Наживин Иван Федорович - Глаголют стяги

ное небо. Кровь хлестала из дрожащего туловища в доспехах бранных и золотом оплечье. И зарубили и княгиню, и старшего княжича, и младшего... Рогнедь, крепко зажав лицо обеими руками, тихонько стонала. Даньслав в отдалении дрожал всем телом, и глаза его горели, как у волчонка. Он сдерживал себя из всех сил. Он не должен делать глупостей, он должен сберечь себя для неё и для мести неслыханной.

   Добрыня кивнул отроку, чтобы он отвёл Рогнедь в шатёр. Она, шатаясь и ничего не видя, ничего не понимая, пошла за ним. Володимир потянулся небрежно, чтобы скрыть своё волнение: его тошнило от всего содеянного... Пойти хошь к ней, что ли, утешить...

   - Ну, с девкой ты займёшься потом, - сурово сказал Добрыня. - Пойдём-ка бережком походим...

   Князь нехотя последовал за своей суровой няней. Обучение ремеслу воинскому было тяжёленько. И под крики, которые все неслись из горевшего, отданного воям на поток города, Добрыня заговорил.

   - Сегодня в ночь прибыл тайный гонец от Блуда... - сказал он, очень взвешивая слова, чтобы не сказать недорослю чего лишнего, с одной стороны, но, с другой, - желая произвести впечатление на своего несколько туповатого племянника. - Теперь, за смертью старого Свентельда, все дела в руках Блуда оказываются: брат твой больше в ясные очи своей грекини глядит. Нововерами, сказывают, в Киеве кишит, Блуду это больно не любо, он человек твёрдый и шатаниев этих не любит. И я тоже: так - так так, а эдак - так эдак... Так вот... Блуд и думает, что зевать нам не следует и идти на Киев. А он нам поможет. И ты с помощью богов станешь стольным князем киевским и всея Руси. Вот... А потом там, на месте, нужно нам будет и дружину из своих людей подобрать, а варягов этих самых отправить подобру-поздорову, куда им больше кажется. Конечно, воины они настоящие, но и... воряги тоже порядочные... - улыбнулся он в седые усы. - И сегодня здесь, завтра там - не дело это... Только ты, смотри, языку-то не очень волю давай: князь должен и слово молыть уметь, а ещё больше того уметь и помолчать.

   - Ну, не лыком шиты!.. - пренебрежительно уронил Володимир, зевая.

   Добрыня с насмешкой посмотрел на него: он в этом пока что сомневался...

   И вдруг по всему стану хлестнул тревожный крик. Молодой Даньслав - о нём немножко позабыли - вдруг бросился на одного из отроков, выхватил у него, растерявшегося, меч, рванулся к пасущимся неподалёку коням княжеским, вскочил на одного из них и во весь дух пустился по Киевской дороге.

   - Стой!.. Держи его... Держи!..

   Один из гридней бросился ему наперерез, но бледный взмах меча - и гридень, взмахнув руками, упал с раскроенной головой на траву, а Даньслав понёсся дальше, грозя окровавленным мечом всем, кто пытался перенять его. Несколько дружинников бросились было за ним, но добрый конёк, которого выбрал отрок, делал своё дело и быстро оставил погоню позади...

  

  

  

  

   Ярой молнией ворвался на взмыленном коне Даньслав в Киев. Стражи у ворот попытались было остановить его, опросить, но он с таким бешенством бросился на них с мечом, что одни попадали, другие разбежались и издали, раскрыв рты, смотрели, как бешеный, подымая пыль, понёсся к княжому двору. Пёстрая стая собак с рёвом увязалась за ним. Гридни сразу узнали молодца, дружелюбно окружили его с расспросами, но он, задыхаясь, уронил только одно слово:

   - Князя... Живо!..

   В сенях Даньслав коротко, задыхаясь, рассказал Ярополку все и, зашатавшись, ухватился за притолоку. Он весь был одна кровоточивая рана. Сердце его теперь билось и жило только одним желанием: мстить, но так мстить, чтобы солнце ясное для злодея в небе померкло. Гриди, узнав в чём дело, сразу зашумели: "Рать!.. рать!.." Блуд был сумрачен.

   А у дверей гридницы затаилась, белая как полотно, Оленушка. И когда поняла она главное, то, что страшная соперница с её дороги устранена навсегда, она, заливаясь от радости слезами, повалилась перед образами своей ложницы. Матушка, Заступница... Много горячих молитв вознесла бедная девочка у ног Пречистой, и вот Та наконец услышала её... Какой мир, какой свет, какая радость! Оленушка - она была беременна первеньким - носилась по хоромам как на крыльях и готова была обнять весь мир...

   Ярополк мужал. Он уже ходил ратью на печенегов, чтобы отмстить им за смерть отца, разнёс их и возложил дань. Этот удар из Киева так подействовал на степняков, что один из печенежских князей, Илдея, перешёл к стольному князю на службу. Ярополк принял его с великой честью и дал ему волости. Греческие цари, Василий и Константин, прислали посольство, чтобы возобновить с Русью мир и любовь и подтвердить прежнюю дань, которую платила Киеву гордая Византия. Пришли послы и от римского попа, чтобы склонить молодого князя принять истинную веру. Сила и влияние молодой Руси и её князя росли не по дням, а по часам, как в сказке. Христианская партия подняла в Киеве голову. Черномазый поп с Подола, от Илии Пророка, отец Митрей, ходил шестом не достанешь. Берында с его похабной бородёнкой и изъеденными зубами - он помирился с попом и стал-таки свещегасом - шумел один за целое вече и слова молыть никому не давал.

   Князь с дружиной своей думал думу.

   - Не может статься, княже, чтобы Володимир пошёл на тебя, - уверенно, суровым басом своим сказал Блуд. - Это всё одно как если бы синица пошла войной на орла. Нечего нам бояться его и незачем бирючам клич кликать по воям...

   Варяжко - он очень исхудал за это время и был всегда тихо-печален - поднял на старого воеводу глаза. Что-то недоброе почуялось ему в словах старого воина. И ему казалось, что Володимир не посмеет подступить к Киеву, которому сам Царьград дань шлёт, но совет не собирать воев, из простой предосторожности хотя бы, показался ему подозрителен. Тем более было всё это неловко как-то, что о нелюбье между старым витязем и князем знали и воробьи все по застрехам.

   - Может, Володимир и не нападёт, это так, - сказал он, - но собрать воев всё же надобно: тогда Володимир действительно будет тише воды, ниже травы. И к Илдее надо бы на случай гонца послать, чтобы он со своими печенегами подошёл...

   Гриди разделились: одни тянули за Варяжком, другие - их было больше - зашумели за Блуда: ежели подымать рать всякий раз, как мышь в кустах зашумит, это прежде всего значит показывать, что силёнки мало. Пущай муха вокруг носа полетает, нельзя против неё меч из ножен тянуть... И Блуд легко победил: в самом деле, невместно стольному князю озорного мальчишки бояться. А вот наказать его, прогнать с княжения - это так. Но для этого весны надо подождать: был уже месяц серпень, август, а за ним ревун со своими дождями идёт, и исполчать Русь для похода на Новгород было уже поздно. Но Варяжко не сдавался и тайно от всех послал человечка под Полоцк поразведать, как там и что. Тот скоро вернулся: новгородская рать идёт уже на Киев! И он сейчас же побежал к князю сказать о надвигающейся беде: во-первых, что новгородцы уже идут, а во-вторых, что сила их много больше, чем в Киеве думали. К ним, по обычаю, должны были примкнуть и побеждённые полочане.

   - Не верь, княже, Блуду... - сказал он, глядя на князя своими печальными глазами. - Это запазушная змея. Что он подстраивает, не ведаю, но дело тут что-то нечисто...

   Ярополк не верил: какая выгода Блуду изменять? Он первый человек у стольного князя, и в такой игре он не может выиграть ничего, а проиграть может все.

   Новгородцы подошли к Киеву и обложили его со всех сторон. Большой веры в себя у них не было, по-видимому, и потому прежде всего Добрыня приказал окопать весь стан валом. Чрез несколько дней в ночи - шёл сильный дождь, и было черно - по кустам между посадом и станом новгородским послышалась перекличка сов, а затем у трёх старых сосен, над яром, сошлись осторожно две тени.

   - Не выходит наше дело... - сказал низкий бас. - Ежели вы поведёте приступ, то убить Ярополка во время суматихи, как было уговорено, трудно будет: кияне держатся за него больше, чем я думал. Да и дружина не вся за мной стоит: Варяжко со своими крепко князя блюдёт...

   - Так как же теперь быть?

   - Дайте умом маленько раскинуть... Может, я и так удалю его из города. А вы Володимира поберегайте: этот окаянный Даньслав, что от Рогволода к нам перебежал, готов на все, чтобы с ним за Рогнедь рассчитаться...

   - Ты уж постарайся, воевода. Князь наградит тебя так, как тебе и во сне не снилось...

   - Ну, в этом надобности нету. Я старик. Сына Олег убил. А не люблю я этих шатаний их с верой. Что грекам хорошо, то нам не годится. Порядок нужен, а не разговоры сам не ведай о чём. Пусть садится здесь на стол Володимир, и первым делом надо будет тогда несколько голов сшибить. А потом и за ваших новгородских горланов взяться. В доме один хозяин нужен.

   - Верно. Так - так. так, а эдак - так эдак...

   - И Ярополк мог бы всю власть в свои руки забрать, да у него в носу, вишь, черви завелись: все из рук Византий глядит. Конечно, все это черничка его строит, а он, телёнок, уши-то развесил...

   - Ну, так мы будем ждать от тебя известий...

   - Будь благополучен, боярин. Прощай пока...

   - Прощай, воевода...

   Послышались опять по кустам в ночи чёрной перекличка сов и осторожная поступь нескольких человек к стану новгородцев и нескольких к слободе.

   - Ну, что нового, Блуд? - спросил наутро Ярополк, глядя с заборала на дымы новгородские.

   - Нового нет ничего, - угрюмо отвечал воевода. - А только по городу слухи стали негожие ходить...

   - Что там?

   - Измена заводится. Слышно, что кияне с Володимиром ссылаются: приступай, мол, а мы-де Ярополка тебе выдадим...

   - Да что ты говоришь?!

   - Так болтают. Мои отроки мимо колодца шли, так подслушали, бабы стрекотали, сороки бесхвостые... Ошибся я маленько: твой брат позанозистее оказался, чем я думал. Ну, да горе поправить ещё можно...

   - Да как ты теперь его поправишь? - спросил сразу потухший Ярополк.

   - Нужно тебе с дружиной уйти, скажем, в Родню, в устье Роси, - задумчиво проговорил старый дружинник. - А там соберём мы воев, печенегов на подмогу подымем да и на Киев... Рать у Володимира хоть и большая, да в ней больше половины мякины... Ты пока не сказывай про это никому, а я на всякий случай сегодня же пошлю тихонько гонца в Родню, чтобы там поскорее запасов про войско наготовили всяких...

   Ярополк повесив голову пошёл к себе. И ему мстилось, что что-то тут не так, но что делать? Блуд - старший дружинник. Ежели что - многие из дружины потягнут за ним. С одним Варяжко ничего не сделаешь. Хотел было он посоветоваться с Оленушкой, но было жаль тревожить её: с тех пор как дело с Рогнедыо расстроилось, она словно на крыльях летает... И чудные эти бабы!

  

  

  

  

  

   - Эй, перевощик!.. - зазвенело с того берега чрез серебристую гладь Днепра.

   - Эй... - отозвался с песка Ядрей-Федорок.

   - Давай ладью...

   Ядрей сел на вёсла и погреб на луговую сторону. Лицо его было хмуро - тяжко было ему без Дубравки. Ни единой весточки не доходило оттуда, из лесов, в Киев о ней. И угнетала по-прежнему Ядрея тяжёлая душевная смута. Прибежав тогда из лесов, он пристроился к реке: работал на нагрузке и разгрузке караванов, перевозил людей через Днепр, а зимой в леса на валку леса ходил. И как там, на Десне, ему казалась эта новая еллинская вера каким-то хитрым подвохом греков мочёных, - он ненавидел их всё больше и больше, - так здесь, на Боричевом взвозе, когда у Илии Пророка уверенно звонил поп в колокол, лесная вера, не умирая в душе его, казалась каким-то наваждением.

   Раз у реки столкнулся он с чернявым попом от Илии Пророка, отцом Митреем.

   - Что же ты это в церковь-то не идёшь? - спросил поп строго.

   - А что?

   - А то, что сегодня день твоего ангела...

   Ядрей не совсем ясно понимал этот ихний обычай, агнелов каких-то. И вдруг вспомнил: да ведь ангелом-то его считается тот самый Федор Стратилат, который тогда князю Святославу нагадил. До сих пор не мог он ему простить этой пакости! Ядрей был по сердцу добр, но несправедливости не сносил, а кроме того, он за свою землю всегда стоял горой.

   - Ладно... Приду... - чтобы отвязаться, сказал он и, поправив за кушаком топор, пошёл, поскрипывая снежком, на ту сторону, в леса.

   А через несколько дней явился он вдруг к отцу Митрею и заявил, что он желает креститься.

   - Да ты крещён!.. - вытаращил тот на него свои чёрные глаза.

   - Меня не так крестили... - сказал упрямо Ядрей. - Я так не хочу... Не принимает душа моя этого вашего окаянного Стратилата... Окрести меня в другое имя.

   - Да ты очумел!.. И что тебе Стратилат помешал?

   - Помешал, не помешал, а не желаю - и конец делу. А то опять к своим богам уйду...

   - Да в чём дело? - начал сердиться поп, и пучеглазое лицо его зарумянилось.

   - А в том, что, кабы Стратилат тогда под Доростолом не впутался, мы с князем Святославом морду набили бы вам за милую душу... А он все дело на вашу сторону повернул. И молить ему я не буду ни за какие - всем другим вашим богам молить буду, а ему нет... Это ты там как хочешь... Что будет стоить, я заплачу...

   Пучеглазый поп осерчал - он тоже был великий патриот - и с великим криком прогнал Ядрея, и опять он остался как-то ни в тех, ни в сех. Это было очень неприятно. И он, как и все такие двоеверы, то неумело крестился на крест ильинской церкви, то украдкой заглядывал к Перуну...

   А по весне сошлись к Киеву караваны со всех концов, и свейские, и урманские, и готские, и новгородские, и греческие, и русские со всех притоков Днепра. Реку и Подол узнать прямо стало нельзя: крики, шум, драки, плеск вёсел, скрипение снастей, ржание лошадей, белая вьюга чаек, стук топоров, грохот колёс... Работала голота киевская от зари и дотемна...

   И вот раз в пёстрой горластой толпе этой носом к носу встретился Ядрей со своим недругом Ляпой: тот, как всегда, пригнал для князя однодерёвки, за зиму заготовленные. Оглядели один другого недружелюбными глазами.

   - Здорово!.. - нехотя сказал Ляпа.

   - Здорово!.. - отвечал Ядрей. - Ну, как у нас там?

   - Да живут...

   - А... Дубравка? - с забившимся сердцем решился Ядрей.

   - Ишь ты: Дубравка!.. - вдруг озлился Ляпа. - Погубил девку ни за что, а потом: Дубравка...

   - Чем это я так её погубил?

   - А что же, ты так тут ничего и не знаешь?

   - Ничего.

   - Дубравка ума решилась... - сказал Ляпа, сдерживая злорадство. - Как ты тогда убежал из селения, исчезла в тот же день и Запава. И все поняли так, что вы стакнулись. И Дубравка, не помня себя, в Десну бросилась... Вытащили её, ну только уж не в себе: ходит повсюду, бормочет и тебя везде ищет. Потом дитенок у неё родился, сын, но она точно и не видела его, и ребёнок помер. А она так и осталась не в себе... Настроил делов!

   - А Запава куда же делась?..

   - А Запава через несколько дней пришла вся оборванная, голодная и тоже без малого не в своём уме. Сказывала, что леший её в дрягвы завёл, насилу выбралась... Хошь теперь и видно стало, что Запава с тобой не сговорилась, но Дубравка ничего уж в толк взять не могла. А Запаву и не узнала даже... - прибавил он опять со сдержанным злорадством. - Накрутил ты с богом-то своим делов. И счастье твоё, что догадался, убег!.. - зло блеснул он глазами. - А то голову бы тебе там скрутили...

   - Федорок!.. - крикнул кто-то от ладей. - Чего ж ты там запропал?..

   - Сейчас! - крикнул он. - А дед Боровик все жив?

   - Жив... - нехотя отвечал Ляпа. - А ты здесь уж Федорком заделался? - злобно прибавил он. - Значит, верно, что про тебя говорили, собака?..

   Федорок одним прыжком вцепился ему в горло. Их растащили.

   - Смотри!.. - бешено крикнул ему издали Ляпа, грозя своим огромным костлявым кулачищем. - И глаз домой не кажи: живьём сожгем...

   И крепко с того дня затосковал Ядрей по Дубравке. Он понимал, что не виноват он нисколько, и в то же время совесть грызла его: ежели бы не изменил богам своим лесным, ничего этого не было бы. Было ясно: если бы не окаянные греки, всё было бы хорошо. Но как теперь поправить дело, он не знал и день и ночь мучился думкой о Дубравке... И при встрече с отцом Митреем он старался спрятаться или отворачивался, чтобы только не снимать перед проклятым шапки...

   Караваны разошлись во все стороны, на Подоле стало потише и работы стало поменьше. Ядрей в своём ботничке пропадал днями целыми по разливам и заводям Днепра или в Чарторые со снастью рыболовной и там, среди камышей, в светлой тишине реки, тосковал. Улов свой он носил всегда на княжий двор: добрая княгиня Оленушка щедро награждала его и всегда милостиво с ним разговаривала. Вот ежели бы все такие эллины были, другое бы дело!..

   И вдруг под Киев Володимир-князь подступил. Федорок решил, что, ежели будет рать, он уйдёт воем. Авось ветерком степным пообдует, и полегче станет... Но рати не строилось. Князья стояли один против другого и дела не начинали. В народе всякие слухи ходили. Но так как в те времена дрались больше князья да любители, - самая правильная постановка дела, - а народам их попадало только по пути, мимоходом, то очень-то в эти дела кияне и не лезли. Но всё же на дымы в стане новгородском поглядывали с опаской: не сжёг бы Володимир посады, как, говорят, в Полоцке весь город за девку дымом пустил...

   И вдруг как-то утром зашумел весь Киев: князь Ярополк в ночи, бросив все, покинул с дружиной стольный город свой и ускакал в степи к печенегам за помощью. На ушко люди смысленные сказывали, что вышла тут какая-то измена, что Варяжко крепко на старого Блуда кричал, но князь за ним не потянул... Сердца полонила туга: если он взаправду приведёт теперь против брата печенегов, будет потеха!.. Без князя нет порядка в земле, но и с князьями тоже не всегда сладко...

   В то же утро с великим шумом и ликованием и трубным трубением в Киев во главе с добродушно сияющим Володимиром и меднолицым, решительным Добрыней вошли полки новгородские, а белоглазые все эти так на опушках леса и остались: уж очень смердит от чертей!.. И сейчас же по приказанию Добрыни задымилась перед богами Русской земли жаризна... Нововеры в щель тараканью забились. В гриднице готовился пир на весь мир... И как только въехал Володимир на княжий двор, так, прорвав толпу дружинников его ликующих, к нему бросилась постаревшая Малка, мать его, и прижалась лицом к стремени и так вся от радости и зашлась:

   - Солнышко ты моё красное!..

   Дружинники старые переглянулись: негоже дело вышло! Что там ни говори, а всё же робичица... И в тот же вечер уговорили Малку переехать в подгородное село великокняжеское, Берестовое, чтобы глаза тут всем не мозолила... И, обливаясь тихими, горькими слезами, Малка покинула княжой терем...

   Оленушка при первой же встрече сразила Володимира своей неземной красотой... И ночью, когда в гриднице шумел пир, а по городу стон стоял от бесчинства пьяных варягов, приведённых Володимиром из-за моря, в запертую дверь ложницы её постучала хозяйская рука. Оленушка затрепетала...

   - Отвори!.. - раздался за дверью пьяный голос.

   Не смея сопротивляться, вся дрожа, Оленушка отворила дверь, и в слабо освещённую лампадами ложницу её неуверенно шагнул через порог Володимир с этой своей добродушной, масленой улыбкой... Он постоял, поглядел на Оленушку, опустив свои стрельчатые ресницы, она стояла перед ним ни жива ни мертва, и вдруг, оборотившись назад, опустил щеколду...

   - Помилуй, княже, рабу твою!.. - с рыданием бросилась ему в ноги Оленушка. - Я жена брата твоего...

   По лицу молодца - Володимиру не было и двадцати лет - прошла эта масленая улыбка его...

   - Была братней женой, а теперь моей будешь... - неуверенным голосом после медов киевских сказал он. - Какое дело!.. И я не люблю, которые себя высоко держат... Про Рогнедь полоцкую слышала?

   Оленушка с рыданием бросилась под защиту богов своих... За нею послышалась неверная поступь, и рука князя легла на плечо её...

  

  

  

  

  

   Кияне ошиблись: князь Ярополк с дружиной поскакал не к печенегам, а в Родню, которая была поставлена в устье Роси для защиты украины земли Русской от степняков. Но когда прискакали все туда, то с ужасом узнали, что приказание воеводы Блуда собрать побольше и поскорее всяких запасов в городок не только не было исполнено, но, наоборот, и последние запасы, по приказанию воеводы Блуда, были вывезены степью в Киев... Блуд гремел об измене. Стали искать виноватого. Варяжко с Даньславом - они очень сдружились и даже побратались на мечах - были убеждены, что все это игра воеводы. Но ничего осязательного в руках их не было. И в душах их уже зародилась мысль убить старого изменника, змею запазушную. Князь так, по-видимому, ему вдался, что другого средства спасения не было...

   - Княже, - в отчаянии говорил Варяжко, - не верь ему... Побежим лучше к печенегам и приведём их полки на Володимира. Он храбр, пока нет отпора. Кияне любят тебя...

   Но в руках Блуда было большинство дружинников. И вдруг новгородская рать облегла Родню. Городок тревожно зашумел; дружинники, спешно посланные во все стороны скупать запасы, уже не могли больше проникнуть в городок. Выхода из западни не было.

   - Всё, что тебе остаётся, княже, это идти к брату и покориться... - угрюмо говорил Блуд. - Скажи ему: "Что ни дашь в удел мне, на том и спасибо..." Вся беда оттого, может, что допустил ты в Киев этих византийских брехунов... Вот боги и преследуют тебя...

   - Да ведь баба Ольга крестилась - и ничего... - сказал Ярополк.

   - Однако отец твой Святослав не крестился же... - возразил Блуд. - Не глупее бабы был он...

   - Так он и погиб!..

   - А кто его и погубил, как не твои византийцы проклятые? Тебе, по закону дедовскому, следовало бы мстить им, а ты все под их дудку плясал. Лучше ли теперь?

   Ярополк опустил голову: тяжко было за Оленушку. В судьбе её сомнений у него никаких не было. Он тяжело вздохнул. Он не знал, что делать. Блуд не настаивал: тише едешь, дальше будешь. Но настаивала Родня: по дворам уже начали тайно собираться веча. Все понимали, что дело защиты безнадёжно: хлеба в городе уже не было совсем и получить его было неоткуда. Спасти могло только чудо.

   Варяжко ахнул, когда князь по душам рассказал ему, что говорил Блуд.

   - Не теряй головы, княже!.. - горячо говорил он, чувствуя, как всегда, в душе мучительное двоение: с одной стороны, это был его князь, с которым он вырос, которому он перед ликом Перуна клялся в верности на мече своём, а с другой стороны, это был муж, обладатель Оленушки, следовательно, смертный ворог его. - Княже, эту голову потеряешь - другой не найдёшь... Смотри!.. Пробиться тёмной ночью к печенегам ничего не стоит пока...

   И душа его обливалась кровью... И дивился про себя молодой гридень, как, кто и зачем сделал его жизнь такой путаной и тяжкой. Уж он ли не прямил своему князю, он ли не служил земле своей, а иногда было так невыносимо ему, что лучше бы уж мать-сыра земля не носила его...

   Ярополк все колебался. Блуд не настаивал: пусть созреет плод как следует. Но жёстче настаивала Родня: в затихшем под бедой городке то бабы горько причитали над голодными детьми, то зашумит против богатых дворов чёрный народ, требуя хлеба, то тёмной ночью послышатся крики о помощи: голодные грабят богатеев... Ловили по застрехам воробьёв, галиц, кошек, голубей. Рубили сено и ели. Сама дружина питалась уже конями... И чем более нарастал голод, тем более, обгоняя и увеличивая голод, нарастал ужас смертный. Одна старуха сошла с ума и, простоволосая, дикая, шатаясь, с хриплыми, бесстыжими песнями шлялась по тихим улочкам и грозила неизвестно кому и чем... А за стенами, за посадами, за валом весёлым шумом шумел стан новгородцев. Часто, бахвалясь, новгородцы нарочно на виду осаждённых ели гусятину, баранину, говядину, хлеб бросали рыбам на покорм и, подняв чаши и рога старинные, с весёлым хохотом пили за здравие своего князя Володимира.

   - Княже, не тяни!.. - значительно говорил Блуд. - Ежели город против нас подымется, добра не будет. Я слышал, Варяжко подбивает тебя к печенегам бежать. Делай как знаешь, но делай. Но только помни, что не так давно мы их порастрепали и дань на них положили, и как они тебя встретят, кто знает? А Володимир всё же родной брат тебе... Делай как знаешь, но только не тяни... Беды не было бы: народ крепко из-за хлеба бьётся...

   Ночь - она была светлая, лунная, торжественная - Ярополк не спал, а наутро призвал Блуда.

   - Еду к брату... - бледный, сказал он. - Пошли в их стан сказать, что сдаёмся и что я с несколькими дружинниками еду в Киев. А они чтобы тут худа никакого не чинили... Делать, видно, нечего...

   - И хорошее дело, княже... - дёрнул сивым усом Блуд. - Плетью обуха, знать, не перешибёшь...

   И в то же утро ворота Родни растворились и князь с дружиной выехал в чистое поле. Со стен неслись вслед ему проклятия голодных. И сейчас же, как волки, бросились они в стан новгородский, на коленях вымаливая себе кусок хлеба. Отказу не было: свои, русские люди... И недобрыми глазами провожала новгородская рать тихо на отощавших конях ехавшего днепровскими лугами князя Ярополка с дружиной. Немало бесконных дружинников осталось в Родне до развязки всего дела. Варяжко с Даньславом ехали за князем, но по тайному приказу Блуда за ними крепко следили сторонники воеводы...

   Володимир-победитель, по обыкновению, весело и шумно бражничал в светлой гриднице со своими богатырями дружинниками, которые положили к ногам его всю Русь. Те пили, ели и тешили свою душеньку молодецкую, по тогдашнему обычаю, похвальбою богатырскою. И, выхваляясь, один предлагал молодому князю немедленно идти на Царьград, по следам Святослава, другой хотел одним мановением меча очистить степь от идолища поганого, которое залегло на порогах, третий на ятвягов тянул, а оттуда на Поморье славянское... Играли гусляры на гусельках яровчатых, и тешил песнями сердца богатырские уже славный Боян, которого кияне уже прозвали внуком Велесовым: так складны, так сладки были песни этого весёлого полянина с бородой на два посада и ласково-весёлыми карими очами!

   И вдруг зашумел весь двор княжеский: Ярополк приехал мира просить!..

   - Зовите князя в гридню... - распорядился торжествующий Добрыня.

   Володимир побелел. Добрыня только сурово покосился на него, и по знаку его двое варягов с обнажёнными мечами стали у порога... Ярополк негнущимися ногами подымался в притихшую гридню, и как только шагнул он в дверь, так сразу варяги подняли его на мечи под пазухи. "Брат!.." - успел только коснеющим языком вымолвить он и рухнул весь в крови на пол. Блуд решительно захлопнул тяжёлую дверь. Варяжко с Даньславом - они были начеку, - выхватив мечи, бросились во двор. Их сторонники, тоже обнажив мечи, окружили их и все вскочили на коней.

   - В степь!.. - крикнул Варяжко.

   Он на скаку обернулся на высокий терем. В оконце на одно мгновение мелькнуло милое, белое, испуганное лицо... Двое воев-лапотников с большими бородами, поняв, что на княжом дворе случилось что-то неладное, сунулись было затворить ворота, но Даньслав свалил одного ударом меча плашмя, а другого смял конём Варяжко, и дружинники, в облаке пыли, среди гвалта собак и звона оружия, вынеслись в слободу и - в чистое поле.

   - В степь!.. К печенегам...

   И, обратившись в сёдлах, дружина погрозила Киеву мечами и понеслась, пригнувшись к сёдлам, в жутко пустую Степь.

  

  

  

  

  

   Неоглядная степь весенняя. Трава в рост всадника и цветов лазоревых по ней, что звёзд по небу. Дух от них идёт - не надышишься. А над степью жаворонки звенят, кобчики, повиснув на одном месте, крыльями трепещут, а по зорям то с воды, то на воду гуси тянут, утки, лебеди и жерав, птица степная... На крутом берегу светлой степной реки, полной какой-то ясной дрёмы, стоит табор печенегов: ряды двухколёсных повозок-веж, а среди них бегают ребятишки чумазые, лают худые собаки; хозяйки хлопочут около огней, готовя немудрый ужин, а другие в это время в стороне кобылиц доят... С другой стороны табора, на лугу, под надзором старого печенега да ребят рогатый скот пасётся, отъедаясь сочной травой после долгой зимней голодовки. На песчаной отмели, у воды, несколько мальчишек-подростков упражняются в стрельбе из лука. Бородатые, большеусые, всегда угрюмые отцы их - одни ладят под вежами что-то, другие, лёжа на брюхе, обсуждают новый набег на Киев: жившие среди них ещё с осени Варяжко и Даньслав очень их подбивали на это дело, но степняки ещё помнили, как растрепали их недавно кияне. Лазутчики их все в один голос доносили: в Киеве идёт большое веселье, дружина у князя Володимира большая, вои для чего-то собраны стоят. То же подтвердил и свещегас Берында, которого они заарканили на порогах из каравана, шедшего в греки, как языка. Берында, пробиравшийся погулять в Византию, такого им насказал, что старики уже подумывали потихоньку, не откочевать ли от Днепра подальше...

   У огонька, на котором урчала в чёрном котелке похлёбка со свежей убоиной, лежали на примятой пахучей траве четверо: грустный Варяжко - не уставало его сердце болеть по Оленушке; опушившийся первой бородкой, загоревший и оборвавшийся Даньслав; Берында со своими ёрническими глазами и похабной бородёнкой и Урень, средних лет печенег, крепыш небольшого роста с какою-то пегой гривой вместо волос. Он долго был в плену в Византии, недавно бежал в степи, и теперь ему везде чего-то точно не хватало: в Византии - степи, а здесь, в степи, - Византии и её удовольствий. Кияне жили среди степняков на всей своей воле, никто их ни в чём не стеснял, и часто на конях они отлучались на охоту и пропадали целыми днями... Урень очень привязался к ним. Бестолковый и ничего путём не умеющий Берында был кашеваром и загрызался со всеми в таборе, по своей привычке, настолько, что печенеги не раз уже подумывали спихнуть его в реку или на аркане удавить...

   Видя, что печенегов на поход не подымешь, Даньслав и Варяжко заскучали и без конца придумывали, что им теперь делать. Огневой Даньслав рвал и метал, а тихий Варяжко тосковал и часто, усевшись на курган, одинокий, часами смотрел в сторону Киева и пел тихонько унывные песни... И потихоньку, в тиши звёздных степных ночей, у них составился план: идти на Поморье, к варягам, занять с ними Новгород, а оттуда ударить и по Киеву. Но варягов без денег не подымешь тоже, а где их взять?

   - А в скифских могилах... - выпалил, как всегда не думая, Берында. - Там его, сказывают, закопано - и не сосчитаешь...

   Гридней-изгоев точно осенило: а в самом деле?! И, сдружившись с Уренем, которому в таборе тоже не сиделось, они стали потихоньку пытать его об этом деле. Чуя, что затевается что-то замысловатое, печенег охотно пошёл гридням навстречу.

   - По могильникам мы не лазим... - сказал он. - А что говорят про клады много, это верно. Только будто заклятье крепкое на все их положено, не возьмёшь спросту-то.

   Берында опустил деревянную ложку, которою он мешал в котелке, и сказал:

   - Ну, это совсем пустое дело... Для отыскания кладов и их безопасного вынимания очень помогают травы: плакун-трава, петров крест, спорыш-бел кормолец, объярь, шапец - мало ли их? Ежели хошь об кладе доподлинно изведать, есть или нет, - подняв перед собой ложку с прилипшим к ней просом, наставительно говорил он, - возьми лучше всего шанцов корень да воскресенской свечи воск и раздели надвое. И одноё половину, очертя воском, положь на кладовое место, а другую на ночь в головы клади или чистым платом у сердца привяжи, и в тоё ж ночь придёт клад и будет говорить, как положен, на что положен, на худо или на добро, и сколь давно, и как лежит, и как взять. И доподлинно тебе все расскажет и взять велит... Сии травы, и спорыш, и объярь, и кормольцева, испытаны. А сие делать по три ночи, то все изведаешь, что надобно... Эти травы добрые ко всякой кладовой знатной премудрости и так и зовутся кладовыми...

   - А где они, эти травы-то? - спросил нетерпеливо Даньслав.

   - А этого я уж знать не могу... - отвечал Берында. - Надо поискать смысленного человека такого. Есть такие - у-у-у, на версту в землю видят!..

   Даньслав не вытерпел и сплюнул в сторону:

   - От дурень!..

   - А чего ж ты лаешься-то?.. - сразу полез тот. - Нешто я тут причинен? Вот тоже голова!..

   У Даньслава чесались руки, но он только крепко губы сжал и потемневшими глазами смотрел в вечереющие дали...

   - Наши мёртвых трогать не любят... - сказал Урень медлительно. - Но, может, можно и попробовать... А? Отсюда не больно далеко, на Волчьем Броде, стоит великий курган, а на нём баба каменная поставлена, должно быть, большой какой царь ихний похоронен... Можно попробовать...

   Помолчали. Тихо урчала похлёбка в котелке. Над рекой звенели ребячьи голоса.

   - Ну, что же... - нетерпеливо сказал Даньслав. - Вот стемнеет, и поедем - будто на охоту... Что зря время-то терять?..

   - Я ни за какие не поеду... - сердито сказал Берында. - Там ещё такого насмотришься, жизни не рад будешь... На кладах всегда заклятье кладётся... Ты, должно, такого дела и не нюхивал, а я...

   - Нет, ты поедешь, - решительно оборвал его Даньслав, и ноздри его раздулись. - Если тебя оставить тут, то ты всем, собака, набрешешь, о чём мы говорили. И не разговаривать у меня!.. - прикрикнул он, положив правую руку на меч. - Ты знаешь, длинных разговоров я не люблю...

   Берында, ворча ругательства, бешено мешал похлёбку. Она плескала на уголья и шипела. Этот окаянный парнишка с его постоянным хватаньем за меч был противен ему до последней степени, но делать было нечего... Они наскоро похлебали своего варева, и Урень, косолапо, как все всадники, шагая по траве, привёл четырёх осёдланных, но без стремян, по-скифски, коней. К их разъездам так привыкли, что никто даже и не спросил их, куда и зачем. И, захватив в своей веже оружие, гридни в сопровождении Берынды и Уреня направились в осиянную закатными огнями степь. Огромные тени от них легли по траве чуть не на версту... Сильно пахло цветами...

   Ехали молча. Урень, несмотря на долгое пребывание в Царьграде, не утратил чутья степи и уверенно шёл передом, направляя путь по тёмным курганам, а когда заря померкла и на востоке, как червлёный щит богатыря, показалась огромная луна, то по едва видным звёздам... Дремалось... Все боролись со сном, но всё же на несколько мгновений засыпали и, качнувшись к луке седла, снова пробуждались и зорко смотрели в лунную мглу, полную шорохов, шепотов и упоительного запаха росных трав. И Варяжко, исходя кровью сердца, тайно молился своей Оленушке и старался не думать, что с ней теперь, а Даньслав, наливаясь жаждой ярой мести, думал о гордой Рогнеди своей и о том радостном дне, когда он упьётся кровью злодея Володимира. Берында же думал, как бы ему поскорее улизнуть в Царьград: можно бы там креститься опять. Закормили бы благодетели на убой и дарков всяких надавали бы... А то лавочку бы гоже у моста на Сике открыть...

   В небе тихо искрились в лунном тумане звезды. Большая Медведица тихо поворачивалась хвостом к востоку, возвещая, что рассвет уже недалёк. Влажнее и ещё душистее стал воздух - и всадники, и кони были мокры от росы. Иногда из-под ног коней с треском взрывался с гнезда стрепет или тяжёлый дудак. Иногда табун диких коней с звонким ржанием уносился вдаль. И, как всегда перед рассветом, дремалось особенно сладко, особенно неодолимо. Но сон разом слетел, когда Урень остановил коня и, указывая рукой вперёд, сказал:

   - Вот она...

   Впереди, на золотисто-зелёной полоске зари, на шеломени, чернело большое и грубое подобие человека. Всадники подъехали ближе, спешились, стреножили коней, а сами, с удовольствием разминаясь, пошли к каменному истукану. Обходя огромный курган вокруг, они наткнулись в высокой траве на совершенно истлевшее оружие, которое при первом же прикосновении рассыпалось пылью: после того как царь был зарыт, скифы удушали пятьдесят из его лучших воинов и на лучших конях, тоже мёртвых, расставляли их, крепя кольями, вокруг могилы... И, постояв в раздумье над сгоревшими доспехами воинов, от которых самих не оставалось и праха, они направились к жутко молчаливому кургану. В свете разгоравшегося дня истукан стоял весь уже розовый. Вышиной он был почти в два человека. На нём было мужское полукафтанье, а на голове шапочка-мисюрка с галуном, который был по темени пущен крест-накрест. Руки великана были сложены на животе, и в них была чаша... На левом бедре висел на темляке меч, а на правом - колчан. И бесстрастно смотрели каменные очи куда-то за синие грани степи, и, сам тайна, сторожил он бессменно какую-то скрытую в его кургане тайну. У подножия его валялись мелкие монеты: арабские, персидские, греческие, русские, свейские.

   - Откуда это? - тихо спросил Варяжко.

   - Наши бабы, когда мы тут неподалёку кочуем, носят к нему больных детей... - сказал тоже точно присмиревший Урень. - А это их бабья благодарность.

   - А разве помогает? - тоже тихо спросил Даньслав.

   - Говорят, помогает...

   Помолчали, подумали неведомо о чём и, спустившись тихонько к пяти кургана, вдруг обнаружили в траве неглубокую, совсем заросшую яму: очевидно, кто-то пытался уже проникнуть в курган и бросил. И от этого стало почему-то ещё более жутко. Даньслав встряхнулся первым.

   - Ну, что же стоять-то?.. - сказал он и выпрямился. - Приехали за делом, так дело и делать надо... Берында, собери-ка нам закусить, а там и за работу. Один пускай на шеломени стоит сторожит, а трое рыть будут...

   Берында, довольный, что он хоть на время останется в стороне от всего этого, стал собирать присохший бурьян, дикую вишню, старый катун для огня, а потом взялся и за стряпню, а остальные принесли короткие, ржавые лопаты. Лопата легко брала мягкую землю...

   - Ничего... - сказал он. - Не торопясь, справимся. Ну пойдём, подкрепимся да и за дело...

   Покрепившись, поставили Берынду на шеломени. "Ты у меня не спи смотри, старый колдун!" - прикрикнул на него по привычке Даньслав - а трое взялись за работу. Она пошла споро, и через какой-нибудь час они наткнулись на деревянный, истлевший, но, по-видимому, крепкий ещё свод: в чёрное, пахнущее прелью подземелье шёл узкий проход. Обрадованные и испуганные одновременно, они быстро очистили устье хода, и восходящее солнце сразу залило золотом угрюмое подземелье. Предусмотрительный Урень захватил с собой со становища смолья, и в красном, дымном свете его они нетерпеливо устремились в глубь кургана.

   И вот перед ними чёрный, душный покой, а посередине его, на земле, белый скелет усопшего царя. И весь скелет, и земля вокруг были обильно усыпаны теми золотыми бляшками, которыми богатые и знатные скифы обшивали свой наряд сверху донизу... Тут были и сфинксы, и пегасы, и медузы, и грифоны, и головки Паллады, и крылатые кабаны, и змеи, и зайцы, и птицы... Рядом со скелетом лежало оружие с драгоценными украшениями: меч, нож, копьё, дротики, лук и стрелы... Наконечники стрел до сих пор хранили ещё зелёно-медный отблеск того яда, которым они были отравлены. Несколько кубков из черепов в золотой оправе лежали рядом. Вокруг стояли греческие гибрии и кратеры. На одном из красивых сосудов этих неутерпевший от жадности Берында прочёл греческую надпись: "Ксебантурула сделал".

   В стороне стояла большая и очень красивая ваза из литого серебра. Она вся была изукрашена сценами из скифской жизни: один скиф стреножил коня, другой пробовал лук, третий седлал коня... А с другой стороны от скелета, в головах же, стояла меньшая размером, но ещё более прекрасная золотая ваза, тоже вся заплетённая резьбой драгоценной... С горящими глазами все четверо обошли чёрный покой и открыли другой, боковой, в котором лежала, по-видимому, царица, ибо земля вокруг скелета её была усеяна золотыми запястьями, ожерельями, перстнями драгоценной эллинской работы с каменьями самоцветными, бляшками, шейными кольцами, зеркалами из полированной бронзы с золотыми ручками. Вокруг неё тоже стояли сосуды золотые и серебряные. С другой стороны от царя был ещё покой, но вход в него завалился, и нужны были лопаты... Но кладоискатели больше не могли: волнение мешало, дым перехватывал дыхание, глаза слезились. Надо было освежиться, отдохнуть...

   - Надышимся потом... - нетерпеливо бросил Даньслав. - Тут столько богатства, что все Поморье подымем. Пойдёмте за лопатами скорее...

   Берында уже сторожил снова на шеломени. Варяжко с Уренем осторожно полезли наружу. За ними пополз и Даньслав, которому точно жаль было покидать могилу. Варяжко, встав, с наслаждением, всей грудью вдохнул душистый ветер степи. И вдруг сзади него могильник точно вздохнул тяжело - и послышался