Крашевский Иосиф Игнатий - Болеславцы

минута миновала!..

   Вдали она увидела шагавшего к воротам Мстислава... больше никого на дворе не было... он мог уйти так же безопасно, как пришел. Христе стало легче и на ее бледном лице снова выступил слабый румянец.

   Но все же она продолжала стоять у порога, задумавшись, приложив палец к губам. Глаза ее бегали по стенам и потолку и, казалось, спрашивали, что делать.

   Она бегом вернулась в комнату, накинула на плечи белую плахту, скорым шагом прошла через двор к валам, но раздумала. Опять вошла в дом, сбросила фату и остановилась, ломая руки. Потом заметалась, то вставая, то садясь, гневная, расстроенная.

   Брови сдвинулись, губы сжались в ниточку, глаза бросали молнии, из красавицы сделалась отталкивающей! Она топала ногами, угрожающе протягивала руки к двери, бегала вокруг комнаты, как по скаковому кону... потом вдруг останавливалась и устремляла очи в землю.

   В движениях головы, рук и глаз можно было прочесть мысли, обуревавшие ее мятущуюся душу.

   - О! И так скверно... и эдак нельзя! Надо иначе! Но как?.. И страшно так, и к добру не поведет! Не могу молчать, а говорить боюсь! О, какая я несчастная!

   Ее одолевала злоба. Она сердилась и на Мстислава, и на себя, и на короля; нарекала на свою судьбу, а больше всего на того упрямца, который из любви к ней готов был принести в жертву и себя и ее.

   Она подбежала к двери. Там стоял серебряный кувшин с водой и висела кружка. Она напилась, чтобы освежиться: губы у нее горели, сердце билось, в глазах мелькали черные круги.

   - Ай, вода ты моя, вода! - вздохнула Христя. - Скажи же мне, вода, что мне, несчастной, делать! В тебе ли утопиться? К тому ли идти, которому я клялась в верности? Или остаться с тем, который и светит мне, и жжет как солнце? Он мне король и пан, а я королева! Я здесь всему голова, а не та старуха, которая плачет по углам!.. Неужели бросить все, уйти туда, где тоска и горе?.. И ведь догонят... догонят, и польется кровь!.. Кровь!.. А я не выношу вида крови!.. Меня могут убить, и его через меня! И кровь его падет на мою голову!.. Кровь!

   Она подумала.

   - Лучше сказать, все сказать! Ну, что ж с ним могут сделать? Я вымолю ему жизнь, вымолю ему глаза... только и всего, что посидит в темнице... А за поцелуй он велит выпустить... Бежать с ним? О, нет, о нет! Не хочу и не могу!

   Так-то раздумывала Христя, бегая по комнате, когда вдруг кто-то кашлянул за дверью. Она прислушалась, побледнела и на цыпочках побежала к дверям каморки... Кто-то снова кашлянул.

   Христя оглядывалась на дверь каморки, как бы колеблясь в выборе: скрыться или ждать, бежать или остаться? Она приложила палец к губам, точно хотела высосать из него совет, что делать?

   Она готовилась уже потихоньку проскользнуть в каморку, но у порога на нее опять нашло сомнение, и она вернулась.

   Но вот дверь в сени немного приоткрылась, и сквозь щель Христя увидела болеславца Буривоя; он подмигивал красавице и улыбался ей. Христя вспыхнула.

   Буривой вошел и осмотрелся; а Христя подбежала к окну, высунулась из него, окинула взглядом двор, потом выпрямилась и погрозила дерзкому. Не то она хотела как будто бы призвать его к порядку за дерзкую развязность, не то показать, что совсем не сердится.

   В этот день Буривой не поехал с братьями в составе королевского поезда. Он сказался больным, может быть, с тайной мыслью улучить минуту и застать Христю одну.

   И он, и Збилют, и многие другие издалека увлекались Христей. А она?.. Она была рада всякому поклоннику: манила взглядом, бранила на словах и никому не давала окончательной отставки. Она была так легкомысленна в своем желании нравиться, что была не прочь миловаться с голубями под стрехой: уж такой несчастной создал ее Бог, на погибель людям и самой. Она не сознавала за собой вины: ей казалось, что иначе и быть не может. Раз она красавица, все должны в нее влюбляться, а ей так очень, так ужасно жаль бедняжек!

   - Эй, ты, ты! - шепнула она, делая вид, что сердится. - Ты зачем сюда пожаловал? Зачем?

   - Золотце мое, королева моя! Тебя поглядеть пришел...

   С этими словами Буривой хотел подойти поближе. Но она его остановила.

   - Встань подальше... а нет, я кликну девок...

   - Ну, что же? Кличь! - ответил Буривой веселым голосом. - Скажу, что пришел досмотреть королевское добро. А девок нет: все на валах.

   Христя опять вспыхнула и фыркнула.

   - Ну же! Стань подальше, не то закричу в окно!

   Но, несмотря на грозный окрик, она разразилась странным смехом: в нем звучали спесь, и гордость, и легкомысленная блажь, и беспокойство. Она то ласкала Буривоя взглядом, то гневно отворачивалась.

   А Буривой неуклонно старался подойти поближе.

   - Да оставь меня в покое, ты, такой-сякой, - закричала Христя, перестав смеяться, - ей-ей насплетничаю королю, увидишь, что тогда случится!

   И провела рукой по шее.

   - Не выдашь и ничего не скажешь, - ответил Буривой, - потому что ты добрая и жалостливая; к тому же не о чем и сплетничать. Разве король не знает, что все мы без ума от его Христи, и горим как на огне, а Христя делает нам глазки и всем мило улыбается...

   Христя слегка обиделась и состроила высокомерное лицо.

   - Что ж из того, что глазки делаю? - подхватила она - на то у меня глаза! А что смеюсь, так это оттого, что у всех вас на уме небылицы разные!.. Все это неправда!.. Скажите на милость! Удалец какой!

   Но Буривой совсем не испугался разразившейся грозы.

   - Ну, если у тебя глаза, чтобы стрелять, то, значит, губы, чтобы целовать. Давай же, чмокну хоть разок...

   И он дерзко подошел вплотную... Христя сделала строгое, грозное, гневное лицо и топнула ногой.

   - Встань к порогу, не то худо будет!

   Буривой вздохнул, но по глазам было видно, что не постесняется настоять на своем.

   - Будет время, заговоришь со мною по-хорошему, - сказал он.

   Христя отрицательно помотала головой, но все-таки задумалась, так как не могла забыть случившейся беды.

   - Ну, так вот что, - сказала она, подняв глаза на Буривоя, - принарядись-ка да иди сейчас с весточкою к королю.

   - К королю? Король сидит на троне и королевствует. Теперь нельзя.

   - А мне какое дело!

   - Неужто так по нем стосковалась? - шутливо спросил Буривой.

   - Конечно, - гордо ответила Христя, - а то по ком же?

   - Что ж за такая весточка?

   Трудно было ответить на вопрос. Христя долго, в замешательстве, мотала и разматывала меж пальцами платочек.

   - Ну вот, скажи ему, - молвила она наконец, - пусть скорей вернется к Христе: Христя хочет, Христе нужно... Очень нужно, очень спешно... У нее есть для короля такое слово, великое, страшное слово! И никому она не может доверить это слово, ни переслать его: непременно сама должна шепнуть его на ухо королю.

   Христя запиналась и была в большом смущении... а Буривой только покачивал головою и забавно издевался над страшным словом, притворяясь, что не верит.

   - И отчего бы не доверить это слово моему уху, - шутил он, - я бы донес его в сохранности и не растратил по пути.

   - О, нет, о нет! Это слово только я сама могу молвить королю!

   - Хочешь от меня отделаться... ждешь другого... - шепнул Буривой.

   Христя не на шутку рассердилась.

   - Гадкий человек! - рассердилась она. - Клянусь мамусей, что в этом слове либо смерть, либо жизнь...

   - Ого! - перебил Буривой.

   - Да, да! - подтвердила Христя. - Либо смерть, либо жизнь!

   - Чьи? - спросил опричник.

   - Мои и еще чьи-то! - отрезала Христя, сдвинув брови. Буривой продолжал стоять в дверях не трогаясь; тяжело было

   ему уйти.

   - Ну, пойду уж, - сказал он, - только дайте мне что-нибудь на дорогу; как же так идти по вашим делам, да без гостинца? Не пойду!

   Христя рассмеялась холодным смехом обольстительницы, не же- j лающей понять того, что превосходно знала, и потрясла головкой:

   - Чего еще!!

   Однако стояла все на том же месте и не убегала, хотя была готова упорхнуть в одно мгновение. Когда же Буривой бросился к ней, чтобы поцеловать, она с силой оттолкнула его, мигом ускользнула в дверь каморки, но раньше, чем задвинула засов, еще раз высунула голову и крикнула:

   - Ну, живо теперь, иди... получил расплату! Иди же!

   Буривой продолжал стоять в дверях не трогаясь; тяжело и наконец пошел.

   Трудно было Христе долго высидеть под замком. Вскоре она отодвинула засов, высунула голову, осмотрелась и вышла из каморки. Она внутренне улыбалась происшедшему, но на душе было все-таки тоскливо. Присев на лавку, Христя облокотилась на руку и размышляла, покачивая головой.

   - Очень они мне нужны! - рассуждала она сама с собой. - Король меня не бросит! О нет, не бросит! Чуть только меня увидит, так сейчас и улыбнется ясными очами, даже если перед тем они кровью были налиты от гнева... Королева постарела и все плачет... А их слезами не удержишь... прогнать можно... все они не любят слез. Подавай им улыбочки да смех, даже когда в душе плакать хочется... А я то знаю, что им нужно! Все, все знаю... только как и почему? Кто меня подучивает?

   И она пожала плечами.

   - Э, нечего задумываться! Знаю, и все тут! Мизинчик меня учит...

   И она смеялась собственной догадке и гордилась женской прозорливостью.

   В эту минуту с песнями вбежали в сени две девушки. На пороге песня их замолкла, и они вошли, поджимая губы.

   Девушки были у нее на побегушках. Взглянули на нее... она на них... Может быть их испугали сдвинутые брови, сердито выпяченные губы... и они молчком скользнули в дверь каморки. А оттуда вновь послышались хихиканье и шепот.

   Взглянув на свое платье, Христя вдруг задумалась.

   - Тярка! - крикнула она.

   Старшая из девушек, улыбаясь, вытянулась перед госпожей.

   - Скажи, что бы мне одеть, чтобы быть красивой?

   - Ай! - отвечала девушка, прикрывая рот ладонью. - Ай! Да хоть бы ни ниточки, было бы всего красивей!

   И из-за ладони плутоватая наперсница лукаво улыбалась госпоже.

   - Скажи, какое одеть платье? - повторила Христя. - Голубое, или красное, или золотое?.. Пан мой будет у меня... Поправь мне волосы, я растрепала их фатой...

   Тярка подошла, и барыня с служанкой стали дружески болтать и пересмеиваться.

   Вынимали одно за другим платья, перебирали их и браковали, пока, наконец, Христя не выбрала багряное: оно лучше всего шло к чернобровому лицу: в нем она смотрелась королевой.

   - Буду точно королева! - шепнула она Тярке.

   - Да ты и так, ведь, королева! - ответила девушка, прислуживаясь.

   И служанки вдвоем принялись одевать и застегивать облегающее платье, когда на дворе поднялись смятение и крики, конский топот, трубный звук.

   Въезжал король.

   Христя подбежала к окну, высунулась далеко наружу и встретившись глазами с королем, поманила его:

   - Будь со мною!

   Заметил ли король ее приветствие, не заметил ли... но вдруг среди двора остановился и сошел с коня. Его сивую кобылку торжественно повели к конюшням, а король проводил ее пешком.

   Придворные тихонько разбрелись. Только несколько остались на всякий случай с королем, но и те, увидев, что король прямо из конюшен пошел к Христе, стали исподволь, как бы ненароком, отставать и попрятались по службам и сеням.

   Король вошел, угрюмый, утомленный... как сокол, которого, возбужденного охотой, долго носят взад и вперед на пальце, чтобы он закрыл глаза и задремал, сидя на руке.

   Христя, нарядная, с распущенными волосами, сидела, держа в руках платочек, точно собиралась плакать. Болеслав взглянул.

   - Что ты, чернобровая, изменчива, как месяц? Утром щебетала, как воробушек, а под вечер в слезы?

   Христя как будто не слышала и даже не взглянула на короля. Села расстроенная, сумрачная, молчаливая... даже не повернула головы, услышав его голос.

   Король подошел и слегка ударил ее рукой по белым плечам, так что она вздрогнула.

   - Что с тобою, говори! - сказал он резко. - Ты знаешь, Христя, что я не люблю ни слез, ни загадок...

   И вдруг, открыв глаза и простирая к нему руки, Христя встала и бросилась к его ногам.

   - Государь мой, пан мой! Если не спасешь меня, то я погибла!

   Король сдвинул брови, вспылил и так топнул ногой, что зазвенела золотая шпора. Христя поднялась, повисла у него на шее и начала шептать:

   - Король мой, пан мой! Дай мне слово, что не казнишь его!

   - Кого? - крикнул Болеслав.

   - Дай слово!

   Болеслав слегка оттолкнул ее рукой.

   - Скажи кто? Чем провинился?

   - Дай слово.

   Ярость овладевала королем, но и любопытство.

   - Дарую ему жизнь... дальше? Христя опять прижалась к уху короля.

   - Приходил Мстислав... сюда...

   Болеслав даже попятился и схватился за кинжал.

   - Он? Сюда?.. Как и где?.. Когда?

   Христя кивнула, чтобы король сел рядом с ней на лавке, обняла его за шею, положила голову на плечо и тихонько стала нашептывать на ухо.

   По лицу короля пробегали грозовые тучи, в глазах сверкали молнии... Он ничего не говорил, но белки глаз налились у него кровью, губы побледнели, зубы стиснулись... Он долго, погруженный в думы, слушал бормотанье Христи, потом встал и молча заходил взад и вперед по комнате.

   Христя бегала за ним в тревоге. Она знала, что гнев его ужасен, когда он возвышает голос... но едва ли не ужаснее молчанье... Король ни слова не ответил, долго стоял у открытого окна и смотрел во двор. Потом медлительно, в раздумье, обернулся к Христе.

   - Будь спокойна... мне совсем не лестно раздавить червяка, который сам лезет под ноги! Жить будет... но уму разуму его надо поучить! Мстислав вздумал тягаться с королем!.. со мною!..

   И Болько рассмеялся, но и смех его был грозен... он скрежетал зубами... Христя в страхе глядела на него... Тогда он внезапно повернул ей спину, и, хлопнув дверью, удалился.

   Едва он отошел на несколько шагов, как его окружили болеславцы; король мимоходом сказал им пару слов и пошел дальше. Ясно, что он сделал какие-то распоряжения.

   Тесной кучкой столпилась на дворе дружина и стала совещаться. Их было десятка два опричников. Торопливо, наклоняясь друг к другу, головою к голове, болеславцы о чем-то договаривались и шептались. По движениям и лицам было видно, что затевалось дело спешное и важное, в котором все принимали живейшее участие. Некоторые рвались вперед, другие их удерживали, возражали...

   То, что им сказал король, было, вероятно, тайной. Ибо, как только подходил кто-либо из дворцовых слуг, болеславцы замолкали, старались отделаться от надоедавших свидетелей, прогоняли их, а сами снова начинали перешептываться и советоваться. Некоторые присматривались к окружающим постройкам, рыскали глазами по задворкам, точно намечая, где укрыться.

   В это время в воротах замка показался поезд, медленно въезжавший во двор. Впереди, верхом, окруженный несколькими священнослужителями, ехал епископ Станислав из Щепанова, за ним челядь и колейники, скромный штат епископских придворных. От ворот все направились к королевскому дворцу. У главного входа епископ спешился, а один из прелатов пошел доложить о нем королевским подкоморным.

  

  

   Король Болеслав, когда утомлялся, отдыхал обычно на низком ложе, устланном мягкими мехами. Его любимые охотничьи собаки, с которыми он редко расставался, спали в одной с ним комнате и пользовались правом ложиться на его постель. Он любил их и позволял им многое, наравне с конями, к которым питал слабость выше меры, так что предпочитал их людям. К числу его любимцев принадлежали также соколы, кречеты и кобчики. Этих птиц было полным-полно в покоях короля. Он был храбрый завзятый воин и чрезвычайно увлекался охотничьей потехой, обычной спутницей воинственных наклонностей.

   Когда не было войны, он заменял ее охотой и предпочитал такого зверя, охота на которого была сопряжена с опасностью. Потому он любил охотиться на оленей, лосей, кабанов, зубров и туров. Нередко взбешенные лоси и кабаны поднимали его на рога вместе с лошадью и подбрасывали его на воздух, топтали ногами и бодали.

   Для короля не было в диковину идти с рогатиной на зубра, с кинжалом на кабана, с топором на медведя. Напрасно было бы пытаться удержать его: он готов был убить на месте такого радетеля.

   Громадные королевские собаки были лучшей для него охраной. Они не очень-то подпускали посторонних к спальне, а по знаку короля готовы были растерзать кого угодно. Чуткая и страшная была это охрана, стоявшая на страже днем и ночью, более бдительная, чем люди. При малейшем движении в соседней комнате, псы рыча, приподнимали головы, глядя на дверь и готовясь броситься, так что королю приходилось сдерживать их грозным окриком.

   Иногда для этих любимцев устраивалась травля во дворе замка, чтобы они живьем могли взять кабана или оленя, или медведя. Ворота закрывались, около них ставились люди, вооруженные рогатинами, из клетки выпускали зверя, и король гонялся за ним вместе с собаками.

   Иногда случалось, что преследуемый зверь, доведенный до крайности, взбирался на валы, влезал на частоколы, прыгал оттуда вниз, порой даже уходил совсем. Или же, попав на холопа послабее, терзал его и убивал, раньше чем успевали прибежать на помощь.

   Эти кровавые забавы король предпочитал всякому иному времяпрепровождению.

   В этот день король был утомлен и гневен. Смотрел зверем, морщил брови, стучал кулаком; даже псы боялись подходить к нему, потому что он бил их и гнал.

   Кто-то едва слышно дотронулся до двери. Свора зарычала, бросаясь и настораживаясь, а король молча смотрел, что будет дальше. Показалась седая голова королевского подкоморного, Янка Хузли.

   - Всемилостивейший государь! - начал он.

   - Куда лезешь! Видишь, я отдыхаю! - закричал король.

   - Всемилостивый государь! - продолжал, не смущаясь, старец. - Его милость, ксендз Станко, епископ, дожидается и требует свидания.

   Услышав это имя, король так порывисто вскочил, что собаки в страхе метнулись в стороны и также повскакали.

   - Он здесь? - закричал король.

   - Так, всемилостивый государь; он домогается личного свидания.

   - А, ну... и очень кстати! - засмеялся король. - Очень кстати, так как я и сам хочу сказать несколько теплых слов этому попу. Он прекрасно выбрал время. Поди, скажи ему, что увидит короля. Пусть подождет. Проведи его в королевскую светлицу...

   Подкоморный медленно прикрыл двери и исчез, а Болеслав стоял, погруженный в думы.

   Он сказал, будто хочет видеться с епископом; но по лицу было видно, что он колеблется, не очень-то рад встрече и охотно отложил бы разговор.

   Он раз подошел уже к запертым дверям, но вернулся. Подошел вторично, взялся уже за щеколду, но опять не решился выйти; и только в третий раз преодолел чувство неловкости и, гордо закинув голову, как был, полуодетый, скорым шагом вышел в королевскую приемную.

   Это была небольшая комната, хорошо обставленная и предназначенная для приема немногочисленных, почетнейших гостей.

   В ней стоял престол, над которым висели щиты и мечи, а вдоль стен были скамьи с суконными подушками и спинками. Пол устлан был коврами, а окно затянуто рыбьими пузырями, пропускавшими желтоватый свет.

   Здесь можно было безопасно говорить, не боясь свидетелей, так как две пустые комнаты отделяли королевскую светлицу от помещений, в которых обычно собирался двор, болеславцы и служилые люди.

   Король, быстро войдя в комнату, уже застал в ней епископа, стоявшего посередине. Оставив в первых комнатах сопровождавшее его духовенство, ксендз Станислав из Щепанова был один. Он пришел, как служитель церкви, величественный, строгий, с лицом, исполненным печали; в святительских одеждах с перстнем на пальце и с крестом на шее.

   Король и епископ смерили друг друга взглядами, как бы испытывая свои силы. Но епископ выдержал взгляд короля и не смутился; а король отвел глаза и мрачно прошел мимо.

   Епископ поклонился.

   Молча, не ответив на поклон, Болеслав сел на королевское возвышение и, не указав, как бы надлежало, епископу место рядом с собой, на лавке, спросил грубым голосом:

   - Чего вам надо?

   Епископ снова смерил короля продолжительным взором. Казалось, он не то собирался с мыслями, не то в душе молился. Потом он сделал шаг вперед и начал говорить, спокойно и размеренно:

   - Всемилостивый государь! Не я прихожу к тебе, но со мною и в моем лице приходит церковь, наша матерь. Я тут ничто, и на меня незачем обращать внимание: надо помнить, что я говорю не от себя, а покоряясь ее велениям; не по своей, а по ее воле...

   При этих словах епископ приостановился; но видя, что король молчит, кусая губы, продолжал.

   - Всемилостивый государь! Церковь - матерь долго молчала и проливала слезы; ныне же она моими устами говорит со своим сыном, ибо настал час. Плачет матерь, плачут твои братья, король, видя, что творится.

   - А что ж творится? - спросил король вызывающим, исполненным насмешки, голосом.

   - Творится зло, - продолжал епископ, - уже тем самым и тем большее, что король не знает о творимом зле. А с высоты престола можно бы, казалось, слышать стон земли: ты для нее палач... а должен быть отцом.

   Король вздрогнул и метнулся на сиденье, но продолжал молчать.

   - Земские люди, рыцарство, старейшие мужи, все отшатнулись от тебя, - продолжал епископ, возвысив голос, - потому что ты строг к ним и безжалостен.

   Король вспылил и ударил кулаком по поручням престола:

   - На то у меня и власть; а как я ею пользуюсь, в том я дам ответ перед всемогущим Богом, ни перед кем больше! Земские людишки прижимисты, бунтуют; рыцарство поголовно все изменники: бросили меня самовольно в Киеве, а, вернувшись, стали же стоко расправляться с простым народом. Я король не только над рыцарством и земством, но и над смердами... Мстить нищему на роду и изводить его я не позволю... Нет народа, нет и короля... а земских людей да рыцарства сколько угодно можно понаделать из простых сельчан... А караю я за самоуправство: никто не властен над жизнью и смертью, только суд да я!

   - Простой народ восстал против господ, - молвил епископ, - стал чинить насилия, бесчестить семейные очаги, захватывать чужую собственность... народ еще полуязыческий: защищать его против христиан неблагопристойно...

   - Вы обвиняете народ! - закричал король. - Разве слуги виноваты в распущенности жен? Ваши земские и рыцарские женки сами завлекали в свои спальни слуг и оскверняли ложа! Нет оправдания и пощады ни для них, ни для изменников и беглецов.

   Король говорил в великом гневе, волнуясь, вскакивая и опять бросаясь в кресло; он метал на епископа пылающие взгляды и, вот-вот, казалось, готов был ринуться на него.

   Станислав из Щепанова стоял и слушал молча, сохраняя хладнокровие. Он дал королю время остыть, одуматься, и вновь стал говорить тем же голосом, как раньше:

   - Вспомни, всемилостивый государь, что когда в правление Мешка от него отступились обиженные земские люди и владетель ные паны, когда королева Рыкса восстановила их против себя, тогда всему царствующему роду и их кровным пришлось уйти, а королю отречься... Помните, что без них вам не удержаться на престоле.

   - О, я прекрасно помню изгнание отца и измену земских людей и панов! Помню и попомню им вовек и не прощу! Оттого-то и летят с плеч их мятежные головы... и будут, пока не истреблю их. Я поставлю себе новых земских людей и рыцарство, которые будут мне послушны. Я король и властелин, а не соломенное пугало для воробьев: я твердо держу власть и не отступлюсь от нее! Ни владыки, ни вы, епископы и церковники, не смеете идти против меня, ибо меч и право в моих руках!

   Епископ медленно отступил на шаг.

   - Всемилостивый государь, - сказал он гордо, - мы, епископы, не подчинены твоей королевской власти: один у вас король и Господь на небесах; а другой, его наместник, в Риме: иной власти мы не признаем! Никакой!.. Не мы подвластны королям, а наоборот; ибо вы подвластны церкви... и должны повиноваться ей!

   - Я... вам... повиноваться, - закричал король, угрожая кулаками. - Я!.. Я не признаю над собой никакой власти: ни кесаря, ни папы, никого, кроме Бога единого! Слышите?! Не воображайте, что я, как кесарь, склоню голову под ноги папы или епископа... лучше потерять корону!

   - Берегитесь, как бы не утратить и то, и другое, - молвил епископ хладнокровно, - я не обижаюсь на ваши необдуманные речи, сказанные в гневе, и не кладу их на весы, но повторяю: вы подвластны церкви, а церковь могущественнее всех земных владык.

   С диким смехом король ударил по рукояти меча.

   - Увидим, кто сильнее, когда придется померяться с вами или с церковью! - воскликнул он.

   Епископ грустно поник головой.

   - Всемилостивый государь! - молвил он тихо, голосом, в котором слышалась не тревога, а страдание, - еще раз хочу говорить с вами, как брат, исполненный любви...

   Ярость овладела королем, когда епископ осмелился назвать его братом.

   - Еще раз заклинаю, спасения ради души вашей: одумайтесь, покоритесь, исправьтесь! Все, что творите, ведет к погибели. Ваша жизнь и жизнь всех придворных греховна, исполнена соблазна и разнузданности. Соблазн свыше проникает в народ, и он заражается вашим развратом. На вашей совести будут не только грехи личные, но и грехи всех тех, которые подражают королю!

   - Молчи, поп! - прикрикнул Болеслав.

   - Не буду и не могу молчать, - сказал епископ, глубоко взволнованный, - меня заставляет говорить верность заповедям Господним и церковным... любовь к королевскому дому... Вы, явно прелюбодействуете, живете с чужой женой, взятой силою у рыцаря Мстислава из Буженина.

   - А тебе какое дело? - в бешенстве кричал король, стуча ногами о скамейку, разлетевшуюся вдребезги. - Никому нет дела до того, с кем я живу! Это мое дело: я грешу, я же буду и расплачиваться! И ты смеешь попрекать меня! Ты, ты!

   - По чувству долга и обязанности попрекаю и буду попрекать, - молвил епископ, не думайте, всемилостивый государь, что я вас испугаюсь. Я так же, как и вы, не боюсь никого, кроме Бога, не боюсь и смерти, а меньше всего боюсь твоего, государь, гнева. Я поступаю, как велит мне совесть. Вы должны вернуть Мстиславу его жену, а за соблазн принести всенародно покаяние!.. Да!.. Мир видел грех, должен видеть и раскаяние...

   Слыша такие речи, король вскипел и обеими руками в гневе вцепился в ручки кресла.

   - Поп! - закричал он, - ты грозишь, так и я должен пригрозить. Берегись гнева моего!.. Страшен гнев мой и, как молния, может ударить в церковь... Берегись! Не сносить тебе головы, будь ты сто крат помазанник!.. А в Риме, если нужно, я откуплюсь... Я заткну тебе глотку за твои речи!..

   - Всемилостивый государь, - возразил епископ, - вольно вам поступать, как вздумается... но запугать меня не сможете. Вот, я стою перед вами безоружный, как стоял не раз; прошу и умоляю, принесите покаяние и отойдите от греха. Сколько бы раз мне ни пришлось стоять перед лицом твоим, я буду повторять одно и то же: умолять и обличать. Покайся во грехах!..

   Епископ вдохновенно возвысил голос, а король, стуча руками о сиденье, закричал пронзительно:

   - Молчать, поп! Ты слишком надеешься на Рим и чересчур даешь волю языку. Молчи...

   Епископ вздохнул с сожалением. В осанке его не было ни гнева, ни волнения... он только утомился и устало отер пот с лица.

   - Король, - сказал он, - у церкви есть оружие против своих мятежных сынов: церковь помазала тебя на царство, она же отнимет благодать помазания. Не вынуждай ее закрыть перед тобою двери и как паршивую овцу отлучить тебя от общения верующих. А тогда не помогут тебе ни происхождение, ни имя, ни власть: все от тебя отступятся и откажут в повиновении. Сила сокрушится в руке твоей. Сжалься над самим собой, сжалься над королевой и своим единым детищем. Опомнись! Церковь знает человеческую немощь и отпускает грехи, если видит сокрушение... но не прощает мятежных и дерзких...

   Король слушал, то вскипая гневом, то издеваясь... он пытался поднять епископа на смех, но тот, равнодушный к гневу и насмешкам, бесстрашно, скорбным голосом продолжал свои обличительные речи. Король несколько раз срывался с места, как бы желая перебить епископа, но в конце концов надел личину равнодушия, хотя пылал невыразимой злобой.

   Станислав из Щепанова не обращал внимания на яростные взгляды короля, неуклонно твердил одно и то же:

   - Затем я и пришел, чтобы настоять на двух вещах: чтобы вы вернули Мстиславу жену и отечески отнеслись к нуждам земских людей и рыцарства. Заклинаю вас, послушайтесь и не принуждайте меня поднять, в защиту заповедей Божиих, тот меч, который дан мне церковью...

   Болеслав, более не в силах сдерживать ярость, вскочил, багровый и трясущийся от гнева. Указывая рукой на дверь, он стал кричать на разные лады:

   - Прочь! Ступай прочь!.. Уйди!.. У меня руки чешутся... не удержусь... ударю! Убирайся, вон! Никто и никогда не смел мне так перечить... и не поплатиться жизнью! Уходи!

   Он повторял, крича одно и то же все чаще, неистовее, а руки его дергались, как в судороге.

   Епископ пристально посмотрел на короля, поднял правую руку, и, точно отгоняя злого духа, перекрестил большим крестом. Потом попятился и, повернувшись, вышел, намеренно замедлив шаг и не оглядываясь.

   Когда епископ скрылся, король упал в кресло и долго не мог успокоиться. Опершись на руку, он скрежетал зубами и, изрекая вполголоса языческие проклятия, просидел в одиночестве до сумерек.

   Придворные, слышавшие издали раздраженный голос короля, не смели подойти, опасаясь его гнева. Никто не входил. Ждали, чтобы, успокоившись, король сам вышел или позвал к себе.

   Уже стемнело, когда Болеслав сошел, наконец, с возвышенья и, почти бегом, грозный, вышел из светлицы. Болеславцы, стоя, поджидали его на обычном месте.

   Король подскочил к Буривою.

   - Поймали Мстислава? - спросил он.

   - Наши поджидают... пока еще не видно.

   Король не сказал ни слова и направился к себе и к своим псам, которые с визгом, вперегонку, бросились ему навстречу.

   На Мстислава была устроена облава, а Христя, предав мужа, теперь сама убоялась своего вероломства, хотя и заручилась словом короля, что жизнь Мстислава в безопасности.

   Христя была слабая, испорченная и безвольная. Она легко поддавалась всякому влиянию и шла, куда подует ветер. Лишь только король вышел от нее, она опомнилась и стала плакать.

   - О, если его убьют, кровь его будет на моей душе. Умирая, он проклянет меня. Он станет защищаться, и его убьют, убьют! Что я наделала, что я натворила!

   Она уже собралась бежать к королю, чтобы пасть к его ногам и умолять за мужа... добежала почти до порога сеней, но вдруг застыдилась и заколебалась... Вздумала было послать за Болеславом, но стало страшно, как бы тот не подумал, что она любит и жалеет мужа. Она плакала и ломала руки.

   Скверная жена, она в один и тот же миг могла быть и доброю и злою, любящею и прелюбодейной; могла сокрушаться о грехах и впадать в новые, настолько переменчиво и непостоянно было ее существо. Она жила на свете, как несчастное создание, порхающее с цветка на цветок, и не отдающее себе ни в чем отчета; подобно ядовитой гадине, одним и тем же жалом сосала мед и наносила смертельные уколы; и, как насекомое, садилась там, куда ее манила минутная причуда, но никогда не возвращалась на насиженное место, потому что никогда по нем не тосковала.

   Ей стало жаль Мстислава и страшно за свое предательство. Сперва предав, она вздумала теперь спасать его. А как было не предать, когда он хотел похитить ее у короля и из королевы сделать несчастной изгнанницей?

   При дворе было так весело, так шумно, что ни день, то новость. Вдали же от придворной жизни, в лесах, в пустыне, ей представлялась смерть; а смерти она так страшно, так невыразимо боялась! Потому надо было уберечь себя... И вот, испорченная в корне, она прибегла к крайности. С другой же стороны, суеверный ужас нашептывал ей на ухо:

   - Когда он будет умирать, то проклянет тебя, и его кровь падет на твою голову... Кровь!.. Страшная, несмываемая кровь убитого!

   Обезумев от ужаса, Христя побежала искать помощи у своей наперсницы Тярки.

   - Слушай, Тярка, слушай, моя добрая, возьми, вот нитка ян-тарей! Сделай только, о чем я попрошу! Дам тебе все, что только пожелаешь! Отпусти душеньку мою на покаяние!

   - Все, все сделаю, все, что прикажете, - ответила изумленная и обрадованная девушка, разглядывая сверкающие янтари, - чего, чего только не сделает за такую нитку такая беднота, как я?

   - Так вот, перед сумерками иди к воротам, - приказала Христя, - войдет человек в простой сермяге, в нахлобученной на глаза шапке, черный, большой, страшный! Ох, это мой старый муж! Он изводит себя из-за меня и следит за мной...

   Тярка в изумлении всплеснула руками.

   - Муж!.. О Боже милосердный!.. Муж! - взвизгнула она. - Но я не хочу такого мужа! Не хочу!.. А если убьют, то пожалею: они на него зарятся. Пойди, скажи ему, шепни, что король все знает, а если изловят, то уж нельзя будет помочь: отрубят голову... Скажи, что я послала тебя и приказала: пусть бежит и не клянет меня... Кто-то подслушал, разболтал, донес... Пусть уходит... Тярка, сделаешь?.. Для меня?..

   Тярка, державшая в руках нитку янтарей, воскликнула поспешно:

   - Ну да, если его узнаю, то, клянусь, сделаю так, как вы велели... все скажу... пусть уходит... Выйду даже за ворота...

   Христя толкнула ее к двери:

   - Ну, иди, да поскорей!

   Едва успев прижать к сердцу ожерелье, девушка накрылась белой плахтой и побежала на двор к воротам.

   Уже вечерело, но народ толпами шел еще в замок и из замка. Король должен был ужинать с дружиной во дворце, а на лугу под Вавелем были накрыты столы для гостей. Но к этим столам, кроме бедноты, никто не подходил. Земские люди, уплатив дань, немедля отъезжали восвояси и не желали ни притронуться к пище, ни пригубить королевского питья.

   Все это заприметили и поставили в вину, как доказательство вражды против короля. А король, пожав плечами, приказал накормить отборнейшими яствами и напоить тонкими винами самую что ни на есть ободранную чернь. И вот под королевскими шатрами устроилась евангельская трапеза: за столами расселись нищие и изголодавшийся, убогий люд. Болеславцы и весь двор с любопытством присматривались к пирушке меньшей братии и смеялись до упаду над алчностью бедняков, дравшихся за мясо, хлеб и мед. Иные дорвались до бочек, пили с такою жадностью, что тут же, потеряв сознание, падали и умирали. Холопы выволакивали трупы за ноги и кидали в Вислу.

   Пока Тярка шла к воротам, она встречала людей, отправлявшихся взглянуть на это зрелище и возвращавшихся с него. Зоркими глазами старалась она подметить среди толпы намеченного человека, но старания ее пока были бесплодными. Наконец, она увидела вдали фигуру, как две капли воды похожую на ту, которую описывала Христя.

   Тярка уже ринулась навстречу, чтобы передать предостережение от госпожи, когда четверо всадников, все время вертевшихся около ворот, положили ему руки на плечи. Не успела еще Тярка добежать, как несчастного схватили, втиснули между лошадей и шибко погнали к замку.

   Пешеход был, конечно, никто иной как Мстислав. Он не успел даже попробовать защищаться от нападавших. А пойманный не пытался вырваться и молча дал себя схватить и увести.

   Один из ловчих немедленно побежал сообщить о поимке королю и, по его приказанию, Мстислава повели в темницу, где запирали узников. Темница стояла неподалеку от дворца и была теперь пустая.

   Король не любил заточать людей, а предпочитал вешать и рубить головы.

   Построенная из толстых бревен, обшитых внутри крепкими досками, темница была совершенно лишена света, а сообщалась с внешним миром только через обитую железом дверь. Небольшое окошечко в дверях служило для подачи затворникам пищи.

   Буривой, которому было поручено посадить Мстислава под замок, сам привел его сюда. Очевидно, король дал еще другое поручение, потому что Буривой, доставив узника, не ушел, но, отослав холопа, велел ему стать поодаль и светить факелом.

   Внутренность темничной избы была в высшей степени ужасна: сор, нечистоты и гнилая солома лежали грудами; это было не жилье, а какой-то отвратительный вертеп, наполненный промозглым и смрадным воздухом, едва способным поддерживать дыхание.

   Мстислав, которого работники, подхватив за плечи, втолкнули в дверь, без сопротивления повалился молча на истлевшую солому. Он не дал себе даже труда осмотреться, а лежал как мертвый, не обращая внимания на стоявшего у дверей Буривоя.

   Тот, не двигаясь, впился в него глазами.

   - Мстислав, слушай, - сказал он, - мне жаль тебя.

   - А мне тебя, - ответил буженинский пан, - я узник, а ты раб.

   Болеслав, притворившись, что не слышит, продолжал.

   - Мне жаль тебя, Мстислав, но ты сам виноват.

   Мстислав ответил резким и диким смехом.

   - Сам виноват! Да, правда! - прохрипел он.

   - Ведь не у одного тебя загуляла женка! Что если б всякий из-за этого полез на виселицу? - продолжал Буривой. - Неужто гибнуть из-за того, что она тебя не любит? Она сама же и нажаловалась на тебя королю.

   Мстислав в гневе отвернулся.

   - Лжешь! - крикнул он. - Да, лжешь!.. Она!.. Да быть этого не может!

   Настала очередь Буривоя рассмеяться.

   - Я вижусь с нею ежедневно, - молвил он, - мы с ней приятели; она любит короля, а тебя боится, без содрогания не может вспомнить. И чего ты изводишься из-за нее? Только ли света, что в окошке?

   Мстислав, лежа, что-то бормотал.

   - Эй, ты, такой-сякой, - промолвил он, наконец, внятно, - мне все равно, любит ли она меня или ненавидит, мне какое дело! Только я хочу ее, потому что взял за себя и люблю ее, а этого довольно...

   - Хотя король и строг, но он сжалился бы, - продолжал Буривой свою песню, - отпустил бы тебя, а я вымолил бы тебе прощение.

   - Прощение? Мне? - перебил Мстислав. - Спроси лучше, прощу