Лепеллетье Эдмон - Тайна Наполеона

- Все предусмотрено, - спокойно ответил Леонид. - Сенат издаст декрет, которым вашему покорнейшему слуге будет вручено командование парижской армией. Генералу Массену будет поручено командование войсками, двинутыми против неприятеля. Другим декретом будет восстановлена национальная гвардия, главнокомандующим которой будет назначен генерал Лафайет.

   - А что вы наметили для внутреннего управления страной?

   - Заготовлено сенатское решение, назначающее состав временного правительства...

   - Из кого будет состоять это временное правительство? - спросил Марсель. - Можете вы назвать нам имена?

   - Не вижу причин скрывать от вас их. Это будут граждане Гара, Дестю де Траси, сенатор Ламбрех, генерал Моро и член бывшей Директории Карно. Председательствовать в этом комитете будет временный президент из военных.

   - А кто этот президент? - нетерпеливо спросили многие из присутствующих, интересуясь именем истинного вожака, души этой организации.

   - Этим президентом буду я.

   - Отлично! - сказал маркиз де Лювеньи. - Ну, а скажите, ваше правительство будет по характеру республиканским?

   - А какой же другой образ правления возможен в нашей стране? - ответил Леонид, сурово смотря на маркиза.

   Роялистский агент смолчал из боязни возбудить подозрения.

   - За нас будут народ и армия, - продолжал Леонид. - Мы отменим рекрутский набор и объявим мир всей Европе. Никаких войн! Никаких военных повинностей! Французы смогут в мире вкушать плоды своей славы и благодетельного союза со всем человечеством! Вот что мы предложим народам. Освобожденный от тирана, народ снова восстановит республику, водрузит на прежнее место повергнутую статую Свободы!

   Присутствующие ответили аплодисментами на эту программу, и руки близстоящих протянулись к Леониду с поздравлениями.

   Но тут Марсель, который отчасти руководил прениями, вмешался и сказал:

   - Граждане, вы выслушали это ясное, блестящее и практическое изложение плана, созданного нашим товарищем Леонидом с одобрения цензора Филопомена. Согласны ли вы принять этот план?

   - Да, да! - закричало большинство.

   - Теперь только остается назначить число и день приведения его в исполнение!

   - Простите, но только я один должен знать это число и день, - вмешался Леонид, - необходимо, чтобы оно сохранялось в абсолютной тайне. В решительный момент я извещу вас. Согласны?

   - Да, да! Смерть тирану! Долой императора! - раздались возгласы заговорщиков, захваченных энергией и властью их нового начальника.

   - Друзья мои, я рассчитываю на вас так же, как вы можете рассчитывать на меня, - продолжал Леонид. - Теперь, прежде чем мы расстанемся, я должен поблагодарить вас за лестный прием, который вам было угодно оказать мне согласно рекомендации моего товарища полковника Удэ. А затем мне предстоит еще кое-что. Я назвал вам имена всех членов временного правительства, за исключением одного... это - моего собственного. Я должен назвать вам и его тоже.

   Воцарилось мертвое молчание; все с громадным любопытством ждали имени того смелого заговорщика, который собирался, распространив внезапно известие о смерти императора, овладеть властью и вынудить армию к повиновению.

   - Филадельфийцы! - сказал Леонид с отважной простотой. - Я родился в Доле двадцать восьмого января 1754 года; таким образом мне уже пятьдесят два года; солдатом я стал с шестнадцати лет. Я командовал франконским отрядом на празднике федерации. Я был губернатором Безансона. В Италии я стал бригадным генералом, где служил под началом моих друзей Шампьонэ и Массены. Я всегда защищал отечество и любил свободу. Меня зовут... В этот момент раздался бешеный стук в дверь сарая. В заседание комитета ворвался гусарский квартирмейстер, очень тоненький, изящный и кокетливо одетый, который, задыхаясь, крикнул:

   - Скорей! Скорей! Прочь отсюда, товарищи!

   - Что случилось, Ренэ? - поспешно спросил Марсель, подбегая к квартирмейстеру, бывшему не кем иным, как Ренэ, Красавчиком Сержантом батальона Майен-э-Луар, верным и неразлучным спутником полкового лекаря.

   - Случилось то, что вы попались! Если вы останетесь здесь еще хоть на секунду - вас арестуют! Агенты Дюбуа следуют за мной по пятам...

   Марсель немедленно кинулся на середину помещения и, открыв люк, обратился к заговорщикам:

   - Товарищи, скроемся этим ходом. Мы попадем в погреб друга, сообщника, а оттуда мы сможем пробраться в соседний дом, выходящий на другую улицу. В дорогу! Тирану недолго еще осталось травить нас своими сбирами. Да здравствует республика!

   - Смерть тирану! Долой императора! - ответили филадельфийцы.

   Марсель придерживал крышку и все собравшиеся по очереди спускались туда.

   Ренэ хотел обождать, пока Марсель в свою очередь исчезнет в дыре, но гот сделал ему знак, приказывавший проходить дальше, и, указывая на Леонида, сказал:

   - Проходите! Я после вас.

   - Ни в коем случае, - отозвался тот. - Я являюсь здесь капитаном потерпевшего крушение судна. Я должен уйти последним.

   Марсель жестом выразил покорность и поставил ногу на ступеньку лестницы. Но, начав спускаться, он поднял голову и спросил:

   - Простите, вас перебили как раз в тот момент, когда вы собирались назвать ваше имя. Быть может, вы все-таки скажете мне его... хотя бы для занесения в протокол этого заседания?

   - Совершенно правильно, - ответил Леонид и, спускаясь в свою очередь в темное отверстие хода сзади Марселя, он назвал себя: - Генерал Мале!

   Затем он опустил за собой крышку.

   Было самое время. В дверь сарая, служившего помещением для заседания комитета улицы Бург-л'Аббэ, раздался бешеный стук ружейных прикладов, и наконец агенты префекта Дюбуа осторожно вошли в опустевший зал, тогда как филадельфийцы, добравшись до соседнего дома, рассеялись во все стороны, откладывая таким образом на неопределенное время выполнение проекта, за которое генерал Мале взялся много спустя, в момент отступления из России, 10 (22) октября 1812 года.

  

  

  

   Война началась. Наполеон с такой осторожностью и осмотрительностью готовился к первой встрече с врагом, как будто от этого зависело спасение Франции.

   Наоборот, пруссаки с непростительной самонадеянностью положились на свою прежнюю военную репутацию, полную воспоминаний о Фридрихе Великом. Шовинистские публицисты вроде Генца раздували воинский задор граждан, а военные обманывали страну, уверяя, хоть и в других выражениях, но с той же кичливостью, как и французский маршал Лебеф спустя шестьдесят четыре года, будто у прусских войск не только нет ни в чем недостатка, но даже на гетрах гренадеров не найдется ни одной оторванной пуговицы. Пруссия, предводительствуемая старыми, выжившими из ума генералами, вроде герцога Брауншвейгского, Блюхера и Моллендорфа, стала, казалось, жертвой безумия и неосторожности.

   5 октября 1806 года в Эрфурте был созван военный совет под председательством короля Фридриха Вильгельма. Герцог Брауншвейгский, князь Гогенлоэ, маршал Моллендор, министры, масса генералов, из которых состоял совет, заседали целых два дня.

   Очень легко выигрывать сражения задним числом и исправлять план кампаний после его выполнения на деле - тогда можно легко избежать ошибок. Но и не впадая в этот обычный способ критики совершенных деяний, не аргументируя сообразно с результатом, все-таки нельзя не признать, что пруссаки с самого начала военной кампании совершили громадную ошибку.

   Им следовало избежать немедленного столкновения с войсками Наполеона, имевшего в своем распоряжении южно-германские полки, им надо было сначала отступить, противопоставить французам труднопроходимые болотистые равнины, заманить к северу и там соединиться с русской армией, которая, благодаря своей отдаленности не могла явиться на поле сражения ранее чем через два-три месяца. Некоторые из членов совета и подавали разумный совет в этом смысле, но королева Луиза, присутствовавшая на заседаниях, была в этом случае дурным гением Пруссии, как позднее другая государыня своими советами навлекла раздор на Францию.

   Королева шептала супругу на ухо о том, что постыдно отступать перед французами, которым еще не приходилось иметь дело с первой армией в мире, с победителями при Росбахе. Что скажет народ, столь воодушевленный, экзальтированный, кричащий на всех площадях: "На Париж! На Париж!" А тут еще студенты, каждый вечер электризовавшие атмосферу пивных своими воинственными речами, произносимыми между обильными возлияниями богу Гамбринусу! И философы во главе с Фихте тоже совались сюда, так что в лабораториях и пинакотеках только и мечтали о том, как бы истребить французскую армию и отобрать древнюю немецкую область Лотарингию. Надо было грудью выступить на врага; первая победа откроет прусской армии дорогу на Париж! И королева Луиза заявила своему супругу:

   - Вы колеблетесь, ваше величество? Народ, пожалуй, подумает, что вы просто трусите.

   Слабый и нерешительный король Фридрих Вильгельм, который склонен был приостановить враждебные действия и вступить в переговоры о мире, поддался на подзуживания королевы Луизы. Впрочем, эта женщина явилась на эрфуртском совете просто выразительницей экзальтированных голов, формулируя взгляды всей расфантазировавшейся нации.

   Таким образом было решено двинуться вперед. В оскорбительной и вызывающей ноте Пруссия потребовала от Франции, чтобы та немедленно убрала свою армию с правого берега Рейна. Крайний срок тому был назначен на 8 октября 1806 года.

   Эту ноту передал императору Наполеону генерал-майор Бертье.

   - Отлично, - холодно ответил ему Наполеон, - мы будем в назначенный срок на свидании, которого желает прусский король. Восьмого октября мы будем не во Франции, а в Саксонии!

   Наполеон сейчас же обратился к армии со следующей прокламацией: "Солдаты! Уже готов был приказ, которым вы отзывались обратно во Францию. Вас ждали триумфальные торжества! Но из Берлина послышались воинственные кличи. Тот же самый дух самонадеянности, который четырнадцать лет тому назад завел пруссаков в долины Шампании, по-прежнему царит в умах членов их военного совета. Если в настоящее время они и не собираются срыть Париж до основания, зато мечтают о срочной эвакуации, которую мы должны предпринять при виде их армии! Среди вас не найдется ни одного, кто захотел бы вернуться во Францию другим путем, кроме пути славы. Мы должны вернуться на родину не иначе, как через триумфальные арки. Так горе же тем, которые вызывают нас на военные действия! Пусть пруссаки понесут ту же участь, которая уже постигла их четырнадцать лет тому назад!"

   На следующий день после восьмого октября армия тремя колоннами вступила в Саксонию, и Мюрату во главе кавалерии пришлось обменяться с неприятелем первыми сабельными ударами. Это было сражение при Шлейце. Прусскому генералу Туаенцину пришлось иметь дело с 27-м легкопехотным полком под командой генерала Мэзона и с 94-м и 95-м линейными дивизионами Друэ. Мюрат с четырьмя гусарскими и пятью стрелковыми полками лично вмешался в сражение и обеспечил таким образом первую победу. Второе сражение произошло в десяти лье оттуда, у Заальфельда. В этом сражении был убит принц Людовик, и маршал Ланн двинулся на Иену.

   Пруссаков охватила страшная паника. Улицы маленького университетского городка были переполнены беглецами. Мост через Заалу был совершенно загроможден фургонами, повозками с ранеными, багажом и провиантом. Отступление продолжалось вплоть до Веймара. 13 октября Наполеон был под Иеной. Он отдал следующий приказ: Сульт и Ней должны подойти к Иене самое позднее ночью. Мюрат стянет свою кавалерию за Иеной, а Бернадотт будет ждать между Иеной и Наумбургом, в Дорнбурге, где был мост через Заалу. В Наумбурге была главная квартира маршала Даву, которому было поручено следить за армией принца Гогенлоэ.

   Около Иены имеется холм, господствующий над городом. Там Наполеон разбил лагерь вместе с Ланном и гвардией. В центре квадрата, заполненного четырьмя тысячами человек, Наполеон раскинул свою палатку. С тех пор этот курган получил прозвище Наполеонсберг (то есть гора Наполеона).

   Затем с поразительной энергией занялся установкой артиллерийских орудий и подъемом их по трудным путям. С факелом в руке он лично распоряжался инженерными работами по прорытию скалы для обеспечения свободного пути пушкам. Разбитый усталостью, он не пожелал отдохнуть до тех пор, пока не увидел, как были установлены первые пушки. Он приказал принести себе стул и уселся на него верхом около бивуачных огней, опираясь обеими руками на спинку. В таком положении он заснул посреди полного священного трепета кружка солдат и офицеров.

   Победа, паря над великой армией на невидимых крыльях, покровительствовала сну великого солдата. Когда он снова открыл глаза, то увидел, что всю долину застилает густой туман. В сопровождении солдат с факелами Наполеон обошел войска. Он воодушевил их своей энергией и огнем речей. Надо было разбить пруссаков, разобщить их с русскими, и наступал день, когда вновь должны были ожить чудеса Аустерлица! Раздались крики: "Да здравствует император", и Ланну был дан сигнал к атаке.

   День 14 октября 1806 года ознаменовался двойной победой: при Иене и Ауэрштадте. У Иены, где лично командовал Наполеон, победа чуть-чуть не стала сомнительной из-за маршала Нея, который неосторожно увлекся. У Ауэрштадта, где Даву не получил подкрепления от Бернадотта, завидовавшего ему и буквально придерживавшегося приказа Наполеона оставаться на позиции у Дорнбурга, пруссаки на момент вообразили, что им удалось уничтожить весь третий корпус, но дивизии Фриана и Морана решили победу. Герцог Брауншвейгский был убит наповал, маршал Моллендорф - опасно ранен.

   Двойное и достославное сражение 14 октября уничтожило прусскую армию. Разгром ее не поддается описанию. Кавалерия Мюрата преследовала сабельными ударами беглецов вплоть до самого Веймара. Если бы не бездеятельность Бернадотта, то в Пруссии не осталось бы ни единого солдата на другой день после этих двух сражений, где маршал Даву сравнялся с Наполеоном и разделил его славу.

   Вечером после сражения Наполеон обошел часть поля битвы. Он задумчиво осмотрел трупы, нагроможденные около рощицы, откуда стреляла прусская артиллерия. Его поразил номер полка.

   - Из тридцать второго! - воскликнул он. - И опять из тридцать второго! Сколько их уже пало в Италии, в Египте, в Германии, везде... О, храбрецы! - взволнованным голосом сказал он Раппу, своему флигель-адъютанту. - Каким чудом еще остались люди в этом непобедимом полку! - И император, остановившись, снял шляпу, пустив лошадь шагом, отдавая таким образом последнюю почесть храбрецам 32-й полубригады, солдатам Аркольского моста и Маренго, а затем продолжал свой обход.

   При въезде в деревню Ауэрштадт находилась маленькая ферма, около которой по всем признакам разыгралось жаркое дело, если судить по количеству трупов, разбросанных повсюду, и по количеству ломаного оружия, усеявшего весь лужок и садик у фермы. Перед дверью риги, тщательно запертой, император заметил силуэт какого-то худого великана, который, казалось, стоял на часах. Под мышкой этот великан держал длинную палку.

  

  

  

   Наполеон пришпорил лошадь и, подскакав к странному часовому, спросил:

   - Какого черта ты здесь делаешь, тамбурмажор?

   Тамбурмажор, вытягиваясь во весь свой рост, взял палку, искусно повертел ею в воздухе, подбросил кверху, подхватил на лету и, взяв ее к плечу, словно солдат, отдающий честь ружьем генералу, ответил:

   - Ваше величество, я жду подкрепления!

   - Ба! Да я тебя узнаю! Ты - тамбурмажор моих гренадеров и зовут тебя ла Виолетт?

   - Да, ваше величество, это я самый! Я нахожусь в пути на Берлин, как вы, ваше величество, изволили приказать.

   - Хорошо, успокойся, мы идем на Берлин, братец! Теперь дорога открыта, - улыбаясь, ответил император. - Но о каком подкреплении ты говоришь?

   - Ваше величество, не могу же я один увести с собой всех моих пленников.

   - Твоих пленников? Каких пленников? - спросил заинтересованный Наполеон.

   - Да тех самых, которых я взял в плен. Они там, в риге. Я запер дверь и жду.

   - Ты захватил пруссаков в плен? Ты?

   - Да, ваше величество, целый эскадрон! Я был тут неподалеку с моими барабанщиками. Тут я и увидал спешившихся красных драгунов, которые удирали во все лопатки. Я и предложил им сдаться. Они послушались. Подумали, наверное, что за мной идет целый полк, вот и сдались. Тогда я запер их там. Вот как это все произошло, ваше величество!

   Один из офицеров свиты во время разговора императора с тамбурмажором прошел в ригу, а затем, явившись обратно, доложил Наполеону, что тамбурмажор говорит сущую правду: шестьдесят красных драгунов, бросив оружие, сдались на милость победителя, прося оставить им жизнь.

   Наполеон, восседая на лошади, приходился почти на уровне лба ла Виолетта.

   - Подойди-ка сюда, - сказал он ему тоном, доказывавшим великолепнейшее расположение духа, схватил ла Виолетта за ухо и больно оттрепал его.

   Ла Виолетт сдержал крик боли: очевидно, император был чертовски доволен, раз трепал его за ухо с такой силой!

   - А, так ты, какой-то там тамбурмажор, позволяешь себе брать военнопленных?.. Ну ладно же, погоди! Я тебя проучу за это! - Император возвысил голос и крикнул: - Рапп, подойдите сюда!

   Рапп подъехал. Наполеон быстро отцепил с его груди крест Почетного легиона и, протягивая остолбеневшему ла Виолетту, сказал ему:

   - Тамбурмажор ла Виолетт, ты - герой. Отныне ты будешь носить знак своего геройства. Рапп, прикажите направить этих пленников в Иену! - И, не дожидаясь выражений благодарности новопожалованного дворянина, остолбеневшего от неожиданности, Наполеон пришпорил лошадь и галопом помчался заканчивать осмотр поля битвы.

   Ла Виолетт, опершись обеими руками на палку, задумчиво рассматривал крест, сверкавший на его груди. Он пробормотал глубоко взволнованным голосом:

   - Так, значит, я не трус, а герой? Это я-то? Ну, полно! Однако это сказал сам император... - Он прибавил, энергично размахивая палкой: - Однако это так. Теперь остается только доказать императору, что он не ошибся. О, когда же я буду иметь честь разбить себе череп за него? - И ла Виолетт, отчаянно размахивая палкой, словно командуя целой армией невидимых барабанщиков, добежал до своего лагеря с криком: - Господи! Да где бы мне найти еще пруссаков, чтобы разнести их вдребезги?

   Войдя в главную квартиру, Наполеон приказал Раппу сейчас же позвать маршала Лефевра, а затем, сделав знак своим секретарям, которые, положив возле себя портфели, готовились писать, принялся быстро диктовать им. По своему обыкновению, Наполеон все время расхаживал взад и вперед по комнате, останавливаясь лишь для того, чтобы взять щепотку нюхательного табака из черепаховой табакерки.

   - Пишите, - обратился император к первому секретарю: - "Корпус маршала Даву произвел чудеса. Картечная пуля снесла шапку с головы маршала, задела волосы и пробила в нескольких местах его платье. Маршал Даву выказал необыкновенную храбрость и стойкость характера - необходимые качества для военного человека. Маршалу помогали генералы: Гудэн, Фриан, Моран и Дельтан, начальник главного штаба. Результаты этой битвы следующие: от тридцати до сорока тысяч пленников, триста пушек, отобранных у неприятеля, и большие запасы провианта, которые перешли в наши руки. В жалких остатках неприятельской армии царят чрезвычайное смятение и беспорядок".

   Наполеон остановился. Он сам не в состоянии был писать, так как его рука не могла угнаться за полетом мысли. На бумаге получалась масса каких-то иероглифов, которые он даже сам не мог разобрать. Писать под диктовку императора тоже было делом не легким, но его секретари Буррьен, Фэн и Менневаль привыкли к этому тяжелому труду и успевали записывать лихорадочные импровизации Наполеона.

   Император понимал, как трудно следить за его речью, и потому по окончании каждого приказа делал перерыв, который давал возможность его секретарям привести в больший порядок набросанные ими буквы.

   - То, что я сейчас продиктовал, пойдет в великую армию в виде пятого бюллетеня, - проговорил Наполеон, обращаясь к секретарям. - Теперь пишите вы, - приказал он второму секретарю, - я продиктую вам сообщение для газет! - прибавил император саркастическим тоном.

   Он снова зашагал взад и вперед по комнате, быстро выбрасывая слова на ходу:

   - "Королева прусская появилась несколько раз вблизи наших позиций. Она была в постоянной печали и тревоге. Накануне битвы при Иене она сделала смотр своим войскам и все время подзадоривала прусского короля и генералов. Ей хотелось крови, и вот самая драгоценная для Пруссии кровь пролилась. Наиболее известные прусские генералы, герцог Брауншвейгский и Моллендорф, первыми погибли от французских пуль".

   В тоне Наполеона чувствовалась горечь. Казалось, что оскорбленный мужчина желает отомстить прусской королеве, а не завоеватель сообщает о своей победе над врагом.

   Наполеон остановился, как бы не находя подходящих слов; это было так необычно, что секретарь с недоумением и тревогой взглянул на него.

   "Не заболел ли император? - подумал он. - Может быть, какое-нибудь внезапное страдание охватило этого необыкновенного человека, не знающего ни усталости, ни голода, ни болезней?"

   Наполеон как будто понял немой вопрос своего секретаря и быстро продолжал:

   - "Император живет в веймарском дворце, в котором находилась несколько дней тому назад королева прусская. Кажется, слухи о ней были верны. Эта женщина обладает прекрасной фигурой, но ее разум настолько скуден, что она не способна предвидеть результаты того, что делает. Теперь ее нужно скорее жалеть, чем обвинять, так как ей, вероятно, приходится испытывать сильнейшие угрызения совести за те страдания, которые она причиняла своему государству. Для всех ясно, что вся вина на ее стороне. Она дурно влияла на своего супруга, которого нельзя не признать в высокой степени порядочным человеком, желавшим мира и блага своему народу".

   Наполеон снова остановился.

   В комнату тихо вошел человек в разорванном мундире, покрытом грязью и закопченном порохом. Он почтительно ждал, когда император окончит диктовать.

   Наполеон пошел навстречу вошедшему и крепко пожал его руку.

   - Что скажешь, старина Лефевр? Мы сегодня одержали недурную победу, не правда ли? - проговорил он.

   - С вами, ваше величество, и с моими генералами нельзя не одержать победы! - ответил Лефевр.

   - Императорская гвардейская пехота, которой ты командовал, была великолепна! - похвалил Наполеон.

   - Императорская конная гвардия, которой командовал Бесьер, была тоже очень хороша! - возразил Лефевр, которому незнакомо было чувство зависти.

   Он любил всех маршалов, за исключением Бернадотта. Честный, прямой Лефевр чувствовал недоверие к хитрому маршалу и подозревал его в измене.

   - Да, вы все были восхитительны, - повторил Наполеон, - скажи сегодня своим гренадерам, что император очень доволен ими.

   - Благодарю, благодарю вас, ваше величество! - радостно воскликнул Лефевр. - Солдаты будут счастливы, и они вполне заслужили вашу благодарность. Знаете ли вы, ваше величество, что гвардия совершила переход в четырнадцать миль ни разу не отдыхая, причем ей приходилось еще все время отбиваться от неприятеля. Вы, ваше величество, дали мне когда-то свою саблю; теперь было бы недурно, если бы вы предложили мне другую, - с некоторой фамильярностью прибавил маршал. - Видите, эта совершенно иступилась и больше похожа на штопор.

   - Хорошо, хорошо, - прервал его Наполеон, - вместо своей сабли ты получишь шпагу. У тебя уже есть трость, а если еще прибавить шпагу...

   - Я не понимаю, ваше величество, что вы хотите сказать, - заметил Лефевр, у которого соображение было мало развито. - Объясните мне, пожалуйста.

   - Ведь у тебя уже есть трость - жезл маршала! - пояснил император.

   - Да, это правда. А какое значение имеет шпага? - продолжал недоумевать Лефевр.

   - Ты поймешь впоследствии. А теперь выскажи мне свое мнение относительно прусской королевы, - попросил император.

   - Смею ли я, ваше величество! - начал Лефевр.

   - Говори со смелостью солдата, не умеющего приукрашивать истину! - с пафосом произнес Наполеон, любивший иногда цитировать трагических героев. - Я тебя слушаю, Лефевр.

   - Хорошо, ваше величество! Я не стал бы воевать с женщинами, и на вашем месте я не трогал бы королевы прусской! - ответил Лефевр.

   - Она сама хотела войны, - возразил Наполеон, - по ее милости мои храбрые воины спят вечным сном под холмами Иены.

   - Прусский народ тоже желал войны! - заметил Лефевр.

   - Королева соблазнила его, обманула, - настойчиво продолжал Наполеон свое обвинение. - Рабочие, крестьяне, ремесленники были очень огорчены этой войной. Горсточка женщин и несколько молодых офицеров произвели всю бурю и нанесли страшный вред своей стране. Нет ни одного благоразумного человека ни в Париже, ни в Берлине, кто не предугадал бы, чем окончится эта битва.

   - Да, это верно, - согласился Лефевр. - Пруссаки не могли вообразить, что побьют Наполеона, Нея, Даву и меня с моими гренадерами! - прибавил маршал с такой наивной простотой, которая исключала малейший намек на хвастовство.

   - Умные люди, - продолжал Наполеон, весь поглощенный одной мыслью, - обвинят в несчастье Пруссии императора Александра. Со дня его приезда прусская королева совершенно изменилась. Скромная, застенчивая женщина, занятая исключительно своим домом, превратилась в воинственную амазонку, жаждущую битвы и крови. И все это произошло благодаря впечатлению, произведенному на нее прекрасным императором Александром.

   - Вы думаете, что королева влюбилась в него? - спросил Лефевр.

   - Во всяком случае она хотела понравиться ему и потому старалась подделаться под его вкус, - ответил Наполеон. - Она начала командовать полком и присутствовала на военных советах. Она так ловко провела своего мужа, что тот даже не заметил, что в течение нескольких дней его трон очутился на краю пропасти. О, женщины, женщины, какие вы пагубные советчицы, в особенности для властителей государства! Лучше было бы, если бы вы сидели за своими прялками, предоставив мужчинам управлять скипетром. Подожди, Лефевр, я еще хочу сказать кое-что по поводу этой отважной, дерзкой королевы. - Наполеон снова подошел к своим секретарям и приказал одному из них писать дальше. - Прибавьте к тому, что вы написали, следующее: "Во всех лавках города и даже в избах крестьян можно найти картину, возбуждающую всеобщий смех. - Наполеон остановился, как бы отыскивая наиболее язвительную фразу; на его губах блуждала ироническая улыбка. Затем он продолжал диктовать: - На картине изображена прусская королева, а рядом с ней прекрасный император Александр. По другую сторону королевы находится прусский король, который, подняв вверх руку, клянется над могилой Фридриха Великого, что разобьет французскую армию. Королева, драпируясь в шаль, наподобие леди Гамильтон, которая изображена на английских гравюрах, прижимает руку к сердцу и смотрит на русского царя. Тень Фридриха Великого содрогнулась бы при виде этой картины. Весь ум, весь гений этого короля, все его мысли и желания принадлежали французской нации; он говорил, что если бы он был королем Франции, то ни один пушечный выстрел во всей Европе не раздался бы без его разрешения".

   Наполеон улыбался, диктуя последнюю фразу; по-видимому, он был доволен собой и смотрел на Лефевра, как бы ожидая от него одобрения.

   Но маршал был погружен в созерцание плана, лежавшего на столе императора. Все поля этого плана были испещрены линиями, черточками, геометрическими фигурами.

   - Ты здесь видишь прекрасную работу, - проговорил Наполеон, подходя к Лефевру. - Это - труд весьма достойного инженера, генерала Шасслу.

   - Да, да! - безразличным тоном пробормотал маршал и отвернулся от чертежа, который был для него так же мало понятен, как китайская грамота.

   - Это план города Данцига, - пояснил Наполеон, - здесь отмечены все возвышенности, расстояния от одного пункта до другого, расположение построек.

   - А, это Данциг? Очень хорошо! Я никогда не слыхал о нем! - тем же безразличным тоном заметил Лефевр.

   - Ты скоро поближе познакомишься с ним, мой милый Лефевр, - с улыбкой проговорил Наполеон. - Это первейший порт на Висле. Торговля всего севера сосредоточена на этом месте. Данциг - очень богатый город; там находятся неистощимые запасы провианта, который понадобится нам, когда мы двинемся к равнинам Польши. Я думаю пойти навстречу русским.

   - Тем лучше! - воскликнул Лефевр. - Мне доставит удовольствие померяться силами с более солидным войском, чем армия прусского короля. Когда же мы выступим навстречу русским?

   - Погоди, имей терпение, Лефевр! Россия - огромная империя и очень трудно добраться до нее. Ее охраняют расстояния, морозы и голод. Мои солдаты умрут с голода и застрянут в снегах Польши, не добравшись до центра России, если я не буду уверен, что у нас имеются позади большие запасы провианта. Ввиду этого мне и нужен Данциг.

   - Если он нужен вам, то вы получите его! - уверенно заявил Лефевр.

   - Надеюсь! - ответил Наполеон. - Но нужно знать, что Данциг представляет собой первоклассную крепость, ее охраняет гарнизон в четырнадцать тысяч пруссаков и четыре тысячи русских. Губернатором Данцига состоит маршал Калькрейт. Это храбрый, энергичный солдат. Он способен скорее сжечь город, чем сдаться осаждающим. Но это еще не все. Взгляни на карту.

   Наполеон начал водить кончиком пальца по карте, а Лефевр широко раскрывал глаза, напрягал все свое внимание и все-таки ничего не мог вынести из труда гениального инженера Шасслу.

   - Ты видишь эту черту? - продолжал Наполеон. - Это песчаный мыс Неерунг, который тянется на протяжении двадцати миль. Здесь нет ни одного здания, ни одного деревца, которые могли бы служить пристанищем. Данциг находится на одну милю от моря и этот мыс соединяет город с портом Кенигсберг. Канал с островом Гользен ведет в открытое море, и вход в него защищен редутами. Как видишь, все это место с трех сторон окружено реками Вислой и Мотлау; тут всюду устроены бастионы; одним словом, мой храбрый Лефевр, Данциг считается неприступным.

   Лефевр с серьезным видом покачал головой и повторил:

   - Неприступным? Прекрасно!

   "На кой черт рассказывает мне все это император? - подумал он. - Что он хочет показать на этой бумажке? Какие-то там линии, точки, черточки направо и налево. Ничего не понимаю".

   - Да, Данциг неприступен, - проговорил еще раз Наполеон, потрепав по плечу маршала, - поэтому ты должен взять его.

   Лефевр выразил сильнейшее изумление.

   - Я должен взять его? - воскликнул он, - Да, да. Мы возьмем его с моими гренадерами.

   - Не с твоими гренадерами, а вот с этим, дурачина! - возразил император, показывая на план Шасслу.

   Удивление маршала возросло до самой сильной степени. Он смотрел то на план, то на Наполеона и не мог понять, говорит ли император серьезно, или шутит.

   "Что это за новость? - думал Лефевр. - С каких это пор города берутся не оружием, а какими-то клочками бумаги? Император хочет, чтобы я взял Данциг, - прекрасно, я пойду на него приступом во главе своих гренадеров; но при чем тут эта бумажка?"

   Наполеон искоса поглядывал на старого солдата. Он очень любил Лефевра и считал его самым достойным из своих маршалов, несмотря на то, что тот был очень мало умственно развит. Лефевр сохранил республиканские взгляды и смотрел на империю как на вооруженную республику, причем считал, что управление страной перешло из рук адвокатов к военным. Наполеон слегка побаивался прямого и грубовато-добродушного маршала, а вместе с тем несколько опасался острого язычка жены Лефевра, госпожи Сан-Жень. Давно уже хотелось императору как-нибудь особенно вознаградить и чувство дружбы. Осада Данцига показалась ему весьма прекрасным случаем для этого. Император не строил никаких иллюзий по поводу таланта Лефевра. Он знал, что тот - недостаточно ловкий полководец, а потому решил сам руководить издали атакой, сообразуясь с планом Шасслу. Лефевр должен был исполнять предписание императора и в последнюю минуту, во время натиска, броситься вперед во главе своих гренадеров. Наполеон не сомневался, что Данциг не в состоянии будет устоять перед этими гигантами и отдастся в руки Лефевра.

   Маршал обладал здравым смыслом и достаточной скромностью; он боялся, что император преувеличивает его военные способности, и потому попросил поручить это трудное дело кому-нибудь другому, а его послать туда, где нужно открыто драться с врагом.

   - Ах ты, глупое животное! - воскликнул Наполеон, ласково теребя Лефевра за ухо. - Я хочу, чтобы именно ты взял Данциг; когда мы вернемся в Париж, у тебя тоже должно быть что-нибудь такое, о чем ты мог бы рассказать в зале сената.

   Лефевр поклонился; его лицо сияло радостной гордостью от доверия императора. Наполеон обещал посылать своему маршалу точнейшие инструкции и дать ему в помощь инженера Шасслу и генерала артиллерии Ларибуазьера.

   - Я должен сообщить эту приятную новость своей жене, - проговорил Лефевр, откланиваясь императору, - она будет очень счастлива и станет благословлять вас, ваше величество, за вашу доброту ко мне.

   - Твоя жена? Мадам Сан-Жень? А ты очень привязан к ней? - пренебрежительно спросил Наполеон.

   - Привязан ли я к своей жене? - в величайшем изумлении воскликнул маршал. - Почему вы спрашиваете об этом, ваше величество? Да я и Катрин обожаем друг друга, как самые простые молодые люди. Да, мы друг для друга остались теми же: она - прачка, я - простой сержант. Мы никогда не мечтали, что можем быть при дворе: она в качестве жены маршала, а я - как командующий императорской гвардией. Вы спрашиваете, люблю ли я Катрин. О, ваше величество, для меня существуют лишь три святыни на свете: император, жена и знамя! Я невежествен, учился на медные гроши, но твердо знаю, что должен служить своему императору, любить жену и охранять знамя, которое вы, ваше величество, доверили мне. Эти три вещи я знаю твердо и меня не собьют в них ни Бернадотт, ни ваш Фушэ.

   - Хорошо, хорошо, успокойся, старина! - проговорил Наполеон, скрывая под лукавой улыбкой внезапную мысль, которая пришла ему в голову и которую он не считал нужным сейчас высказать. - Я не помешаю тебе приласкать твою жену, когда ты возьмешь Данциг и мы вернемся победителями во всех отношениях. Да, я знаю, что твоя жена, несмотря на грубый язык и вид жандарма, - очень хорошая и достойная женщина. Иногда она... действительно кажется неуместной при моем дворе, но это не важно. Пусть люди втайне смеются на ее счет, но им все-таки придется низко склониться перед нею. Я сумею украсить чепец бывшей прачки таким трофеем, которому позавидуют все.

   - Ах, я стараюсь понять, что вы хотите сказать, ваше величество, - пробормотал Лефевр, потирая лоб, как будто давая возможность мысли легче проникнуть в его голову. - Я стараюсь понять. Вы уже дали мне жезл маршала, а теперь, вероятно, собираетесь вознаградить меня еще чем-нибудь... Скажите, ваше величество, что я должен сделать для того, чтобы заслужить все ваши милости? Прикажите сделать что-нибудь необыкновенное...

   - Возьми Данциг! - улыбнулся Наполеон.

   - Слушаюсь! - ответил Лефевр.

   Затем, отдав честь и поклонившись своему обожаемому императору, маршал быстро вышел из комнаты. Его глаза сверкали, лицо разгорелось; он принял такой торжественно воинственный вид, точно готовился моментально взять приступом город.

   - Благородная душа! - пробормотал Наполеон, смотря вслед скрывшемуся Лефевру. - Что за герои - эти солдаты прежнего времени! Но они скоро будут бесполезны; приемы войны меняются; я сам преобразовал ее. Больше не будет Лефевров, а, может быть, не будет и таких людей, как я. Впрочем, поживем - увидим.

   Наполеон круто повернулся и взглянул на своих секретарей, которые, вооружившись перьями, внимательно ждали, когда императору угодно будет что-нибудь продиктовать им.

   - Пишите, господа! - проговорил Наполеон. - Фэн, напишите письмо Фушэ. "Дорогой министр, я очень недоволен французской академией. Аббат Сикар, принимая кардинала Мори, дурно отозвался о Мирабо. Я не желаю, чтобы в общественном мнении существовало реакционное направление. Прикажите газетам хвалить Мирабо".

   Приказав адресовать это письмо министру юстиции, император немедленно занялся другим посланием.

   - "Прошу директора оперы, - продиктовал он, - не делать никаких неприятностей машинисту, который обратился ко мне. Этот усердный служака не виноват, что перемена декорации в балете не последовала вовремя. Я не желаю, чтобы бедный машинист стал жертвой случайности; я всегда поддерживаю мелких служащих. Актрисы могут витать или не витать в облаках, но я не допущу, чтобы из-за этого велись интриги".

   Император еще коснулся нескольких самых разнообразных вопросов и затем отпустил своих секретарей.

   - До свидания, господа, - проговорил он. - Отдохните немного. Завтра мы будем в Потсдаме, а послезавтра войдем в Берлин.

  

  

  

   27 октября 1806 года берлинцы присутствовали при грандиозном зрелище, напоминавшем самые торжественные минуты античной жизни. Подобно римским легионам, в столицу вошла великая армия победителей.

   С самой зари весь город был на ногах. Окна и балконы были усеяны рядами мужчин и женщин. Целое море человеческих голов виднелось повсюду. Аллея, которая вела от Шарлоттенбурга к дворцу короля, тоже была полна народа. Отцы несли на плечах своих детей. Вдоль домов стояли табуреты, скамейки, лестницы, на которые взбиралась публика, желавшая увидеть хоть что-нибудь. Все взоры были устремлены на ворота Шарлоттенбурга, которые были еще закрыты. Двое полицейских отгоняли любопытных, старавшихся поближе пробраться к воротам. Вся эта масса людей разговаривала пониженными голосами; полушепотом передавались известия о необыкновенных подвигах Наполеона, и взрослые мужчины с таким страхом слушали эти рассказы, точно дети, которым рассказывают сказки о разбойниках.

   Любопытство и желание видеть поближе великого Наполеона, рассмотреть его черты, манеры, познакомиться с человеком, одержавшим уже сорок побед, заглушали чувства горечи и унижения, которые должны были ощущать все истинные прусские патриоты. У берлинцев было грустное преимущество присутствовать при этой необыкновенной и незабвенной сцене.

   Наконец ворота Шарлоттенбурга открылись и по толпе пронесся какой-то гул, в котором можно было уловить беспокойство, смешанное с удовольствием, как это бывает, когда люди издали наблюдают катастрофу, не грозящую им лично никакой опасностью.

   - Вот они, вот они! Смотрите, смотрите!

   Точно огромный блестящий маяк, возвышаясь над морем человеческих голов, показался сначала трехцветный султан цветов революции. Он высоко поднимался в воздухе, послушно поворачиваясь в руках Виолетта, который торжественно выступал впереди всех и казался теперь выше, чем когда бы то ни было. Согласно обещанию императора, Виолетт первый вошел в Берлин, и трость тамбурмажора, казалось, приходилась сродни шпаге Наполеона. На груди Виолетта сверкала звезда.

   Плоская физиономия бывшего маркитанта тоже блестела в сиянии прекрасного дня. Он проходил мимо берлинцев, держа на своей трости трехцветный султан, и точно хотел сказать: "Смотрите на меня, жители Берлина! Франция - лучшая страна в мире. Армия - выше всего, что есть во Франции; первый гренадерский полк прекраснее всех французских полков, а в первом гренадерском полку самый добрый человек - я, тамбурмажор гренадеров. Смотрите же, пруссаки, на меня; вы видите перед собой превосходнейшего человека на всей земле!"

   - Ах, если бы Катрин, то есть я хочу сказать, жена маршала, могла видеть теперь меня! - со вздохом пробормотал блестящий тамбурмажор.

   В глубине души он сохранил к Сан-Жень глубокую, почтительную любовь, такую же простую, как и его героизм.

   За барабанщиками следовал целый лес гренадеров, которые, точно великаны-автоматы, медленно двигались равномерным шагом. За гренадерами на известном расстоянии показался ослепительный генеральный штаб. "Даву, Лефевр, Бертье, Ожеро!" - повторяла толпа имена знаменитых маршалов Франции.

   Снова за ними пустое пространство - и вот на белой лошади и позолоченном седле проехал император, светило первой величины, заставившее померкнуть в своих лучах все другие звезды.

   Простое серое пальто императора было расстегнуто и открывало его мундир полковника и белый жилет. За Наполеоном следовали гвардейские кирасиры, которыми командовали генералы Готпуль и Нансути.

   Почтительное восхищение невольно охватило толпу. Среди молчаливых рядов людей императорский кортеж проехал по городу.

   Нужно отдать справедливость патриотическому такту пруссаков: ни один враждебный крик не вырвался из груди побежденного народа в адрес победителей; но пруссаки ни разу не высказали и одобрения этой блестящей армии, занявшей их родной город.

   Наполеон, торжественно получив ключи от города, дал аудиенцию представителям городского управления и постарался успокоить их относительно дальнейшей участи жителей Берлина.

   Он отдал строгий приказ, чтобы дисциплина ни в ч