Наживин Иван Федорович - Глаголют стяги

испуганный крик Уреня. Варяжко в страхе быстро обернулся. Курган осел одной стороной, и весь проход внутрь него был наглухо завален землёй. Обвалом прихватило и печенега почти по грудь, и он с ужасом на лице из всех сил вырывался из тисков земли. Варяжко с усилием вытащил его, и оба, белые, сумасшедшими глазами смотрели один на другого: а Даньслав?!

   - Я... я говорил, что мёртвых... трогать нельзя... - едва выговорил синими губами Урень, забыв, что он говорил совсем другое. - Он, - кивнул он на каменного истукана, - поставлен тут не зря...

   Испуганный Берында скатился с кургана и, поняв, в чём дело, с сумасшедшим криком бросился в степь. Но сейчас же спохватился и бросился к лошадям. Варяжко одним взглядом убедился, что о спасении Даньслава и думать было нечего. Вид бестолково суетившегося вкруг лошадей - они тоже забеспокоились - Берынды захватил обоих таким леденящим ужасом, что, побросав все, они бросились к коням и через минуту уже летели росистой солнечной степью во весь мах прочь от страшного кургана и его каменного стража... А в могильнике в ужасе неимоверном, задыхаясь, из последних сил метался Даньслав, и тихо гасла в нём последняя думка о красавице Рогнеди...

  

  

  

  

  

   Таким образом Володимир, простоватый и безграмотный парень, волею судьбы стал один на челе молодой Русской земли, земли с очень туманными рубежами, земли без всяких законов, кроме стародавнего обычая, крика бестолкового веча да усмотрения князей и их тиунов, земли с надтреснутой душой, в которой глухо боролась вера старая, дедовская, с напиравшей из-за моря верой новой. На стол великокняжеский провела Володимира Русь старая, языческая, и, чтобы оправдать её доверие, молодой князь прежде всего "постави кумиры на холму вне двора теремного: Перуна древяна, а главу его сребрену, ус злат, и Хорса-Дажбога, и Стрибога, и Симарьгла, и Мокошь, и хряху им, наричуще я боги, и привожаху сыны своя и дщери и жряху бесом и оскверняху землю требами своими - и осквернися кровьми земля Руска и холмот..."[6] Христиане киевские старались теперь не показываться и не дышать. И Федорок-Ядрей, двоевер, только теперь окончательно понял, как ехидны эти проклятые эллины, заманившие его в свои сети, и когда по весне появился снова в Киеве Ляпа, Ядрей хмуро избегал его: ему больше всего тяжело было то, что тот оказался прав. А ребятишки с Подола, дразня, кричали ему вслед: "Федорок... Федорок..." - и он, осерчав, грозил им издали лозой. Черномазый отец Митрей уже не раз и не два получил от них комком грязи в спину, и, вращая своими чёрными бешеными глазами, он клял эту нечисть и так и эдак... Добрыня уже вернулся в Новгород наместником князя и поставил кумир над Волховом и "хряху ему людье ноугородьстии аки Богу...".

  

   [6] - Это одно из измышлений смиренного летописца.

  

   Русь росла, крепла, выходила на большую дорогу. И хотя благочестивый летописец и уверяет, что "и бе Володимир, думая о строе земленем и о уставе земленем", делалось всё же это совсем не Володимиром. Хотя потихоньку, с годами он и умнел, но был он всё же слишком уж простоват. И больше всего привержен был он совсем не "строю земляному", а женщинам и вину. У него было уже несколько жён и бесчисленное количество наложниц - и в Вышгороде, и в Родне, и в Берестовом, и в Белгороде, и везде, - и при них были уже десятки "детинных кормилиц": он старательно "распложал свою землю". И охотниц войти в ложницу русского князя было хоть отбавляй: литовская княжна Апракса три года молилась, чтобы попасть туда. "Там, в Киеве, стоят палаты грановитые, - говорила она, - там стоят луга красовитые, а у мово у сударя-батюшки, у мово короля любимова, палатишки стоят все пустешеньки, лужишки помяты да низешеньки..." И не совет длинноусых и чубатых дружинников, шумевший в гриднице княжой за чашей, делал это дело, и не веча, шумевшие и дравшиеся по площадям убогих городков, а делалось это дело теми таинственными и безымянными силами, которые движут жизнь миров и историю человеческую. Володимир, его дружинники и веча потому не могли делать того, что они делали, что для этого им нужно было бы понимание смысла истории, а смысл этот раскрывается обыкновенно только долгое время спустя после совершившихся событий, да и то далеко не всем. О ту пору разбросанные в бесконечности лесов и степей славянские племена бессознательно искали объединения - хотя сами часто и кроваво против этого единения восставали, как радимичи, как вятичи... - и Володимир, собирая землю, творил тёмную волю их, волю истории без всякого даже смутного понимания её. И если Святослав пардусом ходил по восточной украине земли Русской и мечом своим зарубал русское знамение по нижней Волге, по нижнему Дону, у зелёных предгорий Кавказа, то Володимир, творя эту волю, выступил против ляхов и отобрал у них старые русские города: Червень и Перемышль, Русь Червонную. И в тот же год он должен был идти ратью на всегда беспокойных вятичей и наложить на них дань отцовскую, по шлягу от рала. Подобно древлянам, они упрямо отстаивали свою независимость от Киева, и потому и на другое лето Володимир должен был идти на них и снова приводить их к повиновению той исторической силе, которая вела его.

   И чрезвычайно знаменателен этот величавый рост русской силы даже в его ближайшем окружении. Приведённые им самим с Поморья варяги, среди которых было немало и чуждых по крови свеев, урманов, готов, и немцев, и доней, чувствуя себя господами положения, не только наводили, когда нужно, порядок, но производили немало и бесчинств всяких. И если один из витязей, Сухмантий, вызвавшийся добыть Володимиру живьём лебедь белую и потерпевший на охоте неудачу, боится с пустыми руками показаться на глаза князю, то, подпив, дружинники грозили иногда стрелять в гридню во столовую, убить его, князя Володимира, они бросали ему иногда в лицо румяное угрозу, что, ежели не сделает он по-ихнему, то прокняжит он в Киеве только "до утрия". И это вызывало досаду, и вокруг князя уже вырастала постепенно, незаметно чисто русская дружина, русские богатыри, и прежней воли морским волкам уже не было...

   - Да что они больно величаются-то?.. - потихоньку, в уголках начали говорить русские дружинники. - Они на Русь без портков пришли. И конницу-то только у нас наладили... И хошь тех же свеев взять - пущай покажут они нам у себя хошь единый город, который с Киевом нашим вровень стать мог бы!..

   - А знамо дело... - поддерживали со всех сторон. - Было время, когда хозары на наших полоняниках ездили, запрягши их, как вола или лошадь, а теперь хозара сама нам дань платит!..

   - Старики сказывают, - вмешивался третий, которому тоже хотелось сказать о Руси что-нибудь гордое, - как пришли впервые к нам хозары. "Платите нам дань", - говорят... Подумали наши и решили дать по мечу от дыма... Ну, пришли те к кагану своему и хвалиться стали, что доискались-де новой дани в лесе, на горах, над рекою Днепрскою. И показали ему - мечи. И старцы хозарские подумали, подумали да и говорят кагану: "Княже, недобрая то дань! Мы доискались её саблей, которая остра с одной стороны, а это меч, который остёр с обеих сторон... Смотри: не пришлось бы нам платить дани им!.." На то и вышло...

   Загрохотали, опёрлись на мечи, подбоченились:

   - Мало ли их на Русь наскакивало, а где они теперь? Погибоша аки обры, как говорится...

   - Ты только клич кликни по всей Руси: Волгу вёслами раскропим, Дон шеломами весь вычерпаем!..

   И иноземные варяги чувствовали все острее, что почва из-под ног у них уходит, и потихоньку потянули вон. Князь и его советники осторожно отобрали из них тех, которые повернее, наградили их, дали им города в кормление, а остальных Володимир отпустил в Царьград: в гвардии императоров давно уже был варяжский отряд. А перед отходом их он послал царю тихонько грамотицу небольшую: "Вот идут к тебе варяги. Не держи их в городе: сотворят и тебе зло, как здесь. Разведи их розно, а сюда на Русь не пускай ни единого".

   Володимир со своими богатырями вернулся из победоносного похода на ятвягов. По случаю этого было назначено всенародное молебствие перед Перуном. Кияне зорко следили теперь, чтобы эти баламуты-нововеры никаких козней не чинили и вместе со всею Русью поклонялись бы богам её. И вдруг заметили, что двое варягов, отец и сын, занимавшиеся торгом на Подоле с землёй греческой - таких гостей звали гречниками - на жаризну не пошли. Возбуждённые кияне сразу осадили их двор.

   - Почему не вышли вы на жаризну всенародную?

   - У нас свои боги... - весь бледный, обняв сына за плечи, отвечал варяг с высокого крыльца. - Вас никто не неволит кланяться чужим богам, и вы никого не невольте...

   Но ему не дали долго разговаривать. Толпа яростной волной всплеснула на высокое крыльцо и через несколько мгновений уже волочила, остервеняясь всё более и более, два окровавленных, изуродованных трупа по двору и тащила пожитки.

   - Добре!.. - кивнул своим чубом Володимир, когда гридни донесли ему об этом. - А теперь собирайтесь, детишки, на почестный пир: надо подвиги ваши ратные восславить... А там скоро и в полюдье идти. Уж потрудимся...

   И скоро высокая гридница княжая зашумела весёлым пиром. Князь сидел в переднем углу, а вокруг него пили чубатые, уже русские богатыри его, которых и сам он искал повсюду, Русской земле наизберечь, а себе на вспоможенье, и которые и сами уже шли к нему, стольному князю, со всех сторон. Был тут и Порей-полочанин, ростом словно и не величек, а ноготок остёр: его меч кусал ядовито, как змея, и не было от него человеку спасения; и был тут и Емин-новогородец, разгульный и шумный, и Сирко Благоуродливый из славного Галича, больше похожий на чудище из сказки древлей, чем на человека, и славный Рохдай, и Тимоня Золотой Пояс, доспехами веденецкими блистающий, и Ратибор с Поморья, весь исколотый и изрубленный, и мужики-заолешане, которые за семерых ели и никогда словно насытиться не могли... Не мало было и совсем молодых петухов, которые задорно клали голову за землю Русскую... И всякий сидел там, где хотел, - у князя Володимира доброе присловье было: кто до молодцов дородился, тот сам себе место найдёт...

   А у окон косящатых Боян, певец знатный, с гуслярами своими приютился. Голос у него был не сильный, но чистый и звонкий, как лесной ключ, и князь никак не мог досыта наслушаться его. А как складывал он песни свои - камень, и тот заплачет!.. Правду, знать, старики говаривали, что певца добра милуют боги...

   И поднял старый Блуд турий рог, в золото оправленный:

   - Дружина пьёт за тебя, княже!.. Да пошлют тебе боги многие лета...

   Низко поклонился Володимир дружинникам своим.

   - Пью за дружинушку мою хоробрую!..

   И, закинув назад чубатую голову, он допил всё, что оставалось в роге Блуда, - за братство, за любовь, за здоровье. Отказаться от такой здравицы не мог никто и ни под каким предлогом. И крепко крякнул: "Ну и мёд!.."

   - А вот что это, дружинники, значить должно, - вдруг поднялся с конца стола басовитый голос славного Рохдая, - что князь заставляет свою дружину деревянными ложками хлебать?.. Гоже ли это дружине княжеской?

   - Верно!.. - со смехом поддержали витязи. - То русскому имени поруха... Скуп, скажут, в Киеве князь сидит.

   Володимир, смеясь, стукнул кулаком по столу.

   - Не в бровь, а в глаз!.. - воскликнул он весело. - Сегодня же прикажу вам всем серебряные ложки выковать. Золотом и серебром верной дружины себе не купишь, а с дружиной и золота, и серебра я найду сколько хочется... Верно!..

   И он подмигнул Бояну: начинай-де... Но только тот положил персты свои на струны яровчатые, как через порог шагнул отрок.

   - Ты что, Якун?.. - ласково спросил Володимир.

   - Да там вой новый подъехал, хочет видеть твои очи ясные, княже... - отвечал отрок. - Уж так-то могутен - взглянуть страшно...

   - Воев нам и надобно!.. - вскричал весело князь. - Веди его сюда!

   И среди шума гридницы послышался вдруг медлительный, тяжкий шаг, и, закрыв собой всю дверь, на пороге встал заезжий гость. Немудрящ был воинский убор его, но зато сам - вот это был так в самом деле богатырь!.. Было ему уже под сорок, и в курчавой бороде его, под носом картошкой, уже виднелись серебристые нити. Могутное тело так и распирало кольчугу ржавую. Лапам железным позавидовал бы любой матёрой медведь. А ножища - одного удара её, казалось, было бы довольно, чтобы повалить башню-костёр на стенах вражеских. Умные, мягкие, медвежьи глаза его не торопясь обежали всю застолицу, и, сняв свой ржавый шелом с головы курчавой, великан поклонился сперва несколько ошеломлённому Володимиру, а потом и всем дружинникам, восторженно глядевшим на гостя со всех сторон.

   - Слышал я, батюшка, Володимир-князь, что нужны тебе работнички... - не торопясь проговорил приезжий. - Принимаешь ли нас, воев, батюшка, себе на почесть-хвалу, земле Русской наизберечь?

   - Да как же мне вас не надо-то! - весело воскликнул Володимир. - Я везде ищу вас, везде спрашиваю... Ты отколь приехал-то, добрый человек, которого городу, которой земли? Как зовут молодца по имени, величают по изотчеству?

   - Из земли я из Суздальской, княже, из-под города Мурома, из села Карачарова... - не торопясь отвечал богатырь. - А величать нас, мужиков серых, никто не величает - разве когда кулаком по шее. Вот послужу тебе годок-другой, авось тогда и величанье выслужу... А в деревне меня посели наши все Чеботком прозывали...

   - Ай да Чеботок!.. - загрохотала застолица. - Ай да муромец!..

   - Ну, муромец, и рад я тебе!.. - воскликнул Володимир. - Садись, отдыхай, пируй, а там пожалую я тебя и конём богатырским, и мечом булатным, и броней венецейской, буду дарить молодца чистым серебром, красным золотом, скатным жемчугом... Жалуй ко мне в передний угол... Ну, ребятишки, красному гостю - красное место, раздайся!..

   Селяк-богатырь, не чинясь, сел на указанное ему место туча тучей. И Сирко Благоуродливый, подняв чашу, крикнул:

   - Эй, Боян, жива душа... Ну, для гостя дорогого славу!..

   Боян тряхнул своими русыми кудрями, положил руки на струны яровчатые и посмотрел на своих гусляров. И вдруг зазвенел его чистый, высокий голос:

  

   Уж как слава богам на небе.

  

   - Слава!.. - ударила вся гридница.

   Пророкотали нарядно струны гусляров, и снова вступил Боян:

  

   Володимиру-князю на всей земле.

  

   Дружина повскакала с мест и, потрясая мечами грянула снова:

   - Слава!..

   Володимир сиял своей доброй, масленой улыбкой, его душили слёзы. Он не понимал, что не ему лично гремит эта слава, а тому, кто стоит волею Рока на челе земли Русской.

  

   Чтобы князь наш не старился, -

  

   вывел, разгораясь, Боян.

   - Слава!.. - грянули богатыри.

  

   Его платье цветное не изнашивалось...

   Слава!..

   Его добрые кони не изъезживались...

   Слава!..

   Его верные слуги не изменивали...

   Слава!..

  

   И Володимир поднял рог свой турий и среди грома оружия, звона струн яровчатых и кликов дружины пил на нового гостя своего. Тот честно встал, низко поклонился князю и, приняв от него чуть початый им рог, одним духом опорожнил его, осанисто крякнул и, низко поклонившись князю за честь, сел, и по знаку Володимира чашники снова наполнили чаши и рога мёдом вековым, душистым и неодолимым.

  

   Чтоб большим-то рекам, -

  

   звенел Боян, -

  

   Слава!..

   Слава неслась до моря...

   Слава!..

   Малым речкам до мельницы...

   Слава!..

   Эту песню мы князю поем...

   Слава!..

   Князю поем, князю честь воздаём...

   Слава!..

   Старым людям на потешенье...

   Слава!..

   Добрым людям на услышанье...

   Слава!..

  

   И все - и Рохдай славный, и Порей-полочанин, и Емин, человек новогородский, и Сирко Благоуродливый, и Тимоня Золотой Пояс, и Ратибор, и мужики-заолешане, и молодые гридни, и старые богатыри опять на князя пили, на муромского богатыря, на стольный град Киев и, поверх всего, на великую землю Русскую... И во дворе челядь княжая и вокруг двора кияне проходящие прислушивались и покачивали головами:

   - Ну, и разгулялись нынче наши богатыри!..

   А Перун златоусый стоял в дыму от священных плах дубовых над всею землёю Русскою, и на серебряном лике его было полное благоволение...

  

  

  

  

  

   И ещё год пробежал над Русской землёй. Было лето, и, как то всегда было, на Подоле уже собрались со всех концов земли караваны, чтобы идти с товарами заморскими и русскими в богатый Царьград. И вдруг в жаркий Киев прибежал из степей оборванный, обожжённый, исхудалый Берында и сразу на княжий двор бросился.

   - Беда, княже, беда!.. Варяжко, дружинник беглый, подбил-таки окаянных печенегов против Киева, и они залегли пороги, чтобы перенять караван в землю Греческую... Смотри, не зевай, пошли передом дружину твою...

   Князь щедро наградил беглого свещегаса и для бережения послал поперёд каравану своих богатырей с воями очистить путь. Поехал и Муромец. Это был его первый выезд в Степь. Снарядиться стоило ему не малых хлопот. Много коней стояло на конюшне у Володимира, но Муромец не мог облюбовать себе ни единого.

   - Жидки... - убедительно говорил он со своей обычной медлительностью. - Хвост трубой, ногами так и эдак раскидывает, ушами прядёт, удила грызёт - знамо дело, девкам из терема глядеть любо. А державы в ем никакой нету. Ткни его легонько перстом промежду рёбер - и дух вон...

   И он остался при своём толстоногом, широкозадом, мохнатом Гнедке, на котором притащился из земли Суздальской. Гридни, молодятина, животики надрывали.

   - Да твой Гнедко и ходить кроме как шагом не умеет!..

   - Так что? И больно гоже... - сказал Муромец, любовно оглядывая своего конька. - Мне торопиться, ребятишки, некуды... Скоро только блох ловят...

   - А ежели степняки побегут?..

   - А пёс с ими! И пущай бегут: держать не стану. А вот ежели который куда не следует полезет, тут уж не взыщи... Ох, молодятина, молодятина: молодой на битву, говорится у нас, а старый на думу...

   Дразнить Муромца для молодятины было первым делом, но вывести суздальца из себя было очень трудно. "Не замай... - говорил он спокойно. - А то осерчаю..." Но раз его проняли-таки. Он схватил Якуна, первого головореза, одной своей могучей лапой за шиворот, другой за испод да как его в толпу гридней швырнёт - так те и посыпались кто куда, как городки! "Сказал не замай - и не замай..." - спокойно проговорил Муромец и, сопя, пошёл в оружейную прилаживать себе всё, что надобно...

   Но дело не пошло. Ни одна кольчуга не влезала на него, мечи были не по руке, легки, щиты словно игрушки детские, а копья - пустяковые. А лука он даже и не выбирал. Не раз во время игр воинских он состязался с молодятиной в стрельбе. Пока помнит, остерегается, садит стрела в стрелу, а как чуть позабудется, натянет тетиву покрепче - хрясь, и лук пополам! Швырнёт его Муромец в сердцах в сторону и, сопя, в сторонку отойдёт. И, потужив, с помощью ковалей киевских он сам соорудил себе потихоньку всё, что требовалось: и кольчугу настоящую, и меч по руке, и щит добросовестный, и копьё, какое полагается. И лук в лесу дубовый хороший он себе вырубил было, да стал сгибать его и сломал.

   - Ну, пёс с им!.. И так обойдётся...

   И для смеху загнал он свою секиру в пенёк дубовый, чтобы молодятина вытащила его, - краснели, потели, ругались, а секиры вытащить не могли...

   А князь Володимир все тем временем с Берындой занимался, расспрашивал бывалого свещегаса о том, как и где люди живут: любил князь покалякать со смысленным человеком.

   - И в Суроже, княже, бывал... - рассказывал тот. - Это по-нашему Сурож он зовётся, а еллины его зовут которые Сугдеей, а которые Сига... тьфу: вот язык поганый!.. Си-га-ди-о-сом... И вот какой там, княже, в старину случай был... Жил там святой один, Стефан по-ихнему, жил-жил и помер. И вот по смерти его мало лет минуло, и привёл рать великую из Новгорода князь Бравлин, силён зело. Полонив страну ту, от Корсуни, он со многою силою подошёл к Сурожу. Десять дней тяжко бились они между собой, и, наконец, силою сломал ворота железные князь Бравлин, и вошёл в город, обнажив меч свой, и пришёл в церковь святой Софии, и разбил двери, и вошёл туда, где гроб святого стоял. На гробе был покров царский, и жемчуг, и золото, и каменья драгоценные, и сосудов золотых много...

   - На что? - с любопытством спросил князь.

   - Ни на что. Так... Из чести... - отвечал свещегас. - Ну, новгородцы, конечно, все то пограбили. И в тот же час разболелся их князь: рыло... тьфу... лицо его оборотилось назад и, лёжа на полу, он источал пену и вопил: "Великий и святой человек тот, который здесь лежит - он ударил меня по лицу и оно обратилось вспять!.." И приказал он боярам своим все награбленное возвратить. Они отдали и хотели вынести князя. Но он возопил: "Не троньте меня, ибо меня хочет изломать один старый святой муж! Он притиснул меня так, что душа вон выйти хочет. Тотчас выведите все войско из города, и да не возьмут воины ничего..." Войско вышло, но князь Бравлин не вставал. И сказал опять боярам своим: "Возвратите и вы все, сколько мы пограбили сосудов священных в Корсуни и везде, принесите сюда и положите на гроб Стефану". И это сделали. И паки в ужасе рече святый Стефан к князю (немножко запутался Берында: добрый был у князя Володимира мёд...): ежели-де не крестишься в церкви моей, то не возвратишься домой и не выйдешь отсюда... И возопил князь: "Пусть придут попы и крестят меня. Если встану и обратится лицо моё, крещуся". И пришли попы и сотворили над князем молитву и крестили его, как говорится, во имя Отца и Сына и Святого Духа, и обратилось его лицо опять. Крестились и бояре все. Но шея всё ещё болела у князя. И сказали ему попы: "Дай обещание, что отпустишь весь полон..." Отпустили полон. В продолжение целой недели князь не выходил из церкви, пока не дал великий дар святому Стефану. И, почтив город и граждан и попов, он отошёл восвояси. Слышав о том, другие ратные не смели нападать на город, а если нападали, то уходили посрамлённые...

   Простодушный Володимир был несколько смущён. Он не раз уже слышал о таких делах. Нет, знать, и грецкие боги тоже за себя в случае чего постоять могут!.. Но сивоусый Блуд зевнул и лениво промолвил:

   - Ну, не ребята мы, побаски-то эти слушать... Берында ты, Берында и есть...

   Между тем рать исполчилась к походу. Часть её поплыла челнами Днепром, а конные пошли по-над берегом. Караван следовал за воями в некотором отдалении. Муромец медлительно двигался на своём Гнедке, а иногда, чтобы дать лошадке вздохнуть, а себе поразмяться, пешком шёл вперевалочку, посапывая, и все песенки суздальские унывные про себя мурлыкал. Мест здешних он не одобрял: земля, правда, лучше желать нельзя, а голо без лесов, скушно - куда под Муромом вольготнее!..

   Печенеги, узнав через своих дозорных о продвижении киевской рати, исполчились тоже всеми таборами. Варяжко - он очень одичал за эти годы, оброс волосами, как чистый печенег, обгорел весь - был смутен: отметить обидчику за Оленушку это одно, а биться против своих - другое. Но что было делать изгою?.. Непереносна ему была мысль о Володимире, который не только не по правде столом киевским завладел, но и Оленушку силой в жёны взял... Разбить рать киевскую, завладеть богатствами караванов, собрать большую силу и идти на освобождение горносталечки своей белой - другого ничего не было. И, когда запылила степь - было сухо - под ратью княжеской, Варяжко занял своё место в голове передового полка.

   Надвинулись полки, близко стали один против другого - и затаились. И Варяжко, и печенеги невольно дивились на грузного Муромца, который пробовал, гожа ли, по руке ли тяжёлая палица, которая висела у него за седлом. У русских воев быстро нарастало нетерпение ударить, недавняя победа Ярополка над степняками была ещё в памяти у всех. И нетерпеливы были и степняки: близость богатого каравана дразнила... И вот, не вытерпев, печенеги пустили тучу стрел и в тот же миг с дьявольским криком бешеной лавой бросились на русские полки. И сразу началась в пыли жестокая сеча. Полки заклубились словно тучи. Трепещут молнии от блистания мечного. Страшный шум идёт по степи от мечного сечения и конского вопления. Вои бились друг о друга и от великой тесноты задыхались... И гордо реяло чёрное бархатное, искусными руками Оленушки золотом вышитое великокняжеское знамя над блистающей доспехами старшей дружиной. По обычаю, князь должен был бы первым бой зачинать, но Блуд не очень надеялся на храбрость Володимира да и считал, что поберегать его надо, чтобы Русь укрепить.

   Печенеги давно пометили Муромца, и несколько конников, копья наперевес, полетели на него. Но поднялась не спеша тяжёлая палица, с сухим треском перелетели пополам сломанные ею копья, и печенеги, не ожидая этого, сорвались с коней в пыль. Но сейчас же проворно повскакали они на ноги и с визгом, мечи наголо, бросились на богатыря. И опять поднялась палица, и опять, и опять, и превращались волосатые головы в красную мокреть, и валились печенеги под ноги Гнедка... Но на их место спели другие... Заметив, что поганые крепко жмут Муромца, к нему на помощь бросились блистательный Тимоня Золотой Пояс и Сирко Благоуродливый, и гордый Ратибор.

   - Ни хрена!.. - весело крикнул им Муромец, отбиваясь. - Не замай их...

   И, вся красная, палица с хрястом гвоздила направо и 'налево... И шажком подвигался Гнедко среди редевших вкруг него степняков, туда, где шла самая горячая сеча... И вдруг калёная стрела, вся трепеща, впилась в грудь суздальского конька. Гнедко на мгновение точно задумался, потом тяжело вздохнул, повалился набок и придавил своему старому хозяину ногу... Печенеги с воем бросились на него, но в затылок им ударили Порей-полочанин, с ядовито язвящим мечом своим, и буйный Емин, и тяжкие мужики-заолешане, и молодятина с бешеным озорником Якуном во главе и освободили Муромца. Склонясь, он жалостливо посмотрел в потухающие глаза своего Гнедка и - осерчал: нешто ещё такой другой тут лошади найдёшь? Ещё мгновение, Гнедко издох, а Муромец, головой выше рослых печенегов, туча тучей двинулся вперёд, пробивая себе длинным мечом широкий путь... Варяжко, точно совсем забыв о бое, стоял в стороне на коне и смотрел на чистую работу богатыря, и в глазах былого дружинника было невольное восхищение...

   Старый широкоплечий печенег налетел с копьём на блистательного Тимоню Золотой Пояс. Не пробило копьё острое брони венецейской, но оплошал что-то витязь и слетел с коня. В вихре пыли и криков несколько степняков бросились на него.

   - Куды вы? - сердито крикнул Муромец. - Сказано не замай!..

   И длинный меч закружился над лежащим Тимоней. Печенеги частью пали, частью отступили, и одним движением лапы вздёрнул Тимоню Муромец на ноги...

   - Вот так-то. Круши их, г.... эдакое!

   Он посрамословить любил-таки, но добродушно, без злобы, вроде как для красы, для укрепления слова своего.

   И ноги воев русских делали шаг вперёд. От этого шага вперёд душа крепла и веселилась, и ноги делали ещё два шага вперёд. И чёрное знамя, рея в туче пыли, тоже тихонько вперёд продвигалось... Чувствовалось, что вот ещё одно крошечное усилие, и степняки побегут. И не вытерпело ретивое старого Блуда: князь он, конечно, князь, но и русскому имени порухи терпеть тоже не полагается! И он блеснул испытанным мечом своим:

   - Ну, потягнем, ребятушки!..

   И конники, стоявшие с князем и давно уже от нетерпения боевого изнемогавшие, блистающей лавой с криком бросились в самую гущу боя, туда, где чувствовался узел всего. Точно струна какая незримая, на которой держалось все, оборвалась вдруг, и взмятенные полки печенежские понеслись по всем направлениям в степь зелёную. Русские конники преследовали их. Только Муромец, пешой, остался среди убитых и раненых: пучком травы он обтирал текущую из копьевой раны в руку кровь.

   - Всего, стервец, окровенил!.. - бормотал он. - И рубаху новую изгадил...

   Попытались было печенеги, по обычаю своему, отступив, снова ударить на врага, но этот всплеск был последним: снова дружно, с огнём, нажала русская рать, и снова степняки обратились в бегство. Урень на скаку оборотился и наудачу пустил стрелу. Старый Блуд, взмахнув руками, тяжело рухнул с коня в притоптанную, пыльную траву: стрела, попав ему в глаз, сразила старика насмерть. Неподалёку от него, среди печенежских тел, лежал, широко раскинув руки, недавно пламенный, а теперь недвижимый и кроткий Якун.

   Поле битвы затихало. Вдали летали ещё всадники и иногда видны были лихие сшибки. Степной ветер относил тучу пыли на светлую гладь Днепра. Ярче заблистало солнце благодатное. И среди расстроенных, но радостных полков гордо реяло чёрное, золотом шитое знамя великокняжеское...

  

  

   Многих добрых воев недосчитались с обеих сторон в тот день, но пьяны были громовой победой полки русские. Володимир, справивши по павшим тризну, отрядил часть войска на бережение каравана к порогам, а сам с дружиной повернул к Киеву. Серебряные трубы нарядно играли в зелёном раздолье степей, возвещая славу князю и храбрым воям его. И думал Володимир, кого бы теперь поставить вместо старого Блуда на челе рати своей. Старе всех был Муромец, но по службе был он моложе всех. А с другой стороны, чуялось как-то, что лесной богатырь этот - сама Русская земля точно.

   - А что сказал бы ты, Муромец, если бы я тебя старшим дружинником поставил? - тихонько сказал ему Володимир.

   - Нет, нет, и думать того не моги, княже!.. - точно испугался Муромец. - К чему это пристало? Николи моего согласу на это дело не будет - я лучше назад, коли так, отъеду...

   - Да отчего?!

   - А оттого... Мало их, что ли, у тебя?.. Любого выбирай... А моё дело, княже, сторона... Вот на Киев придём, ты вели дать мне конька какого поспособнее, это так, а это ни к чему... А говорили все: печенеги, печенеги... - чтобы переменить разговор, заключил он. - А по-моему, просто г.... - пришил он по-суздальски. - Н-но, ты, волчья сыть, поворачивайся, - недовольно прикрикнул он на своего форсисто играющего коня. - Скоро отдыхать будем...

  

  

  

  

  

   С великою славою вернулся молодой князь в свой стольный Киев. Лето склонялось уже потихоньку к осени, но до выезда на полюдье было ещё далеко. И дружина проводила время как полагается: в шумном пировании. Не отставал теперь от неё и возмужавший князь.

   И со всех концов земли тянулись в Киев послы от иных земель на поклон словно из ничего встающей земле Русской. Князь всех без различия, как по закону дедовскому полагается, принимал с ласкою, сажал за почётный пир и усладительно беседовал с ними, дивясь премудрости их великой. И на людях тихонько, незаметно он учился понимать жизнь и из парня-увальня превращался всё более и более в смекалистого хозяина. И незаметно, потихоньку всё крепче и крепче прибирал он к рукам дружину свою и не стеснялся посылать своих богатырей и по невесту, ежели так случалось, и за лебедями в луга днепровские для княжого стола.

   Языческая Русь победила в княжом тереме, но, победив нововеров, она не могла всё же победить духа времени. Молодая Русь жила в непрестанном общении с соседними народами, от болгар волжских и хозар до урманов, греков и латыни всякой, и это общение тихонько подкапывало веру в то, что только на Днепре люди все знают. Даже в палаты самого князя забиралась потихоньку эта новая жизнь: не только тихая Оленушка представляла её там, но и другие жены князя, чехини, приведённые из далёких краёв. А гости торговые, которые плыли в Киев и чрез Киев со всех концов, бойкий народ, который за словом в карман не лазил?.. И ничто не было так Володимиру любо, как за чашей доброго вина или меду старого стравить всех этих учителей своих промежду себя: пыль иной раз столбом стоит от любопрений этих самых!

   И об одном только жалел князь: что не знает он грамоте. Книга представлялась ему, да и всем в те времена, каким-то чудом волшвеным: глядит человек очами в эту страницу, закорючками всякими покрытую, и видит века минувшие, узнает, как и где какой народ жил, и что будет человеку за могилой... Недаром у Оленушки образ один среди других богов её был: стоит престол, а на престоле книга. Оленушка объясняла, что книга эта - Премудрость Божия, а по-ихнему выходит святая София... Она не раз принималась учить своего князя грамоте - милое сердце её простило все и даже привязалось к нему, - но Володимир как ни тужился, как ни потел, но в толк взять ничего не мог: уж очень все это премудро!..

   Стояли ясные дни бабьего лета, когда женская Русь набожно правила праздник Мокоши пресветлой, женщины и рода покровительницы. Было самое лучшее время для ловов: и со стаей псов, и гоном с кличанами, и так, в одиночку, по ночам, на турий, лосиный или олений рёв. Но князю отлучиться из Киева было совершенно невозможно. Из Новгорода прибыл по своим делам и с поручением от Добрыни, наместника, именитый гость новгородский Садкё. Из Византии приплыло с данью и с подтверждением прежнего союза любви посольство. От великого кагана хозарского пришли тайно мужи обсудить возможности совместного выступления против степняков: из-за великой реки Волги, по-старинному Итиль, из-за степей бескрайних, надвигались тёмной тучей какие-то новые поганцы. Был тут и Берында-свещегас, которого князь любил стравить с иноземными гостями: такой бесстыжий, беда! Никому не уступит...

   О делах с каждым князь говорил, понятное дело, порознь, в присутствии старых дружинников своих. Но каждый день сходились все гости в гриднице высокой, чтобы покалякать о том о сём за стопой забористого русского мёда, который все чужаки ценили весьма высоко. И молодой князь - его круглое, добродушное лицо немножко похудело, стало мужественнее, показались усики золотистые и с бритой головы молодецки спускался за ухо воинственный чуб - внимал их рассказам и смеялся до слёз, до икоты, когда они схватывались промежду собой.

   - И до болгар доходил с гостьбой твоей, гость именитый? - ласково спросил он у Садкё. - Кому же молят они?..

   - Веруют они, княже, Бохмиду какому-то... - разглаживая свою шёлковую, сияющую бороду, отвечал румяный, весёлый Садкё. - А вера их вовсе чудная. Этот самый Бохмид заповедал, вишь, им обрезывать тайные уды, не есть свинины и не пить вина. А по смерти, вишь, будут все они творить похоть блудную с жёнами: Бохмид даст каждому по семидесяти жён прекрасных, а потом изберёт одну из них, прекраснейшую, и возложит красоту всех семидесяти на неё одну, и она будет человеку жена. И иную многую лесть говорили они, преклоняя меня в веру свою, но всего и молыть нельзя сраму ради...

   - Насчёт жён - это ничего... - сладко послушавши, с масленой улыбкой своей сказал Володимир. - А не любо вот мне что-то и обрезание их, и свинины чтобы не есть. А о том бы, чтобы не пить, наши и слушать не захотят. Руси есть веселие пити - не может без того быти, - со смехом закруглил он. - А, Берында?..

   Дружина загрохотала и, подняв чаши, пила на князя: очень уж ей полюбилось удачливое слово его!.. Задремавший Муромец - его всегда клонил сон, когда при нём люди в умственность ударялись, испуганно открыл мутные от дрёмы медвежьи глазки свои, оглядел все эти весёлые, ржущие лица, выпил медку вволю и снова, сложивши свои медвежьи лапы на чреве, опустил головушку на богатырскую грудь. Он был не в духах: сегодня поутру он опять стал себе лук строить дубовый и опять сломал - чистая вот напасть... Да и с конём дело не ладилось: вертопрахов этих, хвост трубой, сколько хочешь, а лошади обстоятельной, прочной не найдёшь...

   Слово взял старый, но бойкий гречин из посольства цареградского, философ весьма хитрый книгам и учению, которого эллины будто у себя там так Столпом и прозывали. Против него в прении никто устоять не мог: так вот и режет!.. Впрочем, понимали его не все, ибо он, разгоревшись, всегда с русского на болгарское наречие перескакивал да к тому же и очень уж борзо говорил.

   - Болгаре! - презрительно сказал он. - Да вы зайдите в ропату их, а по-ихнему мечеть, и посмотрите... Глаза бы не глядели!.. Все стоят без поясов, полы распустивши. Поклонится который в землю, сядет и глядит семо и овамо, яко бешен... И несть веселья в них, но во всём печаль и смрад велик, - несть добр закон их!.. Они оскверняют землю и небо и прокляты от Господа истинного паче всех человек, ибо уподобились Содому и Гоморре, на которые пустил Господь камни горючие, чтобы потопить их... Погубит Господь и болгар, творящих беззаконие и сквернодеющих: си бо омывают оходы своя, - тише, склонившись к князю, сказал он, - и в рот вливают и по браде мажються, нарицающе Бахмида. Тако же и жены их творят ту же скверну...

   Володимир сморщился и плюнул на пол.

   - Нечисто есть дело! - сказал он и перевёл свои смеющиеся, масленые, с поволокой, глаза на высоких бородатых хозар. - Ну, а ваша вера какая?

   Столица Хозарии называлась Итиль. Она была расположена по обоим берегам Волги. Народ жил в войлочных палатках, а на лето уходили в степь. Достаточные люди жили в мазанках, и только каган великий, каганбек, жил в кирпичном доме. Хозарское войско отличалось храбростью, ибо по уставу всякий воин, побежавший с поля битвы, был предаваем казни. Каганы и знать исповедовали еврейскую веру, но были известны своей веротерпимостью: раз магометане разорили там христианскую церковь. Каган тотчас же приказал разрушить их мечеть, а ревнивых проповедников ислама - казнить.

   - Мы веруем, княже, в единого Бога Авраама, Исаака и Иакова, - отвечал худой старик с белой бородой, но хитрыми, колючими, неусыпными глазками. - Христиане у нас же взяли начала веры, но только от себя многое ненужное прибавили. Это всё одно, как если бы кто в нашу светлую Итиль ведро помоев вылил...

   Берында с загоревшимися глазёнками готов был сразу броситься в бой, но князь, смеясь, удержал его.

   - Погодь, - сказал он. - В чём же закон ваш?

   - А закон наш в том, чтобы обрезаться, - это у болгар правильно, - не есть тоже свинины, чтить субботу и исполнять другие заповеди, данные нам пророком нашим великим Моисеем. Бахмид же их болгарский совсем ни на что не нужен: это опять другое ведро помоев в светлую Итиль веры нашей древлей...

   - А земля ваша где? - вдруг запальчиво бросился Берында в бой.

   - По берегам Итиль... - отвечали они не без удивления.

   - Нет, я не про эту говорю... А про ту, где дана была отцам вашим вера эта? Ну?!

   - В Иерусалиме.

   - И теперь там?

   - Нет. Бог разгневался на грехи наши и расточил нас по всей земле...

   - Так как же можете вы учить других, когда сами прогневали богов ваших? Или вы хотите, чтобы и с нами случилось то же?

   По гриднице пробежал смешок: ловко их смазал!.. Ай да Берында! Ухватист!..

   - Надо поклоняться Богу, Который сотворил небо и землю и всякое дыхание... - закашлявшись, сказал болезненный, сухой доня на дурном русском языке, приехавший вместе с Садкё. - А ваши боги какие же?.. Из дерева поделаны вашими же руками...

   - Да ведь и ваши из дерева!.. - засмеялся Володимир. - Поди-ка, погляди у моей Оленушки: весь угол заставила!.. И дивлюся я: одни этого самого Исуса богом чтут, - развёл он руками, - а жиды вот его распяли...

   - Действительно... - живо подхватил философ Столп. - Мы в Него веруем. Ибо пророки предрекли, что Он родится, что будет распят, что в третий день воскреснет и вознесётся на небеса. Они же тех пророков избивали и пилами претирали. Но реченное пророками всё же сбылось, и Господь дал иудеям сорок шесть лет и, поелику не раскаялись, послал на них римлян, которые города их разрушили, а самих расточили по всей земле...

   Володимир едва удержал зевок. В голове его стоял какой-то смрадный туман. Но вежество требовало поддержать разговор. И он, сделав знак хозарам не горячиться, вопросил философа:

   - Для чего же бог ваш сошёл на землю, как вы учите, и принял такую страсть?..

   - Ежели хочешь, княже, послушать, я скажу тебе все по ряду... - с полной готовностью сказал польщённый возможностью долго говорить философ.

   - Рад послушать... - любезно отвечал молодой князь и, чтобы подкрепиться, потянул из чаши.

   Все эти рассказы о сотворении Богом мира, о грехопадении Ада