Мордовцев Даниил Лукич - Замурованная царица

sp;В доме этой-то чужеземной матери - говорит историк фараонов - молодой наследник Аменхотепа III, любимый отцом, хотя уже тогда ненавидимый жрецами, как плод незаконного брака, воспринял учение о едином световом боге и, проникнувшись этим учением в юности, сделался горячим его приверженцем, когда достиг возмужалости. Хунатен, сделавшись владыкой Египта, приказал на всех памятниках фараонов, с помощью резца и молота, истребить, изгладить, выбить совсем имена бога Аммона и его супруги, богини Мут. Жрецы, а за ними и народ открыто восстали против царя-святотатца. Тогда Хунатен бросил столицу праотцев и основал новую резиденцию вдали от Фив и Мемфиса, на восточной стороне Нила, и назвал ее своим именем - "город Хунатен" (то же сделал впоследствии, почти через 4000 лет, далеко от Египта, почти на крайнем севере, другой великий царь, бросив старую столицу с ее старыми жрецами и основав вдали от нее город своего имени). Скульпторы-художники, каменщики, простые рабочие были согнаны со всего Египта, чтобы с величайшею поспешностью строить новый храм, по начертанному самим Хунатеном плану, и огневые жертвенники в честь бога-солнца, храм, совершенно непохожий на древние египетские храмы. Сановники же - "носители опахала" - и гордые жрецы должны были надзирать за ломкою камня в горах и нагрузкою его на суда. Это ли не унижение, это ли не насмешка над вековечными преданиями Египта.

  

  Вот имя этого-то Хунатена и стало страшилищем во все последующие века истории земли фараонов. Его-то и упомянула теперь Тиа, воскликнув: "О, Хунатен, Хунатен!"

  

  

  

  

  

  

  

  На другой день Рамзес III с отборным войском выступил в поход против царей Либу, как называлась тогда Ливия, - против Цамара и Цаутмара. Похода этого давно ожидали в Фивах, и войска выступили по первому же слову нового фараона.

  

  Рамзес выступил из своей столицы северными воротами, окруженный военачальниками. Рядом с ним на таких же золоченых, как и у отца, колесницах ехали его два сына и три дочери в военных доспехах. С ними же была и светлокаштановая хеттеянка Изида, облеченная в панцирь и шлем. Ручной лев - Смам-Хефту - выступал у левого колеса колесницы фараона. Дикая музыка труб и барабанов потрясала воздух.

  

  Когда последние звуки боевой музыки смолкли в отдалении, у пилонов храма богини Сохет показалась знакомая нам стройная фигура Бокакамона.

  

  - А! Сама богиня посылает мне навстречу своего служителя, - воскликнул он, увидев показавшегося в воротах храма жреца.

  

  - А! - в свою очередь воскликнул старый тучный служитель богини Сохет. - Страж тайных наслаждений фараона! Добро пожаловать - богиня ждет тебя. О себе пришел просить или о вверенных тебе сокровищах, которые и, не похищая, можно похитить у их владыки? - спросил жрец с лукавой улыбкой.

  

  - Не о себе, а обо всей земле египетской, - отвечал Бокакамон.

  

  Жрец сделал большие глаза. Плутоватое лицо его продолжало улыбаться.

  

  - Обо всей египетской земле! - притворно удивился он. - Разве ты думаешь, что ее, как и твоих красавиц, не похищая, могут похитить презренные цари Цамар и Цаутмар?

  

  - Нет, хуже того... Ее может похитить тот, кто ею владеет, - загадочно отвечал Бокакамон.

  

  - Как! У себя самого похитить!

  

  - Не у самого себя, а у других.

  

  - Великая богиня Сохет, мать богов! - патетически воскликнул жрец. - Вразуми слугу твоего. Я ничего не понимаю: то, чем я владею, я похищаю у себя - не понимаю!

  

  - Похитить у вас, - почти шепотом сказал Бокакамон.

  

  - У нас! У жрецов богини Сохет?

  

  - И у вас, и у богини Сохет, и у всех богов египетских.

  

  - Как это так? - развел руками жрец. - Мы поменялись ролями? Прежде боги нашими устами вещали смертным свою волю, а теперь оракул Аммона и богини Сохет, кажется, переселился в храм тайных наслаждений фараона?

  

  - Да, я пришел к тебе от царицы, - еще тише сказал Бокакамон.

  

  - От которой? - с прежней иронией спросил жрец.

  

  - У нас одна царица, - отвечал Бокакамон.

  

  - И у нас одна, - по-прежнему загадочно говорил жрец, - только, может быть, у вашей не то имя, что у нашей.

  

  - Имя нашей - царица Тиа.

  

  - Гм... Послушай, друг Бокакамон (жрец понизил голос), у меня есть две пары сандалий; одна пара - вот эта, что ты видишь у меня на ногах; другая пара с протертыми подошвами валяется под моим ложем, в пыли, в забвении, и, когда я говорю своему рабу: "Подай мои сандалии", раб подает мне вот эти... Понимаешь?...

  

  - Понимаю, - начал догадываться Бокакамон.

  

  - Так войдем лучше в мою келью, - сказал жрец, взяв Бокакамона за руку, - а то здесь неудобно говорить о сандалиях...

  

  Они прошли во внутренний двор, где на гранитном пьедестале покоилось сидящее изображение богини Сохет - женщина с головою льва, украшенная солнечным диском. И жрец, и Бокакамон преклонились перед статуей богини.

  

  - Великая мать богов все мне поведала, - таинственно сказал жрец.

  

  Они вошли в келью жреца. Это была обширная комната, в которую свет проникал сквозь отверстия в потолке, затянутые прозрачным, как стекло, сплавом из белого финикийского песка, в виде дани получаемого ежегодно от царей Цаги (часть прибрежной Финикии). На столиках из гранита и на пьедесталах стояли золотые и серебряные изображения богов, сковородки для курений в храме, жертвенные блюда и систры - род металлических трещоток, употреблявшихся при богослужениях.

  

  - Я знаю больше, чем "та", которая прислала тебя ко мне, - сказал жрец, усаживая своего гостя. - Великая богиня все мне открыла... Тот, кто хочет похитить у нас Египет, идет оттуда, с той стороны света, где встает Горус. Он забыл благодеяния Египта и его богов. Когда, по исходе из нашей священной земли, он сорок лет скитался в пустыне, оставленный нашими богами, то отчаяние заставило его вспомнить о них, вспомнить о священном Алисе. Но в их стадах Апис не появлялся, - и тогда они сделали себе золотого Алиса и поклонялись ему. А теперь, вероятно, и его забыли, своего бога нашли, какого-то "единого".

  

  Жрец говорил порывисто, страстно. Куда девалась его скептическая улыбка! Старое лицо оживилось, глаза блестели.

  

  - Они называют себя единственным "народом божьим" и забывают, как их поражали фараоны, - продолжал жрец. - А теперь они подослали нам красивого хамелеона, который ослепил очи "того", кого я не хочу называть по имени. И этот хамелеон уже превратился в ихневмона, который хочет пожрать яйца великого нильского крокодила. Но великая Сохет не допустит до этого, не допустит! Это говорит ее устами ее верховный жрец Ири!

  

  Бокакамон был поражен. Он не ожидал такой страстности от ожиревшего, по-видимому, жреца. В последние годы он видел Ири только при богослужениях и торжественных процессиях, когда лица жрецов бывают непроницаемы и бесстрастны, как лица сфинксов.

  

  - Ты знаешь Пенхи, бывшего смотрителя стад фараона? - спросил он, когда жрец умолк.

  

  - Я ли не знаю его! - с прежней страстностью воскликнул Ири. - А ты знаешь его внучку, маленькую Хену?

  

  - Слышал о ней... Говорят, что она удостоилась получить из очей великого бога Аписа божественный огонь?

  

  - Да, получила, - отвечал жрец. - Но этого мало.

  

  - Как мало, святой отец! - удивился Бокакамон.

  

  - Это еще не все, что нужно для дела... Что нам нужно?

  

  - Спасти Египет от врага.

  

  - А кто его враг?

  

  - Ты сам знаешь, святой отец, - уклончиво отвечал старый царедворец. - Имени "его" я не назову.

  

  - Имя "его" - нильский крокодил, живущий на суше, я уже назвал "его".

  

  - Так что нам нужно, чтобы... сделать "его" зубы безвредными?

  

  - Нам нужна та девочка - Хену.

  

  - Но она наша: у ее Деда Пенхи и у Бокакамона - одно сердце, и в том сердце сидит скорпион.

  

  - Крокодил! - поправил его жрец.

  

  Бокакамон вздрогнул. Неужели этот страшный служитель Сохет слышал его разговор с царицей Тиа? Или эту тайну сообщила ему сама богиня? Ведь вчера Бокакамон прямо сказал жене фараона, что у Пенхи в сердце крокодил.

  

  Хитрый жрец заметил смущение своего собеседника.

  

  - Не бойся, - сказал он, - крокодил и у меня в сердце... Я сказал не все: божественная девочка вооружена только огнем очей Аписа; но это не все.

  

  - Чего же ей недостает? - спросил Бокакамон.

  

  - Апис дал ей свое творческое семя, но не дал поля, где посеять это семя, чтобы оно дало плод, - загадочно отвечал жрец.

  

  - Кто же может дать это поле?

  

  - Великая богиня Сохет: она, которая родила всех богов, даст это поле, даст сосуд для оплодотворения семени бога Алиса. Ты знаешь, где живет Пенхи? - спросил жрец.

  

  - Знаю, святой отец: на восточном берегу Нила, за верхней группой пальм Аммона.

  

  - Пришли же его ко мне, но только не теперь.

  

  - Когда же, святой отец?

  

  - Когда золотые рога месяца обратятся от запада к востоку.

  

  - Теперь, по ночам, на небе стоит полная темь, - как бы соображая что-то, проговорил Бокакамон. - Дней через семь?

  

  - Он сам это сообразит, - Пенхи человек сведущий в небесных кругах.

  

  - Что же мне теперь сказать пославшей меня? - спросил Бокакамон.

  

  - А то, что я тебе сказал от имени богини Сохет.

  

  - Хвала ее жрецу, великому Ири! - сказал Бокакамон.

  

  - Да, - как бы спохватился жрец, - не забудь, Пенхи должен прийти с божественной, священной девочкой.

  

  

  

  

  

  

  

  Прошло семь дней.

  

  В стовратных Фивах снова такое же оживление, какое было в день венчания на царство Рамзеса III. Народ снова толпился у храма Аммона-Горуса. Музыка играла торжественный марш. Из храма показалось несомое жрецами изображение божества. Впереди шел верховный жрец Аммон-Мерибаст, держа в руках сверток папируса.

  

  По знаку жреца музыка стихла. Тогда Аммон-Мерибаст показал народу папирус.

  

  - Смотрите! - громко провозгласил он, - Вот слово великого фараона: он извещает свой народ о дарованной ему богом Монту (бог войны) победе над презренными царями земли Либу.

  

  Радостные клики огласили воздух.

  

  - Слава великому богу Монту! Слава пресветлому Аммону-Горусу!

  

  Верховный жрец снова поднял над головой папирус.

  

  - Слушайте, сыны земли фараонов! - громко сказал он и развернул свиток.

  

  Водворилась тишина. Слышен был только клекот орлов в синем небе.

  

  Верховный жрец читал: "В месяце епифи, в 9-й день, в первый год царствования царя Рамзеса III, выступил фараон с войском в презренную землю Либу, против презренных царей Цамара и Цаутмара. Хорошая охрана над фараоном находилась в стане на высоте к югу от города Тхамху злого. Вышел фараон из своей палатки, как только взошло солнце, и возложил на себя военный убор отца своего, бога Монту. С ним были и сыновья его, принцы Рамессу и Ментухи, и дочери его, принцессы Нофрура, Ташера и Аида. Взошел на воинские колесницы, они пошли далее вниз и прибыли к югу от города Тхамху злого. И встретились фараону два презренных либу и говорили фараону так: мы братья и принадлежим к старшинам племени своего Либу, которое находится под властью царей Цамара и Цаутмара; мы хотим быть слугами дому фараонову, дабы могли отделиться от царей Цамара и Цаутмара. Теперь сидят они к северу от города Тхамху злого, ибо они боятся фараона. Так говорили два презренных либу; но слова, которые они говорили фараону, была гнусная ложь: презренные цари Цамар и Цаутмар подослали их, чтоб выведать, где находится фараон, дабы не приготовило им войско фараоново засады. Ибо презренные цари Цамар и Цаутмар пришли со всеми царями всех народов, с конями и всадниками, которые и стояли в засаде сзади города Тхамху злого. И фараон не уразумел смысла их ложных слов и поверил им. И пошел фараон далее вниз и пришел в местность, лежащую на северо-запад от Тхамху злого, где и предался отдохновению на золотом ложе. Тогда прибыли соглядатаи фараона и привели с собой двух лазутчиков царей Цамара и Цаутмара. Когда их привели пред фараона, он сказал им: кто вы такие? Они сказали: мы принадлежали царям Цамару и Цаутмару, которые послали нас, чтобы высмотреть, где находится фараон. Говорит к ним фараон: где пребывают презренные цари Цамар и Цаутмар? Ибо я слышал, что они находятся к северу от города Тхамху злого. Они говорят: смотри - презренные цари Цамар и Цаутмар стоят тут, и много народу с ними, который они привели с собою в великом количестве из всех стран, что лежат во владениях презренных царей Цамара и Цаутмара. У них много всадников и коней, которые везут воинские снаряды, и их более чем песку морского. Смотри - они стоят там, в засаде, позади города Тхамху дурного. Тогда приказал фараон призвать пред себя князей своих, чтобы они слышали все слова, которые сказали два лазутчика презренной земли Либу, находившиеся налицо. И говорит к ним фараон: взирайте на мудрость князей дома фараонова! Каждый день они говорили фараону: презренные цари Цамар и Цаутмар бежали от лица фараона, как только услышали, что идет на них фараон с войском. Теперь слушайте, что я узнал сейчас от этих двух лазутчиков. Презренные цари Цамар и Цаутмар прибыли со многими народами, с конями и всадниками, многочисленными, как песок пустыни. Они стоят там, за городом Тхамху злым. Значит - ничего не знали наместники и князья, которые правят землями дома фараонов. Им надлежало сказать: те, которых ты ищешь, пришли. Тогда говорили князья, бывшие пред фараоном, так: велика вина, которую совершили наместники и князья дома фараонова, что не распорядились выведать, где находились презренные цари Цамар и Цаутмар, чтобы каждый день докладывать о том фараону. И когда они говорили это, показались несметные полчища презренных царей Цамара и Цаутмара с конями и всадниками. И когда увидел их фараон, то пришел в великую ярость и сделался подобен отцу своему, богу Монту. Он возложил на себя воинский убор, все свои воинские доспехи и явился, как бог Ваал. И вступил он на колесницу свою, и ускорил быстрый бег свой рядом со львом своим Смам-Хефту, который радостно ревел, потрясая гривой. И вместе с фараоном ринулись на врагов сыны его и дочери его на своих колесницах, в воинских доспехах своих. Фараон бросился в середину неприятельских полчищ и поражал и убивал их. Ибо радость его есть принять битву и наслаждение его - броситься в нее. Удовольствие его сердцу доставляют только потоки крови, когда он срубает головы неприятелям. Минута битвы с мужами любезнее ему, чем день наслаждения с женщинами. Он разом убивал их и никого не щадил между ними. Все они плавали в крови своей. А в то время презренные цари Цамар и Цаутмар стояли полные страха; мужество покинуло их. Они бежали скорым бегством и оставили свои сандалии, свои луки, свои колчаны впопыхах позади себя и все, что при них было. Они, в теле которых не было трусости, и тело которых оживлялось мужественным духом, они бежали, как женщины. Тогда взяли воины фараона все, что оставили презренные цари Цамар и Цаутмар, - их деньги, их серебро, их золото, их железную утварь, уборы их жен, их седалища, их луки, их оружие и все, что было у них. Все это принесено было к палатке фараона вместе с пленными. Многое множество погибло презренных либу и их союзников".

  

  При последнем слове верховный жрец поднял глаза к небу. Из этой необычайно ярко-синей бездны глядел на него сам Аммон-Ра - знойное африканское солнце. Оно обливало своим невыносимо жгучим светом нестройную толпу, собравшуюся у храма верховного бога, гигантские гранитные колонны других храмов, целый лес колонн, целые аллеи молчаливых сфинксов, стройные иглы обелисков, исполинские статуи фараонов, группы таких же исполинских пальм, тихие мутные воды Нила, а там, дальше, - ливийские скалы с гробницами прежних фараонов... Величавая картина, как величаво все прошлое Египта - этой заколдованной страны! Аммон-Мерибаст, видимо, проникся той же мыслью. Со священным волнением он глядел и на этот лес колонн, и на аллеи задумчивых полногрудых женщин-львов, и на возносившиеся к небу, к самому Аммону-Ра, обелиски... Папирус в руке его дрожал.

  

  Народ молча ждал, что будет дальше. Все то ужасное и отвратительное, что было ему прочитано верховным жрецом, - эти потоки крови, отрезанные руки - не смущали его; напротив - радовали его национальную гордость... Ведь это было еще тогда, когда не было даже Рима, когда еще не влачили по земле труп Патрокла, когда жива была Гекуба, когда еще Гектор не прощался с Андромахой и Троя стояла во всей своей красе... Чего же было тогда требовать от народа!

  

  Аммон-Мерибаст видел это по лицам слушателей: они ждали еще чего-то. И он не обманул их ожидания. Он снова перенес свой взор на папирус.

  

  "А это трофеи победы великого фараона над презренною страною Либу и ее презренными союзниками, - продолжал читать верховный жрец, - живых пленных - 9364. Жен презренных царей Цамара и Цаутмара, которых они привели с собой, живых женщин - 12. Юношей - 152. Мальчиков - 131. Жен воинов - 342. Девиц - 65. Девочек - 151. Другая добыча: оружия, находившегося в руках или отнятого у пленных, - медных мечей - 9111. Других мечей и кинжалов - 120 214. Парных колесниц, возивших презренных царей Цамара и Цаутмара, их детей и братьев - 113. Серебряных кружек для питья, мечей, медной брони, кинжалов, колчанов, луков, копий и другой утвари - 3173 штуки. Все это отдано в награду воинам фараона. Затем огонь был пущен на лагерь презренных царей, на все их кожаные шатры и на все их узлы (вьюки?)".

  

  Жрец кончил и, обратясь к изображению божества, поднял руки.

  

  - Слава светоносному Аммону-Горусу! - воскликнул он. - Слава великому богу Монту, даровавшему победу своему сыну, фараону!

  

  - Слава Аммону-Горусу! - подхватил народ. - Слава Монту!

  

  Казалось, заговорили колоннады храмов, гигантские пилоны, гордые обелиски. Только сфинксы глядели молчаливо и загадочно своими гранитными очами.

  

  Поддерживаемое жрецами изображение божества скрылось за колоннами храма.

  

  - Где же богиня Сохет? - спросила знакомая нам "священная" девочка Хену своего деда, по-видимому не разлучавшегося со своей маленькой внучкой.

  

  - Ее здесь нет, дитя, она в своем храме, - отвечал старик.

  

  - Когда же мы к ней пойдем?

  

  - Когда Горус скроется за горами Либу, в пустыне, а за ним будут наблюдать с неба два рога нарождающейся луны.

  

  - А кто эта луна, дедушка? Божество?

  

  - Божество, дитя.

  

  - Ах, дедушка! Сколько он убил людей!

  

  - Кто убил, дитя? - спросил старик, видимо занятый своими мыслями.

  

  - Да фараон, дедушка, что вот читал жрец.

  

  - Много, дитя, всего 12 535 человек 6.

  

  - А я сегодня ночью, дедушка, слышала плач крокодила. О чем он плачет? - продолжала болтать невинная девочка, не подозревая в себе "божественности". Кого ему жаль?

  

  - Он не плачет, дитя, он обманывает.

  

  - Кого, дедушка?

  

  - Доверчивых людей и животных, он заманивает их к реке: крокодиловы слезы опасны.

  

  По Нилу скользили лодки то к восточному берегу, то обратно. Вдали виднелись паруса, чуть-чуть надуваемые северным ветром: то шли суда от Мемфиса, от Цоан-Таниса, любимой столицы Рамзеса-Сезостриса.

  

  На набережной кипело оживление. Пленные из страны Либу и Куш (Нубия), черные, как их безлунные ночи, выгружали на берег глыбы гранита и извести. Несмотря на ужасающий зной, они пели заунывные песенки своей родины.

  

  Пенхи на набережной зашел в лавку, где продавались восковые свечи и воск. Там он купил несколько "мна" (фунт?) воску.

  

  - На что тебе воск, дедушка? - спросила Хену.

  

  - Узнаешь после, дитя, - отвечал старик. - Ты же мне и помогать будешь в работе.

  

  - Ах, как я рада! - болтала девочка. - Что же мы будем делать?

  

  - Куколки... Только ты об этих куколках никому не говори, дитя, понимаешь?

  

  - Понимаю, дедушка, - отвечала Хену, гордая сознанием, что ей доверят какую-то тайну.

  

  

  

  

  

  

  

  Наступил, наконец, ожидаемый вечер. Солнце, безжалостно накалявшее в течение дня и гранитные колонны храмов, и головы молчаливых сфинксов, и глиняные хижины бедняков, нижним краем своего огненного диска коснулось обожженного темени высшей точки Ливийского хребта, когда в воздухе пронесся резкий крик орла, спешившего в родные горы, и вывел из задумчивости старого Пенхи.

  

  - Пора, дитя мое, - сказал он внучке. - Скоро на небе покажется то, чего мы ждем.

  

  Они пошли по направлению к гигантским статуям Аменхотепа, которые отбросили от себя еще более гигантские тени до самого Нила и далее. Скоро солнце выбросило из-за гор последний багровый свет в виде рассеянного снопа лучей, и над Фивами легла вечерняя мгла. В то же мгновение на небе, над Ливийскими горами, блеснул золотой серп нарождающегося месяца. Он так отчетливо вырезался над бледнеющим закатом, что, казалось, висел в воздухе над самыми горами пустынной Ливии. В воздухе зареяли летучие мыши.

  

  Улицы и площади города, за несколько минут столь шумные, быстро начали пустеть, потому что около тропиков ночь наступала почти моментально, и движение по неосвещенному городу являлось более чем неудобным.

  

  Но вот и пилоны храма богини Сохет.

  

  - Где начало вечности? - спросил чей-то голос наших спутников.

  

  - Там, где ее конец, - отвечал Пенхи.

  

  Это был условленный лозунг. От одного из пилонов отделилась темная фигура.

  

  - Следуйте за мной - богиня ждет, - сказал тот, кто стоял у пилона.

  

  - Верховный жрец богини, святой отец Ири, - пробормотал Пенхи в смущении.

  

  - Я его младший сын и посланец.

  

  Они все трое вошли во внутренний двор храма. Хену испуганно схватила старика за руку.

  

  - Богиня глядит, - прошептала она.

  

  Действительно, из мрака тропической ночи выступала, отливая фосфорическим синеватым светом, львиная голова странного божества. Голова в самом деле глядела живыми львиными глазами. Пенхи невольно упал на колени: он еще никогда не видел ночью богиню Сохет. Пенхи суеверно молился страшному божеству. Хену стояла с ним рядом и дрожала.

  

  - Божество милостиво: только чистому существу оно открывает свой светлый лик, - сказал тот, который называл себя младшим сыном верховного жреца Ири. - Встань, непорочное дитя, иди за мною.

  

  - Я с дедушкой, - робко проговорила Хену.

  

  - Конечно, с дедушкой. Идите, верховный отец наш ждет Пенхи и его внучку Хену.

  

  Все трое пошли направо, где находилось помещение верховного жреца. Оно было ярко освещено массивными восковыми свечами в высоких канделябрах. На небольшом бронзовом треножнике курилось легкое благовоние.

  

  Верховный жрец встретил пришедших ласково.

  

  - Какое прелестное дитя! - сказал он, подходя к Хену. - Как тебя зовут, маленькая красавица? - ласково спросил он, гладя курчавую головку девочки.

  

  - Хену, - отвечала она, нисколько не сробев: старый толстяк показался ей таким добродушным дедушкой.

  

  - А сколько тебе лет?

  

  - Двенадцатый, а потом пойдет тринадцатый.

  

  - Ого, как торопится расти, - рассмеялся жрец, - это пока, до семнадцати лет, а там начнет расти назад и убавлять свои года. А есть у тебя мать?

  

  - Нет, мама умерла: она там, в городе мертвых, - печально отвечала Хену.

  

  - А отец? - Девочка молчала; за нее ответил дед.

  

  - Он давно в плену, святой отец, его взяли финикияне в морской битве при устьях Нила, у Просописа, и продали в рабство в Троиду.

  

  - В Троиду! О, далеко это, далеко, на дальнем севере, - проговорил старый жрец. - Я знаю их город Трою; я был там давно с поручениями от великого фараона Сетнахта, и царь Приам принял меня милостиво. Я там долго пробыл и старика Анхиза знал, и Гекубу... А теперь, слышно, Трою разрушили кекропиды из-за какой-то женщины. О, женщины, женщины! 7

  

  Старик разболтался было, но скоро опомнился: ведь он верховный жрец, и притом богини-женщины...

  

  - Бедный Приам! - сказал он как бы про себя. - Сын мой, - обратился он к младшему жрецу, приведшему к нему Пенхи с внучкой, - поди, приготовь в святилище богини.

  

  Младший жрец вышел. Ири также удалился в соседнюю комнату, чтобы надеть на себя священную цепь и мантию.

  

  Хену, оставшись одна с дедом, с жадным любопытством и боязнью осматривала помещение верховного жреца. Изображения божеств внушали ей суеверный страх, зато опахала из страусовых перьев, украшенные золотом и драгоценными камнями, приводили ее в восторг.

  

  Скоро появился и Ири в полном облачении. В руке он держал блестящий бронзовый систр, который при сотрясении издавал музыкальный звук, похожий на треск цикад.

  

  - Дитя мое, - обратился Ири к Хену, смотревшей на него большими изумленными глазами, - ты смотрела в священные очи бога Аписа?

  

  Девочка не знала, что сказать, боясь ответить невпопад. Она посмотрела на деда.

  

  - Отвечай же, дитя, - сказал старик. - Тогда, во время священного шествия бога Аписа ты упала перед ним на колени и видела его глаза?

  

  - Видела.

  

  - А что чувствовала ты, когда бог взглянул на тебя?

  

  - Я испугалась.

  

  - Это священный трепет - в нее вошла божественная сила, - пояснил верховный жрец. - А теперь идем. Ири взял длинный посох с золотой головкой кобчика наверху, и они вышли на двор. В темноте снова выступила голова льва, освещенная как бы изнутри фосфорическим огнем.

  

  - Богиня благосклонно открывает тебе свое божественное лицо, - сказал жрец Хену, снова оробевшей.

  

  Преклонив колена перед статуей матери богов, они прошли дальше и вошли в самое святилище. И там было изображение Сохет рядом с изображением Пта. От жертвенника синеватой струйкой подымался дым курения, толстые, как колонны, восковые свечи в огромных подсвечниках освещали жилище богини.

  

  Верховный жрец, преклонившись перед божеством и опираясь на посох, правой рукой сделал движение в воздухе, потрясая систром. Раздались тихие музыкальные звуки, словно бы они исходили из огромной бронзовой головы матери богов. Голова невнятно, глухо проговорила несколько слов, которые жрец повторял за нею:

  

  - Пта, Сохет, Монту, Озирис, Горус, Апис...

  

  За жертвенником послышался странный звук, точно шипение змеи. И действительно, из-за жертвенника выползла большая серая змея. Увидев жреца, она свилась спиралью, и только плоская голова ее дрожала и вытягивалась, выпуская черное, раздвоенное жало-язык.

  

  Жрец стукнул посохом, и змея поползла к Ири, к его посоху. Он еще стукнул, и пресмыкающееся, коснувшись головой посоха, обвилось вокруг него и стало спиралью подниматься вверх, к руке жреца.

  

  - Священный уреус благоволит принять жертву из рук чистого существа, - проговорил Ири, потрясая систром.

  

  Тогда из-за завесы, скрывавшей дверь позади жертвенника, вышел младший жрец. Он держал в руке какую-то маленькую птичку.

  

  - Хену, чистое дитя, возьми жертву, - сказал Ири, обращаясь к девочке, которая, казалось, застыла в изумлении и ужасе.

  

  Младший жрец передал ей птичку, которая даже не билась в руках. Змея, держась спиралью на посохе, повернула голову к птичке. Глаза пресмыкающегося сверкали.

  

  - Дитя, отдай жертву священному уреусу, - сказал Ири.

  

  Девочка не двигалась, она не спускала глаз со змеи.

  

  - Пенхи, сын мой, подведи девочку, - сказал жрец старику.

  

  Тот повиновался и подвел девочку к посоху, к самой змее. Змея потянулась к птичке.

  

  - Пусть отдаст, - сказал жрец.

  

  Рука Хену автоматически потянулась вперед, и змея моментально схватила птичку.

  

  - О, дедушка! Она глотает птичку! - вся дрожа, проговорила девочка, цепляясь за старика.

  

  - Жертва принята, - торжественно произнес верховный жрец, вставая.

  

  Змея быстро соскользнула с посоха и уползла за жертвенник. Тогда Ири подошел к Хену и, желая ободрить ее, стал гладить и целовать ее голову.

  

  - Испугалась, девочка? Ничего, ничего, крошка, теперь все кончилось, - говорил он нежно.

  

  Услыхав, что все страшное кончилось, Хену несколько ободрилась.

  

  - Теперь птичка умерла? - спросила она.

  

  - Нет, дитя, она переселилась в божество. И ты некогда была такою же птичкой, и вот теперь боги превратили тебя в хорошенькую девочку.

  

  - Так и меня змея съела? - спросила Хену, совсем ободрившаяся. - Кто ж меня ей отдал?

  

  - Такая же, как ты, чистая девочка, - лукаво улыбнулся жрец. - А теперь подойди вот к этой свече, что пониже.

  

  Хену подошла. Свеча, толстая, как ствол молоденькой пальмы, горела выше головы Хену.

  

  - Можешь ее задуть? - спросил Ири, положив руку на плечо девочки.

  

  - Могу, - отвечала последняя.

  

  - Так да погаснет свеча жизни тех, чьи имена мы носим в сердце, - торжественно сказал верховный жрец. - Дуй же, дуй сильней.

  

  У Хену были сильные, молодые легкие. Она собралась с духом, дунула, и массивное пламя свечи моментально погасло; одна светильня зачадила.

  

  - Да свершится воля божества! - торжественно проговорил жрец. - Как чадит эта светильня, так пусть чадит постыдная память тех, чьи имена мы носим в сердце. Сын мой, подай священный серп, - обратился он к младшему жрецу.

  

  Тот взял с жертвенника золотой серп и подал Ири. Святой отец, взяв серп, отпилил верхнюю часть загашенной свечи, длиною вершка в три, и подал Пенхи.

  

  - Возьми этот священный воск, - сказал он, - и сделай из него то, что поведено тебе свыше: Пта, Сохет, Монту, Озириса, Горуса и Аписа. Ты слышал повеление божества?

  

  - Слышал, святой отец, - отвечал Пенхи.

  

  - Ты их изображения знаешь?

  

  - Знаю, святой отец.

  

  - Хорошо. А из простого воску сделай изображения тех, чьи имена мы носим в сердце.

  

  - Будет все исполнено, святой отец.

  

  - Помни, что она, - жрец указал на Хену, - должна во всем помогать тебе: пусть она месит воск своими руками, согревает его своим дыханием, но только не тот, не простой воск, а этот, священный. И делай так, чтобы Аммон-Ра не видел твоей работы, чтоб солнечный луч не досягал туда, где будешь формовать фигуры, и чтоб кроме Хену никто этого не видел - никто! Это величайшая тайна божества.

  

  Ири взял потом Хену за руку и подвел к южным дверям святилища, где в большой глиняной кадке она увидела лотос с распустившимся цветком.

  

  - Сорви этот цветок священного лотоса и укрась им свою голову, - сказал жрец.

  

  Девочка не заставила долго ждать: она искусно отделила цветок от стебля и ловкими пальчиками, на что девочки большие мастерицы, вдела пышный цветок в свои черные густые волосы.

  

  - Идет ко мне? - весело спросила она.

  

  - Очень идет, - улыбнулся старый жрец.

  

  Молодой месяц давно зашел за темные вершины Ливийского хребта, когда Пенхи и Хену вышли из ворот храма Сохет. На небе высыпали мириады звезд, которых яркость и красота особенно поразительны в тропических странах. В воздухе веяло прохладой. Во мраке ночи огромные колонны храмов и аллеи сфинксов казались чем-то фантастическим. Редко кто попадался на опустевших улицах и площадях сонного города.

  

  Проходя мимо колоссальных статуй Аменхотепа, Хену боязливо жалась к деду.

  

  - Они, кажется, дышат, - шепотом проговорила девочка.

  

  - Я не слышу, дитя, - отвечал Пенхи.

  

  - А как же, дедушка, говорят, что утром, при восходе солнца, они тихо плачут.

  

  - Да, я сам слышал, - подтвердил старик.

  

  - О чем же плачут они?

  

  - Кто это может знать, дитя! Может быть, они не плачут, а жалобно приветствуют бога Горуса, просят, чтоб он возвратил им жизнь.

  

  Когда наши путники переезжали через Нил, им послышался в тростниках тихий плач, словно детский.

  

 &nb