Мордовцев Даниил Лукич - Замурованная царица

ая река не требует жертв? У вас река какая священная, в вашей стране? - спросила Ташера.

  

  - У нас священная река Иордан, - отвечала хеттеянка, - когда наши предки с пророком Монсеем и Иисусом Навином возвращались из Египта, то Иордан сам расступился перед израильским народом. Но наш Иордан меньше Нила. Только я не знаю, у нас, кажется, не приносят в жертву Иордану, а только одному Иегове, и то не человеческие жертвы, а только овнов и тельцов.

  

  - А у нас и Нилу приносят, - сказала Аида.

  

  - Каким же образом? - спросила хеттеянка.

  

  - Жертву Нилу приносят по указанию священного бога Аписа: на какую девочку он укажет, ту отдают Нилу.

  

  - Как же? Ее топят в Ниле?

  

  - Нет, бросают ему в объятия.

  

  На четвертый день наконец показались и Фивы, и Нил.

  

  Больной не было легче. Печальный кортеж тихо приближался к роскошной столице фараонов. Гонцы Рамзеса давно принесли печальную весть о болезни царевны и о возвращении фараона. Население Фив было извещено об этом через мацаев, которые строго наказывали жителям столицы соблюдать тишину при вступлении в город печальной процессии под опасением жестокой смертной казни.

  

  Возвращение Рамзеса с дочерью, пораженной тяжким недугом, встречено было всеми жрецами Фив. Оки вышли за северные ворота с изображениями богов, которых несли в золотых ладьях. К небу поднимались целые облака курений.

  

  Вышла и Тиа навстречу больной дочери. По-видимому, Нофрура не узнала матери. В горячечном бреду она бормотала невнятные слова... "Все руки, руки... кровь засохла..."

  

  В тот же день во дворец фараона созваны были главные верховные жрецы всех богов Египта и главные "хир-сешта", мудрецы египетской земли: "учители таинственных наук", "учители тайн неба", "учители тайн земли", "учители тайн бездны", "тайн глубины" и "учители таинственных слов". На общем совете положено было принести жертвы для умилостивления богов и в то же время принести "живую жертву" Нилу.

  

  На следующее утро и совершился самый обряд выбора этой "живой жертвы". Процесс выбора совершился следующим образом.

  

  Едва первые лучи солнца, поднявшегося за холмами восточного берега Нила, позолотили вершины Ливийского хребта, от храма Аммона-Горуса двинулась процессия жрецов. Служители этого бога несли его изображение - Горус с головою кобчика - на золотой ладье. У ног божества помещались золотые изображения царей Нила - крокодила и гиппопотама. Процессия, под дикое завывание медных труб, двигалась к священной реке.

  

  В тот момент, когда шествие достигло колоссов Аменхотепа (колоссы Мемнона), солнечные лучи озарили головы этих гигантов, которые под влиянием этих лучей издали протяжный, как бы жалобный стон.

  

  Печальное завывание труб всполошило население города. Все спешили взглянуть на процессию, хотя никто не знал, что она означала и по какому поводу предпринята. Догадывались только, что процессия имеет что-то общее с болезнью старшей дочери фараона, о чем слух со вчерашнего дня наполнял все Фивы.

  

  Впереди процессии шел верховный жрец Аммон-Мерибаст, куря перед божеством благовония священной земли Пунт и зорко поглядывая на прибывавшую толпу.

  

  - Первый дар божества, - вдруг сказал он, указывая на смуглую хорошенькую девочку лет одиннадцати-двенадцати, которая со свойственным ее возрасту любопытством смотрела на процессию своими блестящими глазками, Держась за руку взрослой девушки, вероятно своей сестры, несколько выступившей из толпы.

  

  Вслед за тем выступавшие рядом с Аммоном-Мерибастом два жреца подошли к этой девочке.

  

  - Дитя! - сказал один из них, взяв ее за руку и ласково гладя по головке, - иди, тебя призывает бог.

  

  Девочка смутилась и не знала, что ей делать.

  

  - Иди, дитя, не бойся, - повторил жрец.

  

  - Иди же, Ина, - подсказала взрослая девушка, - так надо.

  

  Девочка повиновалась и последовала за жрецами. Ее подвели к Аммону-Мерибасту. Верховный жрец взял один из цветков лотоса, находившихся в золотой ладье Горуса, и подал его девочке.

  

  - Светоносный Горус благословляет тебя, дитя, -

  

  сказал он, - иди со мною.

  

  Процессия двинулась дальше. Девочка, и испуганная и обрадованная, пошла рядом с верховным жрецом, поглядывая то на толпу, то на цветок лотоса.

  

  - Второй дар божества, - снова произнес Аммон-Мерибаст, указывая на толпу, где виднелась другая девочка одного возраста с первой.

  

  Жрецы подошли и к этой. Девочка хотела было убежать, но ее кто-то придержал сзади.

  

  - Не бойся, дурочка, тебе ничего не будет! Видишь, вон той девочке дали священный цветок, и тебе дадут.

  

  - Да, да, милое дитя, - подтвердил жрец.

  

  И эта девочка позволила себя увести. И ей верховный жрец подал цветок лотоса. В толпе зрителей чаще стали показываться такие же девочки; их, видимо, привлекало любопытство, а также зависть: всем хотелось играть роль в торжественной процессии, получить цветок лотоса и обращать на себя всеобщее внимание. Этот возраст едва ли не тщеславнее взрослых, по крайней мере наивнее и искреннее, и во всяком случае правдивее.

  

  - Третий дар божества, - продолжал между тем провозглашать верховный жрец.

  

  Взяли и третью девочку, которая с детской гордостью посматривала на толпу.

  

  Трубы между тем продолжали завывать: зловещая мелодия их покрывала смешанный гул от сдержанного говора зрителей.

  

  - Четвертый дар божества.

  

  Последние слова относились к нашей знакомой Хену, дочери Адиромы и внучке Пенхи, которая с жадным любопытством протискалась сквозь толпу, сверкая своими оживленными глазками и всем своим прелестным личиком.

  

  - Пятый дар божества.

  

  Хену, торжествующая и гордая, тоже присоединилась к процессии, держа в руке цветок лотоса.

  

  - Шестой дар божества. Седьмой и последний дар божества.

  

  Но в этот момент в толпе произошло смятение. Какая-то женщина протискивалась сквозь сплошные массы зрителей, с ужасом повторяя: "О, моя Ай, моя маленькая Ай! О боги!"

  

  Ей удалось протискаться сквозь толпу, которая с удивлением расступилась перед ней. С отчаянием на лице она бросилась было к девочкам, выступавшим в процессии с цветками лотоса, но, по знаку верховного жреца, мацаи удержали ее. Это была еще молодая египтянка. Она силилась вырваться из рук державших ее мацаи.

  

  - О! Отдайте мне мою девочку! Отдайте! О боги! О, всемогущий Горус! - вопила несчастная.

  

  Одна из девочек с лотосом рванулась было к ней, но жрецы удержали ее.

  

  

  

  

  

  

  

  Человеческие жертвоприношения Нилу совершались очень редко, да и то в исключительных только, в необыкновенных случаях, когда Египет посещало какое-либо страшное бедствие, как, например, всеобщий голод, когда, вследствие неизвестных причин, скрывающихся в каких-либо неведомых атмосферических явлениях где-то там, далеко на юге, под экватором, у истоков Нила, эта священная многоводная река не совершала своего обычного периодического развития и страну постигал неурожай. Тогда только Нилу, этому живому и все оплодотворяющему богу, приносились человеческие жертвы для умилостивления всемогущего божества. Но это случалось, может быть, раз в одно или два столетия, и потому последующие поколения египтян забывали об этом и редко кто знал о существовании страшного и внушительного по своей обстановке обряда приношения "живой жертвы" Нилу. Знали об этом, конечно, только жрецы.

  

  Теперь настал для Египта такой исключительный случай. Это не был всеобщий голод - Нил в этом году разливался с обычным многоводием. Напоенная им земля дала стране Фараонов обильную жатву. Великое бедствие постигло не Египет, но лично самого фараона: его любимая дочь Нофрура лежала на смертном одре. Для спасения ее решились прибегнуть к последнему, страшному испытанию - принести Нилу "живую жертву".

  

  Для этого жрецы, не оповещая заблаговременно население Фив о принятом решении, чтобы не навести страх на египтянок-матерей, неожиданно устроили торжественную процессию шествия Горуса к Нилу. Во время шествия жрецам предстояло взять семь невинных девочек, каких первыми встретит Горус на своем пути к священной реке: это - указание самого божества, его дары. Из этих семи жертв жребий должен был пасть на одну, избранную самим Аписом.

  

  Итак, семь чистых девственниц взяты, и с цветками лотоса с руках сопровождают шествие божества. Но в толпе зрителей никто не знает, что ожидает их. Узнала случайно одна египтянка: ее маленькая дочь Ай, тайно прижитая от одного из жрецов бога Аписа, случайно, по недосмотру матери, выбежала взглянуть на процессию Горуса и была взята в число семи жертв. Мать знала, чем должна была кончиться процессия, и потому, увидав, что ее девочка убежала из дому, бросилась за ней, но было уже поздно. Маленькая Ай шла в процессии с цветком лотоса в руке. - Отдайте мне мою девочку! - кричала несчастная мать, но мацаи, предупрежденные жрецами, схватили ее и, зажав рот, увели подальше от процессии, где и заперли в доме заключения.

  

  Скоро процессия приблизилась к берегу Нила. Там ее ожидали другие толпы народа, привлеченные к священной реке таинственными приготовлениями. С раннего утра из храма Аписа, с помощью нескольких десятков рабов этого храма, привезена была и спущена на воду большая лодка с позолоченным возвышением на носовой части, украшенная разноцветными яркими флагами и лентами, убранная пальмовыми ветками и цветками лотоса. Спуском на воду этой священной лодки распоряжались жрецы Аписа; у некоторых из них в руках были небольшие снопы свежей, зеленой, только что выколосившейся пшеницы.

  

  Жрецы Аписа встретили процессию Горуса пением священного гимна. Процессия остановилась. Тогда верховный жрец Аммон-Мерибаст роздал каждой из семи девочек по снопу пшеницы, бывшей в руках жрецов Аписа, и поставил их в ряд лицом к западу, так что Нил находился у них позади.

  

  В это время невдалеке раздалась другая музыка, еще более, казалось, дикая и раздирательная. Толпы зрителей колыхнулись.

  

  - Апис! Апис! - послышались испуганные и радостные возгласы. - Сам бог идет.

  

  Это двигалась к Нилу от храма Аписа другая процессия. Между рядами жрецов, которые махали в воздухе опахалами, шел Апис. Ему предшествовал главный жрец, возжигавший перед четвероногим божеством курения из благовоний священной земли Пунт. Бык шел, по-видимому, беспокойно: расширенными ноздрями он усиленно вдыхал в себя воздух, который теперь казался особенно знойным и душным, как перед грозой. Поравнявшись с изображением Горуса, который в своей золотой ладье покоился на плечах жрецов, Апис остановился, как бы ища чего-то. Глаза его упали на пучки зеленой пшеницы, и бык, радостно замычав, двинулся прямо к лакомому корму: он был голоден, потому что его мучители, жрецы, со вчерашнего дня морили свое кроткое и глупое божество голодом.

  

  Апис направился прямо к стоявшим рядом семи девочкам с пучками сочной пшеницы. Девочки невольно дрогнули и попятились.

  

  - Не бойтесь, священные дети, - громко сказал верховный жрец, - бог к вам милостив.

  

  Случилось так, что храбрая Хену, когда другие девочки со страху попятились, очутилась несколько впереди прочих. Апис шел прямо на нее.

  

  - Избранница, счастливая избранница! - послышался говор среди жрецов.

  

  Хену стояла неподвижно, хотя видимо руки ее дрожали, а на миловидном личике отразился испуг, хотя она и старалась его скрыть.

  

  Подойдя к ней, Апис с видимым наслаждением стал жевать сочные колосья.

  

  - Бог сподобил избранницу! - громко возгласил верховный жрец. - На нее пал выбор божества. Слава всемогущему Апису.

  

  - Слава! Слава! Слава! - повторили хором жрецы.

  

  - Слава! Слава! - подхватила бессмысленная толпа. Апис между тем ел жадно, и скоро от небольшого пучка, бывшего в руках Хену, не осталось ничего.

  

  - Готовьте жертву! - обратился Аммон-Мерибаст к Другим жрецам.

  

  Некоторые из них подошли к Хену, держа в руках разноцветные ленты и золотые обручи, а священное животное, покончив с одним пучком пшеницы, обратилось к другим девочкам и продолжало утолять свой голод. Девочки сделались смелее и сами совали в морду богу лакомое кушанье.

  

  Хену между тем украсили лентами и золотыми обручами, Аммон-Мерибаст вылил на ее курчавую головку несколько капель благовония. Девочка, казалось, светилась удовольствием и гордостью. Толпа напряженно следила за всем, что происходило перед ее глазами. Слышались возгласы, вопросы, наивные замечания.

  

  Аммон-Мерибаст подал знак, и воздух огласился дикими звуками труб и соединенными хорами жрецов. Пели торжественный гимн Горусу.

  

  Между тем с востока, из-за Нила, приближалась гроза. Синее, как лазурь, небо до половины затянулось черной, зловещей тучей. Послышались глухие, далекие раскаты грома, и Нил принял зловещий вид.

  

  Верховный жрец взял Хену за руку и повел к лодке, стоявшей у берега с гребцами, которые держали весла наготове. Девочка не понимала, что с ней делали, но уже, видимо, начинала чего-то бояться. Трубная музыка и хор жрецов завывали все громче и неистовее.

  

  Верховный жрец, вступив на лодку, провел свою невинную жертву на позолоченное возвышение в носовой части и поставил ее у самого края помоста.

  

  Лодка отчалила от берега и, отплывая несколько сажен к середине реки, повернулась носом к зрителям, любопытство которых, смешанное с невольным страхом, достигло крайнего напряжения.

  

  Зрелище было странное, пугающее воображение. Многие начали догадываться, в чем дело.

  

  А Хену, вся убранная цветными лентами и золотыми обручами, и высокий жрец в белом одеянии, стоявший с ней рядом и державший ее за руку, казались издали каким-то видением, чем-то фантастическим. Все напряженно и испуганно глядели туда, на это видение.

  

  Жрец поднял к небу руки - и вдруг в воздухе мелькнуло что-то...

  

  В толпе послышался крик ужаса... На золоченом возвышении священной лодки высилась одна только фигура жреца... На поверхности Нила мелькнули яркие ленты - и исчезли под водой...

  

  - Он столкнул ее в Нил!.. Он утопил ее!..

  

  Но в этот же момент что-то сверкнуло в воздухе. Раздался страшный, какой-то металлический треск, от которого и земля, и Нил дрогнули. Это была молния, упавшая с неба на Фивы: привлеченная металлическим изображением Горуса и его ладьей, она, казалось, на секунду остановилась на них - и в одно мгновение золотой бог расплавился от небесного огня... И ладья Горуса, и поддерживавшие ее жрецы упали на землю...

  

  Все замерло в ужасе...

  

  Апис, оглушенный ударом грома, обратился в бегство, подняв кверху свой священный хвост и спеша спастись в своем храме - в стойле...

  

  Все бросились бежать, крича и толкаясь...

  

  Мокрая голова Хену показалась над водой. К ней кто-то плыл на помощь: это бы ее отец, Адирома.

  

  - Боги не приняли жертвы, - весь бледный и растерянный, сказал верховный жрец, поднимая руку к нему. - О всемогущий, гневный Аммон-Ра! Ты поразил своего сына, Горуса... Горе, горе нам!

  

  

  

  

  

  Нофрура не перенесла тяжкого недуга - на девятый день она скончалась. Ни все боги Египта, ни могущество и богатство фараона - ничто не спасло его любимой дочери от смерти.

  

  Естественная смерть юной царевны, в силу простой случайности, казалась чем-то страшным, ужасающим: воображению египтян представлялось, что это не простая смерть, а какое-то роковое предзнаменование.

  

  Да и в самом деле: для умилостивления богов приносится небывалая почти в летописях страны жертва - и боги не принимают ее. Мало того, какая-то высшая сила посылает на землю небесный огонь, повергает в прах изображение Горуса, превращая его силой небесного огня в безобразную, бесформенную массу; жрецы и сам великий бог Апис поражены ужасом!

  

  Нет, это не простая смерть - это какое-то страшное знамение, знамение гнева богов. Но на кого они излили свой гнев? На самого фараона! За что? За какие преступления?

  

  Все Фивы в тревоге. Весть о страшном событии облетает весь Египет.

  

  А юная покойница лежит на богатом смертном ложе, окруженная многочисленной семьей своей, братьями, сестрами. Смерть придала ее прекрасному лицу выражение глубокой, кроткой задумчивости и покорности воле богов. Теперь для семьи фараона и для всего его многочисленного двора наступили "дни плача" - семьдесят дней плача вплоть до самого погребения отошедшей на лоно Озириса юной царевны.

  

  Еще не успело остыть тело умершей и первые слезы горя не успели высохнуть на щеках окружавшей ее семьи, как во дворец явился Аммон-Мерибаст с целым сонмом других жрецов и богатыми погребальными носилками из храма Озириса, чтоб взять новую жертву подземного мира и приготовить ее к переходу в этот таинственный мир. Надо было торопиться с началом бальзамирования, потому что после неожиданной грозы, разразившейся над Фивами в тот день, когда приносилась Нилу "живая жертва", настали вдруг дни знойного самума и тело умершей должно было быстро подвергнуться разложению.

  

  Под пение погребальных гимнов, среди курений фимиама и общего плача, тело умершей, покрытое дорогим виссоном, было положено на носилки и, в сопровождении несметной толпы народа, под звуки печальной музыки, направилось к храму Озириса, где в особой лаборатории, обставленной глубочайшей тайной, совершалось обыкновенно бальзамирование умерших.

  

  За печальными носилками шел сам Рамзес в траурном одеянии, без меча и без всяких украшений, с открытой головой, посыпанной пеплом с жертвенника Озириса, и с распущенными волосами в знак глубочайшей скорби. Его окружало все его многочисленное семейство. В ближайшей группе придворных жрецов, следовавших непосредственно за семьей фараона, шла Изида-хеттеянка и Лаодика. Воздух оглашался рыданиями - все Фивы плакали! Это было что-то потрясающее.

  

  Близ храма Озириса, вдоль широкой аллеи сфинксов расположены были войска. Военные музыканты и воины при приближении печального шествия огласили воздух трубными звуками и ударами копий о щиты в знак отдания последней чести усопшей перед вступлением ее в царство подземных сил.

  

  У внутренних пилонов храма Озириса носилки с телом царевны были опущены на землю для последнего целования тела перед его "преображением", когда оно должно было превратиться в мумию с невидимым для смертных лицом.

  

  Прощание было трогательное, раздирающее душу. Трудно было предположить, чтобы у сурового Рамзеса оказалось столько нежности и любви: с искаженным от душевного страдания и слез лицом, он страстно припадал к холодному лицу дочери, обливая его слезами, гладил и целовал голову, покрывал поцелуями руки. Более сдержанна в своей печали была мать умершей. Тиа нежно отерла лицо дочери, смоченное слезами фараона, и поцеловала ее в бледный лоб, и закрыла глаза.

  

  Из сестер умершей больше всех плакала хорошенькая Снат-Нитокрис.

  

  - О, милая сестра! Зачем я не пошла вместе с тобой в загробный мир, в прекрасную страну запада, в Ливийскую пустыню! Ты бы не скучала там одна... Но подожди - и я приду к тебе, милая сестра! - плакала Нитокрис, припадая к груди умершей.

  

  Лаодика плакала тихо, молча: столько смертей проносилось в ее памяти, столько дорогих теней. Ее милые братья - Гектор, Полидор, Ликаон - все убиты ужасным Ахиллом... А где другие?... Где тот, дорогие черты которого она носит в своем осиротевшем сердце?

  

  Наконец, все простились с умершей, и жрецы, подняв носилки, унесли мертвую царевну в очистительную палату, куда, кроме них, никто не смел вступать и откуда через семьдесят дней должна выйти прекрасная Нофрура в виде нетленной мумии, для погребения ее в семейном склепе фараона Рамзеса Третьего.

  

  Фараон и все провожавшие умершую двинулись обратно. Теперь не слышно было ни музыки, ни потрясающих воздух ударов копий о щиты. Казалось, Фивы потеряли нечто большее, чем любимую дочь Рамзеса: так все казалось мертво кругом.

  

  Приближаясь вместе со всеми ко дворцу, Лаодика нечаянно взглянула на стоявшую около первых пилонов толпу и вздрогнула: среди других знатных египтян, почтительно ожидавших прохода во дворец фараона и его семейства, она узнала своего господина, Абану. Ей стало страшно. Неужели он потребует ее к себе? А Пентаур? Неужели он отдаст ее?

  

  Боясь встретиться с его взглядом, Лаодика быстро опустала глаза. Но ей оставалось неизвестным - видел ли ее Абана. Может быть, и нет. По крайней мере, когда она его нечаянно заметила, он смотрел не на нее, а на самого фараона.

  

  С чувством тревоги Лаодика вместе со всей семьей Рамзеса вступила во дворец, где, ей казалось, она менее была подвержена опасности снова попасть в рабство к ненавистному сыну Аамеса.

  

  С этого момента начались во дворце фараона "дни плача". Это был обрядовый плач: каждый день слышны были причитания женщин, с плачем восхвалявших красоту умершей царевны, ее доброту, ее набожность; в загробном мире ей обещалось блаженство, счастье, вечная жизнь.

  

  В то же время, по повелению Рамзеса, придворные скульпторы, или, как они назывались, "скульпторы с жизни", т. е. живой натуры, изготовляли богатый саркофаг для мумии Нофруры, украшенный резными изображениями самой царевны и выдающихся эпизодов ее жизни: поход на колеснице в Ливию, битва ее с презренными либу, где Нофрура изображалась в военных доспехах, на боевой колеснице, рядом с колесницей отца, поражающая своим копьем неприятелей, и т. д.

  

  Наконец прошли эти томительные семьдесят "дней плача": все готово к погребению - и мумия, и саркофаг.

  

  Снова собрались несметные толпы перед храмом Озириса, от которого в две линии растянуты были войска вплоть до самого озера Харона, или озера мертвых, через которое должна была переправиться мумия царевны в жилище вечного упокоения. Озеро Харона, или Ахерон, отделяло Фивы от "города мертвых", от великого фивского кладбища, находившегося у подошвы Ливийского хребта.

  

  Рамзес вместе со своим семейством и высшие сановники страны у преддверия храма ожидали выноса мумии. Наконец распахнулась таинственная завеса храма, и жрецы, под заунывное пение хора, показались с носилками, на которых покоилась мумия Нофруры, обвитая драгоценными тканями. Золотая цепь со священным жуком украшала ее грудь.

  

  При виде мумии воздух снова огласился рыданиями.

  

  Шествие двинулось к озеру мертвых. Рамзес и теперь шел в траурном одеянии с распущенными волосами. За ним следовала его семья, высшие сановники и почти все население Фив.

  

  Скоро блеснули воды Ахерона. Процессия остановилась. На берегу этого священного озера должен был происходить суд над умершей.

  

  Носилки поставили на земле так, чтобы лицо мумии обращено было к озеру и к грозным изображениям судей подземного царства, которые возвышались на берегу Ахерона в виде огромных гранитных статуй. Далее, на воде, у самого берега виднелась лодка Харона.

  

  Статуи изображали собой Истину и Правосудие. За ними утверждены были весы, на одной чашке которых изображены были добрые дела умершей в виде символа богини Правосудия, на другой - злые дела, в виде глиняного сосуда.

  

  - А кто это около весов? - спросила Лаодика стоявшую около нее Нитокрис.

  

  - Это божества - то, что с головой ястреба, - это Горус, а с головой шакала - это Анубис, - отвечала Нитокрис, утирая покрасневшие от слез глаза.

  

  - А что они делают, милая Нитокрис?

  

  - Они смотрят на стрелку весов, какая чашка перевесит - с добрыми делами или со злыми... Ах! Бедная сестра никому не делала зла! - еще сильнее расплакалась Нитокрис.

  

  Действительно, едва верховный жрец Аммон-Мерибаст поднял к изображению Правосудия руки, как чашка весов с добрыми делами моментально опустилась.

  

  В толпе пронесся радостный шепот: "Боги принимают ее! Озирис к ней милостив!"

  

  Торжественный хор жрецов огласил воздух.

  

  Скоро лодка Харона приняла мумию вместе с носильщиками-жрецами и отплыла к тому берегу озера мертвых.

  

  

  

  

  

  

  

  Едва лодка с мумией царевны отчалила от берега, как верховный жрец, приблизившись к изображению Озириса, произнес краткую молитву: он благодарил этого всемогущего владыку подземного мира за правый и милостивый суд над умершей. Потом Аммон-Мерибаст, а с ним вместе Рамзес и вся его семья вошли в другую, более поместительную лодку, и отплыли вслед за лодкой с мумией Нофруры. Вместе с ними отплыла и Лаодика, которая принята была в семье Рамзеса как родная, потому что, несмотря на свою скорбь об умершей дочери, фараон заметил Лаодику, красота которой и печальная судьба тронули сердце повелителя Египта.

  

  На том берегу Ахерона мумия Нофруры при мрачном пении жрецов была внесена в фамильный склеп Рамзеса и после трогательного прощания с родными положена была в богатый саркофаг и накрыта гранитной крышкой с высеченным на ней изображением усопшей.

  

  Весь этот погребальный обряд произвел на Лаодику глубокое впечатление. Она вспомнила, как погребали ее брата Гектора, убитого Ахиллесом. O! Какое это было страшное погребение, какая страшная ночь, предшествовавшая последнему моменту! Всю ночь троянцы сооружали громадный костер из соснового леса, который рубили в соседних горах и свозили к Трое. Наутро костер был готов и на него возложили бездыханное тело ее брата. Как ярко вспыхнуло ужасное пламя, пожирая зеленые иглы сосен и дорогое тело Гектора! И скоро от милого тела остался только серый пепел с обгорелыми и перетлевшими костями, которые и собраны были в урну.

  

  Где теперь эта урна с дорогим прахом? От нее, как и от всей Трои, не осталось, вероятно, и следа.

  

  А здесь не то. Тело Нофруры осталось нетронутым и его не коснулось ужасное пламя.

  

  Так думала Лаодика, возвращаясь с похорон дочери фараона. А между тем молодые мечты ее забегали вперед. Слова и обещания Пентаура глубоко запали в ее сердце, жаждущее того, что обещал сын фараона. Неужели для нее возможно возвращение на родину? Он ведь говорил так уверенно. Да отчего не исполниться этому? Она не могла не видеть, как велико могущество фараонов. Что значила маленькая Троя перед громадным, многолюдным Египтом! Она видела, сколько войск возвратилось из похода вместе с Рамзесом. Одни Фивы обширнее всего царства троянского. А Мемфис, а Цоан-Танис! А все эти города на берегах Нила! Если ее милая Троя и разрушена, уничтожена пламенем, то все же она желала бы взглянуть хоть на ее развалины, на священный пепел священного Илиона, на его небо, на море, омывавшее ее родную землю. А может быть, она и найдет там кого-либо из своих, кого пощадила смерть или стрела и меч данаев.

  

  А земля италов? А милый образ того, кто ей дороже всего на свете?

  

  Но когда же Пентаур исполнит свое обещание? Когда объявлен будет поход?

  

  Вдруг она вздрогнула и невольно ухватилась за руку Нитокрис, с которой шла рядом.

  

  - Что с тобой, милая Лаодика? - спросила юная дочь Рамзеса.

  

  - Я так испугалась, милая Снат, - отвечала Лаодика, сжимая руку Нитокрис.

  

  - Чего, милая?

  

  - Его - моего господина.

  

  - Какого господина? Твой господин - мой отец, фараон Рамзес.

  

  - Мой бывший господин - Абана, что купил меня на рынке в Цоан-Танисе и от которого мы бежали вместе с Херсе. Я его увидела вон там, среди носителей опахала фараона.

  

  - Чего ж тебе его бояться?

  

  - Он узнал меня, он возьмет меня к себе, о боги!

  

  - Он не посмеет взять! - гордо сказала юная дочь Рамзеса, - ты моя сестра.

  

  - Да хранят тебя боги, милая Снат! - с чувством сказала Лаодика, пожимая руку Нитокрис, - у тебя доброе сердце, а доброе сердце - лучший дар богов.

  

  - А покажи мне, где он? Видно его теперь? - спросила Нитокрис.

  

  - Видно, но я боюсь взглянуть на него... Вон он - около седого воина в панцире.

  

  - А! Это Таинахтта, вождь гарнизона, отец нашей Аталы - ты ее знаешь!

  

  - Знаю, милая Снат... Я ее боюсь...

  

  - Почему? - спросила Нитокрис.

  

  - Не знаю. Она меня, кажется, не любит.

  

  - О! Понимаю: она ревнует тебя к брату, к Пентауру. Да и я тебя к нему ревную, - наивно говорила хорошенькая царевна. - Так который же Абана?

  

  - Тот, что с золотой цепью на груди и с тремя кольцами у предплечья.

  

  - А! Какие злые у него глаза! Какой нехороший. Он что-то говорит Таинахтте и показывает сюда.

  

  - Он показывает на меня.

  

  - Ничего, не бойся.

  

  - Милая Снат! Как же мне не бояться? Я так виновата перед ним.

  

  - Чем, дорогая?

  

  - А как же! Ведь я - воровка.

  

  - Что ты! Как?

  

  - Я ж бежала от него и увела с собой свою старушку Херсе. А ведь он нас купил, значит, я украла у него цену двух Рабынь.

  

  - А сколько он заплатил за вас?

  

  - За меня десять "мна", а за Херсе пять "кити" с ребра 12.

  

  - Пустяки, милая Лаодика, мы ему заплатим вдвое. Лаодика недаром опасалась: Абана действительно узнал ее сразу.

  

  Когда, проснувшись утром на корабле "Восход в Мемфисе", он узнал, что за ночь исчезли и Лаодика, и старая Херсе, он пришел в ужасную ярость. Никто на корабле не мог сказать ему, что с ними сталось: никто не видел их бегства, потому что все спали. Рабы, которым поручено было стеречь их, также ничего не могли сказать о беглянках, и на них обрушился весь гнев молодого египтянина. Несчастные рабы подверглись жестоким истязаниям, но и истязания их ни к чему не привели: они говорили только, что злые духи нагнали на них мертвый сон, и они ничего не слыхали, что делалось ночью.

  

  Естественно, что в исчезновении Лаодики Абана должен был подозревать Адирому, но последний отрицал свое участие в их бегстве, в противном случае он не оставил бы их одних, беззащитных женщин. Адирома, напротив, высказал предположение, что Лаодика и Херсе, не желая оставаться в рабстве, бросились в Нил и погибли в его волнах. Он считал это тем более правдоподобным, что гордая дочь троянского царя ни в каком случае не могла помириться с участью рабыни и сама прекратила свое горькое и унизительное существование: дочь Приама, богоравная Лаодика, не могла быть рабыней сына Аамеса!

  

  И вдруг Абана видит ее среди дочерей фараона! - Она не утонула в Ниле - она бежала.

  

  - Это она, клянусь Озирисом! - невольно воскликнул он.

  

  - Кто она? - удивился стоявший около него Таинахтта, вождь гарнизона в Фивах.

  

  - Моя рабыня, дочь троянского царя Приама.

  

  - Где? Которая?

  

  - Та, что идет рядом с царевной Снат. Я купил ее на рынке в Цоан-Танисе, и на дороге от Цоана, выше Мемфиса, она ночью бежала с корабля, воспользовавшись оплошностью моей стражи.

  

  - Так это Лаодика? - в раздумье заметил Таинахтта. - Мне о ней много говорила дочь моя, Атала, которая состоит при женском доме его святейшества, фараона Рамзеса. Эта рыжеволосая троянка всем там головы вскружила; и неудивительно - она так прекрасна.

  

  - Но она моя рабыня! - с негодованием сказал Абана, - она беглянка - я должен взять ее к себе как собственность.

  

  - Ну! - заметил Таинахтта с улыбкой, - львы не уступают никому своей добычи.

  

  - Но как она попала ко двору его святейшества?

  

  - Ее представил ко двору Ири, верховный жрец богини Сохет.

  

  Известие это еще более поразило Абану.

  

  - Но откуда он ее достал? - спросил он.

  

  - Ее прислал к нему Имери, верховный жрец великого бога Хормаху.

  

  - А! Имери! - воскликнул сын Аамеса. - Теперь я понимаю: эта старая лиса...

  

  - Не говори так о служителе божества, сын Аамеса! - прервал его Таинахтта.

  

  - Но он вор! Он похитил у меня рабыню! - горячился Абана. - Это он похитил ее с корабля "Восход в Мемфисе" и отправил к Ири. А где замешаны жрецы, там не жди добра. Я понимаю теперь, почему Имери, еще там, на корабле, узнав, кто такая эта рабыня, сказал: "Прелестное это дитя могло бы быть и женою царя".

  

  - Что ж удивительного? - возразил Таинахтта, - она дочь славного царя, и боги судили ей быть царицей. Верховный жрец великого Хормаху, вероятно, и действовал по внушению богов.

  

  Но эти доводы не убедили Абану. Подумав несколько, он спросил:

  

  - А что говорит о ней твоя дочь, достойная Атала?

  

  Вождь гарнизона пожал плечами.

  

  - Разве женщина может говорить что-либо хорошее о женщине? - отвечал он. - Скорее крокодил пощадит свою жертву, чем женщина другую женщину, красоте которой она завидует.

  

  Этот ответ, по-видимому, понравился Абане - это можно было прочесть у него в глазах. Он, видимо, что-то замышлял.

  

  Но ни Лаодики, ни Нитокрис уже не было видно: Рамзес и его двор скрылись за пилонами дворца.

  

  

  

  

  

  

  

  После похорон Нофруры прошло несколько дней. Над Фивами только что