Мордовцев Даниил Лукич - Тень Ирода

gn="justify">   И старушка бегом, словно бы у нее были Докийкины ноги, пустилась куда-то из светлицы. Левин сам не выдержал - заплакал (передряга этих дней и у него разбередила нервы). Он потянулся, схватил руки Ксении и, целуя, обливал их слезами... "Ради Бога... ради Господа Всемогущего", - шептал он.

   Тут только опомнилась девушка... Она высвободила свои руки и, глядя в глаза Левина и сквозь слезы улыбаясь, говорила: "Я не буду, не буду - не плачьте вы - простить мене!.."

   - Ось-на! Вып³й, доню... се свячена вода... зараз полегшаº, - суетилась мать, притащившая склянку с святой водой, - п³й, доню - оттак, оттак...

   И она перекрестила дочь. Девушка выпила глоток.

   - От-бачишь? Разом усе пройшло од святой воды, - уверенно говорила старушка.

   И действительно прошло. "Дурна дитина" успокоилась. Она мельком взглянув на Левина, вышла из светлицы, а за ней вылетел и Ермак в полной уверенности, что ему дадут теперь целую миску хлеба, размоченного в малороссийском борще, вкус которого он уже знал.

   Старушка принялась потчевать своего гостя. Докийка стояла у стола, сложив руки на богатырской груди.

   - Будьте ласкови, покушайте трошки. Оце печени курчата, оце порося холодне с хрином, оце свижа ковбаска, пампушечки, огирочки... Може выпьете сливянки, медку... Ото яблучка квашени... павидла... покушайте на здоровьячко - вам и полегшаº.

   - Много вам благодарен, почтеннейшая... Я не знаю вашего имени-отечества, - говорил Левин.

   - Олена Даниливна мене зовуть.

   - Благодарю вас, Елена Даниловна, но мне теперь ничего не хочется.

   - О! Як же ж можно! Ни-ни! Хворому треба пидкрепы... хоч курятинки трошки.

   Левин должен был повиноваться и попробовал цыпленка.

   "Я бы охотно выпил чего-нибудь холодненького", - сказал он.

   - Медку? Кваску?

   - Квасу бы.

   - Док³е! Бижи - хутко - нациди квасу.

   Докия побежала. Монисты ее производили такое звяканье, словно проходил взвод стрельцов, когда они шли убивать князя Долгорукова, сказавшего, что после убитой щуки всегда остаются зубы.

   - А вы були на войни? - спросила любознательная старушка.

   - Как же, со шведом воевал, тоже и в полтавской виктории участие принимал. За свою службу его царским величеством, а особливо светлейшим князем много взыскан, также и его высочеством царевичем, коего удостоился сопровождать от града Львова, что в Червоной Руси, до Киева, - отвечал Левин служебным тоном.

   - Так се вы провожали царевича? - с удивлением спросила старушка.

   - Я, Елена Даниловна.

   - То-то недаром наша служка Док³йка казала, що бачила вас с царевичем у лаври, а потим признала вас, як вы вже лежали у нас хвори. Мы думали, що вона так-соби меле.

   Звяканье монист возвестило пришествие Докийки. Она принесла квас. Вслед за нею вошла и Ксения. Она казалась смущенною.

   - Мамо, - сказала она тихо, не глядя на Левина, - пр³йшли москали-драгуны, питаються - чи не у нас их началник, копитан Левин? Кажуть - пропав. Та кажуть, що Ермак - его собака. А Ермак як побачив москалив - зараз до их... так³й радый.

   - Та так же, доню: Левин Васил³й Савич - се ж вони, их началник, копитан... Вин же ж тебе, дурна, и из Днипра вызволив.

   Девушка при этих словах взглянула на Левина и остолбенела. Краска сбежала с ее лица. Докийка смутилась и покраснела. Ей казалось, что у них - сам царевич. Она вспомнила Днепр, воду, себя...

  

  

  

  

  

   Время шло, Левин совсем поправился благодаря теплым попечениям старушки Хмары, хорошенькой Оксаны и добросердечной, всею душою преданной им Докийки, которая была ровесница своей панночки, училась у ней разным молитвам, а ей пела песни, рассказывала сказки и не чаяла в ней души. У обеих девушек были прекрасные голоса, и, как кровные украинки, они звенели ими от утра до ночи, особенно когда Левин совсем оправился и девушки заметили, что он любит их пение. А Левин действительно любил песню потому, что сам он был весь исполнен самого страстного лиризма. Энтузиаст по природе и лирик, он, в силу своего времени и тогдашнего мировоззрения, не мог никуда направить мощь своего внутреннего лиризма, кроме как в религиозную страстность, в религиозный мистицизм. Мысль его, как мысль поэта, всегда выливалась в живые образы, в мистические представления. Оттого еще в детстве и ранней молодости, когда молва о стрелецких ужасах, о кровавых расправах Петра со сторонниками царевны Софьи и старых порядков доходила до его родного вотчинного села Левина, в пензенско-саранской глуши, и доходила уже в легендарной форме народного и отчасти раскольничьего творчества, в уме и в пылком воображении молодого Левина созидались целые образы, и в конце концов перед ним выступал страшный образ апокалипсического антихриста, с его соблазнами, направленными на разрушение мира, с его таинственною "печатью" - погибельным клеймом этого всесильного, человеконенавистного зверя. Против реализма начала XVIII века, реализма, в фокусе которого стоял Петр I, боролся такой же могущественный и едва ли не более реализма устойчивый идеализм, который приютился в поклонниках старины, в расколе, ушедшем в леса, дебри и пустыни и умиравшем, умиравшем бесстрашно, геройски, на кострах, на плахе, на кольях и от самосожжения, - идеализма, который господствовал и в мягкой, поэтической душе царевича Алексея Петровича, хотевшего лучше отказаться от могущественного трона всероссийского, чем от своего "друга сердешново Афрасиньюшки" и от своих демократических симпатий. К этому разряду людей - к идеалистам начала XVIII века - принадлежал и Левин. Только это была едва ли не самая энергичная личность из всех тогдашних противников грубого, прямолинейного аристократического реализма, которому должно было служить все, как падишаху, не рассуждая, не чувствуя, даже не понимая его. В пензенском захолустье родилась такая странная личность, как Левин, которого не прельщали ни карьера, ни власть, ни нажива, ни блеск; и между тем все это происходило не от природной инерции духа, а от глубокой поэтичности природы, от лиризма, который не мог найти исхода потому только, что Левин черпал всю свою школьную мудрость у дьячка своего села, где отец его был помещиком-вотчинником, и высшее образование его заключалось в беседах с левинским попом о "сложении большого перста с двумя меньшими". Окончательную шлифовку характер Левина и его симпатии получили в среде мужиков, рассказами которых о своих нуждах и чаяниях он и напоен был как губка. Понятно, что Левин не любил военной службы, и хоть дошел в 10 лет до капитана гренадерского полка, однако гренадерский мундир не наполнял всей души его, как он наполняет души многих.

   Зато все, в чем был широкий разгул и простор для фантазии, - все это любил Левин. Любил он и песню.

   Вот почему, когда хорошенькая, с своим симпатичным контральто Оксана и звонкоголосая Докийка выходили вечером на берег Днепра и, сидя у воды, пели глубокопоэтические песни своей родины, Левин готов был слушать их пение всю ночь вплоть до зари. Особенно глубоко западала в его душу мелодия песни:

  

   Туман, туман по долини,

   Широк³й лист на ялини,

   А ще ширш³й на дубочку,

   Поняв голуб голубочу -

   Та не свою, а чужую...

  

   И когда песня доходила до того места, где девушка плачет о своем милом, голоса певиц действительно выражали этот безнадежный плач, и Левин чувствовал, что в его жизни начинается что-то роковое и что не легко ему будет оставить этот дом, где весна просилась в его душу... И он слышал в себе эту весну. Тут уж не одни грачи прилетели, а соловьи запели в сердце...

   Как бы то ни было, но, поправившись совсем, он должен был оставить дом Хмары.

   Раз вечером, когда девушки сидели на берегу Днепра, Левин, стоявший до того времени на крыльце и прислушивавшийся к словам песни -

  

   Пишла б лучче я в черници с чорною косою,

   Не терпила б я горечка оттак молодою -

  

   Левин подошел к ним и молча стал глядеть на воду, на то место, где он нашел утопающую Оксану.

   - Идить до нас, Васил³й Савич, - позвала его Оксана. Она уже совсем привыкла к нему и не стыдилась его, как в первый день.

   Левин молча подошел.

   - Сидайте и вы коло нас, - продолжала девушка. Он сел рядом с Оксаной.

   - Я заслушался сегодня ваших песен, - сказал он. - Какую это вы сейчас пели?

   - Про чумака да про молодицю, що задумала с своею черною косою в монастырь итти, - отвечала Оксана, которая была на этот раз особенно разговорчива.

   - Какой у вас голос славный, Ксения Астафьевна, - сказал Левин, - и у Докийки богатый голос...

   - А чом вы нам не заспиваете вашои московськои писни, - перебила его Оксана. - Я чула, як москали спивали - якось - "Не будите мене молоду" - чи-що... Таки гарни писни... Заспивайте ж нам, будьте ласкови.

   - Что ж я вам заспеваю, Ксения Астафьевна? У меня все невеселые песни.

   - Ну хоч невеселу.

   - Да я давно не пел - боюсь, не сумею.

   - Ни, ничого, мы послухаºмо. А то й мы николи не будем вам спивать.

   - Хорошо... Вот разве эту - мою любимую.

   И он запел известную тогда, разнесенную по всей России опальными стрельцами и понизовою вольницею песню:

  

   Не шуми ты, мати, зеленая дубравушка,

   Не мешай мне, добру молодцу, думу думати...

  

   Левин пел хорошо. Как идеалист того времени, в сердце которого далеко западал всякий протестующий против насилия голос, он принял к сердцу и эту протестующую, предсмертную песню удал-добра молодца, который накануне казни исповедывал всенародно, в песне, ставшей после него народною и бессмертною, исповедывал свою жизнь, свою вину, и Левин пел страстно, словно бы его самого ожидала завтра казнь.

   Девушки слушали внимательно, боясь проронить слово, звук, выражение голоса. Они так и замерли при звуках незнакомой им песни, которой смысл и мелодию они, как дети поэтической Украины, чуяли сердцем.

   - Оттак у нас недавно Кочубея та Искру посикли - головы одрубали, - сказала Оксана задумчиво. - Тато сам бачив, як их рубали. За то ж Бог и Мазепу покарав. А бидна Мотря Кочубеивна... Я бачила ³и, коли вона була вже черникою...

   - А Мазепу вы видели, Ксения Астафьевна? - спросил Левин.

   - А як-же-ж! Вин у нас часто бувал, коли жив тут у К³иви на гетманстви. Я тоди була ще маленька, то було посадовить мене до себе на колина та й см³ºться: "Ой-ой, боюсь, каже, боюсь! Яки в тебе, каже, очи, Оксанко, велики... Як-бы, каже, такими очами замисть пуль стриляли в мене татары, то пропав бы я зовсим". А потим уже казали, що вин хотив узять за себе Мотрю Кочубеивну, а там и сам пропав.

   - А в полтавской баталии батюшка ваш принимал участие? - спросил Левин.

   - Принимав. Я тоди ще в монастыри вчилась.

   - Так вы учились в монастыре?

   - Чотыри годы вчилась.

   - А я панночци ласощи в монастырь носила, - вставила в разговор свое слово Докийка.

   - Вот как! Так и ты была черничкою? - шутя спросил Левин.

   - Ни, пане, я так ходила.

   - Чему же вы там учились, Ксения Астафьевна?

   - Божественному писан³ю... На крылоси спивали... "Трубу" Лазаря Барановича читали3: оце яка бувало в нас провиниться, ту зараз и заставляют читать "Трубу", а вона зараз в слезы.

   - Отчего же? И что это за "Труба" такая?

   - Книга така, зовется "Труба", Лазарь Баранович написав... И поплакала ж я над сею "Трубою"! Така трудна, така товста, що Господи!

   Левин невольно засмеялся - так ему понравилось это наивное признание.

   - А вы, верно, большая шалунья были в монастыре? - спросил он.

   - Я у матушки игуменьи закладку бувало в "Патерици" перекладую, а вона й забуде, на якому святому остановилась, та зараз и каже: "Се певне лупоока коза Ксенька Хмара переложила..." То вже мени й несуть "Трубу", а я плакать.

   В это время на Днепре, вдали от берега, послышались голоса. Сквозь вечернюю темноту можно было различить, что плывет лодка, наполненная людьми. Сидевшие в лодке говорили по-русски.

   - Се москали, - тихо заметила Докийка.

   Действительно, слышна была великорусская речь.

   - И указал он, братец ты мой, запереть все улицы - "прешпехтивы" по-ихнему, чтобы никто по ним, значит, не ходил и не издил, - говорил один голос.

   - Как же так? А коли дело есть - идти или ехать надо: как же тут быть?

   - Поезжай в лодке по Неве али по Невке.

   - Да как же я до Невы-то доберусь? Все же надо улицей идти.

   - Ни-ни! Ни боже мой! Пророй прежде канаву, да в лодке и поезжай. А коли ты пошел либо поехал по улице - тотчас ноздри рвать, да в Сибирь.

   - Верно.

   Далее слов не было слышно, а немного погодя раздалась песня, доселе звучащая по всей русской земле: "Вниз по матушке по Волге".

   Оксана и Докийка слушали эту песню, притаив дыхание. Левин тоже сидел молча, не будучи в силах освободиться от тяжелого впечатления, произведенного на него болтовней солдат, болтовней, которую, однако, повторяла вся тогдашняя, взбудораженная и напуганная петровскою дубинкою, Россия.

   Из-за сада, за которым стоял дом Хмары, послышались окрики: "Док³е? Доко! Де ты?" То кричала Одарка, наймичка в доме Хмары, ходившая за панскими коровами, телятами и свиньями и отлично умевшая готовить колбасы для самого гетмана Мазепы, до которых покойник был "вельми ласый". "Док³йко! Де ты, иродова детина!" - повторился окрик.

   - Ось-де я, бабусю, - отозвалась Докийка и бросилась к дому.

   Левин и Оксана остались вдвоем. Оба молчали. Первым заговорил Левин.

   - Эта песня всегда напоминает мне детство и родную сторону, - сказал Левин. - Я слышал ее на Волге, маленьким, когда мы с отцом были в Саратове. Мимо Саратова проезжала большая косная лодка, и на ней пели эту песню. Сказывали тогда, что то была понизовая вольница. Воевода послал команду перехватить лодку, так те не дались - из ружей палили. Одного казака ранили. А после опять грянули песню - так весь Саратов сбежался на берег. Так пришлась мне по сердцу их песня, что я, маленьким, сам думал уйти куда глаза глядят, чтоб потом стать атаманом, вроде Ермака Тимофеевича, и идти в Ерусалим - отбить его у неверных. Да так на том и остался. Взяли меня в царскую службу, дослужился я до капитана, мыкался по белу свету, и опостылела мне эта служба. Заскучал я. Если б мне не думалось послужить после нашему царевичу, - полюбился он мне, - так я бы давно ушел в монастырь, на Афон, в Святую землю. Опостылела мне Русь, тянет куда-то в страны неведомые. Да я и уйду.

   Девушка сидела молча, потупив голову. При последних словах Левина она вздрогнула и еще более потупилась.

   - Только у вас, пока я лежал больной, я и увидел свет Божий, - продолжал он. - Да не надолго и это. А теперь опять пойду горе мыкать по свету. Буду вспоминать ваше добро и молиться за вас. Завтра надо собираться в путь, указано мне быть в армии. Не вспоминайте меня лихом, Ксения Астафьевна...

   Что-то как бы хрустнуло около него. Он взглянул на Ксению. Она стояла, стискивая руки и ломая пальцы. Белая "хусточка", которую она держала в руках, как-то странно дрожала.

   Левин встал и нагнулся к девушке.

   - Ксения Астафьевна, - тихо окликнул он ее.

   Молчание, только пальцы на руках девушки хрустнули.

   - Ксения Астафьевна! Что с вами? - с испугом спросил Левин.

   Девушка судорожно рыдала, припав лицом к ладоням, Левин растерялся. В вечерней тишине откуда-то доносились слова песни:

  

   Ой гаю м³й, гаю, велик³й розмаю,

   Упустила соколонька, та вже й не п³ймаю...

  

   А из-за Днепра по воде в гулком воздухе неслось к этому берегу треньканье русской балалайки и слышалось, как под это треньканье солдатик отчетливо выговаривал:

  

   Ходи изба, ходи печь,

   Хозяину негде лечь...

  

   Девушка застонала и рванулась было уйти.

   - Ради Бога! Ради Бога! - взмолился Левин и старался удержать ее. Девушка дрожала всем телом.

   - Ксения... Ксения Аста... фьевна... Боже мой!.. Что с вами?

   - Вы... вы вже... я...

   Голос срывался, слова пропадали. Левина жаром обдало... "Грачи - проклятые грачи прилетели... я упаду..."

   - Вы... из воды мене... у смерти взяли... - растерянно бормотала Ксения.

   Левин припал губами к ее руке: "Я... я не могу... я пропаду..." - шептал он.

   Если бы в это время он взглянул в лицо Ксении и если бы мрак не окутывал его, то его поразило бы выражение этого лица: зрачки глаз расширились как у безумной, страшная бледность покрыла щеки, за минуту до того горевшие румянцем, во всем лице, в повороте головы, в складках бровей разом явилось что-то зловещее. Она вся как бы застыла, превратилась в камень, в мрамор, в статую. Но это было только одно мгновение. Едва Левин, сам не зная что делает, стал гладить ее голову, точно маленькому ребенку, девушка вздрогнула и, обвив руками его шею, заговорила задыхающимся голосом:

   - Ох, утопи мене... утопи сам, своими руками... Я не хочу без тебе жить... утопи мене... Чом ты тоди не втопив мене, як я потопала? А тепер покидаешь... Утопи ж, утопи...

   Дальше она не могла говорить - нечем было: губы ее были заняты... Ни о каком потоплении дальше не могло быть и речи, потому что...

   - Оксанко! Оксанко! - раздался голос матери. - Де ты, донько?

   Руки девушки разжались. Разжались и его руки... А за Днепром неугомонный москаль продолжал вывертывать:

  

   Ходи изба, ходи печь,

   Хозяину негде лечь...

  

   Вот так-то все в жизни идет вперемешку.

  

  

  

  

  

   - Стоим мы эдак, братец ты мой, у самого Прута - река такая турецкая, Прутом называется... Уж и подлинно "прутом" она, окаянная, вышла для нашей армеюшки; а так плевая, непутящая речонка, а поди ты, дала себя знать, подлая... Ну и стоим, не емши, не пимши стоим, от гладу помираем. А он, значит, турецкий визирь с янычены навалился на нас с трех стран. И откуда нелегкая нанесла эту саранчу, и как царь со своими енералы в экую западню попал - один Бог ведает. Эдак, примером, мы стоим, а эдак он, визирь проклятый, и эдак он: куда ни повернись, везде он. И очутились мы, братец ты мой, словно рыба в верше. Как тут быть? А царь-то с царицей еще не знает об этом: он с своими енералы подале стоял. Ну, как дать знать царю? Мы-то маленько окопались, да за окопами и ждем смертушки, словно овцы в кошаре. Отсюда и турецкая рать нам видна. А чтобы до царского отряда дойти, надо чистым полем проходить: это все равно, отец родной, что под турецкий прицел стать. Ну, и выискался, слава Богу, охотничек. Уж и дьявол же его знает, что это за окаянная башка была! Из здешних, из малороссийских полков - запорожский казак, черкашенин. Стоим мы эдаким способом за окопами, исповедуем грехи свои Господу, как вдруг видим: по этому-то по чистому полю дьявол скачет, запорожец: шапка на ем не шапка, кафтан - не кафтан, штаны - не штаны, а все это, братец ты мой, словно на черта шито, да не ему досталось, а этому черкашенину. И пес его знает, где и как он из-за окопов выскочил, точно из земли вырос.

   Рассказчик замолчал, потому что в это время из соседней комнаты послышался говор. Старческий голос немножко в нос и нараспев возвещал: "Истинно глаголю вам - он подлинный антихрист. Внемлите сие: в некоем монастыре, во время Пасхи, содеяся таковое чудное видение: в нощь пресветлого Христова Воскресения Отцы и братия монастыря того в часовне заутреню пели; такожде и матери, и сестры вси во своей половине, в той же часовне, у заутрени стояли; некая же из них богобоязливая жена в болезни лежала, не можаше на пении стояти, и в келии своей пребывала; вышед на переходы посмотреть на часовню, и се виде страшное и ужаса исполненное чудо: видит она бесов во образе немцев и ляхов, якоже видел таковых бесов во образе ляхов преподобный Феодосий печерский4; и идут те бесы к стене часовенной и по стене идут, яко мыши цепляющеся, и бысть бесчисленное множество бесов, с яростию на часовню идущих; и егда оные бесы приблизились к дверям и окнам, и внезапу изыде из часовни, из окон и из дверей, пламень огненный, с яростию свирепо исходящ и на бесов нападающ, попаляя их, аки мотыльков; и бесы аки изумленные с ужасом бежали от часовни, вопиюще: "Поидем во град Питер, помолимся господину нашему антихристу, да повелит бесчисленнейшей рати бесовской напасти на часовню сию". И как бежали бесы от часовни, и пламень тот опять окнами и дверьми в часовню вошел. И по малом времени приидоша бесы несметною ратию и, вооружившися своим бесовским свирепством, паки ко оной часовне, ко дверям и оконцам, аки мошицы малые устремилися, хотяще в часовню внити. Пламя же из часовни оконцами и дверьми паки свирепее первого исхождаше и бесов пожираше. И бежаху бесы с шумом. И в третий раз пришли бесики аки дождь бесчисленны, и с великою яростию покрыли всю часовню. И паки свирепое пламя пожрало оных и разметало, и вси исчезоша аки дым, вопиюще: "Антихристе! Антихристе! Помози нам!" - таково бысть чудо. Жена та явственно слышала, яко антихрист во граде Питере царствует".

   Гугнявый голос замолчал. Слышались только вздохи из соседней комнаты.

   - Ишь безлепицу городит об антихристе, - заметил рассказчик. - Это он все сбивает с толку капитана Левина... Жаль бедного капитана...

   - Ну, а ты, дядя, не слушай их, - говорил молодой ратник старому рассказчику. - Ну, что ж черкашенин-то, запорожец - что дальше-то? Выскочил он, говоришь ты, на чистое место...

   - Вот как только выскочил это он на чистоту, - нам его видно, как на ладони, - и зачали, братец ты мой, в ево турки жаром жарить, то есть, я тебе скажу, так жарили ружьем да стрелою в этого самого беса-запорожца, кажись, целым дождем в его сыпанули!.. Мы стоим только да крестное знамение творим: "Приими, Господи, душеньку на брани убиенного во царствие Твое". Ну, и чего ж он, окаянная его, прости Бог, башка бритая не выделывал только! И уму непостижимо, а рассказать - и не спрашивай. Уж такие штуки вывертывал, окаянный, и он, и лошадь его, - так, и лошадь-то не мудреная, - уж такие-то вавилоны творил, что и сказать нельзя... Уж он, братец ты мой, кружил-кружил, вился-вился, как уж на солнышке, и на эту-то сторону, шельма, перекинется, кажись, так башкой и хлобыснется оземь, и на ту сторону, подлец, перегнется, под самое-то черево лошади; и припадет-то он к луке и гриве, словно мать родную али любушку обнимает; и откинется-то на седле навзничь, головой к самому хвосту, ну, так, кажись, и хряснет у разбойника спина; и с лошадью-то шарахнется в сторону... То есть и черт его разберет, какие узоры выводил он, бес, во образе человека!.. А турки все лущат в ево - лоп, лоп, лоп! - и все мимо, все мимо... Вот уж шельма ездить, такая шельма, каких я и отроду не видывал. На что донские казаки люты на езду, а и тем далеко до этого бритого черта. Уж подлинно черт! И какая ево черноглазая шельма-мать на свет породила! Так-таки и ускакал целехонек к самому царю - только мы и видели его.

   - Ну, и что ж потом было, дядя?

   - Да все то же. Ждали смертного часу.

   - А для чего ж турки не ударили на вас?

   - Да надо так полагать - силу копили, подмоги поджидали, чтоб заразом нас порешить.

   - Ты говоришь, запорожец скакал к царю с вестями, - продолжал расспрашивать молодой ратник, - так зачем же турки не послали на переем своих конных?

   - А посылали... Кто ж тебе говорит - не посылали. И с ихней стороны выскочили двое енычен. Как учали это они полем-то гнать за черкашенином, так из Кропотова Гаврилы полка, что окопался поруч с нами, ловко попотчевали их свинцом, так обоих и ссадили с коней.

   - Как же вы потом выбрались из-под Прута-то? Баталия была?

   - Баталии были раньше, а тут нас хотели голыми руками взять, как дудаков в гололедицу. Да спасибо матушке-царице, Катерине Алексеевне, выручила.

   - Как?

   - Да так, красотой своей да умом. Как уж плохо совсем пришлось царю, как прискакал к ему наш запорожец с вестями, что так и так-де, в вершу-де щука попала, выхода нет армеюшке, и сила турецкая, несметная, окружила со всех сторон, так, сказывают, матушка-царица и пошла прямо к турецкому визирю, входит к нему в шатер и говорит: "Читал ты, визирь турецкий, святое Писание?" - "Читал", - говорит. - "А читал ты, как Навуходоносор-царь напал на Ерусалим-град?" - "Читал и это". - "Помнишь ты, как тогда Соломон-царь послал к ему, к Навуходоносору-царю, жену свою, прекрасную Соломонию, и как Навуходоносор-царь, пораженный ее красотою, ослеп, а прекрасная Соломония, взяв его меч, отрубила ему голову и принесла ее к Соломону на золотом блюде?5 Помнишь, говорит, это?" - "И это помню", - говорит визирь турецкий. - "Так теперь, говорит царица, видишь ты, визирь турецкий, мою красоту?" - "Вижу", - говорит. - "Так знай же, говорит, что и с тобой будет то же, что с Навуходоносором-царем, ежели ты не покоришься русскому царю". Ну, и говорят, - визирь турецкий покорился6.

   Разговор этот вели между собою в лазаретной избе, в Нежине, двое ратных людей - один старый, участвовавший в памятном прутском походе, а другой - молодой солдат. В соседней комнате лазаретной избы, в офицерской палате, находился Левин, который давно уже числился больным.

   Действительно, с тех пор, как он узнал, что Оксана Хмара любит его, по его жизни проехало тяжелое колесо и изломало всю его душу. Он был неузнаваем. Что-то зловещее светилось в его глубоких, глубоко запавших глазах. В четыре года он состарился лет на сорок. На лицо его легла мрачная тень, и тень эта, как несмываемый загар души, залегла в каждую складку тонких морщин лба, засела в очертаниях губ, под глазами, темнела в горькой улыбке, в самом блеске глаз, зрачки которых сделались больше, темнее, стоячее, как у мономана-фанатика.

   - Егда прииде антихрист и нача свой бесовский град Питер строити, именуемый "парадиз", сиречь рай пресветлый, в поругание якобы раю небесному, - доносилась гугнявая речь из офицерской палаты, - и нача со всея российской земли народ сгонять на строение бесовского града того, нача землю рыти и самозваные реки, сиречь каналы, проводити, идеже Бог не повеле рекам быти, и с того часу бысть глад в русской земле - хлебный недород и частые зябели, нивы престаша соспевати, и быша подати и оброци велии, и ратное дело непрестанное, мало старцев согбенных летами и ссущих младенцев не брали в солдаты, и колокола церковные, и иконные оклады, и ризы в пенязи нача обращати да в пушки, и оттого посети Бог российскую державу скудостию велию, и мором, и гладом, и немцы. И от той скудости начаша люди солому ржаную сещи и кору древесную толочь на муку, и начаша хлебы соломенные и древесные ясти - точию раствор ржаной, а замесь соломенной и древесной муки. И те соломенные хлебы в куче не держалися - помялом из печи пахали да в властяжные бураки и коробки клали. И такова стала скудость хлебная, что днем обедают, а ужинать и не ведают что, многажды и без ужины живут. Того ради бесовским научением, по антихристову велению, начаша матери кур и телят красти и детей своих в пост скоромным кормити. И бысть оттого на русскую землю Божие попущение. Приим антихрист державу - нача всех мучити бесовскими муками: начаша у людей животы пухнути от вхождения во чрево с неблагословенною пищею бесов, и люди кричаху дома и на обедне, мятеж велий по всяк час, и о землю биются аки оглашенные, и бысть крик неподобен и ужаса исполнен - неподобными гласы кричат по весем и градом мужие и жены, старцы и юницы, и малые робятки. И тем юницам и робятам начаша бесы являтися в немецком образе, имея брады оголенные и немецкое одеяние на себе носяще, и приносили им ºству всяку тайно и кормили их, заказывая никому не поведати о том. И бысть чудо в Выговской святой пустыни на Выге-реце7. Видевше старцы пустыни тоя таковое дьявольское на юниц и робят нападение, начаша оных девиц и парней распрашивати, и: приказывали сказывати им, старцом, когда к ним оные бесы подходят и что приносят. И иные из них, как бесы к ним невидимо подходили, начали сказывати старцом и указывати на тех бесов. И бесы, гневаясь и ярящеся на них, начали на них нападывати и бити их лютея, и егда кто скажет, что бесы пришли, наущают-де хлеб и кур у старцов красти, и тех бесы о землю бросали и вельми били. И начаша святии старцы о сем зело скорбети, понеже и в окрестных, и в дальних обителях масло, и кур, и телят, и огурцы соленые, и грибы белые, и рыбу бесы воровали и девкам на поседки носили, и начаша выговские и керженские и иные пустыножители молити всемилостивого Господа Бога и Спаса нашего Исуса Христа и Пречистую его Матерь, Пресвятую Владычицу Богородицу, и частые молебны пети начали и оных девок и парней на молебнах под евангелие водити и над ними святое евангелие по мног час читати. И запретили отцом и матерем детей своих на поседки и на иныя бесовские сборища отпущати. И от такового бесовского нападения бысть на всех страх и ужас не малое время. И начаша бесов крепко караулити и пишу от них не веляху принимати и ясти. И возгневашася на них бесы со отцом их сатаною и ярящеся глаголаху им: "Почто вы на нас сказываете? Мы вам со всех обителей кур и телят и рыбу сносили да вас тайно кормили". И ругахуся им.

   - Да что он с капитаном-то нашим делает, гугнявый этот, странник что ли он, к чему он подводит? - спросил молодой солдат старого, когда в офицерской палате смолкла монотонная речь.

   - Отчитывает его... С Василей-то Савичем что-то неладное делается, задумываться стал.

   - То-то и я вижу. Да с чего это думать-то он начал?

   - Бог его знает... Допреж того капитан Левин из гренадеров гренадер был, кречетом смотрел, а ныне - словно черноризец.

   - С-глазу, должно.

   - Не с-глазу, а от мыслей это бывает, братец ты мой, - говорил наставительно старый солдат, что был в прутском походе. - А мысли-то вон эти шатуны напущают... Ишь его нудит!

   В соседней палате действительно слышно было, как гугнявый продолжал нудить над Левиным. Нудил гугнявый:

   - Ты вот Левиным прозываешься, а не лев ты у Господа, а пес смердящий. Аще хочешь быти львом, подобает ти в ризы ангельские облачитися и житием украситися добродетельным, от грехов и страстей удалятися и от грехопадных мест отпадати, покаянием же себе очищати и чисто, и целомудренно жити, блуда бегати, скверн плотских удалятися...

   - Да что ты, старик, наладил - блуд да блуд, да скверны плотские? Мне и без того тошно! - послышался протестующий, хотя слабый голос Левина. - Вот уже четвертый год я не гляжу на женщин...

   - Благо делаешь, сын мой... А в ту пору, как ты был в Киеве, в проезд царевича Алексея Петровича, не бес ли в образе девицы леповидныя соблазнил тя?

   Левин, по-видимому, был поражен словами старца.

   - А ты разве видел меня в Киеве? - спросил он.

   - Кто ж тебя тогда не видел? - отвечал старик.

   - Ну, и что ж дальше?

   - Дальше ты сам знаешь: уязвила тя красота женская. А то был бес блудодей...

   - Врешь ты, старый черт! - вскрикнул с негодованием Левин. - Она - чистая голубица, чистою голубицею и осталась.

   - Вон оно что, - сказал молодой солдат, - у нашего капитана - зазнобушка.

   В это время послышался торжественный звон церковных колоколов. Все изумились и не знали, что это означает. По улице бежали люди.

   - Что это такое? - испуганно спрашивал Левин. - Уж не царь-ли наехал?

   - Пропали мы все, пропали батюшки!.. Свят-свят-свят Господь Саваоф8, исполнь небо и земля славы Твоея! - слышался растерянный голос странника.

   А колокола все громче и громче заливались. Народ все больше валит по улице.

   - Ох, Господи! Печерские угодники! Укройте невидимою пеленою своею, - молился старческий голос.

   - Нам нечего бояться, - сказал старый солдат. - Мы бывали на светлых царских очах.

   - Ну, а вот я, дядюшка, не видал его - так страшновато, - говорил молодой солдат. - Сказывают вить, что у него дубинка в косую сажень, и коли что не по нем - не миновать дубинки.

   - Что, братец ты мой, дубинка? Она, значит, для больших бояр, а коли наш брат-солдат в линии как есть ходит, так царь всегда бывает милостив. Службу знаешь, артикулы воинские произошел, стоишь прямо, ходишь чертом, ну и все ладно, - резонировал старый солдат.

   - Так-то так, дядя, а все боязно...

   - Куда ж ты, старик? - снова послышался голос Левина.

   - В пустыню, батюшка, во прекрасную пустыню иду укрытися от света сего прелестного... А то не ровен час - царь увидит, а он нашего брата не жалует.

   Колокола смолкли. Слышен был только говор на улице.

  

  

  

  

  

   Оказалось, что не царя встречал Нежин колокольным звоном, а бывшего обывателя своего, которого нежинцы видели босоногим мальчиком... Много лет прошло с того времени, когда тот, кого теперь встречали по-царски, бегал по нежинским улицам маленькими босыми ножками... Много с той поры пережила Россия - обритая, одетая в немецкое платье, повернутая лицом к западу. Много пережил и тот, кого теперь встречал Нежин церковным почетом и колокольным трезвоном.

   Это был Стефан Яворский, митрополит рязанский, блюститель патриаршего престола в России.

   Яворский был украинец по рождению. Родина его - Нежин. Отсюда он поднялся на самую высокую должность в государстве и постоянно жил в Петербурге со времени его основания. Но высокий сан, жизнь среди суровой природы севера, нравственный холод, которым веяло от царя и от всего, что от него исходило, тяготили Яворского. Он скучал по Малороссии, тосковал по своей далекой родине: там прошла его молодость... Он просился у царя на покой, чтобы хоть перед могилой родной воздух отогрел и успокоил его усталую душу, но царь не пускал его: таких умных, незакорузлых в предрассудках старины, какими были великорусские невежественные духовные деятели, таких образованных и в то же время податливых работников в деле церковных реформ, какими являлись украинские духовные, царь очень ценил и нелегко с ними расставался.

   Старые, усталые от многочитанья глаза митрополита, глаза, много видевшие на своем веку, прочитавшие с холодною непоколебимостью государственного человека сотни смертных приговоров, от его же власти исходивших, видавшие и блеск, и роскошь, взоткнутые на колья головы и поверженные на смертные колеса трупы казненных, глаза эти светились слезами умиления, когда Яворский въезжал в родной город, где он не знал ни власти, ни блеска, ни славы, а был счастливее, чем теперь, когда изведал все это.

   Въехав в город и направляясь прямо к церкви, митрополит заметил на одном огороде очень высокое и очень старое дерево, на котором чернелось воронье гнездо и вокруг него с криком кружились вороны. При виде этого дерева кроткие, уже потухавшие от старости глаза митрополита блеснули теплым огнем и рука его, украшенная дорогими четками, благословила и дерево, и воронье гнездо. Сидевший с ним в одном экипаже маленький певчий, любимец митрополита, с удивлением взглянул на своего владыку.

   - Тебя изумляет крестное знамение, которым я знаменовал сие дерево и гнездо ворона? - спросил митрополит мальчика.

   - Да, владыко, - отвечал тот.

   - Дерево это дорого мне по воспоминаниям детства, - сказал блюститель патриаршего престола. - Когда я был отроком, это дерево было такое же высокое почти, как и теперь, только тогда оно не имело сухих ветвей. И тогда на нем было это же воронье гнездо. Я любил лазить на это дерево в детстве моем и всегда наблюдал, как вырастали в вороньем гнезде птенцы, питаемые неустанно трудившеюся матерью. Эта ворона научила и меня труду, и я благословил ее гнездо... Сколько поколений вывелось в нем с тех пор, как я не видал этого дерева!..

   Но было и еще одно воспоминание молодости, которое, при виде старого дерева, чем-то растапливающим прошло по застывшему уже сердцу маститого блюстителя патриаршего престола, воспоминание, посещавшее его иногда и в минуты глубокого раздумья о судьбах России, и во время бесед в царем, и за чтением житий святых и подносимых ему для прочтения смертных приговоров, воспоминание, пробиравшееся к его сердцу сквозь митрополичье облачение, в алтаре и на амвоне, в момент благословения народа или во время поучений паствы, воспоминание, связанное с старым деревом, запахом "любистка" и женским шепотом..."Сердце мое... рыбко моя..." Невольно вздрагивал в руке митрополита благословляющий крест во время большого торжественного выхода, когда это воспоминание с запахом "любистка" налетало на него среди церковного пения, в курениях фимиама, - воспоминание, без которого вся его жизнь казалась бы долгою, холодною, беспросветною ночью... Но об этом воспоминании он не сказал не только своему маленькому певчему, но и никому в продолжение всей своей долгой, безрадостной жизни.

   Теперь, в 1715 году, когда знаменитый сподвижник Петра, славный проповедник и блюститель патриаршего престола, святитель Стефан Яворский невольно вспомнил о "любистке", он приехал в Нежин на освящение вновь построенной в этом городе церкви.

   И вот он совершает это освящение... Ярко блестят паникадила, унизанные горящими свечами. Ярко искрятся на митрополите пышные ризы, отливающие разноцветными огнями драгоценных камней. Воздух церкви переполнен, не в меру насыщен ладаном. Церковь полна народа. И седые головы стариков с сивыми казацкими усами, и морщинистые лица старушек, и чубатые головы черномазой молодежи, и яркоглазые головки украинок, утыканные барвинками, васильками и "любистками", - все это обращено в ту сторону, где, подняв руки к разрисованному куполу, молится старый митрополит... Жарко молится он о благоденствии своей родины, о страждущих, плененных... Утомленные легкие едва выносят, вдыхая в себя жаркий, пресыщенный всякими запахами воздух... но из всех этих запахов запах "любистков" выделяется чем-то особенно едким для сердца, для глаз - и старым глазам владыки плакать хочется, закрыться, чтобы хотя "в тонце сне" еще раз увидеть то старое дерево, то воронье гнездо, обонять тот запах "любистка..."

   И у Левина на душе, как видно, был свой незасыхающий любисток... Вон он, у правого клироса, худой, бледный, стоит и плачет...

   Стефан Яворский видит это. По окончании службы он высылает из алтаря своего маленького певчего узнать, что это за человек, который так горько плачет.

   - Велел владыка спросить тебя, какого ты чина человек? - спросил маленький певчий.

   - Кропотова Гаврилы полка капитан, Василий Левин, - отвечал тот, - и ныне оставлен с прочими больными в Нежине.

   Певчий ушел. Через минуту, он опять возвращается из алтаря и подходит к Левину.

   - Велел тебе архиерей побывать у него на квартире, - говорит он.

   Левин благодарит и выходит из церкви. Народ не расходится. Пчелиным роем он волнуется и жужжит около церкви, у паперти, у ворот, За оградой. Яркие цвета одежды, особенно на женщинах, раскрасневшиеся лица, головы, убранные цветами, шеи, унизанные монистами,