глупый народ: разве можно сопротивляться и гневить такого блистательного князя?!

   С первой же ночи он снабдил и князя, и всю дружину красивыми девицами и чрезвычайно скоро сделал себя совершенно необходимым при дворе завоевателя. А попы грецкие тем временем пели молебны, благодаря Господа за прекращение брани.

   И в Царьград было снаряжено пышное посольство: великий князь киевский Володимир желает взять за себя царевну Анну, а не то и Царьграду будет то же, что и Корсуни. На ушко говорили, что Анне было уже под тридцать, что это был подсохший уже перестарок, но она была дочь и сестра императоров византийских, и этого было достаточно... Муромец, провожая посольство, просил привезти ему из Царьграда лук какой поспособнее...

   В свите посольства ехал, между прочим, и Ядрей, как человек бывалый и по-эллински борзо говорить гораздый. Он был смущён ещё больше прежнего: по рати ходили тёмные слухи, что князь задумал будто креститься!.. Неужели и его обольстили окаянные прелестями своими? Отец его погиб благодаря козням их Стратилата, а он, ни на что не глядя, лезет в расставленную ему ловушку!.. Но когда ладьи посольские ткнулись вострыми, отбелёнными морской волной носами в песок морской, в глубине Рога, неподалёку от церкви святой Мамы, и увидел он опять пышные картины великого города, в нём поднялись сомнения с другой стороны: уж не бесы ли лесные, тёмные, прельстили его, заставив усомниться и почти отказаться от веры крещёных? Гляди-ка, какое тут богатство, какая сила всего!..

   В богатом и угрюмом дворце сразу сведали о причинах посольства, но, согласно византийскому обычаю, принимать его не торопились. И в кругу близких к императорам шли бесконечные совещания. Они не приводили ни к чему. Были позваны на совещание знатоки диких стран русских. Знатоки установили, что россы чтили и лобызали веру евреев, как величайшу и древнейшу, но были среди них и такие, которые ублажали веру персов и к ней прилеплялись, а третьи припадали к вере сирийцев и агарян, но что вообще было в них величайшее смешение и любопрение об их учении и вере. Это засвидетельствовал в особенности философ, Столпом именуемый, который ходил на Русь посольством. Но в конце концов, как там ни крути, язычники, поганцы. Это было очень нехорошо, конечно. Но, с другой стороны, прогневать их теперь, после занятия ими Херсонеса, повторным отказом было бы неосторожно: князь Володимир с ордами своими мог обрушиться и на Царьград. А империя и без того была потрясена новым мятежом неутомимого баламута Варбы Фоки. Разные придворные анастасы вынюхивали, что можно заработать на всех этих затруднениях. Да, было над чем подумать!..

   Между тем послам Руси было всемилостивейше разрешено подивиться богатствам и чудесам цареградским. Сперва провожать их повсюду взялся было Ядрей, - он всё более и более чувствовал себя здесь опять Федорком, - но душевная смута очень мешала ему в деле, а проводники от дворца очень уж жадны были и все подарков себе всяких просили. Да и, кроме того, какое же к ним доверие иметь можно было? Известно, что всякий своё выхвалять будет. И вдруг на радость всем неизвестно откуда вынырнул Берында, свещегас с Подола, весь опалённый, точно арап какой заморский.

   - Ты откуда взялся?!

   - А я в Иерусалиме-граде побывать сподобился и только что кораблём прибыл оттуда, - весело осклабился Берында всеми своими изъеденными зубами

   - Ба-атюшки, куды тебя занесло! Ну и Берында! Чего же тебе там повидать привелось?

   Этого только и нужно было Берынде. Он распорядился, чтобы поставили ему винца какого поспособнее, и все, сев в кружок у ладей своих на песочке, приготовились слушать.

   - Да, пришлось-таки всего повидать! - начал, промочив горлышко, степенно Берында. - Прежде всего, как побежал корапь по морю, острова нам всякие стали попадаться: Хиос там, Пилос и всякие другие - и все на "ос". На них эллины вино себе добывают, серу, мастику. Ну, мне все это, известно дело, без надобности. А вот в граде Эфесе находится гроб Иоанна Богослова, из которого исходит персь для исцелений, а неподалёку от Эфеса ходил я глядеть пещеру семи отроков, которые триста семьдесят два года подряд спали...

   - Да что ты?! - удивились мужи киевские. - Триста семьдесят два года подряд! А мы все на Муромца нашего смеёмся, что дрыхнуть здоров... Ну, валяй дальше... К чему же они столько время спали-то?..

   И, прихлёбывая винцо тёмное, духовитое, Берында залился соловьём. И рассказал он, как на остров Кипр заходил: здесь, на горе, поставлен был царицей Еленой крест, от которого бывают всякие знамения и чудеса, и родится ладан, темян, который падает с неба на деревья, как роса... И чисто огнём каким запылал Берында, когда наконец добрался в рассказе своём до Иерусалима. Господи, и чего-чего тут только не было!.. Берында видел там и ужахался на плоской горе, которая расселась во время распятия Иисусова, и теперь прозывается трещина та ад. А где крест стоял, расселась земля, и там в эту трещину пролилась кровь Христова - прямо на главу Адама. Дивился он и тому месту, где Авраам-старец жертвоприношение своё совершал, и на столп Давида, где тот Псалтырь составил, и на все места, где Христос исцеления свои совершал. На Иордане показывали Берынде место, где Мёртвое море оттекло назад на четыре версты, чтобы Христос мог удобнее креститься. На Иордане же показывали ему то место, где по воде, аки посуху, прошла Мария Египетская к Зосиме, чтобы приобщиться. Во время водоосвящения на Иордани достойные люди видят, как нисходит Святой Дух на воды Иорданские...

   - А ты видел его? - недоверчиво спросил Федорок.

   Берында скромно потупил ёрнические глазки свои.

   - Приходилось... одним глазком... - сказал он и, снова воодушевившись, продолжал: - В Иерихоне видел я одиннадцать камней, которые взяты были со дна иорданского, когда расступились воды его для перехода евреев...

   И он рассказывал безмолвно на него глядевшей руси о дубе мамврийском, под которым закусывала Святая Троица, и про колодец самарянки, и про гору Фаворскую, где есть пещера, куда и теперь приходит Мельхиседек совершать богослужение... Он видел у Гроба Господня нисхождение небесного света, возжигающего свечи и паникадила. Свет этот совсем не похож на настоящий, но светится как-то чудно и цветом киноварь напоминает. А загораются от него лучше всего кадила цареградские, а латинские горят иным светом, похуже...

   Русь индо рты вся поразевала: ну и диковины!..

   Берында знал Царьград как свои пять пальцев и взялся показать город чубатым землякам своим.

   - Без хорошего проводника тут все одно как в дубраве... - назидательно говорил он. - И бедный который или скупой не может ни видеть, ни целовать какую-либо святыню - разве только в праздник какой. Тут плати за все...

   И пока во дворце продолжали ломать голову над тем, как достойно и без порухи выйти из того положения, в которое поставил императоров Володимир, Берында водил русь по Царьграду.

   Они долго стояли около потешной площадки и издали смотрели, как царь с боярами вышними на конях играли в мяч, дивились, как на ипподроме - он был тут же, около дворца, - колесницы четвёрками летали, но Берында увлекал их скорее к чудесам более значительным. И он показывал им трапезу, за которой праотец наш Авраам ел хлеб с посетившей его Святой Троицей, и крест из той лозы, которую посадил Ной после потопа, и масличный сучок, принесённый голубицей в ковчег, и палицу Моисееву, которою тот разделил Чермное море для израильтян, и скрижали Моисеева закона...

   - Да ведь он, сказывают, разбил их, когда увидел жидов за непотребством их? - недоверчиво заметил Федорок.

   - Мало чего... Разбил!.. - не колеблясь, отозвался Берында. - Он разбил, а Господь в назидание людям своим вновь воздвиг их как были...

   И показал он руси кивот, в котором манна сохранялась, и медную трубу иерихонского взятия. "Это в неё вострубит ангел при втором пришествии", - пояснил он. - И часть милоти пророка Илии и его пояса. И были тут пелены Христовы, и золотые сосуды, принесённые Ему волхвами в дар, и сверла и пилы, которыми был сделан крест Христов, и сам крест, и венец терновый, и гвозди, и копие, и повой Пресвятой Богородицы, и калиги Господа, и мраморная лохань, в которой Он мыл ноги своим ученикам... Мощей всяких было множество - начиная с мощей Ивана Крестителя. Чудотворных икон была тьма: была икона Богородицы с Христом на руках - жидовин один ударил ножом в гортань Христа, и из неё истекла кровь. Была икона Спасова, которую святой Герман послал без корабля посольством в Рим. Была икона, из очёс которой текли слёзы. И заставлял он русь, за небольшое вознаграждение служителю, дивиться на икону кира Леона, то есть императора Льва Мудрого, и у него камень дорогой на челе и ночью светит по всей святой Софии. Тут же, у святой Софии, Премудрости Божией, показывали им - все за ту же цену - и чудесный ковёр святителя Николая: один ремесленник в Царьграде, дошед до старости и убожества и не имея на что купить к празднику святого Николая вина, просфор и свеч, решился продать последнее достояние своё, ковёр. Святой Николай, тронутый, явился к нему под видом мужа честна и ковёр этот у него купил, а когда тот удалился, чтобы купить свеч, вина и просфор, святой воротился и возвратил ковёр жене ремесленника за ненадобностию... Да всего и не перескажешь!..

   И не успевали послы за ночь передохнуть от всех этих диковин, как неутомимый Берында вёл их глядеть мусийный образ Спасителя, на котором из ран гвоздиных на ногах идёт святая вода: за некоторое вознаграждение русь могла тут помазаться святым маслом и испить этой воды. В Колонне Константина он показывал им секиру Ноя, которою тот строил ковчег, а в церкви Святых Апостолов он обращал их внимание на два столпа: к одному из них был привязан Христос, а у другого плакал святой Пётр после отречения. В монастыре Спаса русь видела чашу из белого камня, в которой Иисус претворил воду в вино... А затем шёл камень, из которого Моисей извлёк воду, остатки хлеба, который вкушал Христос на последней вечере, а в монастыре Продрома - волосы Богородицы. И видела русь камни, на которых беседовал Христос с Моисеем, и другие камни, которые возопили бы, если Христос заставил замолчать учеников. А в Ормлянском монастыре показали им - очень недорого - огонь, у которого грелся апостол Пётр в страшную ночь[10].

  

   [10] - Историческая параллель: и теперь в монастыре в окрестностях Венеции показывают волосы Мадонны, в Брюгге - кровь Христа, а в Киеве недавно продавали, и совсем недорого, в пузырьках египетскую тьму.

  

   Раз, после такого дня хождения по всяким чудесам, лунным и тёплым вечером Ядрей-Федорок сидел на бережку около ладей с притомившимся Берындой. Чрез воду шумел пригород торговый Сике, а за протоком в розовой мгле виднелся Хризополис. И Федорок решил поведать смысленному старику о своих сомнениях, главным образом о Стратилате: как мог он, ежели он святой правильный, поднять руку на Русь?! Разве можно молить ему после такой с его стороны пакости?..

  

   [11] - Скутари.

  

   - Экой недотёпа!.. Экой телепень!.. - с негодованием покачал на него своей головёнкой Берында. - А ещё, дурака, крестили!.. И, может, не один ещё раз... - бросил он на двоевера боковой взгляд.

   - Ну, ну, ну... - примирительно уронил Федорок. - Лаяться нечего - ты дело говори...

   - Да что он, от себя, что ли, действовал, Стратилат-то твой? - сердито спросил его Берында. - Ну? Значит, такова была воля Божия!.. Значит, прогневался Господь на жестоковыйность Руси и восхотел испытаниями обратить её на путь истинный. В том, что византийцы вам рыло тогда набили, надо видеть особую милость Божию. А что было бы, если бы Святослав, язычник, одолел тогда царя православного?! Страшуся и помыслить!.. Пришла бы Русь на Царьград, храмы все пограбила бы начисто, богов ниспровергла бы... А теперь вот пришли вы по чести по совести, как полагается, как Ольга-княгиня приходила. Она была предтечею на Руси, как денница перед солнцем, и сияла в ночи посреди неверных, как бисер какой... И первая вошла она от Руси в царство небесное... Хорош хрещеный!.. - с презреньем заключил он и сплюнул на песок.

   Точка зрения, что поражение Святослава было для Руси особой милостью Божией, была для Федорка совершенно нова, и ему требовалось некоторое время, чтобы укрепиться на ней. Но всё же известное недоверие и недоброжелательство к Феодору Стратилату победить в себе не мог он: тот мог бы отпроситься у Господа в дело это не путаться и Господь послал бы, может, кого другого. И, чтобы рассеяться, он пошёл к святой Маме, на торговище, где русские гости продавали челядь: авось кого из своих встретит... А Берында остался валяться на песочке, у самого заплеска воды, и, глядя перед собой в голубую дал, он все раскидывал бродячей душой своей, куда бы ему ещё теперь податься...

   После долгих колебаний и рассуждений императоры решили наконец принять посольство от русского князя.

   После деревенской простоты Киева их просто ослепила роскошь и богатство царского дворца. Их остановили перед входом в тронный зал, вход в который был завешен богатой тяжёлой занавесью, и придворные набожным шёпотом объяснили им, что в зале в это время царь земной повергается ниц перед Царём небесным, который был изображён на потолке на золотом троне, во всём величии славы Своей... И, повторив ещё раз, как им надо вести себя, придворные, все в золоте и с золотыми палками в руках, откинули занавес и пропустили русичей в зал.

   Русь онемела... Впереди, под пышно тканным балдахином, стоял знаменитый трон Соломонов, весь украшенный драгоценными камнями. По обеим сторонам его лежали золотые львы, которые при входе послов поднялись на задние лапы и зарычали страшно. Сверху трона сидели две золотые птицы, которые распевали самым приятным образом. А слева стояло Золотое дерево, в ветвях которого сидело множество золочёных, с эмалью пичужек, которые тоже сладко пели на всякие голоса. За престолом возвышался огромный золотой крест Константина, называемый Победа, тоже весь драгоценными камнями сияющий. А пониже престола помещались золотые седалища, на которых и сидели теперь, как мёртвые изваяния, два императора и царевна Анна, все в золотых одеждах и венцах блистающих. Весь зал был занят рядами золочёных придворных, среди которых стояли распорядители с золотыми палками, а вдоль стен замерла неподвижно блистательная гвардия, среди которой находился и отряд крещёных руссов с секирами и щитами. И распорядитель с палкой, видимо довольный удивлением русичей, под звуки труб продвинул её вперёд, и послы поверглись пред золотыми истуканами ниц...

   И когда подняли они свои чубатые головы, от подножия престола послышался торжественный голос.

   - Логофет спрашивает вас от имени пресветлых августов о здоровье... - перевёл торжественно переводчик.

   Послы - над ними придворные потрудились достаточно - отвечали как полагается. И опять поднялись и заревели золотые львы, золотые пичужки снова восхитительно запели, а протонотариусы подносили в это время императорам и царевне дорогие меха, подарки посольские. Где-то ударили в литавры, львы успокоились, птички умолкли. Обмен торжественными, медлительными фразами продолжался. Послы от натуги взопрели. Но наконец золотой человек с золотой палкой полупочтительно склонился перед ними и любезно проговорил:

   - Ежели вам будет угодно...

   - Можете уходить... - перевёл им переводчик. - Идите, идите...

   А препозит - золотой человек - уже расшаркивался перед придворными чинами и также любезно провозглашал:

   - Ежели вам будет угодно...

   И придворные по разрядам с медлительной торжественностью в строгом порядке выходили из великолепного зала. Львы ревели, птички пели, придворные возглашали императорам "многая лета", и величали царей хоры певчих. Послы, отдуваясь, вытирали обильный пот: ну, мать честная, и дела!

   В тот же день были все они приглашены к царскому столовому кушанию, которое упарило их не меньше приёма. Всё время гремели певчие. Плясали плясуны. Разодетые слуги не успевали подавать кушанья. С непривычки русь маленько воротила носы в сторону от византийского угощения: все блюда приготовлялись или на деревянном масле или на рыбьем рассоле. Но двор для приёма русичей не жалел ничего: подан был даже жирный козёл, туго начинённый чесноком с луком и облитый обильно рыбьим рассолом. Но добрые вина смягчали огорчения грецкой кухни, и послы не заставляли просить себя дважды, пили все в своё полное удовольствие и любовались танцовщиками пёстрыми, которые для них плясали в зале самые разнообразные пляски... А когда пиршество кончилось, послы опять вытирались долго платками своими и отдувались и многозначительно говорили:

   - Ну и греки, пёс их совсем заешь!..

   Прошло ещё не мало времени. И наконец послам была назначена прощальная аудиенция. И под рык львов и щебетание золотых пичужек логофет очень торжественно объявил им волю императоров:

   - Нельзя христианам отдавать девиц за язычников. Но если князь Володимир крестится, то получит не только девицу, но и царство небесное...

   Чубатые головы многозначительно переглянулись: и девицу, и царство небесное - какой же дурак тут ещё раздумывать будет?!

   И на другое утро, подняв косые паруса, русские ладьи побежали в солнечные дали...

  

  

  

  

   Чтобы лицюшком-то была супротив меня,

   Очушки-то у ней ясных соколов,

   Бровушки-то у ней чёрных соболей,

   Походочка была бы лани белыя,

   Белыя лани, напольския,

   Напольския лани златорогии.

  

   Прибежало посольство в Корсунь, предстало пред ясные очи княжеские и поведало Володимиру волю императоров пресветлыих: крестись - тогда получишь и девицу и царство небесное. Дружинники, уже вкусившие в богатой Корсуни от греческих радостей жизни - Анастас не дремал - и поражённые роскошеством богатых эллинов, весьма дело одобрили. Были это всё люди молодые. Самому Володимиру шёл только двадцать шестой год.

   И через немного времени понеслись русские ладьи через море в Царьград опять: согласен князь - присылайте попов и царевну. Попов было больше чем довольно и в Корсуни, но Володимир думал, что попы из самого Царьграда будут поосновательнее... Там, в огромном дворце императоров, начался плач и стенание великое: царевна Анна - сухощепая, с тёмной, сухой, вроде пергамента, кожей, с большими строгими и сухими глазами - принялась горевать.

   - Яко в полон, - рече, - иду: лучи бы мне сде умерети. Язычники - пакость всякая, и грех, и смрад велик.

   Но сам патриарх вразумлял её, глаголя, якоже и апостол вещавает:

   - Иде же умножися грех, ту изобилует благодать...

   Это было весьма убедительно. А братья, Василий и Константин, представляли августейшей сестре своей выгоды земного порядка: отказать ежели - возьмёт Царьград на щит и на копьё, и все на то же выйдет, а по-милому, по-хорошему - союзник Византии будет и прикроет её с полночи от других дикарей...

   И с великими церемониями царевна Анна в тяжких золотых одеждах, более похожая на какого-то идола блистающего, вошла на изукрашенное судно, которое должно было доставить её в страны, покрытые "мраком киммерийским". Её сопровождали "пискуны многие и прозвутери", которые ехали для пышного присоединения молодого, но могущественного русского князя к единой истинной Церкви и для бракосочетания его с порфироносною царевной славной земли Греческой. Всё это были люди учёные, философы, "хитрые учению и с книгами по вся дни беседовавшие прилежно". К пышной свите царевны прицепился как-то и Берында, бывший свещегас. Он втихомолочку решил, что поколобродил он вполне достаточно, и принял священство и имя отца Варсонофия: так, думал он, будет важнее. Одёжа поповская прельщала его чрезвычайно, а в особенности величественная мятель, сиречь мантия, которую он не совсем по праву возложил на себя для пущей важности...

   И когда Володимир у нарочито построенной пристани увидал впервые царевну, сердце его так и покатилось. Но делать было нечего: назвался груздем - полезай в кузов, как говорится. Сам он был одет в блестящий коч из скурлат-сукна, богато расшитый узорочьем, так что Боян даже песню сложил про наряд его княжеский:

  

   Строчечка одна строчена чистым серебром,

   Другая строчена чистыим золотом.

   В пуговки повплетано по доброму молодцу,

   В петельки повплетано по красной девице:

   Как застегнутся, так обоймутся,

   А расстегнутся - и поцелуются...

  

   А поверх коча накинута была на плечи епанча - корзно звали её на Руси - из аксамита. На ногах княжеских сапожки сафьянные были, а на голове шапка золотая, седым бобром рязанским отороченная. И с вежеством подал он своей "водимой" - так на Руси жена звалась законная - руку и среди великих криков и труб трубения свёл её на берег. И как глянула царевна заморская на румяного и весёлого князя русского, в глазах её мёртвых, стоячих, точно искра жизни на миг пробудилася, но сейчас же и потухла, и снова шла она среди ревущих толп точно идол какой сияющий и жуткий...

   И скоро состоялось святое крещение Володимира, в котором наречён он был Василием. Соромно ему маленько было всё это, да что же поделаешь: значит, нужно так, судьба!.. А вслед за крещением состоялось и пышное бракосочетание и розовый, маслено сияющий, пышущий полнокровным веселием Володимир повёл при перекатных громах хоров вкруг налоя сухую, тёмную, точно мёртвую царевну. Итак, изнемогающая под тяжестью годов Византия обручена была на многие века молодой, бьющей жизнью Руси. И стоял сзади туча тучей с черным стягом великокняжеским Муромец, и блистала доспехами браными молодая дружина, и блистали святители, из Цареграда понаехавшие, своими ризами, и многие из присутствовавших ловкачей уверяли потом, что не знали они в эти минуты, где они были, "на земли или на небесах". Но взопрели опять все. Муромец хмур был: привезло ему посольство из Царьграда лук охотницкий, но суздалец только поглядел на него и так и эдак, бросил прочь да по привычке своей к срамословию и слово суздальское нехорошее припечатал: не ребёнок он в игрушки-то детинные играть!..

   А потом загремел пир на весь мир. Меды стоялые, питьица медвяные и зелено вино быстро затуманили головы молодецкие, и за столом загремело веселье безудержное с речами присоленными, безо всякого стыдения, с хохотом раскатистым, с перезвоном чаш, и пением, и гудением, и плесканием, и плясанием, и спорами, и ссорами, и всяческим дружеством. А среди всего этого через край пенящегося веселия сидел холодный идол в парче золотой и горностаях и поводил холодными очам и семо и овамо...

   - Лучи бы ей понявицу надеть, чем венец княжеский... - бродило вокруг столов. - Ишь сидит, сова заморская, надулась!.. А пёс с ей - пущай она глазищами-то хлопает! Налей, братики, ещё, горлышко промочить маленько... А главное, как наш князь обхождение-то с ней иметь будет: она по-нашему ни слова, а он по-еллински ничего... Ну, чего там: столкнуться... Ха-ха-ха... Наделали делов!..

   И Боян, певец добрый, внук Велесов, с уже чуть побелевшей бородой, мигнул своим гуслярам молодым и вдруг, точно десять соколов спустил он на стаю лебединую, ударил но струнам яровчатым:

  

   Уж как на небе солнцу красному.

  

   - Слава... - громом вешним, весёлым грянуло вокруг все.

  

   Князю нашему Володимиру на всей земле... -

  

   залился Боян.

   - Слава!.. - задрожало все вокруг.

   - Маху дал: не Володимир он больше, а Василей...

   - Ни хрена: валяй дальше!..

   А она, чудо-юдо заморское, хошь бы бровью повела на веселье молодецкое. И у многих засосало в сердце: ох, уж не дали ли маху? Не лучше ли было бы остаться при старом, при дедовском?! И вспомнились молодые красотки святорусские, лебёдушки белые, и сознание, что промахнулись, окрепло. А когда поздней ночью при кликах, и звоне чаш, и рокоте струн, и мечей блистании повели молодых в опочивальню высокую, дружинники, глядя на потухшего Володимира, не могли сдержать смеху и прятались один за другого и подталкивали один другого локтем: убил бобра, нечего сказать!..

   Отшумела свадьба, и начались дела великие, государские.

   Первым делом молодого князя было дружинников своих молодых окрестить да воев. Какие, чтобы с князем нелюбья не было, крестились, а какие и упираться стали. Муромец только лапой своей медвежьей отмахнулся.

   - Не замай! - сказал он. - Хошь креститься, крестись, а к другим не вязни. Отцы да деды не глупее нас были... Эх-ма!.. - тяжело вздохнул он.

   Но так как большинство всё же крестилось и получило новые имена, то и ему молодятина для сме