Лукаш Иван Созонтович - Сны Петра

истории, философии и религии, открывает книжные лавки с первыми в России библиотеками, "кабинетами для чтения", открывает аптеку.

   Он лихорадочно торопится, точно предчувствует свой скорый конец. Трудно и представить напряжение его просветительной деятельности в темной, полутатарской Москве, всю его ужасающую стремительность, подобную "Божьей грозе" Петра.

   Это второй Петр - московский. В недолгие годы он преобразил духовную обстановку Москвы и вырос в громадную фигуру России.

  

  

   Вольный типографщик из отставных поручиков жил в 1781 году подле Воскресенских ворот, в университетском типографическом доме.

   В одном старинном описании Москвы прямо указано, что "дом мартиниста, содержателя университетской типографии, отставного поручика Новикова по Мясницкой улице, по выходе из Проломных ворот, налево".

   В этот дом Новиков ввел молодую жену, воспитанницу князя Николая Трубецкого, Александру Егоровну Римскую-Корсакову. Там же родились все его дочери и сын.

   Там его видел и Болотов, сохранивший в записках живой образ и даже простые, обиходные слова Новикова.

   "В обхождении Новиков весел и приятен", - замечает Болотов. У Новикова есть приговорка: "Прекрасно, братец", при Болотове он позвал казачка: "Эй, малый, кофей скорее". Новиков носил тогда коричневый кафтан с перламутровыми пуговицами и не пудрил волос. Пристальный ум светился в его карих глазах с немного нависшими веками. У него были крупные и сильные руки.

   Каждый вечер в столовую его дома собиралось на свечи человек двадцать: у него бывали студенты, почт-директор Ключарев, бакалавр Костров, университетский куратор Херасков, князь Трубецкой.

   Дом Новикова, как дом Хераскова и князя Трубецкого, были, по-видимому, очагами московского розенкрейцерства.

   Княгиня Дашкова, которая видела Новикова позже, описывает его "пожилым, с таинственной наружностью, в пасторском черном наряде".

   По-видимому, Дашкова, как и вся московская среда, окружавшая мартинистов, догадывалась, что неспроста все их типографии, аптеки, книги: потому она и приметила печать тайны на лице вольного московского типографщика. А тайна действительно была.

  

  

   Если Новиков весь в явном и напряженном действии, в упорной воле к делу и к созданию, то стоит за ним почти неслышная фигура: Иван Егорович Шварц, вдохновитель московского Златорозового Креста.

   - Однажды, - рассказывает сам Новиков, - пришел ко мне немчик, с которым я, поговоря, сделался всю жизнь до самой смерти его неразлучным...

   Этот "немчик" из Трансильвании был гувернером у помещика Рахманова в Могилеве, затем перебрался в Москву, где через стихотворца Майкова познакомился с тем же князем Трубецким и вступил в каменщицкую ложу.

   В год переезда Новикова в Москву Шварц получил место профессора немецкого языка в Московском университете.

   Но не только могилевским гувернером и университетским лектором был этот "немчик".

   В ранней молодости, по некоторым свидетельствам, он служил в Голландии, был "унтер-офицером Ост-Индийской компании" и несколько лет жил в Индии.

   "Юноша с сияющими глазами, который никогда не смеялся",- так вспоминают о нем современники. Он был строг, суров, даже сумрачен, и вспыльчив.

   Печатные станки Новикова разносили розенкрейцерские книги по всей России.

   "Химическая псалтырь Парацельса", Сен-Мартеновы "О заблуждениях и истине", "Диоптра", "Киропедия", "О древних мистериях" и "Хризомандер" встречались тогда и на ярмарках.

   А молодой Шварц, в 1781 году ему было не больше тридцати лет, выбирал и воспитывал орденскую молодежь: при помощи Новикова и его друзей он учредил в мае 1781 года "Собрание университетских питомцев", "Учительскую семинарию", общежитие для студентов.

   В старинном каменном доме на Кривом Колене неподалеку от Меншиковой башни среди двадцати воспитанников Шварца жил и будущий историограф российский Карамзин, и молодые студенты Невзоров и Колокольников, разделившие судьбу своих учителей.

   6 ноября 1782 года усилиями Шварца было создано "Дружеское ученое общество" для поощрения российских наук и художеств. Торжественные публичные собрания Общества открылись в доме розенкрейцера Петра Татищева у Красных Ворот.

   Несомненно, однако, что вся эта огромная просветительная и воспитательная деятельность была не целью, а средством к цели сокровенной.

   И как забыть, что "немчик" Шварц, этот скромный студенческий воспитатель, был одновременно и "единственным верховным предстоятелем теоретической степени Соломоновых наук в России"?

   Как забыть и то, что Шварц, по свидетельству современников, привез из Берлина в Москву prima und sekunda materia des Goldes [первичный и вторичный материал для золота (лат.)] для делания золота, и что розенкрейцеры, появившиеся на высших степенях европейского масонства с 20-х годов осемнадцатого века, преимущественно посвящали себя алхимическим работам, отысканию золота и философского камня?

   Золото и камень алхимиков искали и московские Рыцари Иерусалима.

  

  

   Волшебное золото и камень мудрости... В химической псалтыри Феофраста Парацельса, изданной Новиковым, указано, что "философский камень составлен из Серы и Меркурия. Меркурий суть семя женское всех металлов, имеет знак луны. Сера суть мужское семя металлов, имеет знак солнца". В книге Абрагама рецептура философского камня обозначена так: "Зеленый Лев, Змея, Молоко Девы", а самая тайна камня заключена будто бы в магических надписях Николая Фламеля Аш Мезереф на портале парижского Собора Богоматери.

   Все эти рецепты алхимиков, известные розенкрейцерам, отнюдь не были для них абстракциями или философскими выражениями.

   Розенкрейцеры искали камень мудрости и золота в буквальном смысле.

   Они искали раскрытий таинств бытия, как на внутреннем духовном опыте, - личной святости, - так и в алхимических работах, на путях магии.

   Они верили, что все бытие есть Божье чудо, Его магия. Они искали путей к магической власти над жизнью, верили, что такую власть найдут, и тогда Россия, и человечество, и вся человеческая жизнь преобразятся в чуде.

   Они искали той же силы, творящей чудеса, которую Христос открыл апостолам, посылая их на благовествование.

   Потому-то Шварц и привез в Москву неведомые нам "материи" для делания золота.

   Мы знаем, что московские розенкрейцеры почитали вдохновенного юношу высоким учителем, его боготворил Новиков, имя ему в ордене было Гарганус, и называли его магистром. А в мистической таблице высших розенкрейцерских степеней берлинской ложи "Трех Глобусов", расположенных по алхимической цепи, степень "магистр" указана пред девятой и последней: "магус".

   Шварц и был, по-видимому, магом московских розенкрейцеров.

   В одном старинном известии о них мы читаем: "Бич людей суть нищета, старость, болезни. Братья Златорозового Креста ищут то, что уничтожает их: золото и жизненный элексир".

   В одном дипломе Московского орденского капитула сказано, что "цель розенкрейцеров состоит в том, чтобы открыть потерянное слово и восстановить разрушенный и рассеянный камень". Мы найдем также указания, что розенкрейцеры искали путей к восстановлению на земле золотого века.

   Наконец, мы имеем свидетельство, что с 1783 года "Новикова и его друзей занимали в франкмасонстве только теоретический градус Соломоновых наук и розенкрейцерские работы".

   Можно предположить поэтому, что именно эти алхимические и магические искания и прикрывались всей внешней просветительной деятельностью.

   Можно предположить, что и аптека, учрежденная Новиковым в Москве, была только завесой для тайной аптеки, тайной алхимической лаборатории розенкрейцеров.

   К такому предположению есть все основания, если судить по аналогии: ведь действовала с 1783 года в Вольной, так сказать, гласной типографии Новикова еще и тайная орденская типография, в которой печатались сокровенные книги розенкрейцеров, например, редчайшая "Колыбель Камени мудрых" или "Шестидневных дел сего мира тайное значение", до нас не дошедшие.

   Так же прикровенно могла действовать и тайная аптека, где искали золото и жизненный элексир.

   Но здесь для непосвященных потомков громоздится загадка на загадке.

  

  

   Что осталось от таинств Розы и Креста в Москве? Обрывки рассказов о старинных обрядах и ритуалах, в которых потомок не понимает ничего, две-три застольные песни.

   Вот, например, ода Ключарева на открытие Дружеского ученого общества в 1782 году:

  

   Объемлет чувства огнь священный,

   Мой дух стремится воспарить

   Во храм от смертных сокровенный

   И книгу Промысла открыть.

  

   Или такая храмовая песня розенкрейцеров:

  

   Как дом телесный

   В гнилость падет,

   Мастер Небесный

   В гроб наш сойдет.

  

   Взвейтесь сердцами

   Выше всех звезд,

   Блещет пред вами

   Златорозовый Крест...

  

   Как сохранилось розенкрейцерское имя Шварца - брат Гарганус, так и Новикова - брат Сацердос-Коловион и Ивана Лопухина - брат Филус.

   У Лопухина есть указание, что кавалеры Ордена на своих собраниях носили "черные мантии, слева сердце, обвитое змеей", а председатель был в "белой мантии, золотом испещренной, а на орденском ковре изображался "шар земной с седьмью планетами".

   Есть, наконец, свидетельство, что розенкрейцеры будто бы "отдавали свою тень ордену и клялись кровью".

  

  

   Но значительнее всех этих символов и слов, непонятных для нас, записки самого Ивана Егоровича Шварца.

   Это конспекты его чтений. Кажется, что духовный облик старинного российского розенкрейцерства сохранится в отрывистых записках Шварца.

    "Что есть человек? - спрашивает он. - Апостол Павел сказал, что есть человек, тленный и нетленный, внутренний и внешний, естественное тело из плоти и крови и духовное, в нем сокровенное".

   "В человеке три начала: дух, воспринятый от Бога, душа, самостоятельная человеческая стихия и тело, полученное от натуры".

   "Натура есть непрестанно движущая сила и страдание, производя: рождение, бытие и преобразование".

   "Совесть наша, в которой изобразил Бог Свою волю, есть в чувствовании самих себя некоторой коренной силы, которою мы, как кажется, к чему-то обязаны. Тело, душа, дух, противоборствуют один другому. Из всегдашнего противоборства их происходит наше нравственное страдание".

   "Свет тела, Potentia Activa, одежда Всемогущего. Он не зло, не добро, он есть жизнь, радость, услаждений преисполненное ощущение. Во всех тварях, где светится сей свет, есть он сладкое ощущение собственного бытия, или, по крайней мере, покой и гармония. Кто видит во всей природе одежду Всемогущего, сияние сего света, тот истинный знаток натуры, маг".

   "Душевный, ангельский свет исходит от невидимых тварей. Он скоропронзающ, яко мысль. Сей свет - Божественное в нас дуновение. А свет Святого Духа дан богословам".

   "Истина не может быть доказываема, - замечает дальше Шварц. - Она есть воззрительна, ее чувствуют", и поэтому "учение сердечное выше учения разума".

   "Нет в мире никакого случая, а все действия имеют свою причину, но человек, сей узел, который звериное царство связывает с царством духовным, в лености и нерадении выдумывает слова, ничего не значащие, чтобы избавить себя от изысканий или чтобы прикрыть свое невежество".

   Это светлое и стройное мышление дополняют несколько изречений "Диоптры", одной из новиковских книг, сожженных в Москве. Одну из "Диоптр" я нашел в Константинополе, куда ее занесло Бог весть какой судьбой.

   Изречение "Диоптры" напоминают высеченные надписи древних гробниц:

   "Жизнь, как корабль, бежит скоро, не оставляя ни следа, ни знака. Дни человеческие оставляют только запах мнений людских. Сей мир не наша земля, а Вавилонская темница. Только конец дает бытие вещам..."

   Такого "бытия вещей" искали розенкрейцеры.

   Конечно, во многом они повторяют магические и мистические учения Сведенборга, Сен-Мартена и герлицкого странника Якова Беме, который в тогдашней Москве едва не был сопричислен к лику святых. Во всяком случае, ходила тогда по московским домам молитва "Иже во святех отцу нашему Иакову Бемену".

   Но есть у московских искателей и свое. Это "свое" не раз выражал розенкрейцер Семен Иванович Гамалея, любивший повторять слова апостола Павла о том, что "Царствие Божие состоит не в слове, а в силе".

   Познание "бытия вещей" через познание силы Божьей, - магии Его, - и отыскивали розенкрейцеры.

   В одном архиве я нашел записку, прямо раскрывающую, как они подготовляли себя к магическому созерцанию, к "Богопознанию", которое, по словам Сен-Мартена, "доступно путем особых духовных упражнений, когда человек может созерцать в себе самом свое божественное происхождение и Творца". Вот, по записке, эти "духовные упражнения":

   "Поститься 9 дней и ночей непрерывно. Омыться. В 9 часов вечера погасить огонь и лежать с открытыми глазами, не переставая молиться до полуночи, в ожидании видения".

   Так, по-видимому, не на словах, а на деле искали они внутреннего преображения, наполнения силой Божьей для того, чтобы все кругом преобразить в чудо, в магию, а Россию в магическую страну.

   Не знает потомок, что открылось московским магам. На всем безмолвная тайна. Ничего не знает. Но знает их трагедию.

  

  

   17 февраля 1787 года 33 лет от роду скончался Иван Шварц. Князь и княгиня Трубецкие были при его последних часах и записали его последние странные слова:

   - Радуйтесь, я был на суде и оправдан. Умру спокойно...

   Есть также свидетельство, что "от ложа умершего распространилось благоухание".

   Шварц похоронен по обычаю православной церкви в храме села Очакова, прямо против алтаря. На его белой плите высечены крест и герб. Неизвестно, что сталось теперь с могилой московского мага.

   Место покойного занял Новиков. Он стал "единственным предстоятелем теоретической степени Соломоновых наук в России".

   В доме "Дружеского общества" у Меншиковой башни в одной из горниц на столе, покрытом зеленым сукном, стоял под трауром мраморный бюст покойного магистра. В той же горнице было Распятье под покрывалом черного крепа.

   В те годы члены "Дружеского общества" с общего согласия стали носить одинакового покроя и цвета кафтаны, голубые, с золотыми петлицами.

   В своих ответах на опросные пункты студент Колокольников пишет об этих кафтанах: "Что касается платья, то я, ей-ей, ни от них, ни от других ничего не знал, какое их было намерение носить такой униформ". И дальше: "Членов компании можно было признать по голубым кафтанам, золотым камзолам и черному исподнему платью".

   О московских мартинистах толковали по всей России и больше всего о том, что "они занимаются чертовщиной и чернокнижием".

   Екатерина уже давно и с презрительным вниманием следила за таинственными московскими "персонами".

   Государыню раздражали их "колобродства, нелепые умствования, раскол". Ничего другого она в них не замечала. Мартинисты для нее не лучше ловкого мошенника Калиостро, "лысого черта", как она его называла, одурачившего в Петербурге Елагина жизненным элексиром и отысканием философского камня.

   Наконец, в 1786 году было приказано испытать в вере отставного поручика Новикова. Ответ митрополита Платона известен, но тем не менее книги новиковской типографии были к распространению запрещены.

  

  

   Новиков почувствовал первые раскаты грозы.

   С 1787 года он накладывает на орден Златорозового Креста "молчание и бездействие". Только голод того года вызывает орден к делу, и горячая речь Новикова отдает на помощь голодающим состояние Походяшина.

   В том же году, через архитектора Баженова, мартинисты пытаются сблизиться с наследником престола Павлом Петровичем, который, по некоторым свидетельствам, вступил во франкмасонскую ложу во время своего заграничного путешествия и "был посвящен князем А.Б. Голицыным, последователем Сен-Мартена".

   Через год были также отправлены в Лейденский университет воспитанники "Дружеского общества" студенты Колокольников и Невзоров.

   Через два года, в 1791 году, скончалась жена Новикова, и он переселился из Москвы в свое подмосковное сельцо Авдотьино-Тихвино Бронницкого уезда с сыном, двумя дочерьми, с другом Гамалеей и вдовой И.Е. Шварца.

   Московский орден замирает "в молчании".

   Но гроза идет. Это были отголоски грома французской революции.

   Императрицу, когда-то называвшую себя "республиканкой в душе", когда-то писавшую самый либеральный в Европе "Наказ", собиравшую первую российскую Палату депутатов, застрашил еще Пугачев, при котором открылось, что "русские мужики умеют катать головами не хуже французов". Ее застрашил Радищев, этот "бунтовщик хуже Пугачева". С давней неприязнью следила она и за "колобродствами" мартинистов.

   У состаревшей государыни остался один близкий советник - неумный, злой и вульгарный фаворит Платон Зубов. Императрица говорила ему, что "Новиков - человек коварный и хитро старающийся скрыть свои порочные деяния". Зубов настаивал на жесточайших мерах.

   Связи Новикова с наследником престола Павлом Петровичем были представлены Екатерине как революционный заговор мартинистов против нее и за ее сына. Таинственное московское общество решили раздавить.

   В 1790 году возвращались из чужих краев в Москву с докторской степенью воспитанники "Дружеского общества" Невзоров и Колокольников. Обоих медиков арестовали на границе и передали в руки известного "обер-палача и кнутобойцы" Шешковского. Их допрашивали в Петропавловской крепости. Шешковский будто бы сказал Невзорову, что государыня "приказала бить его поленом по голове, доколе не сознается".

   - Слова, приличные простой бабе, - будто бы ответил Невзоров. - Вы клевещете на государыню...

   Сохранился один документ: доклад Ив. Ив. Шувалова, 1792 года, августа 18 числа, о допросе Невзорова.

   О допросе умалишенного. Несчастный Невзоров, по словам Колокольникова, помешался еще в Геттинге из-за неразделенной любви: "Невзоров был влюблен в девку, в том же доме, где он, жившую и без ее ответного чувства впал в болезнь".

   Как видно, уже помешанным вернулся он из чужих краев в Россию.

   Вот опросные пункты Невзорову:

   "Были ль вы в народном собрании во Франции или не имели ль какого сообщения или сношения с членами народного собрания?"

   "Изъясните причину, почему вы называете в Невском монастыре митрополита, монахов и прочих иезуитами?"

   "Сверх того, говорили вы между прочим, что ваше ученое общество отвратило бунт в России, то и показать вам обстоятельно?"

   И вот зловещие ответы умалишенного:

   "Сказано ему, Невзорову, было, что если он ответствовать не будет, то он, яко ослушник власти, по повелению Ее Императорского Величества будет сечен, на что с азартом говорил, я-де теперь в ваших руках, делайте, что хотите, выводите меня на эшафот и публично отрубите голову".

   "А в Невском монастыре все иезуиты, и меня душили магнизациею, так как и в крепости все иезуиты, и тут также его мучат составами Калиостро, горючими материями".

   "Меня и в супах кормят ядом, и я уже хотел выскочить в окошко, а в крепости солдаты и сержант разбойники, которые имена себе переменили".

   "И хотя Невзоров Ив. Ив. Шуваловым довольно был уверяем, что солдаты люди добрые и верные, сказал: "Во Франции-де, где прежде бунт начался, как не в Бастилии, ведь и здесь был Пугачев, да есть-де еще какой-то подобный ему Метелкин".

   Несчастный "просил отвести ему другие покои, а в этом покое писать он не может, потому что под покоем, где он сидит, множество горючих материй, да думаю, что тут много и мертвых".

   Наконец, он "отказался принять белье и одежду, ибо всякое белье и платье намагнетизировано".

   После таких ответов "Его Высокопревосходительство Ив. Ив. Шувалов заключение сделал таково, что оный Невзоров в уме помешан...".

   Точно бы провидел несчастный в горячечном бреду будущий русский бунт, когда виделся ему новый Пугачев в виде бесчисленного "Метелкина" и "разбойники, которые имена себе переменили" - те, кто мучает теперь Россию.

   Те же видения были и у розенкрейцера Кутузова, обвиняемого позже в "делании золота", когда писал он в одной из своих берлинских записок, что отечество наше соделается вместилищем казней...

   Розенкрейцеры как бы провидели будущее России и желали победить самую судьбу ее, но "бунта в России" не отвратили...

   Невзоров был отправлен в сумасшедший дом, а Колокольников после допроса умер в секретном госпитале при Петропавловской крепости, или по другой версии, в Обуховской больнице.

   15 ноября 1791 года Безбородко писал московскому губернатору князю Прозоровскому о мартинистах: "Мы употребим все способы к открытию путей, коими переписка сих, не знаю опасных ли, но скучных ханжей, производится. Хорошо бы сделали, если бы послали, кого под рукой, наведаться у Новикова в деревне".

   Против Новикова была "выдвинута самая старая пушка из арсенала", как назвал Прозоровского Потемкин.

   В письме Безбородко прямо указано на какую-то переписку.

   Есть три правительственные, так сказать, версии об этом неведомом письме. По одной, императрица якобы "перехватила письмо Вейсгаупта, вожака баварских иллюминатов, крайнего революционера, бывшего в связи с вожаками французской революции. Письмо было на имя Новикова и заключало несколько таинственных выражений".

   Известный Ростопчин также уверяет, что "у Новикова перехватили письмо баварского иллюмината, написанное мистическим слогом, а на ясное толкование Новикова не удалось склонить".

   Ростопчин упоминает и о доносе, поданном императрице, будто "на ужине у Новикова, где было человек тридцать, бросали жребий, кому зарезать императрицу, и жребий пал на Лопухина". Одно свидетельство называет даже имя доносчика: это был якобы князь Гавриил Гагарин, "гроссмейстер главной масонской ложи в Москве".

   Тогда-то и выстрелила "старая пушка": Прозоровский.

  

  

   22 апреля 1792 года советник уголовной палаты Дмитрий Олсуфьев выехал из Москвы в Авдотьино-Тихвино для обыска. Есть известие, что при виде уголовного чиновника Новиков упал в обморок. Через два дня в сельцо прискакал ночью майор гусарского эскадрона Жевахов с дюжиной гусар. Новикова захватили за перепиской. Его увезли в кибитке с домашним врачом Багрянским. Дом заняли солдаты. В эти дни сын и дочь Новикова заболели падучей.

   В архиве Прозоровского сохранилось несколько писем его к Шешковскому. В письме от 4 мая 1792 года он зовет Шешковского в Москву и признается, что ему одному с Новиковым "не сладить": "Экова плута тонкого мало я видал".

   В другом письме, от 17 мая 1792 года, есть любопытное указание на то, что среди розенкрейцеров были и священники: "Из духовного чину священник Малиновский, многих, особливо женщин, духовник".

   - А Новиков вить во всем сознался, - скажет в эти дни князь Прозоровский Лопухину, предъявляя ему 180 опросных пунктов "на бумаге с золотыми обрезами".

   - Он не дурак и боится Бога, - ответит Лопухин, невозмутимо заполняя опросные листы.

   Скоро был дан указ о содержании Новикова в Шлиссельбургской крепости в течение 15 лет. "Арестанту без означения имени" отвели тот самый каземат, где был убит несчастный царевич Иоанн Антонович.

   На пороге Новиков "поклонился в землю, объявил о своей невинности и благодарил Спасителя за ниспосланное испытание". С Новиковым добровольно согласились отбывать заключение доктор Багрянский и слуга.

   С 3 июня 1792 года начались допросы заключенного "тайным советником и кавалером Степаном Ивановичем Шеш-ковским".

   18 октября 1792 года дневник Храповицкого отметит, что императрица "слушала рапорты Симбирского губернатора о бригадире Иване Петровиче Тургеневе и сказывать мне изволила, что мартинисты до того доходили, что призывали чертей. Все найдено в бумагах Новикова".

   Самого Новикова тем временем допрашивали о значении слов "неограниченный" и "ограниченный" и об "ужасной бумаге", неведомой записке наследника престола Павла Петровича, переданной им розенкрейцерам через посредство Баженова еще в конце 1775 года.

   В 1787 году Баженов снова доставил розенкрейцарам записку от Павла Петровича, а те вторично послали ему свои книги и среди них - о таинстве Креста.

   Связи розенкрейцеров с Павлом Петровичем, несомненно, были, и связи многолетние, но ни допросы, ни ответы Новикова не приоткрывают завесы над этой тайной.

   В "Возражениях на ответы Новикова по опросным пунктам" есть также указание на то, что Новиков будто бы написал "Особое повеление для розенкрейцеров его рукой, которое точно говорит, чтобы иллюминатов терпеть и не обличать, а посему можно ли уже поверить, чтобы у них в сборищах иллюминатов не было, буде они и сами не те ж".

   На 30-й вопрос опросных пунктов "о делании камня философского и прочих химических практических работах" и на 36-й вопрос "делано ли золото, буде делано, то сколько всего и куда употребляли, или же сыскан ли химиками вашими филозофический камень, и кто также о сем заботился" Новиков ответил:

   - Хотя и находится во взятых бумагах, но как из нас не было никого еще, кто бы практическое откровение сих работ знал, то посему все предписания и оставлены без всякого исполнения.

   Этот ответ несколько противоречит откровенному ответу Трубецкого о том, что "Орден Златорозового Креста - высшая химия, школа высших таинств натуры". Противоречит он и ответу самого Новикова о том, что розенкрейцер Кутузов писал Трубецкому "о своих упражнениях в практических работах".

   Кажется, что мартинисты не были бы "кавалерами Розы и Креста" и "предстоятелями теоретической степени Соломоновых наук в России", если бы не искали "Бога в силе", о котором говорил розенкрейцер Гамалея.

   Но то, что нашли, унесли с собою в могилу...

  

  

   Московские маги, чаявшие силы чуда Божьего и преображения жизни, непонятны потомкам. Вовсе не понимала их и императрица.

   Громадная духовная подпора, некий магический фундамент как бы подводился тогда под всю империю. Если дело Петрово было внешним преображением России, то Роза и Крест пытались создать внутреннее ее преображение.

   Императрица страшилась тайн и еще больше страшилась революций. В борьбе с розенкрейцерами она пошла за Зубовыми.

   Ни следа, ни тропы, ни памяти не осталось о тех дорогах духа и дела, по которым шли предки наши полтора века до нас. Все уничтожено, все сожжено...

   11 февраля 1793 года князю Прозоровскому было предписано "предать огню все без изъятия" книги издания Новикова.

   На Воробьевы горы свезли на подводах "всю чертовщину" Новикова и, под командой князя Жевахова, предали огню.

   Было сожжено 18 856 экземпляров книг новиковского издания, не считая тех, которые были найдены и уничтожены позже.

   Все летело в огонь: молитвенники и четьи-минеи вместе с Парацельсом, Фомой Кемпийским и древними мистериями. Есть свидетельство, что один архимандрит, которому сказали, что на Воробьевых горах жгут творения отцов церкви, тоже изданные Новиковым, ответил:

   - Кидай их туда же, в огонь, вместе были, так и они дьявольщины наблошились...

   Великое аутодафе догорело. Опечатаны все книжные лавки Новикова, типографии, аптека. Выставлены караулы. В те дни наборщик типографии Новикова, мастер Ильинский, который тоже "был принят в сообщество", "заперся на допросе и ножом перерезал себе горло"...

  

  

   В 1796 году скончалась императрица Екатерина Вторая.

   Император Павел немедля освобождает Новикова, за четыре года заключения успевшего "выучить наизусть все Священное писание" и слыть у казематных караулов "колдуном". 5 декабря 1796 года Новиков был принят императором. За день до того у государя был розенкрейцер Лопухин, который получил должность статс-секретаря по гражданским делам. К государю был приближен и розенкрейцер Плещеев.

   Как будто стали сбываться старые мечтания московских мартинистов "зреть" великим мастером 8 провинции франкмасонской России самого императора всероссийского.

   Но смертельный удар нанес им Ростопчин.

   Сам Ростопчин так рассказывает об этом:

   "Я воспользовался случаем, который предоставила мне поездка с государем наедине в Таврический дворец, и распространился о письме из Мюнхена, об ужине тридцати, на котором бросался жребий, об их таинствах..."

   Заметьте, снова письмо, теперь уже с обозначениями места отправки, и снова донос об ужине, которому вряд ли верил и сам Ростопчин.

   Удар нанесен. Ростопчин отлично рассчитал на больную впечатлительность государя, на его подозрительное недоверие ко всем окружающим, на его страх пред французской революцией.

   Новиков, "старичишка в заячьей шубке, скорченный геморроидами", немедленно был выслан из Петербурга под полицейский надзор.

  

  

   Престарелый кавалер Розы и Креста поселился в Авдотьине-Тихвине с детьми, больными падучей, и с верным Гамалеей. Долгие прогулки, церковные службы и работа за полночь при свечах заполняли его тягостный день.

   Все последние годы его жизни тянулось нескончаемое и путаное дело об его деловых долгах, которые за московское время возросли у него до огромной цифры "753 537 рублей и 42 1/4 копейки"...

   Еще в 1812 году Ростопчин не оставлял своим вниманием старого рыцаря Иерусалима.

   Новиков принимал в своем сельце больных французов. Ростопчин обвинил его в государственной измене. Ростопчин донес из Москвы, что мартинисты "забылись до того, что возбудили мысли о необходимости изменения образа правления и о праве нации избрать себе нового государя".

   Но старика оставили в покое.

   31 июня 1818 года, на 75-м году жизни, Новиков скончался.

   Влево от алтаря, в церкви сельца Авдотьино-Тихвино, близ клироса, против Спасителя должна быть медная доска, а на ней надпись: "Здесь покоится тело раба Божьего Николая Ивановича Новикова". Там же могила и Гамалеи, "Божьего человека".

   Что осталось теперь в России от могил двух рыцарей Розы и Креста?

   Но крестьяне Авдотьина-Тихвина и через полвека после смерти Новикова находили в земле у покинутого и полуразрушенного барского дома золотые монеты, а по окрестным селам долго ходила молва, что жил когда-то в Авдотьине добрый барин-колдун, который "знал, как делать серебро из редьки и золото из моркови"...

   На этом и кончается история московских магов, их волшебного золота и философского камня, неразгаданная история Розы и Креста в России.

  

  

  

   Когда Наполеон возвращался после кавалерийского смотра в Кремле, копыта чавкали в лужах, а московские пустыри дымились оттепелью.

   Таял нечаянный и ранний московский снег.

   У Благовещенского собора стояла толпа солдат, все смотрели вверх, на золоченый купол. Зеленоватое вечернее небо в тусклом дыме оттепели огромно светилось над площадью.

   Инженерный офицер доложил императору, что с собора снимают крест, который, по слухам, из литого золота, что вокруг собора думали ставить леса, но квартальный комиссар привел одного обывателя, русского кровельщика. Русский кровельщик брался снять крест без лесов, из слухового окна колокольни, опоясав себя канатом.

   Кровельщик, приведенный комиссаром, был молодой мещанин в синем кафтане, стриженный в скобку и с русой бородкой. Его тонкое лицо испуганно подергивалось. Он мял в руках картуз, кланялся и озирался на офицеров и сапер.

   - Хреста отчего, - говорил мещанин, - Хреста снять можно... Лемонтра или надобность, починка ежели, можно снять...

   Когда император придержал у толпы коня, кровельщик уже принялся за свою работу: высоко в зеленоватом небе к золоченому куполу Благовещения как бы по черной нитке взбирался черный мураш, крошечный человечек. Было видно, как человечек подрыгивает ногами, вот сползает вниз, вот лезет снова.

   Он закинул веревку из слухового окна на светящийся крест Благовещения повис, и веревка выгнулась под тяжестью его тела.

   Человек раскачивался и бил ногами по воздуху, его тело толкалось о бок купола, он обхватил его рукой, припал и стал обходить купол, сметая на площадь снег. В толпе прошел одобрительный гул.

   Инженерный офицер сказал императору, что смелость русского мастера достойна награды.

   Император взглянул на офицера с насмешливым раздражением:

   - Вы сказали, он русский?

   - Русский, Ваше Величество.

   - Он согласился снять крест? Таким лучшая награда - расстрел... Расстрелять его!

   Император сильно дал шпоры, поскакал.

   Инженерный офицер, оробев, поднял руку к киверу и, моргая, долго смотрел на колыхающуюся кавалькаду свиты...

   Кровельщик подошел к толпе сапер, тяжело дыша, сам потный, картуз за поясом, дымятся стриженные в скобку волосы, с впалой щеки содрана кожа, и сочится кровь в русой бородке.

   Солдаты его же кушаком связали ему за спину руки. Тонкий нос кровельщика был орошен капельками пота, плечи синего кафтана дымились.

   Кровельщик не понимал, зачем ему вяжут руки, но давался, переступал с ноги на ногу и скашливал.

   Солдаты толкнули его в спину, чтобы шел. Он ступил шаг, что-то понял, стал, озираясь:

   - А теперя куда ж меня повядут? А пошто мне руки вязать, колодник я, али што?

   Ему никто не ответил, да никто и не понимал мычаний русского.

   Солдат, шедший сзади, ткнул его в спину ножнами тесака, чтобы поторопился.

   - Пошто руки мне?

   Кровельщик дрогнул от удара. Тонкое лицо посерело, и заметнее стали на русой бородке темные бляхи крови.

   - Пошто, ваш-благородие, руки-то?

   Он уперся, вывертывая запястья из кушака. Солдат ударил его железными ножнами по пальцам.

   - Руки пошто, руки пошто, - вскрикивал кровельщик.

   Его гнали все быстрее, солдаты бежали с ним, было слышно их сопящее дыхание. Скоро крики кровельщика смешались в смутный вой "о-о-ш-ш-о"...

   К ночи поднялся студеный ветер, над Москвой понесло колючий снег. Побелели колелые лошади.

   В потемках на пустыре оборванная толпа солдат и пленных копалась у общей ямы для расстрелянных, умерших от цынги, от ран и в горячке.

   В поленнице голых трупов, французов, поляков, русских, итальянцев и немцев вперемешку, лежал и русский кровельщик. Разве что по задранной бородке можно было узнать его разбитую пулями черную голову. Он поджимал к голой, очень белой груди сложенные для креста пальцы...

  

  

  

   Вот он самый тот бравый казак Парамон Голубаев, от роду осемнадцати лет, Всевеликого войска Донского, Зимавейскои станицы урядник, славного граф-Платова Атаманского полка офицер, синий шлык на шапке и белый султан. За Аустерлиц и за взятие града Данцига на младой груди три медали на бантах.

   О восемьсот четырнадцатом ли то было славном годе, как проскакали мохнатые казацкие кобылицы от Новочеркасска и той же Урюпинской до Шомонских высот, до Пантеонских ворот, до Парижа ли города, скрозь всю державу немецкую и прочие, какие там ни есть заграничные земли.

   И самый тот младой и храбрый казак Парамоша Голубаев, хотя и с ошибками в знаках отличия, но с лица в точности был на французской гравюре тогда же изображен.

   Точно, носил Парамоша волос русый до плеч, как бы волнуемый ветром. Ширше облака его синие шаровары, а по ним льется до пят широкий алый лампас. Только и видать в конце синего облака, что казацкие его сапожки, кован каблук серебром, да тульские шпоры звона приятного.

   Лицом младой Голубаев, не взирая орденов кавалер, скромен, ровно бы девица, и заливает ему щеки румянцем от шуток скоромных: известно, на баб в воинстве язык-то ядреный и, прямо сказать, без узды.

   Однако во многих боях летал славным орлом младой тот казак.

   Сам Платов-граф, атаман, жаловал его милостью, а за скромность и учтивство дал прозвание ему - Голубок.

   Как брал Платов-граф какой город немецкий, Берлин там который, первым зовет в шатер Голубка.

   Ножкой потопает, чубуком потрясет, и скажет Его Сиятельство графское:

   - А скачи-ка ты, донской Голубок, в самую первую линею, под огонь, и чтоб сюда мне Бонапарта доставить, однако, живьем и черный волос не заерошить, ни же аглицкие там часы али плат какой куриозный из штанов Бонапартовых чтобы не сгинули...

   Но как в немецких крепостях Бонапарт не поймался, то атаман Платов-граф много досадовал и дал команду казацким полкам идти на рысях к Папе Римскому в гости. То ли Папу в плен забирать, то ли высвобождать, да Государь на решенье такое поморщился и ручкой изволил махнуть, а в ручке бел шелков платочек: "Сим повелеваем Мы вам Папу Римского ни в плен не пленить, ни в свободу освобождать, а идти всем великим казачьим войскам в авангардии в самый Париж, коий лавр наш и трофей".

   По каменьям застав копыта звенят. Трубят в Париже трубы россейские, барабанщики барабанят, ветер веет султаны на киверах, а на тех киверах - медь-орлы.

   У какой там дороги или на котором-то поле, но запросился в седло к дядьке урядника Голубка, к тому ли славному казаку Сидору Горбуненкову, некий челове