Купер Джеймс Фенимор - Приключения Мильса Веллингфорда

bsp;    - Да, командир, без сомнения, а на берегу как будто бы деревья.

   - Друг мой, да ведь мы сделали открытие, мы здесь увековечим свое имя. Проход этот я называю "Мильс", а скалу - "Яликом!"

   Но мне было не до шуток. Следовало сначала позаботиться о безопасности судна. Канат мог ежеминутно перетереться о подводный камень. Я предложил приблизиться к земле для необходимых наблюдений.

   Капитан согласился отпустить меня, посоветовав взять с собою воды и съестных припасов на всякий случай, если мне нельзя будет вернуться до завтрашнего дня.

   Бухта между скалою и островом имела около мили; глубина в ней почти везде равнялась десяти саженям.

   Наружные скалы, о которые разбивалось море, казались выдвинутым вперед валом, сооруженным бесчисленным количеством коралловых полипов, поднимающихся целыми веками из морской глубины.

   Пристав без всяких затруднений, я пошел обозревать остров, на котором не замечалось никакого признака жилья. Ночь была дивная; я решился углубиться внутрь. Пройдя около мили сквозь кокосовые и банановые деревья, я добрался до бассейна, встречающегося обыкновенно в середине коралловых островов. Проход был близко, и я велел одному из матросов провести туда ялик. Наступила ночь; я намеревался провести всю ночь на острове, но вдруг увидел, что "Кризис" подвигается по направлению к земле.

   Я не ошибся в предположении: канат перетерся, и Мрамор ждал от меня утешительных сведений. Узнав про внутренний бассейн, он поручил мне провести туда "Кризис".

   Для предосторожности я послал впереди себя Талькотта в шлюпке, и несколько минут спустя наше судно благополучно въехало в новую гавань. Лучшего пристанища нам никогда бы не найти. Довольно было одного якоря, чтобы противостоять порывам ветра и даже бурям.

   Уверившись в безопасности, мы спокойно разошлись к своим гамакам, поставив на вахту только одного человека.

   Никогда я еще не ложился спать в более приятном расположении духа. Я, признаться, был очень доволен собой.

   Не найди я благодаря своей решительности и отважности этого бассейна, быть может "Кризис" уже разбился бы давно о скалы. Я начал засыпать, когда Мрамор приотворил дверь моей каюты, завязав со мной разговор:

   - Итак, - начал он, - я люблю обобщать факты и делать выводы. Посмотрите-ка, пот уж мы открыли землю "Мрамора", бухту "Веллингфорд", скалу "Ялик", якорное место "Мильс", в скобках, очень плохое, мой мальчик; но, что вы хотите, на сем свете надо мириться со всем.

   - Вы правы, командир, - ответил я почти сквозь сон. - Что же касается места для остановки, я в другой раз не возьму на себя ответственности, говорю верно.

   - Ну, ведь я шучу; хорошо, оставим в стороне этот вопрос. Эге, Талькотт, Мильс, никак они уже спят?

   - Да, командир, и очень крепко, и я кажется сейчас последую их примеру.

   - Этакий соня! Знаете, Мильс, что подобное открытие может обогатить человека! Мильс... Да вы меня не слушаете?

   - Все сюда!

   - Ну, вот, он уже бредит! Еще одно словечко, пока вы еще не окончательно забылись. Как вы думаете, не лучше ли в наши названия пустить немного патриотизма?! Как приятно звучало бы в ушах: скала "Конгресса", банка "Вашингтона"; надо и ему уделить кусочек.

   - Благодарю, командир, я не голоден.

   - Ну, он спит совсем. Мне, собственно говоря, тоже не мешает пойти на покой, хотя трудно будет заснуть после такого открытия. Спокойной ночи, Мильс!

   Никогда мы еще не спали таким сладким сном, как в эту ночь. Я спал как убитый; даже во сне ничего не видел. Вдруг я почувствовал, что кто-то тянет меня за плечо изо всех сил. Думая, что настала очередь моей вахты, я вскочил в одну секунду. Ослепленный лучами солнца, падающими мне в глаза через окно, я в первый момент не разглядел, что передо мной стоял сам капитан.

   - Мильс, - сказал он, - на нашем борту бунт. Слышите ли, самый возмутительный бунт!

   - Не может быть, командир! Я ничего не понимаю; наши матросы казались мне довольными.

   - Видите ли, когда бросаешь в воздух монету, неизвестно, какой стороной она упадет на землю. Еще вчера я пошел спать совершенно спокойно, а сегодня нахожу мятеж.

   - Но, командир, я не слышу никакого шума; судно стоит на том же месте; не ошибаетесь ли вы?

   - Нет. Я проснулся несколько минут тому назад и хотел подняться на палубу, посмотреть при свете на наш бассейн и подышать свежим воздухом, и что же? Нахожу верхушку лестницы заделанной на манер Спички. Согласитесь, что экипаж не посмел бы запереть своих офицеров, не будь у него намерений завладеть судном.

   - Удивительно! Быть может, что-нибудь случилось с дверями? Подали вы голос, командир?

   - Я стучал, стучал, но никакого ответа. Пробовал продавить дверь; но тут послышались с палубы раскаты смеха, и тогда я все понял. Когда матросы смеются в лицо своим командирам, предварительно заперев их, это пахнет бунтом.

   - Конечно, командир. Не вооружиться ли нам теперь?

   - Я уже все приготовил. Вы найдете в главной каюте заряженные пистолеты.

   Через две минуты явились другие два офицера, вооружившись, подобно нам; Мрамор хотел попытаться выйти, но я заметил, что не может же быть, чтобы Неб с метрдотелем были в заговоре, что прежде не мешало бы посмотреть, где они.

   Талькотт немедленно отправился и тотчас же вернулся, сообщив, что они спят мертвым сном.

   Тогда мы тихонько двинулись к той части корабля, в которой должны были находиться матросы, все время прислушиваясь. К нашему великому изумлению со всех сторон раздавался храп на все лады и тоны.

   Мрамор раскрыл дверь, и мы с пистолетами вошли в помещение матросов. Все гамаки были заняты спящими. Одна дверь лестницы, вопреки жаре, оставалась закрытой и загроможденной с наружной стороны.

   - Мильс, - вскричал Мрамор, - мы опять в засаде у туземцев!

   - Похоже на то, командир. Странно, однако; остров показался мне совершенно пустынным. Как вы думаете, не созвать ли нам весь экипаж, чтобы посмотреть, все ли налицо.

   - Прекрасно. Пусть все идут в главную каюту, там виднее будет.

   Все было тотчас исполнено; все были тут, не хватало только одного вахтенного.

   - Не мог же Гаррис позволить себе подобную штуку! - сказал Талькотт.

   - Вы уверены, что Земля Мрамора необитаема? - спросил капитан.

   - Я полагаю так, командир, судя по тому, что я на ней не встретил ни одной живой души.

   - Какая досада! Все оружие на палубе, в сундуке, или развешано со всех сторон. Однако с одним человеком нечего церемониться. Я сейчас дам знать ему о себе.

   При этом Мрамор так сильно хватил в дверь, что я подумал, что он ее сразу вышиб.

   - Потише, потише, - послышался голос с палубы, - зачем так шуметь?

   - Кто там, чорт вас побери? - спросил Мрамор, удваивая удары. - Сейчас же откройте, или я вас вышвырну за борт.

   - Милостивый государь, вы в плену, слышите, в плену!

   - Это французы, командир, - вскричал я, - и мы в их власти!

   Мы просто не верили своим ушам. После нескольких минут переговоров мне разрешили сверху подняться на палубу, чтобы узнать настоящее положение дела, а Мрамору велено оставаться внизу. Дверь передо мною раскрылась, дав мне проход.

   Когда я осмотрелся вокруг себя, ужас сковал все мои члены; я сразу не мог выговорить ни слова. Меня окружили пятьдесят человек вооруженных французов. Среди них находился Гаррис, который подошел ко мне с грустным и виноватым лицом.

   - Я знаю, что заслуживаю смерть, господин Веллингфорд. После усталости и при царившем спокойствии, я не мог противиться сну; а когда я проснулся, эти люди уже хозяйничали у нас.

   - Но откуда они взялись? Разве у острова есть какое-нибудь французское судно?

   - По всем признакам это экипаж с погибшего судна с каперским свидетельством. Конечно, они обрадовались возможности завладеть "Кризисом". Он теперь под французским флагом!

   Подняв глаза, я действительно увидел развевавшийся трехцветный французский флаг.

  

   В жизни случаются иной раз такие неожиданности, которые не грезятся и во сне. Ну, кто из нас мог предвидеть, что мы, при данных обстоятельствах, попадем в руки неприятелей?

   "Полина" - французское судно, не подозревая опасности, натолкнулось на подводный камень, который чуть не погубил нас, и потерпело крушение. Ее капитан, ле-Конт, перевез на остров в лодках весь груз, имевший ценность, и, взяв с "Полины" необходимый материал, принялся за постройку нового небольшого судна, которое могло бы доставить его с экипажем в какую-нибудь культурную страну. Так как инструментов было немного, а людей человек шестьдесят, то работа новой шкуны подвигалась так скоро, что уже можно было назначить день, в который ее спустят в море. Таково было положение их дел, когда в одну прекрасную ночь подъехали мы. Французы, державшиеся все время настороже, заметили нас еще тогда, когда мы показались на горизонте, в виде маленькой точки. С помощью подзорной трубы они следили за нашими движениями, и был момент, когда капитан ле-Конт хотел послать нам навстречу лодку, чтобы предупредить нас об опасности разбиться о подводные камни; но подумав, он рассудил, что мы могли быть неприятелями, а потому он предпочел спрятаться и выжидать результата. Как только мы бросили якорь в бассейн и у нас воцарилась полнейшая тишина, он сел с вооруженными людьми в лодку и, стараясь грести без шума, приблизился к нам. Видя, что спокойствие у нас не нарушилось, он расхрабрился и влез в сопровождении трех матросов на палубу. Здесь он нашел Гарриса, спящего сном праведника, облокотившись на пушку. Оставалось лишь захлопнуть выходы из лестницы и все двери кают - таким образом мы сделались его пленниками. Затем он послал лодку за подкреплением, и, пока мы спали, наше судно переменило своих хозяев.

   Все эти подробности я узнал из разговоров с французами. Остров этот служил для них прекрасным убежищем. Тут было много источников, с пресной водой, роскошная растительность. Французы уже успели посадить тут овощи. Они раскинули несколько палаток в тени деревьев.

   Рассудительный и вечно веселый ле-Конт был философом. Принимая жизнь такою, какая она есть в действительности, он старался и другим облегчить участь, насколько это позволяли обстоятельства. По его настоянию, я пригласил Мрамора наверх, и мы оба стали выслушивать условия, предложенные нашим победителем. Ле-Конт, все его офицеры и многие из экипажа были прежде пленниками англичан, а потому мы могли объясняться друг с другом без затруднений на английском языке.

   - Само собою разумеется, ваше судно со всем грузом переходит к нам, - начал ле-Конт, употребляя то французские, то английские слова, - итак, этот вопрос решен. Но если вы в состоянии отнять его у нас - пожалуйста; всяк за себя и за свой народ. Смотрите: вот французское знамя, и оно будет развеваться здесь до тех пор, пока у нас хватит сил защищать его, и даю вам честное слово, что хотя "Кризис" достался нам слишком легко, но продадим мы его дорого. Слышите? Теперь, милостивый государь, я предоставлю в ваше распоряжение остров, на котором вы можете занять наше место, тогда как мы устроимся на вашем. Оружие останется временно у нас; но, уезжая, мы оставим вам ружья, порох и прочее.

   Вот слово в слово программа условий, предложенных капитаном ле-Контом. Мрамору, при его характере, трудно было безропотно покориться; но что же нам было делать? Мне удалось доказать ему, что сопротивление с нашей стороны было совершенно бесполезно.

   Наш экипаж высадился на остров. Ящики и все личное имущество было бережно перевезено в лодках "Полины". Мрамор посвистывал, но я заметил, что он фальшивил: по правде сказать, ему было не по себе; я же не особенно мучился, считая это происшествие исправимым.

   - Вот, господа! - вскричал ле-Конт, подняв руки кверху в знак высшего великодушия. - Вы тут останетесь полными хозяевами, как только мы уйдем, а мы вам кое-что оставим из своего небольшого скарба.

   - Удивительное великодушие, - проворчал Мрамор мне на ухо. - Он нам оставит остров, скалы, кокосовые орехи, а сам отправится на нашем судне со всем его грузом! Я готов держать пари, что даже свою чортову шкуну он утащит с собой.

   - К чему пыл, командир? Я уверен, что мы еще можем облегчить свою участь, поддерживая пока с французами хорошие отношения.

   Оказалось, что я был прав. Ле-Конт пригласил нас позавтракать в палатку французских офицеров.

   - Это, господа, просто несчастное военное приключение, - заметил ле-Конт, сбивая колотовкой шоколад с видом настоящего гастронома. - Прелесть, Антуан, превосходно.

   Появившийся Антуан, юнга, имевший кожу медного цвета, получил от капитана приказание снести чашку шоколада "мадемуазель", передать ей поклон и затем сообщить, что она уедет с острова через несколько дней, а через три-четыре месяца увидит прекрасную Францию. Последние слова были произнесены очень скоро и на французском языке, но я достаточно знал язык, чтобы понять их смысл.

   - Он, верно, злорадствует над нашим несчастьем, - проворчал Мрамор. - Но пусть не больно-то хорохорится, он еще не у себя; ему еще предстоит несколько тысяч миль.

   Я стал объяснять Мрамору, что говорилось, но он не хотел меня и слушать.

   После завтрака ле-Конт отвел меня в сторону, чтобы объяснить свои намерения. Он выбрал меня, а не Мрамора, так как заметил строптивое настроение последнего; к тому же я понимал французский язык. Он объяснил мне, что французы в тот же вечер спустят шкуну в море, что мачты, снасти, паруса, все уже готово, что мы можем через две недели двинуться в путь. Нам перевезут большую часть наших съестных припасов. Одним словом, нам остается только водворить мачты на шкуне, оснастить ее, наполнить трюм и отправиться в ближайший дружественный нам порт.

   - По-моему, вам лучше всего направиться в Кантон; он отсюда не дальше, чем Южная Америка; там вы найдете много своих соотечественников. А оттуда вам будет легко добраться во-свояси. Да, такой план великолепен. А вот и палатка "мадемуазель"! - вскричал ле-Конт. - Пойдемте узнать, как она себя чувствует сегодня.

   В пятидесяти шагах от нас я увидел две маленькие палатки, утопавшие в зелени; тут же струился и ручеек. Ле-Конт, который был, действительно, красивым мужчиной, не более сорока лет, так и просиял, приближаясь к палатке; около двери ее он кашлянул раза два, чтобы возвестить о своем присутствии. Тотчас же вышла прислуга принять его. Черты лица этой женщины показались мне знакомыми, но я не мог припомнить, где и когда я встречал ее. Пока я решал этот вопрос, входя в палатку, я вдруг очутился перед Эмилией Мертон и ее отцом!

   Мы сразу узнали друг друга, и к изумлению ле-Конта мне оказали самый радушный прием, как старому знакомому. Хотя Эмилия утратила здоровый цвет своего лица, все же она была еще свежа и красива. Она и ее отец носили траур. Заметив, что ее мать отсутствовала, я догадался о причине.

   Мне показалось, что ле-Конту не понравилось, что меня встретили так любезно; но будучи хорошо воспитан, он не захотел стеснять нашего разговора и вскоре удалился, под предлогом, что ему необходимо пойти сделать некоторые распоряжения. Уходя, он почтительно поцеловал руку Эмилии, от чего меня покоробило. В его манере держать себя с нею сразу проглядывали его намерения. Эмилия покраснела, прощаясь с ним.

   Когда я посмотрел на нее, то, несмотря на свою невольную досаду, не мог не улыбнуться ей.

   - Никогда, господин Веллингфорд, никогда, - с ударением повторила Эмилия, лишь только капитана не стало в палатке, отвечая, конечно, на ту мысль, которую она прочла в моих глазах. - Мы в его власти, мы вынуждены быть с ним любезны, но никогда я не выйду замуж за иностранца.

   - Берегись, Эмилия, ты этим можешь обескуражить Веллингфорда, если бы ему пришла фантазия подумать о тебе.

   Эмилия покраснела, но ее смущение продолжалось недолго. Она ответила с очаровательной поспешностью:

   - Мистер Веллингфорд знает, что я не так плохо воспитана, чтобы заподозрить меня в желании оскорбить кого бы то ни было; но, во всяком случае, я уверена, что он никогда не позволил бы себе так приставать ко мне, как этот неспокойный француз, который походит скорее на турецкого султана, чем на почтительного поклонника. А потом...

   - А потом что, мисс Мертон? - осмелился я спросить, видя, что она колеблется.

   - А потом американцы - не иностранцы для нас, - сказала она, смеясь. - Вы сами знаете, папа, что у нас есть родственники в Соединенных Штатах.

   - Совершенно верно, моя милая; и если бы мой отец остался жить там, где он женился, то мы сами были бы американцами.

   Затем, по настоянию Эмилии, я рассказал обо всем, что произошло со мной за это время, стараясь не распространяться о подробностях последнего события.

   - Когда мы покинули Лондон, - сказал мне мистер Мертон, - я намеревался отправиться в Вест-Индию, но так как мне предложили очень выгодное место на востоке, то я поехал в Бомбей. Нам оставалось три-четыре дня до места нашего назначения, как мы повстречались с "Полиной"; и наше судно, не имея достаточно сил для борьбы, было забрано французами. Сначала капитан ле-Конт охотно выпустил бы меня с оказией, но такой не представилось, и "Полина" привезла нас в Манилью. Здесь нас постигло большое горе, о котором вы, конечно, догадались, видя наш траур. Но тогда ле-Конт стал открыто ухаживать за моей дочерью, и с этим пропала надежда на освобождение: он все будет придумывать предлоги, чтобы отложить его.

   - Но я надеюсь, что он не злоупотреблял своею властью?

   Эмилия взглядом поблагодарила меня за ту горячность, с которой я выражался.

   - О, нет, напротив, - возразил майор. - Он выказывает относительно нас изысканную любезность и заботливость. Навряд ли пассажиры пользовались где-либо большим комфортом и вниманием. В наше распоряжение предоставлена была на "Полине" целая каюта. В Манилье моя свобода ничем не стеснялась, с меня только взяли обещание возвратиться. Но вот беда: Эмилия еще слишком молода, чтобы связать свою жизнь с человеком сорока лет, слишком англичанка, чтобы полюбить иностранца, и слишком умна, чтобы взять себе в мужья человека, который сам по себе ничего не представляет...

   - Я вполне понимаю, что мисс Мертон может желать лучшей партии.

   - Но вы не знаете французов, мистер Веллингфорд, - сказала Эмилия. - Попробуйте-ка уверить хоть одного из них, что он не обворожителен.

   - Но я не думаю, что эта слабость распространяется и на моряков, - ответил я, смеясь. - Во всяком случае, вы будете свободны, лишь только приедете во Францию.

   - И еще раньше, надеюсь, - возразил майор. - Эти французы могут творить, что им угодно, здесь, в широтах Тихого океана, но в Атлантическом нам будет легко встретить английский крейсер, который возьмет нас к себе прежде, чем мы пристанем к Франции.

   Расчеты мистера Мертона были правильны. Поговорив еще на эту тему, я стал раскланиваться. Майор проводил меня до того места острова, с которого я мог видеть погибшее судно. Оставшись один, я пошел вдоль берега, размышляя обо всем случившемся.

   Подойдя совсем близко к погибшему судну, я увидел Мрамора. Бедняга сидел на выступе скалы, со скрещенными на груди руками и опустив голову. Он даже не расслышал, что я подошел к нему. Наконец, одно из моих движений вывело его из оцепенения, и он повернул голову в мою сторону, он был рад увидеть меня одного.

   - Я раздумывал о нашем положении, Мильс; я его нахожу таким безвыходным, что даже руки опускаешь. Я любил это судно более, чем можно любить своих родителей. У меня не было ни жены, ни детей, и сознание, что "Кризис" в руках французов, для меня невыносимо.

   - Припомните все обстоятельства, командир, и вы тогда утешитесь. Судно было взято врасплох, подобно тому, как мы захватили "Даму Нанта".

   - Именно так. Но это-то меня и сокрушает. Те, которые настигают, сами должны уметь избегнуть ловушки. Будь у нас усиленная вахта, ничего бы подобного не случилось.

   Мрамор более не мог владеть собой. Он закрыл лицо руками, и я видел, как сквозь пальцы текли слезы.

   - Счастье на море изменчиво, капитан, - ответил я, тронутый до глубины души его удрученным видом. - Но, в сущности, разве все потеряно?

   - Почти все, как мне кажется.

   - А если похитителей застигнуть в свою очередь и отнять от них присвоенную добычу?

   - Что вы этим хотите сказать, Мильс? - сказал Мрамор, подняв голову. - Говорите ли вы вообще, или же у вас есть какой-нибудь план?

   - И то и другое, если хотите, командир.

   - Посмотрим, что вам пришло в голову, милый мой мальчик; ведь вы рождены незаурядным человеком; говорите же.

   - Скажите мне сначала, командир, не было у вас особого разговора с ле-Контом? Не сообщил ли он вам о своих планах?

   - Я только сейчас ушел от этого лакомки. Его милые улыбки, Мильс, вонзаются в меня, подобно иглам; видно, что он в упоении от своей победы. Если только мне когда-либо удастся возвратиться в Соединенные Штаты, не я буду, если не вооружу крейсера и не пущусь в преследование за ним. Я согласен сделаться пиратом, чтобы только изловить этого негодяя.

   - Но нет никакой крайности ехать в Соединенные Штаты ради крейсера, раз французы настолько вежливы, что уступают нам здесь, на месте, свою шкуну.

   - Теперь я начинаю понимать вас, Мильс; эта идея заманчива. Но у французов в руках мое полномочие; без этой бумаги наше нападение на них является разбойничеством.

   - Позвольте вам заметить, командир, что мы лишились полномочия вследствие несчастного случая. Мы всегда можем доказать это.

   - Да, на "Кризисе", но не на этой маленькой "Полине". Полномочие имеет силу только на том судне, которое там значится.

   - Я с вами не согласен, капитан. Предположите, что наше судно погибло во время захвата неприятеля, разве мы не имели бы права продолжать путешествие на взятом судне и затем бороться со всем, что оказалось бы поперек нашей дороги?

   - Клянусь, вы правы! Я только что собирался сделаться пиратом, а теперь выходит проще, я могу надеяться отнять свою собственность.

   - Разве можно назвать пиратами экипаж, восстающий против своих победителей и отнимающий от них свое судно?

   - Мильс, вы хороший моряк, хотя рождены, чтобы быть выдающимся адвокатом. Дайте мне руку, мой мальчик, благодаря вам, у меня является луч надежды; этого достаточно, чтобы я мог продолжать жить.

   Мрамор передал мне свой разговор с ле-Контом со всеми подробностями. Француз вдруг стал очень спешить с отъездом. Я сразу догадался о причине: ему хотелось как можно скорее увезти Эмилию. Я рассказал Мрамору о моей неожиданной встрече и повел его к палатке. Пока Мрамор прогуливался под руку с майором, я остался с глазу на глаз с Эмилией.

   Ле-Конт не замедлил появиться, но, несмотря на свою очевидную ревность, он держал себя с большим тактом и любезностью, пригласив нас всех отобедать с ним. Обед был великолепен: суп, шампанское, кушанья самые изысканные.

   В пять часов мы все были приглашены присутствовать при спуске шкуны. Шампанское и бордо развеселили и Мрамора и меня.

   Французские матросы отличились при постройке "маленькой Полины"; из нее вышло не только большое и комфортабельное судно, но, главное, по всем признакам, оно должно было иметь скорый ход...

   Ле-Конт сам руководил постройкой "Полины", желая блеснуть своим искусством перед марсельскими друзьями.

   Как только все были в сборе, ле-Конт, войдя на шкуну, дал знак тронуться. Тотчас сняли все подпорки, и судно легко понеслось по воде. Ле-Конт, подняв вверх бутылку, воскликнул громким голосом:

   - За успех прекрасной Эмилии!

   Повернувшись в сторону мисс Мертон, я заметил, что она закусила свою хорошенькую губку: комплимент пришелся ей не по вкусу.

   Затем ле-Конт причалил к берегу, ввел нас во владение шкуною, произнося заранее подготовленную речь. По его словам, мы не должны были считать себя пленниками, и он вовсе не гордился одержанной над нами победой.

   - Мы расстанемся добрыми друзьями, - прибавил он, - но если нам придется встретиться и наши обе республики будут еще враждовать, то каждый будет воевать за свое знамя.

   Этой фразой он закончил торжественную церемонию. Вскоре затем Мертоны сели в лодку со своими слугами.

   Я простился с ними на берегу, и мне показалось, - быть может, это иллюзия, - что Эмилии было тяжело расставаться.

   - Господа, - сказал майор, - наша встреча здесь слишком необычайна; я уверен, что мы вновь увидимся в один прекрасный день. А пока прощайте!

   Когда французы окончили свои последние приготовления, капитан ле-Конт простился с нами. На следующий день, рано утром, явился Неб и возвестил, что "Кризис" снимается с якоря. Я вскочил и оделся в одну секунду. Когда я подошел к берегу, "Кризис" выходил в открытое море на всех парусах.

  

   На полдороге между проливом и верфью я нашел Мрамора, стоявшего со скрещенными руками и смотревшего по направлению удалявшегося судна. Он показал кулак всем французам.

   - Да, да, ломайся, фанфарон, фат с голубиными крылышками; но посмотрим, что от тебя останется через два месяца?

   - Наши люди принялись уже за работу, капитан, - сказал я, чтобы обратить его внимание на что-либо другое.

   - Да, Талькотт получил уже от меня инструкции; я надеюсь, что и вы не будете сидеть сложа руки. Этот француз воображает, что нам потребуется целых две недели, чтобы приготовиться к отплытию. Так я же докажу ему, что для чистокровных янки достаточно трех дней на полную экипировку шкуны.

   Говоря это, Мрамор не ограничился одними словами. Он всем дал дело, правильно распределив работу между умелыми и опытными людьми. После обеда приступили к переноске груза, воды, провизии, одним словом, всего, что мы хотели увезти с собой.

   Вечер мы с Мрамором провели в разговорах. Ле-Конт оставил нам незначительное количество оружия, боясь дать нам возможность делать нападения на его соотечественников.

   На другой день, проснувшись чуть свет, я пошел выкупаться. В том месте, которое я себе выбрал, вода была совершенно прозрачная. Ныряя, я увидел целую группу больших устриц, прилипших к скале; мне удалось достать их с дюжину. Продолжая нырять в течение четверти часа, я понемногу вытащил все, что там было-от шестидесяти до восьмидесяти штук. Устрицы оказались жемчужными, я велел Небу спрятать их хорошенько в корзинку. Это обстоятельство было сообщено Мрамору; так как спешные работы кончились, то он послал в лодке водолазов. Они оказались менее счастливы, чем я, однако нашли устриц порядочно. Но что нас обрадовало, это - что они напали на дне бассейна, на месте стоянки "Кризиса", на наш сундук с оружием, которым пренебрегли французы, предпочитая свое собственное. Они лучше сделали бы, если бы увезли его с собой, подальше и бросили бы в открытое море на неизмеримую глубину.

   Не прошло и тридцати шести часов с тех пор, как отплыл "Кризис", как мы уже полетели в погоню за ним. Ветер благоприятствовал нам. Шкуна поражала легкостью своего хода; руля она слушалась прекрасно.

   Ле-Конт хотел направиться к западным берегам Южной Америки, но мы видели, что "Кризис" исчез на востоке, держа путь на северо-восток. А потому мы старались следовать за ним. Ночью в продолжение двенадцати часов мы прошли сто шесть миль, несмотря на волнение моря; действительно, ле-Конт оказался искусным судостроителем. "Кризис" при данных условиях прошел бы много меньше.

   Мрамор пришел в восторг от такого результата. По этому поводу он приказал откупорить бутылку рому и созвать весь экипаж. Встав во главе его, он произнес следующую речь:

   - Товарищи, - вскричал он, - в это путешествие мы испытали все превратности судьбы. Но в общем хорошего было больше, чем дурного. Индейцы, со своим прохвостом Спичкою во главе, убили бедного капитана Вилльямса, бросили его в море и захватили наше судно; это плохо, но зато потом мы имели счастье отнять его. Затем новая напасть: французы подвели нас; но вот они любезно оставляют нам шкуну, мне нечего говорить вам, что из этого выйдет. - На этом месте речи экипаж закричал "ура!" - Теперь, господа, я вовсе не намерен плыть и сражаться на судне с французским названием. Ле-Конт окрестил шкуну именем... как его, мистер Веллингфорд?

   - "Прекрасная Эмилия".

   - Не хочу я никаких "прекрасных"! Итак, три новых ура! За "Полли", так как раньше оно должно было так называться и впредь будет носить это имя до тех пор, пока им командует Моисей Мрамор.

   Дней через пять после нашего отъезда Неб пришел и сказал мне:

   - Мистер Мильс, наши устрицы сделались какие-то странные и сильно пахнут; матросы клянутся, что выкинут их в море, если я не съем их. Но я для этого не настолько голоден.

   Это были жемчужные устрицы, которые, не имея доступа воздуха, стали разлагаться. Капитан велел притащить на палубу мешки и бочонки, наполненные ими. Да и пора было приняться за них, а то у нас могла распространиться болезнь.

   Мрамор с двумя лейтенантами взялись за бочонок, принадлежавший капитану. Мы же с Небом начали работать над своим добром. Это была сущая пытка, мы просто задыхались от невыносимой вони. Но чего только человек не вытерпит ради жажды наживы? В первых семи раковинах я нашел совсем мелкие жемчужинки. Потом Неб открывал, а я смотрел. Я уже хотел все бросить, так мне было тошно. Но вдруг в одной из устриц я нашел семь жемчужин, величиною с горошину, замечательно чистой воды. Меня тотчас же обступили.

   - Вот так находка, Мильс! - воскликнул Мрамор, принимаясь с новым рвением за работу. - Как вы полагаете, что могут стоить эти безделушки?

   - Пожалуй, пятьдесят долларов. Жемчуг такой величины - редкость.

   - Мои девять устриц дали одиннадцать жемчужин такого же качества, как первые. В несколько минут у меня всего набралось семьдесят три штуки. Потом последовала дюжина пустых раковин, после которых три - с тридцатью тремя жемчужинами; и, наконец, четыре штуки с целую вишню. Всего я насчитал у себя сто восемьдесять семь штук на сумму около тысячи восьмисот долларов.

   Мрамору не так везло. Ему удалось собрать только тридцать шесть жемчужин; он разочаровался и вспоминать больше не хотел об устрицах.

   Между тем "Полли" все летела да летела по Тихому океану.

   Утром одиннадцатого дня матрос, стоявший на рефор-марселе, закричал: "Парус!" Так как с палубы ничего не было видно, мы взобрались на реи. В пятнадцати-двадцати милях от нас белели брамсели какого-то судна. Мрамор уверял, что это "Кризис". Но он ошибся. Через час мы увидели, что это была лодка, отнесенная ветром от китоловного судна, американской конструкции, с веслами и всеми необходимыми принадлежностями.

   У Мрамора тотчас же созрел план. Он велел перейти в лодку четырем водолазам, взятым с Сандвичевых островов, приказал взять рому и съесных припасов; дал мне свои инструкции и затем поместился в лодке сам, решив делать по пяти узлов в час, тогда как шкуна должна была следовать за ним, делая по два узла. Солнце в это время клонилось к закату и вскоре совсем исчезло на горизонте.

   Поручения, данные мне, были нетрудны. Я должен был следовать за Мрамором до тех пор, пока с его стороны не покажется свет, затем переменить галс и итти параллельно с лодкой. Около девяти часов показался условный знак; шкуна ответила тем же, после чего я переменил направление судна.

   В десять часов разразилась буря. Первый порыв ветра так рванул шкуну, что она совсем накренилась набок: разыгравшиеся стихии шутить не любят.

   Я провел ночь в невыразимых нравственных мучениях. Я был сердечно привязан к Мрамору, которого справедливо считал своим искренним другом, а жизнь его подвергалась опасности.

   Буря свирепствовала всю ночь. Наконец к утру стало стихать, и шкуна могла распустить паруса. Но лодки нигде не было видно.

   Через две недели после потери лодки я увидел вершины Андон, в нескольких градусах на юг от экватора.

   На двадцать девятый день после отплытия с острова, мы вошли в открытый рейд, где восемь месяцев тому назад совершили выгодные торговые операции. Едва мы бросили якорь, как к нам подъехал дон-Педро осведомиться, кто мы и что нам нужно. Я сразу узнал этого субъекта, так как раньше продавал ему товар. Обменявшись с ним несколькими словами, наполовину английскими, наполовину испанскими, мы признали друг друга. Я объяснил ему, что ищу судно, с которым будто бы временно разлучен, вследствие служебных обязанностей. Тогда он сообщил мне, что видел судно, укрывавшееся теперь за небольшим островом, в десяти милях от нас, что он сначала подумал, что это "Кризис", но заметив на нем французский флаг, решил, что он ошибся.

   Этих сведений для меня было достаточно, чтобы попытаться достать лоцмана. Один из лодочников предложил мне свои услуги. Я боялся, чтобы на "Кризисе" не разузнали о моем присутствии таким же способом, как я узнал о них, а потому, не теряя времени, в десять часов вечера мы тронулись. В полночь я въезжал в пролив, отделяющий остров от материка. Сев в лодку, я отправился обозревать место. "Кризис" стоял на якоре за мысом. На нем все казалось спокойным. Но я хорошо знал, что судно, вся безопасность которого зависит от быстроты его движений, должно было иметь хороших сторожей. Я тщательно осмотрел положение "Кризиса", взобравшись на возвышенную часть мыса, и к двум часам утра возвратился на шкуну.

   Нетерпение моего экипажа напасть на французов было так велико, что я насилу сдерживал его пыл. Приближаясь к мысу, мы все стояли на палубе, вооруженные с головы до ног, и хранили глубокое молчание. Только один мыс отделял нас от "Кризиса". Я решил напасть на судно с правого борта, стараясь не шуметь.

   Когда все было готово, я стал на корму возле рулевого и велел повернуть руль к ветру.

   Неб поместился сзади меня. Так как вода была достаточно глубока, мы, держась берега, обогнули мыс. "Кризис" виднелся как на ладони, саженях в ста от нас. Приказав взять на гитовы фок, я устремился к носу шкуны. Мы уже были так близко от неприятеля, что французы услышали шум от ударяющего по мачтам полотна; нас окликнули в рупор. Дав ничего не значащий ответ, мы столкнулись с "Кризисом".

   - Ура! За наше старое судно! - закричали матросы, бросаясь на абордаж. Готовился бой не на живот, а на смерть.

   Последовало всеобщее смятение. Раздались выстрелы из пистолетов.

   Неожиданность нападения обеспечивала нашу победу. Через три минуты Талькотт провозгласил, что мы хозяева судна и что французы просят пощады. Они сначала подумали, что застигнуты таможенным крейсером, так как были уверены, что мы направились к Кантону. Каково же было их удивление, когда они поняли истину! Какие только проклятия не посыпались на нашу голову!

   Гаррис, тот самый матрос, из-за которого мы попали в руки французов, был убит наповал; он дрался отчаянно, думая своею смертью искупить вину; девять человек из нас, в том числе и я, были ранены.

   Французам же пришлось плохо. Шестнадцать человек из них умерло, исходя кровью. Наши дрались с таким остервенением, которое трудно себе представить. Ле-Конта нашли мертвым у двери его каюты.

  

   Будь Мрамор вместе с нами во время взятия "Кризиса", счастье мое не имело бы границ, но неизвестность его судьбы отравляло торжество победы. В тот же вечер я улучил минутку поговорить с майором Мертоном и успокоить его; Эмилия, заслышав стрельбу, сильно встревожилась, но, узнав обо всем, обрадовалась обретенной свободе.

   Я не медля снялся с якоря и пустился в дорогу. Необходимо было избегнуть затруднительных вопросов, которые могли быть предложены испанскими властями относительно нашего нападения на нейтральной почве. На рассвете шкуна и "Кризис" отъехали на четыре мили от земли и держались "большой международной дороги", на которой, кстати сказать, встречалось столько же грабителей, как и на всякой другой дороге.

   На восходе солнца мы похоронили умерших. Эта процессия совершалась с подобающей торжественностью. Радость победы не могла заглушить грустных размышлений, перед которыми стихает самый пламенный энтузиазм.

   Поразмыслив, что нам теперь предпринять, я решил, что благоразумнее всего, в виду интересов владельцев "Кризиса", было бы вернуться на остров, где французы оставили в палатках много ценных вещей, как, например, свинец, в большом количестве, затем тюки с товарами, взятыми ими из Бомбея, и прочее; во всяком случае, это было бы выгоднее незаконной торговли на берегах Америки.

   Пока мы рассуждали на эту тему с Талькоттом, вдруг раздался крик: "Парус!" Сквозь утренний туман перед нами вырисовалось большое судно, на расстоянии одной мили. Это были испанцы, весьма встревоженные встречею с нами, ибо в то время шла война испанцев с англичанами. Увидев американский флаг, они пожелали поговорить с нами. Я предложил сделать визит их командиру. Он принял меня по всем правилам приличия и, после нескольких фраз, не имеющих значения, передал мне американские газеты, в которых говорилось о мирном договоре, только что заключенном между Соединенными Штатами и Францией. Пробегая их, я порадовался, что успел во-время отобрать "Кризис", в противном случае с двенадцати часов сегодняшнего дня мой поступок считался бы противозаконным.

   Я узнал от испанского капитана, что многие из его экипажа погибли от оспы, что он рассчитывал пополнить его, остановившись в Вальпараисо.

   Я ухватился за эту мысль и предложил ему взять на судно наших французов, а так как Франция и Испания были заодно против общего неприятеля, капитан с удовольствием согласился; в ту же минуту условие было заключено.

   Возвратясь к себе, я собрал пленников и объяснил им намерения капитана, указав, что для них представлялся удобный случай возвратиться на родину, чему они несказанно обрадовались, предпочитая плену все, что угодно.

   Я поручил командование "Полли" второму лейтенанту, сделавшемуся старшим, вследствие моего собственного повышения. Таким образом Талькотт получил место старшего лейтенанта на "Кризисе", что мне было очень приятно, так как он вполне заслуживал этого.

   При закате солнца, я, наконец, увидел Эмилию в первый раз после того, как мы расстались с ней на Земле Мрамора.

   - В сущности, - сказала Эмилия, - мы точно могила Магомета, висящая, по преданию, между небом и землей, как мы между Индией и Америкой; неизвестно, где мы сойдем на землю. Воздух Тихого океана сделался для нас родным; до сих пор мы только и дышим им.

   - Ты права, дитя мое, - проговорил отец, - но, Веллингфорд, скажите, что сделалось с капитаном Мрамором, где он теперь?

   Я рассказал ему, при каких условиях Мрамор покинул нас, затем спросил, не слышал ли он чего-нибудь о шкуне и китоловном судне?

   - Нет, ничего, - ответил майор, - я никогда не предполагал встретиться так скоро с "Прекрасной Эмилией", думая, что вы идете в Кантон; сам ле-Конт так говорил мне.

   В тот же вечер я предоставил в распоряжение Мертонов две каюты и, не желая отставать от внимания ле-Конта, приказал подавать им кушанье отдельно, хотя большею частью они приглашали меня к себе завтракать и обедать. Майор, знающий толк в хирургии, принялся лечить мою рану в плече, а Эмилия ухаживала за мной, так что в две недели рана окончательно зажила.

   Дальнейшее наше путешествие по Тихому океану при пассатных (постоянных) ветрах шло благополучно. Мы делали регулярно от ста двадцати узлов в сутки. Так как вахта была возложена на лейтенантов, я мог на свободе предаваться разговорам с майором и его дочерью, слушать ее игру на рояле или же читать вместе с Мертонами что-либо из их собственной библиотеки.

   В таком милом обществе время летело незаметно. Я не могу сказать, что влюбился в Эмилию, хотя ее образ преследовал меня иногда даже во сне.

   Я часто ловил себя на сравнениях, которые невольно делались мною между ею и Люси.

   По красоте я отдавал предпочтение Эмилии, но когда я вспоминал Клаубонни, и особенно мое последнее пребывание там, Люси казалась мне дороже.

   Через две недели нашего плавания, когда мы заговорили о ловле жемчужных устриц, я вспомнил о своем сокровище.

   У нас в экипаже находился золотых дел мастер, который взялся просверлить мои жемчужины и нанизать их на нитку, поместив самую крупную в середину, а остальные - по величине. Получилось прелестное ожерелье.

   Когда я показал эту драгоценность, Эмилия ахнула от восхищения, а майор взял ожерелье в руки и, внимательно осмотрев его, сказал:

   - В Лондоне за него дали бы тысячу фунтов стерлингов.

   - Но я его никогда не продам, разве уж если буду к тому вынужден.