Наживин Иван Федорович - Глаголют стяги

то умов" - слишком уж льстит человеку: ум для головы, как показывает печальная действительность, совершенно не обязателен. Знаменитая свобода новгородская была ограничена: с одной стороны, для вящих людей, "голкой", когда вящих топили в Волхове, а пожитки их грабили, а с другой стороны, для чёрного народа - голодом. И государственный строй великой русской республики, при некоторой доле беспристрастия, иначе как неперестающим бунтом назвать никак нельзя: возлюбленная тишина была очень редкой гостьей на берегах мутного Волхова!..

   Кроме того, в этой свободнейшей из республик, в этом царстве равенства всех перед народным кулаком существовало немало граждан, которые были лишены всяких прав. Это были холопы, рабы. Холоп не мог найти управы на своего хозяина, как бы тот жесток и несправедлив ни был. В договорных грамотах с князьями вольные республиканцы не упускали писать: "А холоп или роба начнёт водити на господу, тому веры не яти". Они лишены были права свидетельствовать на суде против свободного человека, но могли быть свидетелями против своего брата холопа. Холопы были не только боярские, но и купецкие и житейские, то есть житьих людей. Потом широко обеспечили себя ими власти духовные. Они назывались одерноватыми людьми. Холоп или сам давал на себя одерноватую грамоту, или был продаваем прежним господином своим. Число этих одерноватых людей значительно увеличивалось после всяких общественных бедствий, как пожар большой, голод, мор: пришедши в полную нищету, бедняки отдавали себя или детей в рабство. От одерноватых отличались закладники, которые поступали в рабство временно: они служили вместо росту. Это то, что потом, на Москве, называлось кабальными... Во время голок, конечно, эти одерноватые и кабальники знали, что им делать... Но размаха всех этих волнений преувеличивать отнюдь не следует, в конце концов это были бури в ковше. Господин Великий Новгород в те времена едва ли насчитывал и двадцать тысяч жителей.

   И вот вся эта буйная и разноплемённая мешанина из всякого рода людей называлась вместе Господином Великим Новгородом - люди без пышных слов не живут. Над водоворотами её в жертвенных дымах стояли там и сям их боги, но это было и тут только одним из самообманов человеческих, ибо тут царил единый бог, бог незримый, но всемогущий - Золото, и ему вольные новгородцы приносили в жертву не только других живых людей, но часто в бесчисленных походах, торговых и военных, и самих себя. В одну сторону они ходили на своих судах до англян и даже дальше, в другую на восток - за Югру, за Печору, вплоть до Оби неоглядной. Часто делалось это с разрешения Господина Великого Новгорода, но не менее часто и вопреки ему. И ставили повольники эти в странах неведомых, далёких городки немудрящие, и подчиняли себе туземцев, и обирали их как хотели. А чтобы другим неповадно было ходить в эти далёкие и богатые, но жуткие края - всё, что было "за лесом", представлялось тогда воображению зловещим, таинственным, - они рассказывали о них всякую чертовщину, от которой у слушателей поджилки тряслись, а сами они, оставшись наедине, со смеху помирали...

   Но, как всегда это в делах человеческих бывает, они искали одного, а из деятельности их выходило совсем другое, - им невидное, им непонятное, ими не подозреваемое: их дружины, пьяные, горластые, весёлые, шли за лисой чёрно-бурой, за соболем, и тогда драгоценным, за золотом, за рабами, за белкой-веверицей, а из деяний их бесшабашных и большею частью злых незримо, нежданно-негаданно вырастала - Русь. "Велий еси, Господи, - восклицают в таких случаях летописцы, - чюдна дела Твоя..."

   Не согласиться с этим невозможно.

   Шумит, гремит всеми своими концами Господин Великий Новгород, волнуется: вверх по седому Волхову, к городу, подымается на судах молодой князь его Володимир, который бегал на Поморье, в Винету славную, дружину варяжскую против брата Ярополка набирать. И он, и новгородцы очень хорошо понимали, что, покончив с Олегом, Ярополк примется и за другого брата. И нужно было предупредить его. Время было для этого особенно благоприятное: старый Свентельд помер и его место заступил Блуд, а между Ярополком и Блудом исстари нелюбье было. Новгородцам же любо было бы посадить на столе киевском своего князя, и таким образом открыть себе вольный путь в Царьград и потихоньку распространить власть Господина Великого Новгорода на всю Русь...

   И остроносые челны, окружённые роем белых чаек, красивым строем шли против воды к городу, а со всех сторон, с берегов, с крыш, со стен детинца, мужи Великого Новгорода приветствовали своего князя и его дружину кликами...

  

  

  

  

  

   Уже год прожил Ядрей у себя в Боровом. Он уже взял за себя Дубравку, поставил избу и, с детства к лесам привыкший, скоро стал добрым и усердным пардусником, то есть звероловом. Всё это вышло совсем неожиданно: он думал, повидавшись с родичами, снова вернуться в Киев, но Дубравка смешала все. Она жарко любила его, и потому он не только не смел смотреть на других баб или говорить с ними, но не смел даже и говорить о них. Чуть что, и весёлая певунья и хохотунья Дубравка превращалась в настоящую ведьму и с горящими бешенством глазами хваталась за рогач, за голик, за всё, что под руку попадалось. В особенности тревожила её сердце Запава, которая не сводила своих нежных голубых русальих глаз с Ядрея. Эти постоянные смены жестоких бурь и нежнейшей ласки и утомляли Ядрея, и были любы ему: лестно было парню, что его Дубравка так любит его!.. Но и Запава тоже была гожа.

   Но счастлив Ядрей не был: его всё больше и больше томила сделанная им в Царьграде глупость с переменой веры. Боязнь, что все это откроется и родичи засмеют его, угнетала его. В особенности боялся он по-прежнему старого Боровика. Он особенно угождал теперь лесным богам: осенью они с Дубравкой принесли в жертву водяному, как полагается, гуся, домовому клали на печь хлебцы малые, а когда по весне проснулся леший, Ядрей отнёс ему в гостинец целый хлеб и отдал весь первый улов. Но и это не помогало, и он, бродя по лесам, все обдумывал, как бы снова ему убраться отсюда в Киев да и Дубравку с собой забрать. Но это было головоломно: куда там с молодой да пригожей бабой денешься?

   Год этот на хлеба выдался не из удачливых. Всё время стояла засуха. Покосы вышли плохие. Озимая рожь была низкоросла, запалена, а зерно было жидкое, щуплое. На яровые и смотреть было тошно. Где-то за Десной леса горели, и в раскалённом воздухе горько пахло гарью, и солнце в дыму казалось каким-то красным колесом...

   Прошло Купалье, прошли невесёлые в этом году сеножати, и подошло время зажина. С утра молодёжь бросилась к Десне купаться. Вода была уже прохладна: олень в воду п.....л. Затихли птицы, готовясь потихоньку к далёкому пути в светлый Ирий. И, выкупавшись, все скорее побежали в посёлок: надо было "водить колосок".

   Ядрей с раннего утра ушёл за охотой: он расставил немало пружков и кляпцов на глухарей, тетеревей и рябцов и надо было посмотреть, что послал ему лесной хозяин. Запава, выгоняя скотину, видела его уход. На игрищах она в последнее время не бывала: тяжко было её сердцу молодое веселье. И как никогда потянуло её сегодня к милому. Как миловала бы она его, как любила бы, как работала бы на него!.. Здесь, на посёлке, и подступить к нему было близко нельзя из-за Дубравки - как кошка, так вся сразу и ощетинится, так и зашипит!.. И, улучив время, Запава тихо ушла в поля и спряталась во ржи. Больше терзаться она так не могла. Ей уж белый свет не мил стал. По изредка перехваченным взглядам Ядрея она чувствовала, что и она люба ему, но он опасался Дубравки. Она скажет ему в полях, на свободе, все, а там видно будет. А ежели не захочет слушать, прогонит - Десна всегда под рукой. И она будет русалкой, и заманит его к себе в омут, и защекочет, и зацелует... Нет, нет, недаром прошлым Купальем её венок у берега застрял!..

   Во ржи было душно, как в печи. Пахло нагретой соломой и васильками. От нечего делать Запава стала вить себе из синеньких пахучих цветочков венок, и чутко слушала, и зорко смотрела к лесу: не идёт ли он? И было жутко немного: как раз об эту пору, к полдням, выходят из хлебов полудницы и всех опозднившихся в полях засекают своими острыми серпами. Но теперь ей всё равно... Куропатка со своим многочисленным выводком набрела на неё, и долго все они стояли, вытягивая шейки и робко глядя на неё, а потом вдруг быстро-быстро разбежались по ржи. И выбежала крошечная серенькая землеройка... А в небе глубоком, чуть затянутом дымом от горевших вдали лесов, плыли, точно ладьи по морю, белые облака и носились со щебетаньем ласточки. Так вокруг всё ясно и мирно, а в душе - осенняя ночь. И на нежно-голубых глазах Запавы проступили слезы жалости к самой себе...

   Ядрей с небольшой добычей - видно, и леший гневается на него, - повесив голову шёл домой. Солнце поднималось уже к полудню, и он прибавил шагу. В полдень все спит - и человек, и скот, и птицы, и леса, и травы, - и негоже бывает тому, кого этот час застанет вне дома... Вот и опушка леса с погоревшей от засухи травой, вот и хлеба, и...

   Он вздрогнул, остановился, и волосы на голове его зашевелились: из золотого моря ржи в венке из васильков поднялась вдруг страшная полудница!.. И он поразился: Запавой оборотилась, лукавая... И со всех ног он бросился к посёлку...

   - Ядрей!.. - простонала полудница, простирая к нему руки. - Ядрей, солнышко ты моё красное... Милый...

   Но он, не оглядываясь, - оглядываться в таких случаях самое последнее дело, - нёсся к селу... И полудница, закрыв лицо руками, с жалким плачем упала в борозду...

   Задыхаясь, он прилетел в свою новую избу. Дубравки дома не было: готовясь к зажину, у своих, должно быть, была. Чтобы не быть одному, он пошёл по жену. У околицы стояла пёстрая толпа молодёжи. Он свернул к ней, чтобы удостовериться: там Запава или нет? Она была тут, бледная, с опущенными и как будто заплаканными глазами, и на пепельно-белокурой головке её с тяжёлой косой был привядший уже венок из васильков! И Ядрей прямо не знал, что думать... Но он не смел ни подойти к Запаве, ни даже смотреть в её сторону: Дубравка, смуглая, жгучая, с огневыми глазами, была уже около него...

   Со всех концов посёлка торопился народ. Все любовались крошечной девчуркой в чистой рубашонке, в цветах: это она должна была сегодня изображать колосок. И вот молодёжь, схватившись за руки, парами стала вдоль дороги от околицы к ниве. Кто-то поднял девчурку и поставил её в начале этого моста из рук, и она, неловко взмахивая от боязни ручонками и смеясь всем своим загорелым, в ямочках, личиком, пошла по рукам вперёд. Пары, мимо которых она уже, прошла, быстро перебегали вперёд, чтобы удлинить мост, чтобы дотянуть его до самой нивы. И весёлый колосок, колеблясь, шёл вперёд и смеялся. А молодёжь пела:

  

   Ходит колос по яри,

   По белой пшенице.

   Где царица шла,

   Там рожь густа:

   Из колоса осьмина,

   Из зерна коврига,

   Из ползерна пирог

   Родися, родися,

   Рожь с овсом!..

   Живите богато,

   Сын с отцом!..

  

   И колосок докатился до нивы, и тотчас же одна из девушек, присев, стала завивать Велесу бороду из колосьев, а хор пел:

  

   Благослови-ка меня, господи,

   Да бороду вертеть...

   А пахарю-то сила,

   А севцу-то каравай!..

  

   И все, опалённые солнцем уже на сеножатях, ярко-пёстрые, согнувшись с серпами к ниве, взялись за жатву. И Ядрей вдруг ахнул: на зелёных бусах Дубравки, среди молодых загорелых грудей, висел его медный крестик, который дали ему попы цареградские при крещении!

   - Это откуда у тебя?

   - А что? - весело оскалила она на него все свои белые зубы. - Я у тебя в суме нашла... А чего это?.. Ляпа болтал, будто это бог киевский новый... Да, чай, врёт, бахвал... А осерчал он всё же здорово!..

   У Ядрея под ложечкой засосало. И тёмная, лесная тревога сжала его сердце. Он споро вязал снопы за Дубравкой, ставил крестцы, но думал всё об одном.

   - Да ты бросила бы его... - хмуро сказал он жене.

   - Ну, что ты?.. - поправляя сбившийся на сторону плат, отвечала она весело. - Я вот домой приду, начищу его песком - как огонь гореть будет!.. Гоже...

   С этого дня начали по посёлку слухи ползать, что вот занёс Ядрей в леса какого-то чужого бога, может, и засуха-то оттого, что боги прогневались на это... И при встрече с Ядреем пожилые люди хмуро отвёртывались в сторону. И это тёмное, лесное нарастало так, что и Дубравка встревожилась и сняла с шеи своего медного божка.

   - Да зачем ты принёс-то его?.. - спросила она раз мужа за вечерей.

   - Зачем, зачем... - осерчал и без того встревоженный Ядрей. - Любопытно было, вот и захватил напоказ... Привяжутся тоже...

   Она весело осклабилась:

   - Ты чего, ещё серчаешь? Я нешто тут виновата? Сам занёс, а я отвечай... Да я его в печурку сунула - пущай там сидит себе в тепле...

   И когда селяки кончили жатву и молодёжь весёлой толпой, с песнями и плясками, понесла в село последний сноп, житного деда, духа нивы, в избу Ядрея хмуро шагнули вдруг двое из стариков и худой, всегда, несмотря на молодость, значительный Ляпа.

   - Вот что, Ядрей, зла мы на тебя не имеем... - сказал Ляпа, стараясь не смотреть Ядрею в глаза. - А только бога твоего ты нам отдай: мы хотим сносить его к деду Боровику. Может, против него заговор какой есть... Хлеба-то, почитай, все пропали. А такого дела у нас и старики не помнят...

   - Я не знаю, куда его Дубравка дела... - слегка побледнев, отвечал Ядрей. - А, да вот и сама она...

   Дубравка, потная, красная, весёлая, - уж и поплясала же она вкруг житного деда! - ворвалась в избу и вдруг осеклась. Ядрей хмуро, в двух словах сказал ей все. Пошарив в печурке, она вынула завёрнутого в тряпочку бога и передала его Ляпе. И хмуро все трое задвигали лаптями в лес к Боровику. Дубравка - она была встревожена - молча сделала знак мужу и унеслась за ними. И из-за тына стала она тревожно слушать, что мужики промеж себя говорить будут.

   Выслушав поселян, Боровик тихонько рассмеялся.

   - Никаких других богов, кроме наших, нету, - добродушно сказал он. - Какой же это бог? Так, видимость одна... Нет, нет, никакой вреды от него быть не может. Не замайте.

   Селяки простились и молча вышли. И зашагали по солнечной дороге среди старых сосен и густого молодого подседа. И вдруг Ляпа у лав через ржавчинку остановил стариков.

   - Нет... - решительно сказал он. - Что там дед ни говори, а так оставить это нельзя... Почему же раньше засух не бывало?.. Ядрей лукавит. Может, и он уже прикачнулся к новому богу. В Киеве таких лоботрясов не мало, которым на веру дедовскую наплевать. А мы должны беречи её накрепко...

   Ляпа к этим делам был совсем равнодушен раньше, но теперь он вдруг очень принял их к сердцу.

   - Так чего же мы с ним делать будем? - сказал тихо один из стариков, похожий на старый пень, забытый в лесу.

   - А что делать?.. - сказал Ляпа. - Возьмём да и убьём, как он на зверовья пойдёт или на птицу кляпцы ставить... Я уж дело обделаю сам... А эдак что же это будет?

   У Дубравки сердце вдруг захолодало, и, не помня ничего, она обходами неслышно понеслась на посёлок, и жарко обняла встревоженного Ядрея, и рассказала ему все. И то собирала ему наскоро суму в дорогу, а то снова бросалась к нему, и прижималась, и плакала, и шептала:

   - Ты иди хошь в Киев пока... А там, как дела по-другому обернутся, опять придёшь... А то я к тебе с плотовщиками приеду... А сейчас уходи, уходи скорее!.. Ляпа не отвяжется теперь: это он за меня с тобой счёты сводит, долговязый... Скорее, скорее, сокол ты мой ясный... Если ты любишь свою Дубравку, скорее!..

   - Да скоро уж ночь... - хмуро говорил Ядрей. - Лучше до утра переждать... Дома они не посмеют приступить ко мне...

   И после ночи терзаний и слез и ласк исступлённых - они ночевали на сеннице - Ядрей, выждав полудня, когда все посели завалились спать, тихонько, задами вышел в леса и опушкой, по-над берегом, направился в сторону Чернигова.

   - Ядрей... Родимый...

   Он весь задрожал: из-за густого куста орешника, с кузовком брусники в руках, вдруг вышла ему навстречу, точно заграждая путь, - полудница. И опять во образе Запавы!..

   - Куда ты, Ядрей?.. - вся в слезах, едва выговорила она. - Что ты надумал?.. Что же я без тебя тут делать буду?.. Хоть и не мой ты, а все хошь разок кажний день я посмотрю на своё солнышко...

   - Врёшь, не обманешь!.. - крикнул он и бросился в кусты. - Пусти, ударю!..

   Он оторвал от себя её руки и бросился в чащу. Она с плачем бросилась было за ним, но он уже исчез в густом ореховом подседе. И опять полудница с горьким плачем повалилась на зелёный мох, по которому, как брызги крови алой, рассыпалась её брусника... Но сейчас же она вскочила и с криком истошным: "Ядрей!.. Милый..." - бросилась лесом за беглецом...

  

  

  

  

   Шумит, гремит Господин Великий Новгород - и на Славне древнем, и вкруг детинца, и во всех своих концах...

   Варяги, что с князем Володимиром из-за моря пришли и Великий Новгород впервые видели, шатались по торговищу и все дивились богатствам, там выставленным. И чего-чего тут только не было!.. Вот ряды с товарами "царских земель", Византии. Тут и паволоки драгоценные, и просто шёлковые ткани, золото и серебро, кружева, каменье драгоценное. Тут финики, стручки, грецкий орех и драгоценный перец, до которого были славяне великие охотники и который ценился на Руси так, что его принимали даже в уплату пошлин наравне с деньгами. Тут масло и вино тёмное с островов солнечных... Вот ряды с товарами варяжскими: тут и фризские сукна, и холст тонкий, и полотно, изделия железные и медные, олово, свинец, янтарь и сельди солёные. Вот ряды с товарами верхних русских земель: тут соболи драгоценные, бобры седые, куны чёрные, песцы, белые волки, горностаи нарядные, лисицы-огнёвки и лисицы чёрно-бурые, а также соколы и кречеты и "рыбий зуб" (моржовые клыки). Вот ряды хвалисские, из-за Каспия, моря Хвалынского: индийские и китайские ткани, ковры, пряности, конский убор, цветные кожи, пардусы - барсовыми шкурами любило дарить один другого княжье, - булатные клинки... И глаза морских волков разгорались на всё это добро зелёным огнём, и в головах играла думка о том, как бы захватить тут опять власть да над всем этим богачеством владыкой стать... Но старые дружинники одерживали, распуская из-под руки слушок, что теперь уж скоро поход на Киев будет, а Киев стольный ещё почище Новгорода будет... А сами тем временем, исполняя решение славного веча, скакали из края в край по земле Новгородской, подымая на рать и весь, и мерю, и чудь белоглазую, и соседей-кривичей, и славян-новгородцев... Князь Володимир в дело вникал мало: его женить дружина вздумала - и он размечтался о красавице Рогнеди и разнежился...

   И вот постепенно к Великому Новгороду со всех сторон рати подходить стали. Они разбивали свои станы и на пустопорожних землях по концам, и вкруг посадов, в поле. Не было только кривичей: им Добрыня распоряжение дал поджидать новгородскую рать у себя. Разноязычный говор, ржание и визг лошадей, крики, песни, ругань и драки подгулявших воев, скрип повозок, блеск и брязг оружия, пёстрые одежды и нестерпимая вокруг становищ смердель - непырато выглядела вся эта военная суматоха, и много мешала она торговой жизни бойкого города, но, боясь засилья киевского, новгородцы терпели все, абы осадить киян. Вящие люди, мужи честны, подогревали Новгород: одним говорили они, что больно уж в Киеве эта новая вера грецкая подымать голову стала, другим за верное передавали, что князь Ярополк рать на Новгород собирает, чтобы дань увеличить, - здорово они, черти-новгородцы, разжирели, - а третьих допьяна поили на шумных братчинах. А Добрыня со старыми дружинниками, запершись, все в гриднице пили да дела свои обдумывали. Володимир, совсем ещё мальчишка, голубоглазый, неповоротливый, с какою-то масленой улыбкой на розовых губах, тянулся за старыми воинами и всячески показывал своё молодчество, но Добрыня, уй его, с ним считался мало: молодо-зелено... И вдруг в шумную гридницу отрок вошёл, отмахнул князю молодому и дружине поклон уставной и проговорил молодым баском:

   - Бояре из Полоцка вернулись, княже!..

   - А ну, веди их сюда... - распорядился Добрыня.

   Чрез немного времени в гридню степенно вошло четверо мужей новгородских, бояр, в дорогом, но запылённом наряде: путь они сделали неблизкий. Опытный глаз ловкого Добрыни сразу по лицам бояр понял, что дела что-то не так, но и виду не показал. Начались неторопливые поклоны, осведомление взаимное о здоровье, о том, как ездилось, все ли благополучно в Великом Новгороде, что слышно по дороге было... И сватов усадили за столы, и отроки вина и медов поднесли им, и они пили здоровье князя и благополучие храброй дружины его, и раскланивались, и пили опять.

   - Ну, а как же, сватушки, дело-то княжеское? - спросил наконец Добрыня.

   - Да уж не знаем, как и обсказать, бояре... - отвечал старший из сватов, ражий мужик с рыжей бородой во всю грудь и плутоватыми глазами. - Такое услышали мы в Полоцке, что и передать как не знаем.

   - А как слышали, так и передавайте... - отвечал Добрыня, облокачиваясь обеими руками на рукоять меча. - Ваше дело такое...

   - Князь Рогволод принял нас нельзя лучше... - продолжал боярин. - И угостил на славу... Но говорит: первое дело, что начат-де у нас насчёт Рогнеди разговор с Ярополком-князем, а второе, неволить-де дочери я не буду: как порешит, так пущай и будет... Ну, позвали это тут же при нас княжну - ох, и хороша девка!.. - и князь Рогволод: так, мол, и так, сватается вот, мол, к тебе князь Володимир... А та... Нет, уж воистину, и не ведаю, как и обсказать вам все это дело... - притворно стал он соромиться. - Право, срамно и молыть...

   - Да говори, говори, боярин: твоё дело сторона... - раздалось со всех сторон. - Ничего, не маленькие, не испужаемся...

   - А та эдак головой вздёрнула кверху, - продолжал рыжий, - да и отрезала: не хочу-де разуть робичича, а Ярополка хочу... Рогволод даже...

   Но его уже не слушали: Добрыня и другие дружинники повскакали с мест.

   - Как?! Нашего князя?! Ах она...

   И пошло, как полагается. Володимир растерянно сидел и не знал, что ему делать. Ему, рождённому от рабыни Малки, не раз уж приходилось получать этого "робичича" в лицо, но ответ гордой княжны был ему особенно обиден: он уже привык считать её своей.

   - Рать!.. - кричали дружинники. - Никогда мы не спустим того князю Рогволоду... Рать, рать!..

   - Верно... А оттуда на Киев, чтобы все дела одним заходом покончить... Рать!..

   Сейчас же началась по всему городу подготовка общественного мнения: вящие люди работали повсюду не за страх, а за совесть. Ещё более старались те, которые для таких дел у вящих всегда под рукой были. Вящим дело было на руку: во-первых, потому что удачный поход всегда выгоден, а в удаче его не сомневались, ибо рать собрана была значительная; во-вторых, потому что больно уж много всякого гулящего народа в городе набралось и вывести его куды подальше было неплохо; а в-третьих, расширение власти Господина Великого Новгорода было выгодно, а потому и приятно не только дружине, но и гостям. Чёрный народ стал было поварчивать: житьим людям война ничего не сулила - разве только тем, которые заболтались и могли с ратью на добычу пойти. Но так как рать их и не задевала - воями шли только люди по всей своей охоте, - то огрызались они довольно слабо. Присутствие в городе большой княжой дружины и воев значительно охлаждало пылкие головы: вече - оно, конечно, вече, но и меч тоже, конечно, меч...

   Чрез несколько дней поутру знакомо запел на Славне вечевой колокол. И скоро вся широкая площадь залилась возбуждённо галдящей толпой. Но многих граждан не хватало: каждую весну по полой воде гости уходили на своих судах и за море, и на восток, к Югре, и к болгарам, и на Каспий. Но зато немало сошлось поглядеть на знаменитое вече новгородское иноземных гостей, которые тоже по весне привозили в славный Новгород свои товары из-за морей. Были тут и урмане, и свеи голубоглазые, и готы, и пруссы, и арабы невозмутимые в широких бурнусах своих, и болгаре чумазые в меховых шапках, и греки юркие, и немцы. Все они весьма ценили этот восточный рынок - и Господин Великий Новгород очень сознавал это и в сношениях с иноземцами умел своё достоинство поддержать. Раз дони задержали за что-то гостей новгородских и заточили их - на следующую же весну Великий Новгород не пустил в Доню ни одного мужа: "Ни посла им вдаша и отпустили их без мира". Новгородцы торговлю любили больше войны, но и торговали они всё же - в одной руке весы, а в другой меч. Оружием они владели, но, народ торговый, любили себя побаловать даже и на войне, и потому ратью ходили они не иначе как летом. Сунулись было, осерчав, раз на болгар зимой, но сейчас же и поворотили оглобли обратно: "Непогодье есть зиме воевати болгар, идучи не идяху..."

   Изредка проходили толпой, ближе к степени, деревянному помосту около вечевой башни, с которого говорили к народу, люди крупные, и тогда толпа почтительно расступалась и ломала шапки, а других провожала ругательствами и свистом. Вот, опираясь на длинную клюку, прошёл высокий и худой, с кустистыми бровями над сердитыми глазами Богумил, за велеречие своё Соловьём прозванный, всем известный вещун, - ему и кланяться не все осмеливались: могутный был в своём деле старик!.. Вот идёт боярин Угоняй, смолоду великий озорник и буян, про удальство которого ходили всякие сказки небылые, а теперь человек большого веса, который из своих хором на Прусской улице верховодил во всех делах. А вот, румяный, весёлый, богатый, важно и благосклонно выступает прежде бедный гусляр, а теперь именитый гость новгородский Садко, или, по-новгородскому, Садкё. Народ расступается перед ним широкой улицей, встречают его поклоны, а провожает завистливый шёпот.

   - Богатеет наш Садкё!.. - говорят вольные новгородцы. - Скоро, гляди, шапкой-то звезды задевать будет...

   - Сказывают, недавно на братчине подпил он да и расхвастался: "Ежели, - бат, - захочу, так враз все товары новгородские закуплю..."

   - Но... - возразил кривой и худой кончанин. - Как ни богат, а Новгорода не осилишь... Все товары!..

   - Да вы подумайте только, братцы: по весне-то за море шестьдесят судов от него пошло... А к болгарам да на море Хвалисское сколько опять!.. Говорят, полны подвалы золотом да серебром...

   - Вот голку новую затрут - тогда посчитают, сколько чего у него в подвалах есть!..

   - Этого не тронут... Этот с народом жить умеет... Ты гляди, какой поклонистый - всякому почёт и уважение отдаст... Нет, этот и в гостьбе толк знает, и по вежеству, может, первый на весь Новгород... Этого не тронут...

   Вече волновалось и галдело. Над чёрною зернью голов высился в дыму Велес, покровитель промышленников новгородских. А на той стороне реки, неподалёку от детинца, дымился священный огонь у подножья старого Перуна. Наконец на вечевую степень медлительно и важно, опираясь на посох, поднялся степенной посадник Господина Великого Новгорода, Твердило, широкоплечий, коренастый старик с заплывшими умными и лукавыми глазками. Сняв свою шапку и прижав её к животу, он степенно отдал поклон на все четыре стороны.

   - Отцы и братие... - с привычным усилием сиплым голосом возгласил он над затихшей площадью. - Сейчас князь с дружиной своей храброй и с воями уходит под Полоцк. Я собрал вас, чтобы проститься с ратными людьми...

   - Как под Полоцк?! - раздался вдруг из толпы задорный голос. - Собирали рать на Киев, а идёте на Полоцк?!

   По площади прошла волна: не то что мужам новгородским непременно нужно было, чтобы рать шла на Киев, сколько потому, что в этой перемене они чувствовали неуважение к их решению.

   - Да и всамделе... - поддержал другой петух. - Какого хрена?.. Так крутить народом нельзя...

   - Отцы и братие... - возгласил посадник, разгладив степенно бороду. - Вы все, чай, слышали, как княжна полоцкая осрамила нашего князя. Вы скажете: ихнее дело - как там хотят, так пущай и разбираются. Нет, это неправильно... В этом мы, новгородцы, должны видеть поруху имени Господина Великого Новгорода: князь Володимир - наш князь... И что же это будет, что скажут гости иноземные, которых мы видим и сейчас среди нас, ежели Господин Великий Новгород позволит так всякому себе в бороду плевать?!

   - Верна!.. - закричали голоса своих людей со всех сторон. - Правильна!.. Молодчина посадник!..

   - Рать идёт на Киев, знамо дело, как то сдумавше сдумали мужи новгородские... - продолжал посадник, стараясь голосом покрыть крики несогласных. - А по заходу она зайдёт и под Полоцк с князем Рогволодом заодно посчитаться. Хочешь - роднись, не хочешь - не роднись, твоя воля, а страмить князя Великого Новгорода мы не допустим!..

   - Верна!.. - закричали сторонники посадника и вящих людей. - А кому рать не люба, тот по запечью сиди: никто не неволит.

   - Да казну-то вы чью будете на рати ваши тратить?.. - ожесточённо закричал задорный. - Её народ горбом добывает, а вы из-за девки какой-то её на ветер развевать будете...

   - Не на ветер, а на дело новгородское... - старались перекричать их другие. - Господин Великий Новгород никого не замает - ну и его никто не замай... А полез - получи!..

   - Ещё кто получит, видно будет...

   - А коли страх берёт, под подол к своей бабе лезь...

   - Не хвались, идучи на рать, а хвались, идучи с рати...

   Смех волной прошёл по площади. Посадник спокойно ждал: он уже привык, что, не покричав, новгородцы никогда никакого дела не решают. А тут и решать было уже нечего: все давно было решено - если не вечем, так теми, кому это ведать надлежало. И точно для того, чтобы это решение подкрепить, со стороны Плотницкого конца вдруг бодро и решительно взыграли трубы: то рать двинулась в поход. Спорить было уже поздно и - в такой обстановке - не совсем безопасно. И все дружно сгрудились ближе к реке, берегом которой, в туче пыли, играя в трубы, шла рать...

   И вот во главе серой, шумящей змеи её, блистая на солнце оружием, показалась дружина варяжская, а на челе её молодой князь. Шелом его горел на утреннем солнце, как огонь, сияла кольчуга венецейская, сбоку меч тяжёлый висел, но всё же во всём облике его, во всей посадке было что-то мягкое, бабье. Рядом с ним ехал дородный Добрыня с его медно-красным и решительным лицом. Любимым присловьем Добрыни было:

   "Так - так так, а эдак - так эдак", и присловье это выражалось во всей его крепко сбитой и решительной фигуре. Его побаивались, а Володимира любили - за его простоту, за то, что он был как все, за то, что князем он вёл себя так, как на его месте повёл бы себя любой из житьих людей или смердов, за то, что в нём князя не чувствовалось даже отдалённо. Каждый из его дружинников, следовавших за ним в этой разношёрстной, разноверной, с бору да с сосенки толпе, был больше князь, чем он: все эти морские волки, ястреба степные, с решительными, часто изрубленными лицами, с суровым взглядом, очень хорошо помнили, что сбоку у них висит меч, все они каждую минуту ставили в игру как чужую жизнь, так и свою. А Володимир-подросток был весь мягкий, точно сонный, и наивны были его голубые глаза и как-то маслениста ленивая улыбка...

   И при виде его и воинственной дружины его все разногласия были забыты: это шла силушка Господина Великого Новгорода! И народ новгородский шумными криками приветствовал и князя, и дружинников, и воев, которые потянулись за дружиной. Первыми шли славяне. На них были и шеломы, и кольчуги, и щиты у них были, и мечи, и у одних луки и стрелы, а у других копья, или, по-тогдашнему, сулицы, и осанка их была осанкой воя. Но когда в душной пыли потянулись за ними таборы веси, чуди, мери, смешливые и озорные новгородцы только с трудом удерживали смех: чистое вот баранье, сейчас провалиться!.. Тут одет был всякий по-своему и вооружение было самое горевое: у кого секира, у кого рогатина медвежья, у кого нож, у кого дубина простая. И эти плоские, тупые лица с маленькими звериными глазками смущали: на них было чувство полного равнодушия ко всему. Точно так же пошли бы они и на похороны, и на пир, и топиться в Волхов...

   - Ну, эти, пожалуй, немного навоюют... - сказал чернобородый, форсистый торговец из мехового ряда.

   - Их бы нашим огородникам на пугала отдать...

   Пробежал смешок.

   - А около становищ их и не пройдёшь, братцы: дух захватывает...

   - Дак вот их поперёд рати и поставить... - пустил высокий сухощепый ливец с горячими глазами навыкате. - Полочане - они балованные: враз побегут, как эти дух-ат пустят...

   Заржали...

   - Ну, и наши плотники не уступят, в особенности ежели капусткой кислой подкормить...

   Нескладные толпы чуди нога за ногу спели за головной дружиной и звериными глазами покашивали на смеющихся форсунов новгородских. А Володимир среди кликов толпы уже свернул с древнего, широкого, заставленного по бокам лавочками моста и, оставив с правой руки детинец, повернул поозерьем, правым берегом Ильменя многоводного, на юг. Огромное озеро всё сверкало жидким серебром. Над бескрайней гладью его носились острокрылые чайки. И весёлый заозёрный ветер нёс упоительный запах воды и лугов: посели заканчивали покосы. И долго из-под руки провожали они глазами силушку новгородскую...

   А город разом забыл и о князе своём, и о рати его, и о Рогнеди, и о Киеве и с головой ушёл, как всегда, в свои дела торговые. На Волхове чёрные люди с криками, песнями и руганью нагружали и разгружали суда. На Славне бойко шёл весёлый торг. И, закутавшись золотым дымком, боги благостно взирали на суету тороватых новгородцев своих.

  

  

  

  

  

   Предупреждённый тайными дружками, - тайных дружков имели за небольшое вознаграждение все князья по чужим городам, - Рогволод вышел навстречу Володимиру и Добрыне со своим войском. День был жаркий и сильно ветреный. Над широкой Новгородской дорогой то и дело буйно вздымались косматые смерчи пыли, которые слепили полоцких воев. Седой уже Рогволод - сухой, с горбоносым лицом и красивыми висячими усами - был хмур: дело было плохо. А когда под косматой, буро-жёлтой тучей пыли вдали показалась медленно движущаяся лавина новгородцев, то затуманилась и его рать; по рядам сразу жутким ветерком пробежало: "Видимо-невидимо..." Превосходство сил Володимира обнаружилось ещё резче, когда рати, начисто уничтожая под ногами уже поспевшие хлеба, исполчились на битву...

   Постояли, меряя друг друга глазами. Как полагается, поругались, стараясь показать себя бесстрашными удалыми добрыми молодцами и богатырями. И с той и с другой стороны у задорных загорелись сердца.

   - Вы, плотники... - кричали из полоцких рядов. - По кой леший занесло вас сюда?.. Сидели бы у себя на озере да с куликами свистали...

   - Вот дай срок дух перевести, а потом мы и покажем вам, как свистать полагается, неучи...

   - Гляди сам, как бы у тебя в портках не засвистало... Да чего с ними, невежами, разговаривать, братцы?.. Потягнем!..

   - Потягнем, потягнем... Бей их, сиволапых!..

   Прямые ряды ратей взволновались, и воев потянуло скорее на кровь. Звеня, вздрогнули тугие луки, и стрелы дугой полетели с рати на рать. Упали первые раненые. Крики стали злее - и всё пришло в движение. Послышался лязг мечей и глухой их стук о щиты. И всё смешалось. Полочане сразу заметили, что Добрыня двинул хлебами в обход им чудь, чтобы отрезать их от города. Они дрогнули и, отбиваясь, побежали. Новгородцы с одушевлением наседали сзади и по телам убитых и раненых ворвались уже в посад. Полочане осерчали, поворотились лицом к врагу, слишком уж поверившему лёгкой победе, и потеснили его в поля. Но над посадом, с краю, вдруг поднялся дым и красные полотнища огня - то подожгли ближние избы новгородцы. Бешеный ветер, раздувая пламя, с воем, визгом и шипением понёс его прямо на городок. Сразу началось невообразимое смятение: в тесных улочках метались вои, женщины, дети, а над ними в тучах пыли и дыма и искр метались галицы и вороны, голуби, треща крыльями, уносились в погубленные поля, испуганно лаяли, поджав хвосты, собаки и тревожно ревел скот. Лязг оружия и злые крики усилились: обозлённые новгородцы стали одолевать опять...

   Ещё час какой-нибудь - и посады вместе с городом уже горели бешеным огромным костром и полочане, положив оружие, угрюмыми толпами стояли перед победителями. На скошенных лугах со стогами, похожими на шеломы каких-то сказочных богатырей, на берегу Полоти уже стоял шатёр Володимира. Утки чёрными треугольниками носились над зелёными болотцами. Вокруг шатра, смеясь и шутя, толпились дружинники Володимира и отроки. По ещё уцелевшим от огня улицам шёл ожесточённый среди гвалта и плача грабёж...

   - Ну, где же она там, красавица наша писаная? - нетерпеливо бросил меднолицый Добрыня.

   - Ведут...

   От пылающего, полного криков и смятения городка - солнце в дыму казалось медным, - окружённая дружинниками, шла семья полоненного князя: сам Рогволод, княгиня, двое сыновей его, один из которых был ранен, и княжна Рогнедь. Усевшись на столец и подпершись обеими руками в колена, Володимир, внутренне робея, но всячески это скрывая, смотрел на приближающихся пленников. На лицах Добрыни и дружинников было злорадство.

   - А ну, выйди-ка вперёд, ты, царевна-королевна... - сурово бросил Добрыня Рогнеди. - Поглядим мы теперь на тебя, какова ты есть...

   Рогнедь, гордо закинув свою головку с тяжёлыми чёрными косами назад, шагнула перед отца. Не только Володимира, но и всех обожгло. Красавице не было и семнадцати лет. Высокая, стройная, с бледным, страстным лицом и сумрачными теперь, тёмными глазами, она была обаятельна. И, опустив длинные ресницы свои, она стояла перед победителями гордая, непреклонная, прекрасная.

   - Ну, раз ты не похотела разуть нашего князя, раскрасавица, так уж теперь пеняй на себя... - раздувая ноздри, сказал Добрыня, и его медное лицо потемнело ещё более. - Не хотела быть женой, теперь робичицей будешь... Иди с князем в шатёр... И ты, старый волк с волчихой своей, иди... - обратился он к князю Рогволоду. - Полюбуетесь...

   Рогнедь вся побелела - она не верила ушам. И закачалась... Отец с матерью, тоже белые, точно окаменели. И все дух затаили. Добрыня наслаждался: он был оскорблён Рогнедью и сам жестоко, как уй Володимира. И вдруг Даньслав, незаметно подошедший за семьёй князя Рогволода, выхватил меч, рванулся на Володимира. Его вмиг схватили, разоружили и отвели в сторону. Он не сопротивлялся, но, весь белый, дрожал мелкою дрожью с ног до головы, и слышно было, как скрипел он зубами...

   - Ну, племянничек, что же ты?... - засмеялся Добрыня. - Или ты в самом деле не князь уже больше, а робичич?.. Обижен - так смой обиду, да так, чтобы другим было неповадно. Веди девку к себе... Иди за твоим господином... - приказал он сурово Рогнеди. - Э-э, да ты из гордых... кулачонки сжала!.. Мы, новгородцы, этого не любим. Эй, вы, там: возьмитесь за Рогволода и, ежели эта упираться будет, снимите с него дурью голову его, чтобы не давал такой воли девкам. Живо!..

   Несколько воев бросились на старого князя. Рогнедь, вся дрожа и шатаясь, пошла за смущённым Володимиром в шатёр. Вои втащили туда же князя и княгиню, которая тихонько и страшно выла. В шатре послышались вопли. Добрыня решительно шагнул за белые полы.

   - Вот вам мой сказ: или всё будет так, как я велел, или с отца и матери головы долой! - загремел он. - И ты бабой у меня не будь!.. - резко бросил он Володимиру. - Понял? Новгородцам нужен князь, а не старая баба. Ну?

   Рогнедь без единого слова упала в обморок...

  

  

   Володимир, смущённый, но стараясь казаться молодцом, вышел, тяжело дыша, из шатра. Шатаясь, вышла старая княгиня, поддерживаемая под руку точно ничего не видящим князем.

   - А робичица где?.. - спросил сурово Добрыня. - Давай и её сюда...

   Рогнедь, низко опустив прекрасную голову, вышла из шатра. Она едва держалась на ногах.

   - Так... - расправив седые усы, проговорил Добрыня. - Ну, а теперь... а теперь всё-таки голову со старого волка долой!.. Да и все гнездо, кроме робичицы, прикончите... Живо!..

   - Княже... - со стоном бросилась Рогнедь в ноги Володимиру. - Пощади стариков... Во всём одна я виновата... Но помилуй их... Княже, и у тебя мать есть. Опомнись!..

   Володимир смутился и посмотрел на Добрыню.

   - Делай своё дело!.. - крикнул тот сурово воям. - Так - так так, а эдак - так эдак...

   Возня, мольба, глухие ругательства, и - бледный взмах меча. Длинноусая голова покатилась по траве и тупо заморгала глазами в дым