Мордовцев Даниил Лукич - Замурованная царица

забрезжило утро. В саду при женском дворе фараона слышен чей-то говор.

  

  - Посмотри, Неху, что я нашла.

  

  - Что это? Меч? Да какой красивый!.. Где ты его нашла, Арза?

  

  - Вон там, я поливала цветы лотоса, и вдруг что-то блеснуло в земле. Я нагибаюсь и вижу что-то золотое. Я начинаю откапывать - и вытащила вот этот меч.

  

  - Ах, Арза, милая! Да он в крови.

  

  - И точно - в крови, и кровь свежая! Великая Изида!

  

  Что ж это такое!

  

  - Брось его, милая Арза! Забрось!

  

  - Я боюсь...

  

  Вдруг воздух огласился страшным, раздирающим душу криком какой-то женщины.

  

  - О боги! Что это?

  

  Арза, уронив на землю меч, и Неху (это были рабыни, поливавшие цветы в саду при женском доме Рамзеса) бросились по направлению крика, который исходил из помещения, занимаемого с недавнего времени Лаодикой. Это кричала старая Херсе, которая металась у входа помещения Лаодики и рвала на себе волосы.

  

  - Ее убили! Ее зарезали! - кричала она. - О, вечные боги!

  

  - Кого зарезали?

  

  - О! Мое сокровище! Мое дитя! Мою госпожу! Херсе бросилась внутрь комнаты и, упав на пол, билась в судорогах.

  

  На высоком позолоченном ложе, покрытом белыми тканями, лежала мертвая Лаодика: в широко раскрытых глазах ее выражался ужас - это был ужас смерти, так нагло постигшей ее. Под левым сосцом ее чернелась продольная рана, кровь из которой окрасила белый покров ложа и стояла запекшейся лужей на полу.

  

  Вопли Херсе разбудили все население женского дома. Все бежали к тому месту, откуда неслись эти вопли. На лицах видны были растерянность, испуг. Все толпились у входа в помещение Лаодики, и никто, по-видимому, ничего не понимал. Да и как понять! Ничего подобного никогда ее случалось в царских покоях. Убита невинная девушка, любимица царицы, гордость женского дома, дочь славного царя Трои. Кто убил? Какой изверг мог решиться на такое злодеяние, когда ни один мужчина, исключая детей фараона, не смел переступить порог этого святилища, состоящего под покровительством богини Сохет?

  

  Вопли Херсе достигли и покоев царицы.

  

  - Что это? - спросила Тиа свою постельную рабыню. - Что случилось?

  

  Испуганная рабыня не смела сказать страшной истины.

  

  - Что же? - повторила жена фараона. - Говори!

  

  - О святейшество! Я боюсь поразить твои уши страшными словами, - отвечала рабыня.

  

  - Говори же! Я повелеваю! Мои уши раскрыты для доброго и злого, - говорила Тиа, сама встревоженная.

  

  - О, госпожа! У нас в доме убийство.

  

  - Убийство! Кто убит?

  

  - Троянская царевна Лаодика.

  

  - О боги! Кто ее убийца?

  

  - Не знаю, госпожа, никто не знает, - говорила рабыня, поспешно одевая царицу.

  

  Тиа торопливо вышла в сад, куда выходило помещение Лаодики. Ей попалась навстречу вся заплаканная Нитокрис.

  

  - О, мама! - вскричала юная царевна. - Вот меч, он в крови.

  

  - Какой меч, дитя?

  

  - Я нашла его в саду на земле, - он в крови... Это кровь Лаодики... О, мама, мама!

  

  Тиа с содроганием взглянула на меч. Это было изделие изящной работы: тонкий, длинный клинок с золотой рукояткой, изображавшей какое-то неведомое божество - женщину с львиной головой, стоящую на колеснице, запряженной двумя конями.

  

  - Это не египетский меч, - сказала жена фараона, - в нашей земле нет таких.

  

  Тиа взяла меч.

  

  - Его надо сохранить, - сказала она, - меч укажет нам убийцу... О боги!

  

  - Мама! Пойдем взглянем на нее, я одна боюсь, - говорила Нитокрис, вся обливаясь слезами.

  

  У входа в помещение Лаодики толпились придворные женщины и рабыни, выражая сожаление об ужасной смерти юной троянской царевны и общее недоумение - кто мог быть убийцей такого прелестного невинного существа, и притом в доме, охраняемой богиней Сохет.

  

  Лаодика лежала на своем ложе, как мраморное изваяние.

  

  Золотистые волосы ее, разметавшись, покрывали собой белую подушку из тонкого финикийского виссона. Около ее изголовья с глухим стоном причитала обезумевшая от горя Херсе, покачиваясь, словно автомат, из стороны в сторону.

  

  - Я убила тебя, божество мое! Я достойна смерти, - хрипло причитала она, - я недоглядела, я заспала!

  

  Завидев приближение Тии, все расступились. Говор и шепот смолкли. Слышны были только причитания старой Херсе.

  

  - Не на своей милой родине нашла смерть ты, мое божество... Далеко от праха Гектора будет покоиться твое чистое тело... Слезы родных не оросят твоего прекрасного лица... О, всемогущие боги!

  

  Весь запыхавшись, смущенный, растерянный торопился к месту ужасного происшествия Бокакамон, управляющий женским домом Рамзеса: в его доме, в доме его ведения, совершилось это страшное, неслыханное дело.

  

  - О святейшество! - поднял он руки к небу при виде жены фараона, своей повелительницы. - Какие немилосердные боги судили мне это несчастье!

  

  - Вот меч, которым совершено злодеяние, - сказала Тиа, подавая меч пришедшему. - У этого железа есть язык - он назовет нам злодея. Допроси железо!

  

  Рука Бокакамона дрожала, когда он брал протянутый к нему клинок с пятнами крови.

  

  - Это меч не египетской работы, - с удивлением заметил он. - Как он попал сюда?

  

  - Его сейчас подняла в саду Нитокрис, - отвечала Тиа. - Но как он попал в мой дом, помимо стражи? Не сам он, конечно, вошел сюда - его внесла чья-нибудь злодейская рука, но чья?

  

  - Только не рука мужчины. Я в этом ручаюсь, великая царица, - отвечал Бокакамон.

  

  - Так рука женщины?

  

  - Женщины, царица.

  

  Тиа и Нитокрис молча приблизились к ложу, на котором лежала мертвая Лаодика. Утренний свет, падавший сверху на лицо убитой косой полосой и отражавшийся бликами в широко раскрытых глазах умершей, придавал застывшему лицу ее выражение изумления, смешанного с ужасом, точно то, что она видела там, в загробном мире, внушало ей этот ужас.

  

  С изумлением и страхом все смотрели на старуху, я слезы текли по ее смуглым щекам. Нитокрис плакала, припав к плечу матери.

  

  Вдруг Херсе перестала причитать, и, несмотря на присутствие царицы, нагнулась близко к лицу умершей.

  

  - Я вижу ее... я вижу убийцу! - с ужасом проговорила она.

  

  - Где? Кто? - с удивлением спросил Бокакамон.

  

  - Вон она... в глазах у нее... Смотрите! Смотрите! - говорила старая негритянка, впиваясь глазами в открытые, уже остекленелые глаза Лаодики. - Я вижу ее!

  

  С изумлением и страхом все смотрели на старуху, полагая, что рассудок ее помешался от горя. Но Бокакамон приблизился к ложу и тоже взглянул в глаза умершей.

  

  - Видишь, господин? - глухим шепотом спросила его Херсе, как бы боясь спугнуть то, что она видит. - Тебе известно, господин, что когда кто убивает другого и тот, кого убивают, видит убийцу, то лицо убийцы, словно в зеркале, навсегда остается в глазах убитого... Убийца стоит в ясных очах моего божества, моей Лаодики... Вон она - это женщина - я узнаю ее.

  

  - Кто же она? - с суеверным страхом спросили Бокакамон и Тиа.

  

  - Я не знаю ее имени... но я видела ее здесь, в этом доме.

  

  Все с изумлением и страхом посмотрела друг на друга.

  

  - И ты узнаешь ее? - спросил Бокакамон.

  

  - Узнаю... Она такая красивая... злая... глаза василиска...

  

  - Посмотри, нет ли ее здесь? - сказал Бокакамон. Женщины этого дома, столпившиеся сзади царицы и жадно прислушивавшиеся к бессвязным словам старой негритянки, при словах Бокакамона с ужасом попятились назад. А что, если безумная старуха укажет на которую-либо из них?

  

  Херсе отвела глаза от мертвого лица Лаодики и лихорадочным взором стала осматривать присутствующих. Все невольно потупляли глаза под ее пытливым взором.

  

  - Видишь ее? Она здесь? - спросил Бокакамон.

  

  - Не я! Не я! О боги! - вдруг закричала одна из рабынь, дрожа всем телом.

  

  Это была Арза, которая на заре, поливая цветы лотоса, заметила в земле конец рукоятки предательского меча и вынула его, а потом показала другой рабыне, ливийке Неху.

  

  Крик Арзы произвел общее смятение. Все глядели на нее, сторонясь с испугом. Бокакамон приблизился к ней.

  

  - Говори, что ты знаешь? - грозно спросил он.

  

  - О благородный господин, - трепеща всем телом, заговорила рабыня. - Я встала рано, вместе с Неху, и мы пошли поливать цветы на заре... Я поливала вон там цветы лотоса... Вдруг вижу, что-то блестит в земле... Я нагнулась... Вынимаю из земли... Это, вижу, меч... в крови... И показываю его Неху... Вдруг она закричала (указывая на Херсе)... я испугалась...- она замолчала.

  

  - Ну и что же? - спросил Бокакамон.

  

  - Я испугалась... я уронила меч... мы побежали сюда...

  

  О, великие боги!

  

  Ломая руки, она замолчала, все еще вздрагивая. Бокакамон обратился к Херсе.

  

  - Это она? - спросил он, указывая на Арзу.-Узнаешь ее?

  

  - Нет! Нет! Не она... Та, молоденькая, красавица... Вон она! - и Херсе опять уставилась в глаза умершей. - Глаза василиска... О, не гляди так... я - я твоя злодейка, я недоглядела... я заспала... О мое божество! Я недостойна служить тебе в загробном мире.

  

  Скоро весть об ужасном происшествии в женском доме облетела весь дворец фараона. Прежде всех явился в помещение Лаодики царевич Пентаур, который был глубоко очарован красотой несчастной дочери Приама и мечтал сделать ее царицей Египта.

  

  Вид мертвой Лаодики произвел на него потрясающее впечатление. Он не верил, чтобы это была та Лаодика, которая еще накануне мечтала с ним о возвращении в Трою, о восстановлении царства предков.

  

  - Убита! Убита! О боги! - вырвался у него крик отчаяния. - О прекрасный, нежный цветок лотоса! Кто сорвал тебя? Где тот злодей? О, вечные, безжалостные боги!

  

  Он бросился к матери и заплакал.

  

  - О, матушка! Ты ее так любила...

  

  - Дорогой мой! Ты видишь: я сама плачу, - говорила Тиа, прижимая к себе голову сына.

  

  - Но кто же решился убить ее?

  

  - Боги то ведают... Вон меч, а чья рука направила его в сердце - никто не знает.

  

  - Какой меч? Где?

  

  Бокакамон подал Пентауру меч.

  

  - Его нашли здесь, в саду.

  

  - Это меч мужчины, - удивился царевич. - Как мог мужчина попасть в дом женщин?

  

  - Нет, царевич, я головой ручаюсь, что мужчина не мог попасть сюда, - робко возразил Бокакамон, - меч внесен в этот дом рукой женщины, и эта же рука злодейски поразила несчастную дочь Приама.

  

  - Женщина, женщина убила мою голубку чистую, - словно автоматически повторяла старая негритянка. - Она сидит в ее глазах, она смотрит оттуда...

  

  - Что она говорит? - спросил Пентаур.

  

  - У нее, кажется, помутился рассудок, - тихо отвечал Бокакамон. - Она убита горем: говорит, что лицо убийцы всегда отражается, как в зеркале, в глазах убитого. Старуха видит там убийцу.

  

  Пентаур робко подошел к ложу Лаодики и нагнулся к ее неподвижному лицу.

  

  - О боги! Я не могу видеть этих глаз! - с ужасом отшатнулся он от мертвой.

  

  - Его святейшество идет! Фараон! Фараон! - послышался шепот среди женщин.

  

  Все с боязнью расступились. Рабыни упали ниц. Это шел сам Рамзес.

  

  

  

  

  

  

  

  В тот же день Рамзес приказал нарядить строжайшее следствие по делу о таинственном убийстве троянской царевны. Преступление казалось таким загадочным, что для раскрытия его призваны были высшие следственные и судебные власти столицы фараонов. Во главе их стоял хранитель царской казны Монтуемтауи. В помощь ему придали носителя опахала Каро, царского переводчика Пенренну, знаменосца гарнизона Эив-Хора и несколько фараоновых советников.

  

  В именном повелении, данном следователям, между прочим, выражено было: "Виновные и прикосновенные к неслыханному злодеянию в самом сердце моего дворца Должны приять смерть от собственной руки своей; да обрушится их преступление на главу их" - и добавлялось в конце: "Я есмь охрана и защита всего навеки и есмь носитель царского символа справедливости пред лицом царя богов, Аммона-Ра, и пред лицом князя вечности - Озириса".

  

  В этот же день начались допросы. Следователи открыли заседание в палате суда, в самом дворце Рамзеса, перед изображением божеств высшего судилища - Горуса с головой кобчика и Анубиса с головой шакала, между которыми находились весы правосудия. Изображение князя вечности и судьи вселенной Озириса помещалось на троне; в одной руке его был скипетр, а в другой бич для злых и преступников; тут же на жертвеннике находился цветок лотоса, стережемый чудовищами, символами владык Нила, крокодилом и гиппопотамом...

  

  Следователи и судьи помещались на возвышенных седалищах.

  

  Первой была вызвана к допросу Херсе, которая неразлучно находилась с Лаодикой и спала всегда в преддверии помещения юной царевны. Убийца мог проникнуть к ложу Лаодики только через тело старой негритянки.

  

  - Я убийца моего божества, солнца очей моих, - каялась Херсе перед следователями. - Пусть меня поразит своим бичом великий Озирис. Я не уберегла мое сокровище, я потушила свет очей моих - я заспала царевну, дочь богоравного Приама.

  

  - Отвечай на вопросы, - остановил ее Монтуемтауи, поправляя на груди золотую цепь с изображением священного жука. - Ты сама готовила ложе царевне вчера на ночь? - спросил он.

  

  - Сама, господин. Я никого не допускала к ее чистому ложу, - был ответ.

  

  - А что делала царевна с вечера? С кем была?

  

  - Под вечер, когда светоносный лик Горуса уже клонился к закату, а тени от пальм теряли свой конец за Нилом, ее ясность Лаодика ходила по саду с ее ясностью царевной Снат - да будет счастье и здоровье вовеки ее уделом - и рассказывала ей о своей родине, о священном Илионе, о том, как его осаждали данаи и атриды, о смерти брата своего Гектора, - говорила Херсе.

  

  - А после того? - перебил ее Монтуемтауи.

  

  - После того пришел его ясность царевич Пентаур и его ясность царевич Меритум, и царевич Пентаур спрашивал ее ясность Лаодику о вожде данаев Агамемноне и о храбром Ахиллесе, и о том, как брат ее ясности Лаодики Парис поразил насмерть в пятку Ахиллеса, - продолжала свое показание Херсе.

  

  - А ты что делала в то время? - спросил главный следователь.

  

  - Я заплетала венок из цветов, чтоб украсить им головку ее ясности.

  

  - И царевна при тебе легла потом на ложе сна?

  

  - Я ее и уложила, и повеяла над нею опахалом, пока она не заснула.

  

  - А сама легла спать когда и где?

  

  - Я легла у ее порога, утолив жажду из своего кувшина водой Нила, и тотчас же заснула, как мертвая... О, великий Озирис! - всплеснула вдруг руками старая негритянка. - Меня опоили водою сна! Я теперь все поняла: кто-нибудь влил в мой кувшин сонной воды... Это так, так! Оттого я и заснула, как мертвая, чего со мной всю жизнь не было... О боги! Это верно, верно!.. Я всегда бывало так чутко сплю, что слышу, кажется, всякое дыхание ее ясности, каждое ее движение на ложе сна... о, праведные боги!

  

  Следователи молча переглянулись между собой.

  

  - Так ты думаешь, с умыслом кто-нибудь усыпил тебя? - спросил Монтуемтауи.

  

  - С умыслом, я теперь вижу: оттого и вода показалась мне на вкус какой-то странной.

  

  - Кого же ты подозреваешь в этом?

  

  - О! Это та, которую я видела в мертвых зрачках моей голубицы, ее ясности Лаодики.

  

  - В мертвых зрачках царевны ее видела?

  

  - Да, в зрачках, как в зеркале.

  

  - И то была женщина?

  

  - Женщина - красивая, с глазами василиска.

  

  - И ты можешь назвать ее имя?

  

  - Не могу... не знаю... Но я ее видела.

  

  - Здесь, в женском доме?

  

  - Должно быть, здесь - больше негде.

  

  Тогда Монтуемтауи предложил заседавшим с ним судьям - не предъявить ли перед лицом этой допрашиваемой всех женщин дома фараона? Все изъявили согласие.

  

  Решение это тотчас же было объявлено в женском доме высочайшим именем фараона, и Бокакамону приказано было вводить в палату верховного суда поодиночке сначала ближайших рабынь, имевших право ночевать в женском Доме, а потом почетных женщин и девиц.

  

  Эта поголовная очная ставка не привела, однако, ни к чему. В некоторые лица вступавших в палату суда женщин, особенно в молодые и красивые лица, Херсе всматривалась пристально, настойчиво, как бы пожирая их глазами, но потом в отчаянии повторяла: "Нет, нет... не та... не то лицо... не те глаза..."

  

  От одного лица она долго не могла оторвать глаз - это прекрасное лицо Аталы, к которой, видимо, охладел Пентаур с той минуты, как увидел Лаодику. Атала была бледнее обыкновенного, когда предстала перед судилищем; глаза ее были заплаканы, и она, казалось, избегала взгляда старой негритянки. Херсе вздрогнула, когда увидела ее, и отступила назад. Она давно замечала, как Атала недружелюбно смотрела на обожаемую ею дочь Приама. Чутьем женщины старая негритянка угадала, что Атала ревнует Лаодику к Пентауру, и сама стала недолюбливать гордую дочь Таинахтты. И вот обе эти женщины с глазу на глаз перед страшным судилищем... Не она ли убийца? Не у нее ли глаза василиска, что отпечатались на мертвых зрачках несчастной дочери Приама?... Лицо прекрасное, но не доброе, такое, какое поразило ее в мертвых зрачках... Херсе вспомнила эти безжизненные, остеклелые, когда-то прекрасные глаза, вспомнила это мертвое юное личико, вспомнила счастливое детство Лаодики, потом печальную судьбу ее родного города, ее семьи, свою неволю, с которой она давно сжилась...

  

  - О боги! Помогите мне! - простонала она.

  

  - Ну, что же? Говори! - напомнил Монтуемтауи.

  

  - Кажется... она... кажется, - прошептала допрашиваемая.

  

  - "Кажется" - не имеет силы утверждения: говори без "кажется", - повторил Монтуемтауи.

  

  - Не знаю... не знаю... о боги!

  

  - Атала, дочь Таинахтты, может удалиться от лица суда, - сказал Монтуемтауи. - Так и запиши показание допрашиваемой: не дано обвинения, - обратился он к писцу палаты суда.

  

  Атала, видимо шатаясь, удалилась. Херсе провожала ее долгим, каким-то растерянным взглядом.

  

  По окончании повальной очной ставки вызваны были к допросу одна за другой рабыни Арза и Неху, первые нашедшие предательский меч в саду. Но и от них не узнали ничего более, кроме того, что было уже известно.

  

  Со своей стороны Бокакамон с помощником своим Аххибсетом допросили всех женщин дома - не заметили ли они ночью, чтобы кто-либо ходил в саду или около помещения троянской царевны; но и это ни к чему не привело: все спали по своим местам, и никто ночью не в урочный час не бродил по саду.

  

  Тогда стали призывать к допросу привратников женского дома: кто сторожил в эту ночь ворота дома, и не было ли впущено в дом постороннее лицо.

  

  И тут все под страшной клятвой подтвердили, что никто из посторонних женщин, не только мужчин, ни в эту ночь, ни днем, и никогда никто не входил в женский дом, в это недосягаемое для постороннего глаза святилище богини Сохет.

  

  Где же искать преступника?

  

  Когда следователи остались одни после произведенных ими допросов, Монтуемтауи взял в руки меч преступления, лежавший перед ним на столе.

  

  - Живые люди ничего нам не открыли, - сказал он, глядя на меч, - так все откроет это мертвое железо.

  

  - Правда, правда, - подтвердили прочие следователи, - допросим железо.

  

  - Это меч редкой работы, дорогой меч, - сказал медленно Монтуемтауи, - он будет дважды сугубо красноречив в опытных руках во-первых, это редкий меч, он не египетского изделия; таких я не видал в земле фараонов; да и божество на рукоятке меча - не египетское; я полагаю, что это - финикийское божество из северной страны Рутен; это - богиня Астарта, как мне кажется; это - один язык нашего меча; во-вторых, такое драгоценное оружие могло принадлежать только богатому, знатному лицу, которое бывало в походах, если не само, то его отец, его предки; но, может быть, меч этот куплен и в Египте: у кого? - это второй и самый красноречивый язык.

  

  - Хвала твоей мудрости! - воскликнули следователи. - У тебя глаза и ум бога Хормаху.

  

  - Как же мы допросим это железо? - продолжал риторически Монтуемтауи. - Как развяжем ему язык? А вот как: вызовем сюда, пред лицом судных божеств, всех продавцов оружия и всех оружейных мастеров города Фив - они развяжут язык железу.

  

  Мнение председателя было принято, и на другой день все оружейники Фив были вызваны в суд.

  

  Меч долго переходил из рук в руки, но ни один продавец не мог сказать, чтоб это дорогое оружие было куплено у него или сделано в Фивах: такого меча в столице Египта никто не видал... Только один старый мастер долго рассматривал клинок и рукоятку меча и, по-видимому, что-то соображал.

  

  - Это меч финикийской работы, - сказал он наконец, - рукоятка его изображает богиню Астарту.

  

  - Так я и говорил, - заметил Монтуемтауи. - Но как он попал сюда?

  

  - Он куплен или в Мемфисе, или в Цоан-Танисе, последнее вероятнее, - отвечал старый мастер. - В Цоан-Танисе я сам видел такие мечи.

  

  На основании этого показания решено было тотчас же отправить носителя опахала Каро в Мемфис и в ЦоанТанис. Там он должен был предъявить роковой меч всем продавцам оружия и узнать, кому и когда был продан финикийский меч.

  

  В Цоан-Танисе Каро действительно напал на след того, что ему поручено было разыскать. Один оружейник этого города узнал предъявленный ему меч. Он сказал, что это дорогое оружие досталось ему по наследству от отца и хранилось в его лавке вместе с прочим оружием, но что несколько месяцев тому назад зашел к нему молодой египтянин и, увидав меч, который ему очень понравился, купил его за весьма дорогую цену.

  

  - Кто ж был этот молодой египтянин? - спросил Каро с затаенной радостью, которую боялся обнаружить перед продавцом. - Он здешний? Из Цоан-Таниса?

  

  - Нет, господин, он приезжий и, как я узнал, отправлялся отсюда в Фивы, - отвечал торговец. - Имени его, господин, я не спрашивал; знаю только, что он купил здесь на рынке двух рабынь - одну молоденькую, а другую - старуху из племени Куш.

  

  - А молодая из какого племени?

  

  - Этого не умею сказать, господин, а говорили, будто она из царского рода.

  

  - А какая она из себя?

  

  - Очень красивая и с золотистыми волосами; говорили, что она привезена из-за Зеленого моря.

  

  - А какой из себя египтянин, который купил ее?

  

  - Высокий и красивый и, должно быть, из знатного рода - с золотой цепью на груди.

  

  Больше этого ничего не мог узнать Каро от продавца оружия. Тогда он обратился к торговцам невольниками. Здесь след того, чего он доискивался, выяснился еще более. Один из работорговцев припомнил, что несколько месяцев тому назад он продал одному знатному молодому египтянину из Фив двух рабынь - одну юную красавицу из северных стран, дочь царя, город которого был разрушен и сожжен врагами, а дети его, дочери, отвезены в разные места.Одна из них со своей рабыней и была отбита на море финикийскими пиратами и продана в Цоан-Танисе.

  

  - А не знаешь, как звали этого царя, ее отца? - спросил Каро.

  

  - Не помню, господин, - отвечал работорговец. - Старая ее рабыня, из страны Куш, называла имя этого царя и их город, но я забыл.

  

  - Не Троя ли этот город?

  

  - Так, так, господин, именно Троя.

  

  - А царь назывался Приам?

  

  - Кажется, что так, но, наверное, не помню.

  

  - А как звали эту дочь его, что купил у тебя знатный египтянин?

  

  - Я ее знал просто "царевной" или "золотой царевной", потому что у нее волосы такого цвета, как золото священной страны Пунт.

  

  Для Каро не оставалось теперь никакого сомнения, что это была несчастная Лаодика, дочь такого же злополучного Приама, а купивший ее знатный египтянин - Абана, сын Аамеса.

  

  С этими сведениями он и поспешил воротиться в Фивы.

  

  Всю дорогу его мучили вопросы: неужели Абана зарезал Лаодику? А если он - то как он мог пробраться ночью в женский дом? Но старая негритянка утверждает, что Лаодику зарезала женщина, но только мечом, принадлежащим Абане.

  

  - Нет сомнения, - думал Каро, - что Абана, злобствуя на Лаодику за ее бегство, подкупил одну из женщин дома фараона зарезать невинную девушку: пусть же не достается никому другому, если не досталась ему. Но в таком случае зачем отдавать свой меч для совершения убийства? Меч этот - прямая улика. Разве нельзя было найти другой меч или простой нож? Подкупленная убийца могла совершить свое гнусное дело всяким острым ножом, которые всегда находятся под рукой в женском доме. Зачем же понадобился именно меч Абаны, и притом такой редкий и заметный?

  

  Эти вопросы так и остались неразрешенными в голове Каро.

  

  

  

  

  

  

  

  В тот же день, когда Каро воротился в Фивы, Абана под наблюдением мацаев был приведен в палату верховного суда. Появление в его доме мацаев сначала встревожило его, но он тотчас же ободрился и смело явился в суд. Он даже держал себя высокомерно, зная, каким уважением в стране и лично у фараонов пользовался его отец.

  

  - Абана, сын Аамеса! - торжественно обратился к нему Монтуемтауи. - Пред лицом Озириса говори только правду. Скажи, что ты знаешь о дочери троянского царя Приама Лаодике, которую ты купил несколько месяцев тому назад в Цоан-Танисе вместе с ее рабыней.

  

  - Я знаю только то, что обе они на пути от Мемфиса к Фивам, пользуясь темнотой ночи и оплошностью моих рабов, постыдным образом бежали с корабля "Восход в Мемфисе", - гордо отвечал Абана.

  

  - Ты их потом не мог найти?

  

  - Не мог.

  

  - И не знал, где они?

  

  - Не знал.

  

  - И никогда больше не видел Лаодики?

  

  - Не видел.

  

  - Абана, сын Аамеса! - возвысил голос один из судей, знаменосец гарнизона Хора. - Ты говоришь неправду в лицо Озирису, ты видел царевну Лаодику.

  

  - Абана, сын Аамеса, ты сознаешься, что сказал неправду в лицо Озирису? - спросил Монтуемтауи.

  

  - Не сознаюсь, - был дерзкий ответ, - я сказал правду.

  

  - Уличи же его во лжи, знаменосец Хора, - сказал председатель суда.

  

  - Вот как это было, - начал Хора, - когда после отбытия ее ясности царевны Нофруры в загробный мир, и в прекрасную страну Озириса, его святейшество фараон Рамзес со всей своей благородной семьей возвращался с похорон царевны во дворец, и царевна Лаодика шла рядом с ее ясностью царевной Снат-Нитокрис, ты, Абана, сын Аамеса, стоял рядом с моим начальником, с вождем воинов гарнизона Таинахттой, а я, знаменосец гарнизона, Хора, стоял позади вас, и ты, Абана, говорил Таинахтте: "Она, царевна Лаодика, моя рабыня и беглянка, и я возьму ее обратно к себе как мою собственность". Вот что говорил ты, Абана, сын Аамеса.

  

  Абана не ожидал удара с этой стороны и растерялся, но скоро обычная дерзость воротилась к нему, и он презрительно сказал:

  

  - Судьи также могут говорить ложь в лицо Озирису: того, что на меня взводит знаменосец гарнизона и мой судья Хора, я не говорил и Лаодики, после ее бегства, не видел.

  

  - Ты утверждаешься на этом пред лицом Озириса? - строго спросил Монтуемтауи.

  

  - Утверждаюсь, - был ответ.

  

  Монтуемтауи сдернул со стола свиток папируса, которым прикрыт был предательский меч.

  

  - А это что такое? - вдруг спросил он.

  

  - Меч, - сказал отрывисто допрашиваемый и чуть заметно вздрогнул.

  

  - А чей он?

  

  - Не знаю.

  

  - А не был он прежде твоим?

  

  - Не был.

  

  Такие дерзкие ответы возмутили судей; носитель опахала Каро даже привстал с негодующим видом и сверкающими глазами.

  

  - Абана, недостойный сын благородного Аамеса, ты снова солгал пред лицом Озириса, - сказал он резко. - Ты купил этот меч в Цоан-Танисе у торговца оружием Аади в лавке на невольничьем рынке.

  

  - Сознаешься? - повторил вопрос председатель.

  

  Улики были слишком подавляющего свойства, и Абана оторопел. Ему сразу представилось, что его подозревают в убийстве Лаодики. Пропасть открывалась под его ногами, и он понял, что надо спасать свою шкуру.

  

  - Сознаешься? - повторил вопрос председатель.

  

  - Сознаюсь, меч мой, но его у меня украли.

  

  - Давно?

  

  - Недели две тому назад, - Почему же ты не заявил в свое время о покраже? Это такое редкое и дорогое оружие.

  

  Абана молчал. Он чувствовал, что более и более запутывается: судьи, по-видимому, знали больше, чем он предполагал, и больше, чем сами высказывали.

  

  - Приблизься к столу, - сказал ему Монтуемтауи, - взгляни на меч, видишь на нем следы крови?

  

  - Вижу, - хрипло отвечал Абана.

  

  - Это кровь дочери троянского царя, Лаодики, она зарезана твоим мечом. Кто ее зарезал?

  

  - Не знаю, - чуть слышно отвечал Абана, дерзость которого уступила место страху.

  

  - Как же твой меч очутился в женском доме фараона, его святейшества Рамзеса?

  

  - Я подарил его Атале, дочери Таинахтты.

  

  Слова эти разом пролили свет на все, что казалось доселе темным. Атала, эта прекрасная девушка, в лицо которой так пристально всматривалась старая Херсе? Неужели Атала убийца? Неужели она усыпила старую негритянку в ночь убийства? А что побудило ее к этому злодеянию? А то, чем единственно живут женщины: чувство, страсть, ревность. Ревность! Вот где разгадка всему. Атала, вероятно, неравнодушна к этому долговязому сыну Аамеса и, боясь, что прекрасная Лаодика опять будет возвращена ему как его собственность и может пленить его сердце, что было очень возможно с ее красотой, решила отделаться от опасной соперницы и выпросила у Абаны меч, которым и поразила бедную, невинную жертву. Так думал Монтуемтауи, пораженный этим неожиданным открытием. Но, может быть, Абана, по злобе на беглянку, сам подготовил Аталу убить Лаодику, чтобы она не досталась другому?

  

  - А твоя воля участвовала в убиении троянской царевны? - спросил, после небольшого размышления, Монтуемтауи.

  

  - Как? - как