Купер Джеймс Фенимор - Два адмирала

ику, почтительно поклонился. В небольшой гостиной, в которой дамы нашли себе убежище от шумного и разгульного пиршества, горела одна только свеча. Милдред, желая скрыть следы слез, которые ясно обозначились на щеках матери, погасила все остальные свечи. Блюуатер немало был удивлен сначала этой темнотой, но скоро он нашел ее совершенно соответствующей настроению находившихся в комнате.

   - Кажется, наши друзья еще наслаждаются, - заметил Блюуатер, когда до них донесся громкий крик из столовой. - Сэр Вичерли мастерски изъявляет свое верноподданничество.

   - Ах, сэр! - воскликнула миссис Доттон, будучи не в состоянии преодолеть свои чувства. - Можно ли назвать наслаждением такую постыдную слабость?

   - Может быть, и нельзя, но, по крайней мере, многие считают это наслаждением. Мне, однако, приятно видеть, что господин Вичерли предпочел застольному пиру удовольствие провести время в вашем обществе.

   Вичерли поклонился, Милдред же бросила самый выразительный, если не сказать признательный взгляд на говорящего; между тем мать ее, как бы чувствуя для себя облегчение в этом разговоре, продолжала:

   - Благодаря Богу, сколько мы знаем господина Вичекомба, это не случайная в нем воздержанность.

   - Я от души поздравляю вас с этим, молодой человек. Мы принадлежим с вами к сословию, для которого бутылка - страшнейший враг, какого только можно придумать. Поэтому самым критическим периодом в жизни моряка я считаю первые годы его отдельного командования.

   - Совершенная правда, совершенная правда! - шептала миссис Доттон.

   - О, куттер, ужасный куттер!

   Это восклицание, в котором она тотчас же раскаялась, пробудило в Блюуатере воспоминание об одном давнишнем случае. Много лет тому назад, когда он был еще капитаном, он был назначен членом военно-судовой комиссии, которая разжаловала лейтенанта Доттона, командовавшего куттером, за весьма крупный проступок, сделанный в нетрезвом виде. С самого начала фамилия штурмана показалась ему довольно знакомой, но в течение сорокалетней службы ему так часто случалось разжаловать офицеров за разные противозаконные поступки, что и история с лейтенантом Доттоном совершенно вылетела у него из головы. Восклицание же миссис Доттон живо напомнило ему все подробности этого дела. Оно послужило только к тому, чтобы возбудить в нем самое сильное участие в бедной жене и милой дочери человека, столь достойного истинной жалости. Неожиданная встреча с его семейством сделала его некоторым образом старым другом матери и дочери; он еще хорошо помнил сцену, которую он имел с ними, и в которой борьба его человеколюбия с правилами была так сильна, что невольно извлекла из глаз его слезы. Милдред в течение многих лет до этой их встречи, успела уже забыть его имя, потому что она была тогда еще ребенком; но Марта Доттон хорошо его помнила и с трепетом и ужасом ожидала с ним встречи в Вичекомб-Холле. Первый взгляд, однако, показал ей, что ее забыли, и она долго боролась с собой, пока в состоянии была не думать более о сцене, бывшей одной из ужаснейших в ее жизни. Неосторожное восклицание все изменило.

   - Миссис Доттон, - сказал Блюуатер, дружески взяв ее за руку, - я надеюсь, что мы с вами старые друзья, если только вы не откажетесь назвать меня этим именем после всего, что между нами когда-то происходило.

   - Ах, сэр! Я не должна была напоминать об этом! Ваше сочувствие и доброта так же приятны мне теперь, как и в ужасные минуты, когда мы первый раз с вами встретились.

   - Следовательно, я не в первый раз имею удовольствие видеть вашу прекрасную дочь! Немудрено, что мне все казалось, будто я давно уже знаю это лицо или, лучше сказать, это выражение.

   - Милдред была тогда еще ребенком, сэр, и вам трудно было удержать в памяти ее черты, тем более, что дети редко могут произвести сильное впечатление.

   - Вам, как матери, я не должен бы был и говорить об этом, но, поверьте мне, что это очаровательное выражение мисс Милдред нельзя скоро забыть. Спросите господина Вичерли, он подтвердит вам мои слова.

   - Что это! - воскликнула в эту минуту миссис Доттон прислушиваясь.

   - В столовой что-то слишком шумно! Уж не повздорили ли эти господа из-за претендента!

   - Там, кажется, в самом деле что-то не в порядке.

   Стук в дверь прервал слова Блюуатера; когда дверь была отворена, в комнату вошел Галлейго, до того уже пьяный, что должен был придерживаться за косяк двери.

   - Что скажешь? - сказал контр-адмирал угрюмо, вовсе не имея расположения шутить с пьяным. - Какая дерзость привела тебя опять сюда?

   - Вовсе не дерзость, ваша милость, мы этого на старом "Плантере" и не знаем. Видите ли, сэр, в чем дело; так как здесь нет молодых господ, которые могли бы вам отрапортовать о случившемся, то я и решил взять эту обязанность на себя.

   - Да говори же, в чем дело?

   - Честь имею рапортовать вам, сэр, что флаг спущен и главнокомандующий отдает Богу душу!

   - Боже! Неужели что-нибудь случилось с сэром Джервезом? Говори, говори скорее, или я тотчас отправлю тебя из этого Вавилона на судно, хоть бы теперь было за полночь!

   - Ну, за полночь еще нет, сэр, а близко около этого.

   - Добьюсь ли я от тебя толку? Что случилось с сэром Джервезом? - повторил Блюуатер, грозя содержателю пальцем.

   - Мы так же здоровы, адмирал Блю, как и в то время, когда получили команду над "Плантером". Будто вам, адмирал Блю, неизвестно, что сэр Жерви готов пуститься во всякое время с кем угодно наперегонки, поплывет ли старое судно в Опорто или в пивоваренный чан?

   - Повремените с минуту, сэр, - сказал Вичерли, - я пойду и узнаю истину.

   - Мне кажется, придется тебя иначе спрашивать! - продолжал Блюуатер, когда Вичерли вышел.

   - Видите ли, ваша милость, старый сэр Вичерли, здешний главнокомандующий, натянул было уж слишком сильно свои паруса в сравнении с младшими судами, и от этого опрокинулся вверх дном; теперь его тащут в док, чтобы осмотреть и, если можно, починить.

   Бог знает, когда бы окончил свою болтовню Галлейго, привыкший брать все фразы или из кухонной, или из морской терминологии, если бы его не прервал возвратившийся Вичерли, который известил, что баронет действительно опасно захворал. С ним сделался за столом сильный припадок, который, по словам викария, едва ли не был апоплексическим ударом. Господин Ротергам пустил больному кровь, от чего ему несколько и полегчало; после этого тотчас послали за доктором. По просьбе миссис Доттон Вичерли снова оставил комнату, чтобы подробнее узнать о состоянии баронета.

   - Sic transit gloria mundi, - проговорил тихо Блюуатер, опускаясь со своей обычной беспечностью в кресло, стоявшее в темном углу комнаты. - Этот баронет низвергнут со своего престола в минуту счастья и веселья, отчего же и с другим не может случиться того же!

   Миссис Доттон не могла расслышать слов адмирала и потому, воображая, что он говорит о баронете, была сильно опечалена мыслью, что, может быть, тот, кого она так уважала и любила, беспощадно осуждаем в эту минуту.

   - Сэр Вичерли один из добродетельнейших людей, - сказала она довольно поспешно, - и, может быть, самый лучший владелец во всей Англии. Он вовсе не предан предосудительной невоздержанности к вину более того, сколько позволительно человеку его звания. Вероятно, только беспредельная преданность престолу увлекла его сегодня далее того, сколько требовало бы благоразумие.

   - Будьте уверены, дорогая миссис Доттон, что я гораздо лучшего мнения о нашем почтенном хозяине, притом же мы, моряки, вовсе не привыкли осуждать людей, любящих иногда повеселиться.

   - О, я верю вам, адмирал Блюуатер, вам, столь известному своей воздержанной жизнью и непорочным поведением! Ах, я хорошо еще помню, как я трепетала, когда услышала ваше имя в числе главных членов комиссии, назначенной судить моего мужа.

   - К чему вспоминать, миссис Доттон о том, что уже давно прошло! Разумеется, я не мог тогда вам помочь, потому что мой долг, моя присяга мне запрещали это; но теперь я не вижу ни одной причины, которая бы мешала нам быть искренними друзьями. Напротив, причин к нашей дружбе очень много. Этот милый ребенок так меня занимает, что я сам не знаю, что со мной делается.

   Миссис Доттон задумалась и молчала: лета адмирала Блюуатера вовсе еще не препятствовали смотреть на красоту Милдред восторженными глазами. Горький опыт научил мисс быть во всем подозрительной; но она не имела причины дурно думать о том, характер которого она столько лет уважала. Милдред своей миловидностью, которая была в ней гораздо пленительнее самой красоты и прелести форм, приобрела себе массу друзей и поклонников, отчего же и почтенному адмиралу не присоединиться к числу их?

   Такие мысли были прерваны внезапным и неприятным приходом Доттона. Он только что оставил сэра Вичерли и пришел сказать жене и дочери, что коляска, которая должна отвезти их домой, уже готова. Несчастный был до того пьян, что почти не мог владеть языком, но он был еще довольно трезв для того, чтоб выказать свой настоящий характер. Темнота комнаты и затемнение его ума не дали ему заметить присутствия Блюуатера, сидевшего в углу; он думал, что он находится наедине с теми, которые так давно уже были постоянными предметами его зверства и жестокости.

   - Что, лучше ли баронету, Доттон? - начала жена, опасаясь, чтобы муж не обнаружил обыкновенной грубости прежде, чем заметит присутствующего. - Адмирал Блюуатер также хочет знать о его состоянии.

   - Вы, женщины, очень сострадательны к баронетам и адмиралам, - отвечал Доттон, опускаясь тяжело в кресло спиной к Блюуатеру и потому не замечая его, - а между тем муж или отец, претерпевай тысячу смертей, и все-таки он не удостоится ни одного сострадательного взгляда ваших милых глазок, ни одного нежного слова ваших чертовских губок.

   - Кажется, ни я, ни Милдред не заслуживаем этого упрека от вас, Доттон.

   - О, вы оба совершенства: какова мать, такова и дочь! Не пятьдесят ли раз стоял я у гроба, мучимый тем же самым недугом, как и сэр Вичерли, а послали ли вы хоть раз за доктором?

   - Вы иногда хворали, но никогда еще не подвергались апоплексическому удару; мы всегда думали, что спокойный сон может поправить ваше здоровье, и ни разу не ошибались.

   - Ваше ли дело думать! Думают хирурги, доктора, а ваша обязанность была послать за одним из них, чтобы оказать помощь тому, кому вы обязаны повиноваться, кого должны уважать! Положим еще, что ты, Марта, как жена, имеешь сама над собой какую-нибудь власть, но Милдред - моя дочь, и я требую от нее уважения и любви к себе, хотя бы для достижения этого мне пришлось замучить вас обеих.

   - Благочестивая дочь всегда уважает своего родителя, Доттон, - сказала Марта, дрожа всем телом, - но любовь должна прийти сама собой, иначе ее никогда не дождешься.

   - Это мы увидим, миссис Доттон, увидим! Пойди сюда, Милдред, мне надо сказать тебе кое-что.

   Милдред трепеща подошла к нему и с чувством детского благоговения, которое, впрочем, не в состоянии было смягчить суровости отца, собрала последние силы, чтобы заговорить с ним и тем воспрепятствовать ему еще более изменить себе в присутствии контр-адмирала.

   - Отец, - сказала она, - не лучше ли нам оставить свои домашние дела до того времени, когда мы будем одни.

   При обыкновенных обстоятельствах Блюуатер не ждал бы столь явного намека и удалился бы при первом признаке раздора между мужем и женой, но непреодолимое участие, которое он принимал в милой девушке, заставило его забыть на этот раз свою обычную деликатность, и он, вместо того, чтобы подать Доттону знак о своем присутствии, остался на прежнем своем месте. Умственные же способности Доттона были до того притуплены, что он не мог понять тонкого намека дочери, не видя собственными глазами присутствия постороннего, притом же гнев его был так велик, что он ни о чем другом не мог думать, как о предмете этого гнева.

   - Встань так, чтобы я тебя видел, Милдред, - сказал он сердито. - Ближе ко мне, ближе! Ты не знаешь своих обязанностей, и я постараюсь тебя научить им.

   - О, Доттон! - воскликнула Марта. - Не обвиняйте Милдред в неисполнении своих обязанностей! Вы не знаете, что вы говорите, не знаете, что она... Вы не можете знать ее сердца, иначе вы никогда не сделали бы ей таких жестоких упреков!

   - Молчите, миссис Доттон, я не с вами имею дело, но с этой молодой девушкой, с которой, я надеюсь, мне можно говорить, потому что она моя дочь! Ступай сюда, Милдред, - начал снова жестокий отец. - Ты моя дочь, и тебе закон природы внушает обязанность повиноваться мне! У вас, моя милая, два поклонника, и вы должны обоих их стараться привязать к себе, хотя между ними и большая разница.

   - Батюшка! - воскликнула Милдред, нежные чувства которой жестоко страдали от этого грубого намека на заповедную тайну ее сердца.

   - Ты можешь выбирать себе в мужья любого Вичекомба, и, поверь, каждый из них составит славную партию бедной ничтожной дочери штурмана.

   - Отец! Прекратите это или я провалюсь сквозь землю!

   - Нет, милая, ты не будешь ни тонуть, ни плавать, пока не сделаешь дурного или хорошего выбора. Господин Том Вичекомб - наследник сэра Вичерли, будущий баронет и владелец этих земель. Конечно, он значительно лучший жених, чем лейтенант, и потому ты должна отдать ему предпочтение.

   - Ну, можно ли вам, Доттон, как отцу, давать столь бесчеловечные советы своей дочери! - воскликнула его жена.

   - Кажется, что могу, миссис Доттон, - отвечал он. - Неужели вы желаете, чтобы ваша дочь была женой какого-нибудь жалкого сигнальщика, тогда как она, при благоразумии, может сделаться леди Вичекомб и полной владелицей и этого замка, и этих прекрасных земель?

   - Отец! Добрый мой отец! - прервала его Милдред, стараясь смягчить его, хотя мысль, что адмирал Блюуатер присутствует при этой сцене, не позволяла ей поднять от стыда глаз. - Весьма сомнительно, чтобы Том Вичекомб думал обо мне как о жене своей, - даже, чтобы кто-нибудь другой имел желание просить руки моей.

   - Это все зависит от того, как ты примешься за дело, Милли. Очень вероятно, что господин Том Вичекомб мало думает в эту минуту взять тебя в свои жены, - но огромных китов ловят весьма малыми веревками. Молодой лейтенант, пожалуй, и завтра готов на тебе жениться, хотя согласиться на это с нашей стороны было бы ужасное безрассудство. Ведь он всего-то только еще лейтенант, а его имя хотя и хорошо звучит, однако, Бог знает, имеет ли он на него какие-нибудь права.

   - А между тем, Доттон, вы были, кажется, тоже лейтенантом, когда женились на мне, и следовательно имя ваше также не могло произвести особого впечатления, - заметила жена.

   - Ваши слова, миссис Доттон, нисколько не идут к делу. Я не говорю тебе, Милдред, чтоб ты совсем повернула к дрейфу молодого виргинца, потому что он может быть во многих отношениях человеком весьма полезным. Во-первых, ты можешь поставить его против Тома, а во-вторых, лейтенант может быть и капитаном; а жена капитана флота его величества не совсем бесславная позиция. Я советую тебе, душа моя, сделать этого молодца приманкой, чтобы поймать наследника баронета; ну, а если он не дастся, то и лейтенант сгодится.

   Слова эти были сказаны повелительно и с суровостью и вполне соответствовали совершенному отсутствию благородных чувств в Доттоне. Миссис Доттон с отчаянием слушала своего мужа; никогда еще он не сбрасывал с себя так открыто маску благопристойности. Добрая Милдред, будучи не в состоянии преодолеть обуревавших ее чувств, отошла от отца и, ища себе безопасного убежища, со слезами на глазах, с раздирающимся сердцем, очутилась в объятиях Блюуатера.

   Доттон только теперь заметил, в чем присутствии он выказывал свою врожденную низость.

   - Тысячу раз прошу у вас извинения, сэр, - сказал он, вставая и низко кланяясь адмиралу. - Я совсем не знал, что имею честь быть в обществе адмирала Блюуатера - адмирала Блю, как вас, сэр, называют матросы, ха, ха, ха! .. Такая фамильярность, сэр, служит верным доказательством любви и уважения подчиненных.

   - Прежде всего, господин Доттон, я должен извиниться перед вами в том, что против воли и желания сделался участником вашего семейного разговора! - отвечал Блюуатер. - Что же касается наших матросов, то хотя они и не великие философы, однако, понимают, когда с ними хорошо обращаются. Но уже поздно, а мое желание - ночевать на судне. Коляске сэра Вичерли приказано отвезти меня к пристани, и я надеюсь, что дамы позволят мне завезти их домой.

   Ответ Доттона показывал, что при случае и он умеет быть учтивым.

   - От такой чести, сэр, - сказал он, - и не подумают отказаться моя жена и дочь, - если только они последуют моему совету. Ступай, Милли, глупенькая девочка, осуши свои слезы и улыбнись адмиралу Блюуатеру за его снисхождение. Молодые девушки, сэр, вовсе не умеют понимать шутки, и наши морские остроты иногда для них слишком солоны.

   - Итак, господин Доттон, как уже решено, что я завезу ваших супругу и дочь домой, то вы верно будете так добры, что не откажетесь узнать перед нашим отъездом о здоровье сэра Вичерли. Мне не хотелось бы оставить его дом, не зная о его состоянии.

   Доттон хорошо чувствовал свое неловкое положение в присутствии адмирала и потому с радостью воспользовался этим поручением.

   Все это время Милдред стояла облокотившись на плечо Блюуатера; слезы обильно текли из глаз ее, и она не могла решиться оставить места, которое ей в настоящую минуту казалось каким-то святилищем.

   - Миссис Доттон, - сказал Блюуатер, поцеловав Милдред с такой отцовской нежностью, которая не могла и самой подозрительной матери внушить какое-нибудь сомнение. - Вы скорее меня можете успокоить эту малютку. Не знаю, нужно ли мне говорить, что если случайно я и узнал более, чем бы мне должно было знать, то будьте уверены, что я сумею сохранить это в тайне. Этот случай гораздо лучше познакомил меня с вами и вашей достойной удивления дочерью, чем могли бы сделать то же самое целые годы обыкновенного знакомства.

   Расстроенная мать благоговейно внимала словам адмирала, между тем как Милдред, придя в себя, поспешила оставить свое странное положение, удивляясь, каким невероятным образом она в него попала.

  

  

  

   С сэром Вичерли действительно сделался апоплексический удар. Болезнь эта была первая, которой он подвергнулся в течение долгой своей жизни, протекшей в счастье и здоровье; мудрено ли, что такое опасное положение снисходительного, доброго баронета произвело на разгоряченные головы всех его людей неприятное действие. Сэр Джервез был уведомлен Галлейго о случившемся несчастии с баронетом почти в то же время, как весть эта достигла слуг; будучи человеком деятельным, он немедленно отправился в комнату больного, желая показать свою помощь, пока не было лучшей. У дверей он встретил Атвуда, тоже оторванного от своих занятий, и они вошли вместе к умирающему. Первым делом вице-адмирала было приняться за свой ланцет, который он всегда имел в кармане, приобретя в течение своей долголетней службы искусство пускать кровь. Осмотрев больного с истинным состраданием и участием, он узнал настоящее положение дела.

   - Где Блюуатер? - спросил он у Атвуда. - Вероятно, он еще не уехал с берега?

   - Он еще здесь, сэр, но, кажется, сейчас намерен оставить замок. Я сам слышал, как он говорил, что, несмотря на все приглашения сэра Вичерли, он непременно уедет ночевать на свой корабль.

   - Ступайте к нему, Атвуд, и скажите, что я прошу его, чтоб он заехал хоть на расстояние оклика к "Плантагенету" и велел бы господину Маграту при первой возможности приехать на берег. У пристани будет ожидать его экипаж. Скажите также Блюуатеру, чтобы он, если хочет, прислал и своего доктора.

   С этими поручениями секретарь оставил комнату; между тем сэр Джервез обратился к Тому Вичекомбу и сказал ему несколько слов, приличествующих настоящему случаю.

   - Мне кажется, однако, что еще есть надежда, сэр, спасти вашего дядю, - прибавил он. - Правда, ваш почтенный дядюшка уже не молод, но ему пустили вовремя кровь - а это много значит в подобной болезни; если наши старания хоть на самое короткое время продлят жизнь сэра Вичерли, мы и тем должны быть довольны. Внезапная смерть, сэр, - ужасная вещь; немногие из нас приготовлены к ней и в душевных, и в мирских делах своих. У меня всегда есть в запасе завещание, располагающее всеми моими делами. Я надеюсь, что сэр Вичерли был также предусмотрителен в этом отношении?

   - Да, - отвечал Том с печальным видом, - насколько мне известно, он, кажется, сделал уже завещание.

   - Кажется, это имение, как я слышал от господина Доттона, майорат?

   - Точно так, сэр, и я тот недостойный, который должен воспользоваться им, хотя одному Богу известно, как далек я в эти минуты от подобного желания!

   - Ваш отец был ближайший брат баронета? - спросил невольно сэр Джервез, ибо какая-то тень недоверия мелькнула в голове его. - Ваш отец был, кажется, господин Томас Вичекомб?

   - Да, сэр, и всегда был для меня нежнейшим и снисходительнейшим отцом. Он оставил мне в наследство плоды своих долголетних трудов - семьсот фунтов годового дохода; и потому-то смерть сэра Вичерли тем более печалит меня, что мои обстоятельства вовсе не заставляют желать этого.

   - Значит, вы наследуете и имение, и баронетство? - спросил сэр Джервез машинально.

   - Конечно, сэр. Отец мой был последний брат сэра Вичерли - и единственный из них, который женился. Я старший сын его. Так как смерть моего доброго дядюшки, к несчастью, кажется, последует очень скоро, то я во всяком случае сделал недурно, отыскав свидетельство о бракосочетании моих родителей, не правда ли, сэр?

   При этом Том вынул из кармана кусок испачканной бумаги, которая служила свидетельством бракосочетания Томаса Вичекомба, судьи, с девицей Мартой Додд. Документ был законным образом подписан священником приходской церкви и имел год достаточно старый для того, чтобы утвердить законность происхождения его владельца. Такая необыкновенная предосторожность естественно увеличила подозрения вице-адмирала.

   - Вы, однако, сэр, прекрасно вооружены, - сухо сказал он. - Скажите, если вы получите от сэра Вичерли наследство - вы тоже будете носить с собой все патенты и документы?

   - Я вижу, сэр, что вам кажется странным, что я имею этот документ при себе; но это легко объяснить. Между моими родителями была большая разница в происхождении, поэтому некоторые злонамеренные люди подозревали мою мать в дурной нравственности и осмеливались утверждать, что она вовсе не была соединена с моим отцом законным браком. На смертном одре своем он признал мою почтенную матушку своей законной женой, назначил ей порядочное содержание и сказал мне, в чьих руках я могу найти вот этот самый документ. Я получил его только сегодня утром, и вот причина, почему он у меня в кармане.

   Между тем разговор их был прерван Доттоном, который пришел исполнить поручение Блюуатера, и Том тотчас же подошел к своему старому приятелю, как только тот показался в двери. Сэр Джервез был слишком озабочен положением хозяина дома и своими собственными делами, и потому ему некогда было обдумывать происшедшего между ним и Томом разговора. Вероятно, невыгодное впечатление его относительно Тома скоро бы было забыто, если бы обстоятельства, о которых мы будем еще говорить в течение рассказа, не заставили его впоследствии все это вспомнить.

   С той минуты, как сэра Вичерли уложили в постель, почтенный Ротергам не отходил от его изголовья, наблюдая за каждым его движением и готовый исполнить малейшее желание, которое только больной мог слабо и невнятно выразить.

   - Я теперь всех вас узнаю, - сказал добрый баронет хриплым голосом и с большим затруднением. - Мне очень жаль, что я причинил вам беспокойство. Мне остается только короткое время...

   - О нет, сэр Вичерли, - прервал его утешительным голосом викарий, - у вас был довольно сильный удар, но вы крепкого сложения и, при помощи Божьей, легко его перенесете.

   - Мое время коротко - я чувствую здесь, - отвечал он, проводя рукой по лбу.

   - Слышите ли, Доттон? - шепнул Том. - Мой бедный дядя намекает, что его ум немного затуманен.

   - Все его распоряжения не могут быть теперь законными, - отвечал Доттон. - Я надеюсь, что и адмирал Окес не допустит этого.

   - Почтенный Ротергам, - продолжал больной, - я хотел бы покончить свои земные дела, а потом обратить свои мысли к Богу. Что, наши гости еще не уехали?

   - Конечно, сэр Вичерли; адмирал Окес даже здесь в комнате, да и адмирал Блюуатер, кажется, еще не уехал. Вы приглашали обоих их ночевать у вас в доме.

   - А, теперь помню; ум мой - еще не в должном порядке.

   При этих словах Том снова толкнул своего товарища.

   - Могу ли я что-нибудь для вас сделать, сэр Вичерли? - сказал сэр Джервез. - Я почел бы себя счастливейшим человеком в мире, если бы в столь важную минуту мог исполнять малейшие ваши желания.

   - Пусть все удалятся из комнаты... исключая вас... Я не могу более откладывать.

   - В таком болезненном положении доброго дядюшки жестоко беспокоить его делами или разговором, - заметил Том выразительно и с некоторой властью.

   Присутствующие чувствовали справедливость этих слов, тем более, что говорящий, по своему родству с умирающим, имел право говорить их; но сэр Вичерли был еще в состоянии изъяснять свои желания.

   - Пусть все оставят комнату, - сказал он голосом, который испугал всех своей неожиданностью. - Все... исключая сэра Джервеза Океса... адмирала Блюуатера... господина Ротергама. Господа... будьте так добры - останьтесь здесь... и пусть остальные удалятся.

   Все слуги вышли из комнаты в сопровождении Доттона.

   - Сделайте одолжение... удалитесь... господин Вичекомб, - снова начал баронет, остановив свои глаза на Томе.

   - Мой милый дядюшка, это я - Том, сын вашего родного брата, - ваш ближайший родственник. Не смешивайте, не смешивайте меня с чужими! Это терзает мое сердце!

   - Прости, племянник... Но я желаю остаться один с этим обществом... Ох! Опять голова...

   - Вы видите, сэр Джервез Окес и господин Ротергам, в каком состоянии находится мой бедный дядюшка. А, адмирал Блюуатер отправился уже домой! Мой дядюшка желал иметь трех свидетелей - и я могу остаться теперь за третьего.

   - Вы желаете видеть нас одних, сэр Вичерли? - спросил адмирал у больного, намереваясь, в случае подтверждения этого вопроса, заставить Тома исполнить желание баронета.

   Утвердительный знак больного весьма ясно показал, что он непременно этого желает.

   - Вы, кажется, ясно видите, господин Вичекомб, желание вашего дяди, - сказал тогда адмирал, - и я надеюсь, что вы постараетесь скорее его исполнить.

   - Я ближайший родственник сэра Вичерли, - сказал Том настойчиво, - а мне кажется, что никто не имеет большего права оставаться подле кровати умирающего, как родственник и наследник.

   - Все это зависит, сэр, от воли сэра Вичерли Вичекомба. Сделав мне честь приглашением в свой дом и теперь пожелав меня видеть здесь с людьми, которых он назвал и в числе которых вас нет, я считаю своей обязанностью настоять на том, чтобы его желание было исполнено.

   Слова эти были сказаны с той спокойной твердостью, которая была весьма свойственна сэру Джервезу, привыкшему повелевать, и которая показала Тому, как безрассудно было бы с его стороны сопротивляться. Он ясно видел, как важно для него в настоящем случае расположение сэра Джервеза, и потому оставил комнату. Какая-то радость промелькнула на лице умирающего, когда Том скрылся за дверью; и тогда он медленно обратил свои глаза к оставшимся в комнате.

   - Где же Блюуатер? - сказал он с возрастающим затруднением. - Контр-адмирал, мне нужны... все достопочтенные свидетели.

   - Мой друг уже уехал, - сказал сэр Джервез. - Он никогда нигде не ночует, как на своем судне; но Атвуд должен скоро воротиться, и, я думаю, он может занять место контр-адмирала.

   Сэр Вичерли сделал утвердительный знак, после чего последовало краткое молчание, пока секретарь не возвратился. Тогда все трое окружили кровать больного, подстрекаемые той слабостью, которую люди наследовали от своей праматери Евы и которая, при странном поведении баронета, была, в самом деле, весьма естественна.

   - Сэр Джервез... Господин Ротергам... Господин Атвуд! - медленно произнес баронет, и его взгляд перебегал от одного присутствующего к другому. - Ровно три свидетеля... кажется, этого достаточно... Брат Томас говорил, что надо иметь трех... три и есть.

   - Чем мы можем служить вам, сэр Вичерли? - спросил адмирал с истинным участием. - Скажите только нам ваше желание - и будьте уверены, что оно тотчас же будет исполнено.

   - Старый рыцарь сэр Майкл Вичекомб имел две жены... Маргариту и Иоанну; две жены и от них сыновей... разной крови: Томаса, Джемса, Чарльза и Грегори... единокровных... а сэра Реджинальда Вичекомба... полу... Вы... понимаете меня... господа?

   - Ну, не совсем-то, - прошептал сэр Джервез. - Да, мы совершенно понимаем вас, дорогой сэр Вичерли, - продолжал он. - Что же вы нам еще скажете? Вы остановились на том, что назвали сэра Реджинальда только половиной.

   - Полукровным, а Томаса и остальных братьев единокровными. Сэр Реджинальд не nullius... нет... молодой Том nullius.

   - Кажется, мы вас теперь совершенно понимаем. Вы хотели сказать, что Том nullius, а сэр Реджинальд не nullius.

   - Да, сэр, - отвечал старик, улыбаясь. - Он полукровный, но не nullius. Я совершенно переменил свое прежнее намерение; в последнее время я слишком много заметил дурного в моем племяннике Томе... Мне хотелось бы назначить своим наследником...

   - Наконец, дело становится ясным! Вы желаете иметь своим наследником вашего племянника Тома. Но, кажется, так определяет и закон, - не так ли, сэр? Ваш покойный брат, Томас Вичекомб, был ближайший ваш наследник?

   - Нет... нет, он nullius... nullius, - повторял с напряженным усилием баронет, - сэр Реджинальд... сэр Реджинальд...

   - Скажите, пожалуйста, господин Ротергам, кто же это такой сэр Реджинальд? Вероятно, это какой-нибудь родоначальник фамилии Вичекомбов?

   - Вовсе нет, сэр; это Гертфорширский баронет, сэр Реджинальд Вичекомб; он происходит, как я слышал, от младшей линии дома Вичекомбов.

   - Наконец-то, мы достали дно! А я вообразил себе, что этот сэр Реджинальд какой-нибудь современник Плантагенетов. Хорошо, сэр Вичерли; итак, вы желаете, чтоб мы послали нарочного в Гертфоршир за сэром Реджинальдом Вичекомбом, который, вероятно, должен исполнить ваше завещание. Не напрягайтесь говорить - нам довольно одного знака.

   Сэр Вичерли, казалось, был поражен этим предложением, которое, как читатель легко поймет, было весьма далеко от настоящего его намерения; скоро, однако, он улыбнулся и кивнул головой в знак согласия.

   Сэр Джервез с расторопностью делового человека подошел к столу и продиктовал своему секретарю короткое письмо. В ту же минуту он подписал его, и Атвуд немедленно вышел из комнаты, чтобы отправить его с нарочным. Исполнив таким образом желание больного, адмирал с удовольствием потирал руки, как человек, выпутавшийся из затруднительного положения.

   - После всего этого я все-таки не понимаю, господин Ротергам, - сказал он викарию, отойдя с ним в сторону и ожидая возвращения секретаря. - К чему баронет возится с этой школьной латынью - nullius, nullius, nullius. Не объясните ли вы мне этого?

   - Может быть, сэр Вичерли хотел сказать этим, что сэр Реджинальд, происходя от младшего сына, - "никто", то есть не имеет жены (а он действительно, кажется, холост), или, наконец, что он беден, ничего не имеет.

   - Неужели сэр Вичерли такой отчаянный словесник, что станет выражаться так иероглифически на своем, едва ли не смертном, одре? Но вот и Атвуд!

   После короткого совещания три избранных свидетеля подошли снова к кровати баронета, и адмирал опять начал вести переговоры.

   - Что это значит, сэр, полукровный, единокровный? - спросил адмирал с маленькой досадой на непонятность слов говорившего.

   - От одной крови, сэр, от одних мужа и жены, это основной закон, сэр Джервез; я слышал так от покойного брата, Томаса.

   Англия с незапамятных времен отличается той особенностью, что в ней никто, кроме настоящих законников, не знает законов. Постановление Англии относительно наследия детей, происшедших от второго брака, постановление, с которым познакомил баронета родной брат его, Томас, отменено или, лучше сказать, изменено только в последние годы; но, кажется, если бы оно и до сих пор существовало, то весьма немногие знали бы о нем, потому что его всегда хранили в тайне как закон, противный природному чувству и правде. Из сказанного нами весьма легко заключить, что сэр Джервез и окружавшие его вовсе не знали закона о праве крови, и потому нисколько не удивительно, если намеки почтенного баронета на полукровных и единокровных братьев были для них загадками, которых никто из них не мог разгадать, по недостатку сведений.

   - Что хочет сказать нам добрый баронет? - спросил адмирал. - Я желал бы служить ему всеми силами, но все эти "nullius", "единокровный", "полукровный" для меня просто тарабарщина; не можете ли вы, Атвуд, пояснить нам сколько-нибудь это дело?

   - По чести сказать, сэр Джервез, я ровно ничего тут не понимаю; скорее все это относится, как мне кажется, к правоведам, чем к нам, морякам.

   Сэр Джервез сложил назад руки и начал прохаживаться по своей квартердечной привычке взад и вперед по комнате. При каждом повороте он останавливал свой взор на больном и всякий раз видел, что глаза больного были устремлены на него. Ему казалось, что умирающий беспрестанно просит у него помощи, которой он не в состоянии подать; поэтому он снова подошел к кровати, решившись привести скорее дело к концу.

   - Как вы думаете, сэр Вичерли, - сказал он, - не можете ли вы написать нам несколько строк, если мы дадим вам перо, чернил и бумагу?

   - Невозможно, я едва вижу, у меня... не станет силы, впрочем... попытаюсь... если вам угодно.

   Это весьма обрадовало сэра Джервеза, и он тотчас же обратился к своим сотоварищам с просьбой помочь ему. Атвуд и викарий подняли старика и обложили его подушками, а адмирал положил перед ним письменный прибор, употребив вместо конторки большую книгу. Сэр Вичерли после нескольких неудачных попыток, наконец, взял в руку перо и с большим трудом написал по диагонали листа шесть или семь почти непонятных слов. Тут силы его оставили, и он упал назад, выронив перо и закрыв в забытьи глаза. В эту критическую минуту в комнату вошел доктор, который положил конец дальнейшему разговору, приняв на себя заботу о больном.

   Наши свидетели удалились в гостиную, и Атвуд, взяв с собой по привычке бумагу, исписанную баронетом, вручил ее сэру Джервезу.

   - Это так же непонятно, как и "nullius"! - воскликнул сэр Джервез после тщательного старания разобрать написанное. - Что это в начале за слово такое? Как вы думаете, господин Ротергам?

   - Это ничего больше, - сказал викарий, - как "во" - растянутое на целую версту.

   - Да, вы правы, господин Ротергам; потом, кажется, следует "the", хотя оно и похоже на рогатку. А это же что за слово? Оно с виду сильно похоже на корабль, Атвуд?

   - Нет, сэр Джервез, первую букву я принимаю за вытянутое "и"; следующая - точно волна речная; а это "м"; а последняя - "я"; и-м-я, будет имя, господа!

   - Совершенная правда! - воскликнул с жаром викарий. - А следующее слово - Господа!

   - Следовательно, у нашего больного было на уме что-то религиозное! - воскликнул адмирал, немного обманувшись в своих ожиданиях. - Что это далее за Аминь? Аминь - это, кажется, молитва, что ли?

   - Мне кажется, сэр Джервез, - заметил секретарь, которому не раз доставалось писать на кораблях завещания, - что все эти слова "Во имя Господа, Аминь! " есть не что иное, как обыкновенная форма, которой всегда начинаются завещания.

   - Клянусь святым Георгием, ты прав, Атвуд! Следовательно, бедный старик бился все из-за того, чтоб пояснить нам, каким образом он желает распорядиться своим состоянием. Но что же он разумел под словом "nullius"? Быть не может, чтоб он хотел этим сказать, что он ничего не имеет?

   - О, я ручаюсь, сэр Джервез, что вы не так поясняете это слово, как надо, - отвечал викарий. - Дела сэра Вичерли в самом лучшем состоянии; кроме того, у него лежат большие деньги в банках.

   - Итак, господа, нам сегодня более нечего здесь делать. Один доктор уже приехал, а Блюуатер, вероятно, пришлет с эскадры еще одного или двух. Завтра утром, если сэр Вичерли будет в состоянии говорить, мы окончим это дело надлежащим образом.

   После этого все трое расстались; адмирал и секретарь ушли спать в свои комнаты, а викарию тоже приготовили немедленно постель.

  

  

   В то самое время, как сцена, описанная нами в предыдущей главе, происходила в комнате больного, Блюуатер вместе с миссис Доттон и Милдред отправился домой в дедовской карете баронета. Он ни под каким видом не хотел уступить своей давнишней привычке нигде не ночевать, как только на судне, - и таким образом, отправляясь к берегу, предложил своим прекрасным собеседницам места в карете, чтоб завезти их домой. Причина такого предложения заключалась в желании адмирала избавить их от дальнейших нападок корыстолюбивого отца и мужа, по крайней мере до тех пор, пока он будет находиться в лучшем расположении духа, и, пока карета медленно приближалась к дому, Блюуатеру пришлось выслушать много рассказов с прекрасных качествах баронета. Наконец, экипаж остановился у дверей дома Доттона, и все трое вышли.

   Хотя утро того дня и было несколько туманное, но солнце закатилось за тем безоблачным и светлым небосклоном, который так часто лежит очаровательным сводом над островом Великобритании. Ночь была ясная, лунная. Расстилавшаяся перед глазами наших спутников равнина представляла волнистые возвышения, покрытые свежей, мягкой зеленью.

   - Какая чудная ночь! - воскликнул Блюуатер, помогая Милдред выйти из экипажа. - Кажется, как бы приятно ни качалась в эту минуту койка, но ее не скоро захочется занять.

   - И немудрено, в эти минуты нам вовсе не до сна, - отвечала печально Милдред. - Эта дивная прелесть ночи и усталого заставит забыть о сне.

   - Мне приятно слышать, что вы согласны со мной, Милдред, - сказал Блюуатер, называя свою собеседницу, сам того не замечая, дружески, просто по имени, без всяких титулов.

   С отъехавшей каретой снова наступила тишина и спокойствие. Госпожа Доттон отправилась домой, к своим домашним занятиям, между тем как контр-адмирал предложил Милдред руку, и они подошли вместе к краю обрыва.

   Редко моряку удается видеть при лунном свете картину природы великолепнее той, которая представлялась в эту минуту взорам Блюуатера и Милдред. Перед их глазами предстал великолепный флот, тихо покачивающийся на якорях; шестнадцать парусов различной величины и формы колыхались в воздухе и обнаруживали тот удивительный порядок, царствовавший во всей эскадре, который умеет внушить хороший начальник даже самым ленивым и неповоротливым матросам.

   Разумеется, этот факт не ускользнул от Милдред; и она невольно выразила ему свое удивление.

   - Хотя в моих глазах каждое судно не лишено своей приятности, - сказала она, - но ваши суда, сэр Блюуатер, имеют какую-то особую прелесть.

   - Потому, моя милая наблюдательница, что они, действительно, необыкновенно хороши. Сэр Джервез так же мало терпит в своей эскадре дурное судно, как пэр дурную жену, если она не чрезмерно богата.

   - Да, я не раз слышала, что мужчины в этом