Коллинз Уилки - Тайна

- готова извиниться сейчас, если мои слова вас обидели; но ни сегодня вечером, ни завтра утром не буду молчать, если вы при мне будете называть мистрисс Фрэнклзнд необразованной, капризной и бесчувственной женщиной". "Вы говорите мне это решительно?" - спросила я. "Да,- говорит,- я говорю это решительно; и мне очень жаль, что я не могу поступить иначе". "А если так,- сказала я, я избавлю вас от необходимости сожалеть. Я прикажу дворецкому выдать вам ваше жалованье и прошу вас оставить мой дом и чем скорее, тем лучше". "Хорошо, я,- говорит,- оставлю ваш дом. Благодарю вас за вашу доброту и внимание, которые вы оказали ко мне. Прощайте". Тут она поклонилась и вышла. Вот вам от слова до слова все, что было сказано между нами вчера вечером. Как вы объясните это поведение? Я говорю, что во всем этом есть что-то непонятное. Она просто с ума сошла.

   Доктор начал думать, что подозрение мистрисс Фрэнклэнд было не совсем безосновательное. Он высказал свое мнение и потом, выслушав ответ мистрисс Норбори, объявил ей, что приехал, чтоб извиниться пред нею за мистера и мистрисс Фрэнклэнд. Но оскорбленная леди и знать ничего не хотела.

   Доктор был удивлен поведением мистрисс Норбори, которая, излив свой гнев на мистера и мистрисс Фрэнклэнд в весьма энергической тираде, вышла, захлопнув дверь. Мистер Орридж, оставшись один, стал думать, что ему делать. Он сам был заинтересован таинственным поведением мистрисс Джазеф почти так же, как сама Розамонда. Он решился позвать лакея и приказал подать экипаж. Проходя через залу, он спросил, когда уехала мистрисс Джазеф?

   - Около десяти часов, сэр,- отвечал слуга,- тут извозчик ехал к станции железной дороги; она с ним уехала.

   - Она взяла все свои вещи? - спросил мистер Орридж.

   - Я думаю, сэр,- сказал слуга, смеясь.

   Возвратившись в город, доктор отправился на станцию железной дороги в надежде собрать еще какие-нибудь сведения о мистрисс Джазеф. От смотрителя станции он действительно узнал, что в числе пассажиров, выехавших из Вест-Винсона в одиннадцать часов, была одна дама, сидевшая с опущенною вуалью и спрашивавшая, в какой дилижанс нужно сесть в Эксетере, чтобы попасть в Корнуэлль?

   - Она совершила какое-нибудь преступление, сэр? - в заключение спросил станционный смотритель.

   - О, нет, нет! - проговорил доктор, сел в экипаж и приказал ехать в Тигрову Голову.

   Он теперь утешался мыслью, что к своим весьма неполным сведениям о мистрисс Джазеф может прибавить достоверное известие, что она уехала в Корнуэлль.

  

   Вечером того дня, как мистер Орридж собирал сведения о мистрисс Джазеф по корнуэллийской дороге, недалеко от Трэро, катился дилижанс с тремя пассажирами: старым джентльменом, его дочерью и дамою под вуалью, в которой читатель легко бы узнал таинственную мистрисс Джазеф.

   Приехав в город, отец и дочь пошли в гостиницу, а мистрисс Джазеф стояла на улице, в нерешимости, не зная, что делать. Заметив это, кондуктор подошел к ней и спросил, не может ли он в чем-нибудь услужить ей. Мистрисс Джазеф сделала такое движение, как будто бы проснулась от тяжелого сна, поглядела на него подозрительно и нерешительным тоном спросила, может ли она оставить на некоторое время свой чемодан в конторе дилижансов. Получив утвердительный ответ, она пошла по главной улице и скоро повернула за угол. Оглянувшись назад и удостоверившись, что за ней никто не следит, торопливо прошла несколько шагов и остановилась перед магазином, наполненным книжными шкафами, письменными столами и рабочими ящиками. Посмотрев внимательно на вывеску, на которой яркими большими буквами намалевано было имя Бухмана с означением в подробностях его профессии, мистрисс Джазеф заглянула в окно. У окна сидел человек средних лет и полировал кусок розового дерева. Убедившись, что в магазине нет покупателей, мистрисс Джазеф вошла.

   - Мистер Бухман дома? - спросила она.

   - Да, мэм,- отвечал работник, улыбаясь.- Вы слышите музыку; а если музыкальная машина играет арию из Моцарта, то это значит, что мистер Бухман дома. Вы желаете его видеть, мэм?

   - Он один?

   - Совершенно один. Прикажете доложить ему?

   Мистрисс Джазеф хотела произнести свое имя; но остановилась на первом звуке. Работник этому нисколько не удивился, а отворил дверь и произнес:

   - Какая-то леди хочет говорить с вами, сэр.

   - Не угодно ли вам сесть, мэм,- произнес мистер Бухман.- Извините, моя музыка сейчас прекратится.- В произношении его слышался иностранный акцент, но он говорил совершенно правильным английским языком.

   - Неужели я так переменилась? - спросила мистрисс Джазеф, подойдя к нему ближе.- Неужели ты не узнаешь меня, дядя Джозеф?

   - Gott im Himmel! Das ist ihre Stimme! {нем.: Боже небесный! Это ее голос!}. Это ты, Сара! - вскричал дядя Джозеф и с жаром влюбленного юноши бросился обнимать и целовать свою племянницу,

   - Наконец-то Сара вспомнила своего старого дядю! Сколько лет мы уже не виделись! Наконец-то Сара Лизон опять у своего дяди! - говорил старик, заботливо усаживая ее в кресла.

   - Сара, да; но только не Сара Лизон,- проговорила мистрисс Джазеф, сложив свои дрожащие руки и смущенно глядя в землю.

   - А, du bist verheiratet? {нем.: А, так ты замужем?} - весело спросил мистер Бухман.- Пора, пора! Ну рассказывай мне о своем муже.

   - Он умер. Умер и забыт,- прошептала Сара, как бы про себя.

   - Бедное дитя! Оставим это, Сара. Будем о другом говорить. Ты, кажется, устала? Ты очень бледна. Не хочешь ли чаю? Хорошо? Сейчас будем пить чай. Будем говорить о том, что весело; зачем нам припоминать наше горе? Ты очень переменилась Сара, но я всегда узнаю твой голос, хоть он уж не такой, как был тогда, когда, ты помнишь, твой бедный дядя Макс, говорил, что ты была бы счастлива, если б училась петь. А вот прекрасная вещь. Ты помнишь этот ящик с музыкой, это ведь от Макса. Ты забыла? Неужели ты забыла этот ящик? Его сам Моцарт собственными руками отдал твоему дяде, когда он был мальчиком и учился в музыкальной школе в Вене. Послушай! Я заведу его. Это ария из Моцартовой оперы, называется Батти, Батти! Ах, как это прекрасно! Твой дядя Макс говаривал, что в этой арии вся прелесть музыки, весь гений Моцарта. Я ничего не знаю о музыке, но у меня есть уши и сердце, и они мне говорят, что это правда.

   Проговорив это, старик налил чашку чаю и подал ее племяннице, уверяя, что она осчастливит его, если выпьет ее всю; но в то же время он заметил, что по щекам ее текли слезы.

   - Ох, дядя Джозеф! Помню я, помню и этот ящик, и дядю Макса; я помню все, что интересовало меня, когда я была моложе и счастливее. Ты можешь подумать, что я забыла тебя, что я не писала тебе столько лет, потому что перестала любить тебя; я не могла быть так неблагодарна к тебе, дядя Джозеф. Я была так несчастлива, что не считала себя вправе огорчать других своим горем и старалась переносить его одна.

   - Моцарт может подождать,- произнес дядя Джозеф, отойдя от ящика.- Я тебе что-то скажу, Сара. Слушай и пей чай, потом скажешь мне, прав ли я или нет. Что сказал тебе Джозеф Бухман, когда ты первый раз пришла к нему и сказала ему о своем горе. Это было четырнадцать, пятнадцать, нет более - шестнадцать лет назад. Что он сказал тебе, вот здесь, в этом самом доме, на этом самом месте? Я, Джозеф Бухман, сказал тебе тогда: горе Сары - мое горе; радость Сары - моя радость. И если бы кто-нибудь спросил меня, почему? Я сказал бы тому, что имею на то три причины.

   Он заглянул в чашку и жестом предложил племяннице кончить пить чай.

   - Эти причины следующие: во-первых, ты дочь моей сестры, плоть от ее плоти, кровь от ее крови, а следовательно, и от моей. Во-вторых, моя сестра, мой брат, я сам, мы все были обязаны твоему отцу, доброму Англичанину, всем, что имели. Это, дитя мое, вот что значит: друзья твоего отца кричали: Фи! Агата Бухман бедна, Агата Бухман иностранка! Но твой отец любил Агату Бухман и женился на ней, несмотря на их фи! Друзья твоего отца кричали: Фи! У Агаты Бухман брат музыкант, вечно толкует о Моцарте, а не может достать себе кусок хлеба! Твой отец сказал: mein Gott! {нем.: Боже мой!} Эти толки мне нравятся, а хлеб у него будет - и доставил ему уроки. Друзья твоего отца кричали: Фи, фи! У Агаты Бухман другой брат, дурак, который способен слушать, что говорит тот, музыкант, и говорит Amen. Запри от него все двери, не подпускай близко к своему дому! Твой отец сказал: Нет! В этой глупой голове вовсе не глупый мозг! Теперь их уже нет! Твой отец, твоя мать, дядя Макс, все умерли. Остался только твой другой дядя, дядя Джозеф, который с благодарностью их вспоминает и будет их всегда помнить до гробовой доски! Вот почему твое горе - мое горе; твоя радость - моя радость. Понимаешь ли ты меня, Сара?

   Он остановился. Сара хотела было что-то сказать, но он остановил ее.

   - Нет, подожди! Еще я не кончил. Разве я сказал третью причину? А, ты ее знаешь, дитя мое! Когда я женился и жена моя умерла, оставив мне маленького Джозефа, и когда этот маленький Джозеф заболел, кто ухаживал за ним, кто лелеял его день и ночь? Чьи маленькие ручки качали его? Чьи светлые глазки, не утомляясь, глядели на него? Кто по целым часам держал перед ним этот ящик, да, этот ящик, до которого сам Моцарт дотрагивался своими священными руками? Кто пришел к дяде Джозефу, когда бедный мальчик умер, и, став на колени у его ног, сказал: успокойся! Твой сын слушает теперь лучшую музыку, райскую музыку? Кто? Ты помнишь те дни, Сара?

   Воспоминания, вызванные дядей, перенесли Сару в давно прошедшие лета юности. Слезы градом текли по ее щекам; она ничего не могла сказать и только протянула руку, как бы желая остановить старика. Дядя схватил эту руку и осыпал ее жаркими поцелуями.

   - Пойди теперь сюда, Сара. Теперь мы помолчим и послушаем, что сыграет нам этот ящик - ящик Моцарта, Макса, Джозефа.

   Он завел машину, сел к столу и, не шевелясь, два раза прослушал арию Batti, Batti. Потом заметил, что племянница его несколько успокоилась, и проговорил совершенно покойно:

   - Скажи мне, Сара, что причиною твоей печали? Твой муж?

   - Да; но я плачу о том, что я встретилась с ним, что я вышла за него,- отвечала Сара.- Он умер, и я хотела бы забыть его.

   - Забыть? Как ты посмотрела странно, когда сказала эти слова! Скажи мне...

   - Я сказала тебе: он умер, и я забыла его.

   - Забыла? Он был жесток? Да, понимаю! Это был конец. Ну, а начало? Ты его любила?

   Сара покраснела и отвернулась.

   - Тяжело, больно признаться,- прошептала она, не поднимая глаз.- Я не могу не сказать тебе правду, дядя Джозеф,- проговорила она, с трудом произнося слова.- Я не любила своего мужа; я не любила ни одного мужчины!

   - И, однако ж, вышла за него? Но нет, я не должен упрекать тебя за то. Ты была бедна и беспомощна, когда вступила в этот брак. Ты вышла замуж, когда тебе следовало возвратиться к дяде. Я только жалею, что ты не поступила таким образом.

   Сара опять безмолвно протянула к старику руку; он зашевелился на своем стуле и замолчал.

   - Правда, я была бедна,- проговорила она, оглядывая в смущении комнату,- но я не потому вышла за него.- Она остановилась, отчаянно всплеснула руками и отодвинулась от стола.

   - Так! Так! - сказал старик.- Довольно говорить об этом.

   - Я не могу оправдываться ни любовью, ни бедностью,- продолжала Сара, делая над собою страшное усилие.- Я согласилась выйти за него, потому что не имела силы сказать - нет. Последствия этой слабости и страха преследовали меня всю жизнь, отравили каждую минуту моей жизни. Я сказала ему один раз - нет; но он преследовал меня, пугал меня и уничтожал во мне остаток моей воли. Я говорила то, что он хотел; шла туда, куда он меня вел. Нет, не подходи ко мне, дядя Джозеф, не говори мне ничего! Его уж нет, он умер, я его простила и хочу забыть. О, если б я могла истребить и всякий намек на прошлое. Сердце мое еще в молодости было разбито, и с тех пор я никогда и нигде не знала покоя... Тише! Там кто-то есть! В магазин кто-то вошел! Будем говорить шепотом. С тех пор все, что я ни говорила, было ложь, что я делала, было ложь. Я была не такой, как все люди... Там кто-то ходит, дядя! Нас подслушивают,- проговорила она отчаянным шепотом.

   Дядя Джозеф, взволнованный так же, как его племянница, вскочил со стула и посмотрел за дверь, но никого не нашел. Работник сидел на своем месте и не мог слышать, что говорилось за дверью мистера Бухмана. Удостоверившись в этом, старик постарался рассеять подозрения своей племянницы и занял прежнее место.

   - Там точно никого нет,- прошептала Сара,- или ты только хочешь успокоить меня?

   Дядя опять принялся уверять ее, что их некому подслушивать.

   - Хорошо. Я буду говорить далее, но только не о моей замужней жизни. Я ее похоронила вместе с мужем. Я провела несколько спокойных лет в чужих домах, служанкою; со мною поступали хорошо, но об этом не стоит говорить. Я скажу тебе, что привело меня к тебе. Разумеется, не радость, а горе, страшное горе; оно старее того времени, о котором мы говорили. Помнишь, как мы виделись с тобой последний раз.

   - Ох, как это давно! Шестнадцать лет,- сказал старик недоверчиво.

   - Да, ты помнишь, где я жила, и что случилось тогда...

   - Когда ты тайком приехала ко мне и просила, чтоб я тебя спрятал. Это было вскоре после смерти той госпожи, которая жила в старом доме. Ты была тогда испугана, бледна... Я испугался, взглянув на тебя.

   - Как все. Все думают, что я больна, страдаю нервическими припадками.

   Проговорив это, она порывисто взяла чашку, выпила ее до дна и подала старику, сказав отрывисто:

   - Хочется пить; еще чаю.

   Потом, придвинувшись к дяде, она продолжала:

   - Ты помнишь, как я была тогда напугана. Я говорила тебе тогда, что госпожа, умирая, оставила мне тайну в письме; я должна была это письмо отдать ее мужу. Я сказала тебе тогда, что спрятала его, потому что не в силах была передать его; потому что мне легче было бы умереть, нежели выговорить эту тайну. Вот что я тебе сказала. Больше я ничего сказать не могла и не могу, потому что я на евангелии клялась моей госпоже молчать. Дядя, есть у тебя здесь свеча? Можно ее зажечь, не призывая никого сюда?

   - Вот здесь свеча и спички. Но еще не очень темно, Сара.

   - Да, на дворе. Но здесь темно.

   - Где?

   - Вот в этом углу. Зажги свечу, я не могу снести, когда темнота начинает собираться в углах и распространяться по стенам.

   Дядя Джозеф зажег две свечи, поставил их на стол и, поглядев во все углы комнаты, сказал полушуточным, полупечальным тоном:

   - Ты боишься темноты, дитя мое.

   Сара, казалось, не слушала его. Глаза ее были устремлены в один угол, руки спокойно лежали на коленах, только пальцы немного шевелились.

   - Дядя,- произнесла она вдруг,- как ты думаешь, могут ли мертвые выходить с того света, преследовать живых и наблюдать, что они делают?

   Старик вздрогнул.

   - Как ты можешь говорить такие вещи! Что за странный вопрос?

   - Бывает ли с тобою,- продолжала Сара, не обращая внимания на слова старика,- что ты пугаешься, сам не зная чего, и вдруг тебя обдаст холодом с ног до головы, пробежит дрожь по спине, и волосы, кажется, зашевелятся? Я чувствую это даже летом. Я чувствую, как будто бы чьи-то холодные пальцы прикасаются ко мне; и это бывает со мною в разное время. В Новом Завете сказано, что мертвые выйдут из гробов и пойдут во святое жилище. Мертвые! А до того времени ведь они остаются в могилах, не могут выходить? Не правда ли?

   Дядя Джозеф совершенно растерялся; он выхватил свою руку из руки племянницы и, наклонившись, стал внимательно смотреть в угол и, разумеется, ничего там не увидел.

   - Госпожа моя за несколько минут до смерти,- продолжала Сара,- заставила меня поклясться на евангелии, что я никогда не уничтожу письма, и я его не уничтожила; я поклялась ей, что, оставляя их дом, я не возьму его с собою, и не взяла. Она хотела было заставить меня произнести и третью клятву, но смерть ей помешала. Но она мне грозила, уже тогда, когда на лице ее видны были признаки смерти, она грозила мне прийти с того света, если я не исполню ее требования, и я не исполнила.

   При этих словах она быстро двинулась и сделала отчаянный жест рукою в ту сторону, куда были устремлены ее глаза.

   - Уйди, уйди, оставь меня! Разве мой господин жив? Отыщи его на дне моря и скажи ему свою тайну!

   - Сара! Сара! Что с тобой? - лепетал старик, дрожа всем телом.- Ты пугаешь меня, Сара!

   Она медленно обернулась к нему, рассеянно посмотрела ему в глаза, видимо не давая себе отчета в своих действиях.

   - Gott in Himmel! {нем.: Боже небесный!} Что с нею? - говорил старик, беспокойно оглядываясь во все стороны.- Сара! Что с тобою? Ты больна? Ты наяву видишь сон.

   Он взял ее за обе руки и потряс их. Почувствовав это внезапное прикосновение, она задрожала всем телом и зашаталась, но при этом глаза их встретились, она сознательно посмотрела на старика и молча опустилась в кресло.

   - Слава Богу! Она пришла в себя,- проговорил дядя Джозеф, не сводя с нее глаз.

   - Пришла в себя? - рассеянно спросила Сара.

   - Да, да,- отвечал старик, стараясь ее успокоить. - Ты больна, Сара. Здесь есть хорошие доктора, завтра тебе лучше будет.

   - Не нужно мне докторов! Я не могу их снести. Они смотрят на меня с каким-то глупым любопытством, словно хотят что-нибудь найти во мне... Да, на чем я остановилась? Мне так много нужно сказать, но я столько страдала, дядя Джозеф, я так ужасно страдала, и все эта тайна...

   - Не говори о ней,- почти умоляющим голосом произнес старик,- сегодня по крайней мере не говори!

   - Почему нет?

   - Потому что тебе опять сделается дурно, ты опять станешь смотреть в этот угол. Ты очень больна, да, да, Сара, ты очень больна.

   - Нет, я не больна! Ох, зачем мне все говорят, что я больна? Дай мне сказать, что мне нужно. Я затем и приехала к тебе; я не могу быть покойна до тех пор, пока не скажу. Только ты мне не говори ничего, если я стану смотреть или говорить не так, как другие,- прибавила она уже совершенно спокойным голосом и с сознательным выражением.- Я иногда забываюсь и сама того не замечаю; но это ничего, дядя, совершенно ничего.

   Успокоив таким образом старика, она повернулась спиною к тому углу, к которому прежде сидела лицом.

   - Хорошо, хорошо. Вот это мне приятно слышать. Мы не будем говорить теперь о прошлом, потому что ты, пожалуй, опять забудешься. Лучше станем говорить о настоящем. Я так же хорошо помню прошлое, как и ты. Ты сомневаешься? Я все перескажу тебе в двух, трех словах. Слушай: ты оставила свое место в старом доме, бежала ко мне, просила меня, чтоб я тебя спрятал. Между тем слуги твоего господина искали тебя повсюду. Я просил тебя остаться у меня, но ты решилась навсегда уехать из Корнуэлля. Вот и вся история. Бог с нею! Скажи мне лучше, какое теперь у тебя горе?..

   - Старая причина, дядя Джозеф, все та же тайна...

   - Что? Ты опять назад?

   - Да, опять. Всегда назад!

   - И зачем?

   - Затем, что тайна эта скрыта в письме...

   - Так что ж?

   - И я боюсь, что оно будет открыто. Вот что меня мучит. Шестнадцать лет оно там лежало, и теперь, после такого долгого времени его там найдет именно тот, кто не должен знать о его существовании.

   - Так, так! Уверена ли ты в том, Сара? Почему ты это знаешь?

   - Я это узнала из ее собственных уст. Случай нас свел вместе...

   - Нас? Что ты разумеешь под этим "нас"?

   - Я разумею - ты конечно помнишь, что капитан Тревертон, у которого я служила, жил в Портдженском замке?

   - Я забыл его имя. Бог с ним.

   - Когда я оставила свое место, мисс Тревертон была пятилетней девочкой. Теперь она замужем... О как она хороша! Как она счастлива! У нее ребенок, такой же прекрасный, как она сама. Я не знаю, что бы я дала, чтобы ты мог ее увидеть!

   Дядя Джозеф изобразил на лице своем удовольствие и чмокнул губами, представляя себе прекрасную даму, которой он, к сожалению, видеть не мог.

   - Теперешнее ее имя Фрэнклэнд,- продолжала Сара.- Конечно, это лучше, чем Тревертон. Муж ее, кажется, страстно любит. И может ли он ее не любить?

   - Так, так, это очень хорошо,- заметил старик,- это очень хорошо, если муж любит свою жену. Но ты опять уходишь в какой-то лабиринт. Твое объяснение, мой друг, ничего не объясняет.

   - Я должна говорить о них. Портдженский замок принадлежит теперь ее мужу, и они хотят жить в нем.

   - Но ты опять возвращаешься на старую дорогу.

   - Они хотят жить в том самом доме, где скрыта эта тайна; они хотят переделать те комнаты, где лежит письмо. Она сама хочет идти туда, она хочет позабавить свое любопытство...

   - Но ведь о письме она ничего не знает?

   - Избави Бог!

   - У них в доме, конечно, много комнат, и письмо положено в одной; почему же им непременно нужно идти в эту одну?

   - Потому, потому что я, глупая, сумасшедшая, я сказала ей, чтоб она не входила в Миртовую комнату!

   - Ах, Сара, Сара! Как могла ты это сказать?

   - Я не знаю, что со мною сделалось? Она говорила о своем доме с таким наслаждением, воображала себе, что вот она идет по этим старым комнатам... Я не вытерпела и сказала ей: не ходите в Миртовую комнату. Видишь, дядя, это было уже вечером, все углы и стены были темны, зажечь свечу я не хотела, боялась, что она увидит, что на моем лице выражался испуг. Когда я зажгла свечи, мне стало еще хуже. Я не знала, что делала. Я готова была вырвать язык, чтоб не сказать ни слова и однако ж сказала! Помоги мне, дядя Джозеф, ради нашего прошлого времени, помоги мне, дай мне совет!

   - Я посоветую тебе, Сара. Только ты не смотри так страшно. Ты не должна смотреть такими глазами. Я тебе посоветую, только ты скажи мне, в чем?

   - Разве я тебе не сказала?

   - Нет, ты мне еще ни слова не сказала.

   - Я теперь тебе скажу...

   Она помолчала, внимательно посмотрела на дверь, ведущую в магазин, прислушалась и стала продолжать:

   - Мое путешествие еще не окончено, дядя Джозеф. Я еду в Портдженну, пойду в замок, в Миртовую комнату, туда, где лежит письмо. Я не посмею ни уничтожить его, ни взять его оттуда; но я положу его в другое место. Я должна его взять из Миртовой комнаты.

   Дядя Джозеф молча покачал головою.

   - Я должна взять его оттуда,- продолжала Сара,- прежде чем приедет туда мистрисс Фрэнклэнд. Там есть такие места, которых никогда никто не заметит. Лишь бы мне взять его из этой комнаты, а уж я найду, куда его спрятать.

   Дядя Джозеф задумчиво качал головою.

   - Одно слово, Сара: знает ли мистрисс Фрэнклэнд, которая комната называется Миртовой?

   - Я думаю, что она не знает; спрятавши письмо, я уничтожила все знаки и надписи на дверях. Но они станут искать, обойдут все комнаты.

   - Если она и найдет и прочитает письмо, что ж из того?

   - Я буду тогда причиною несчастия невинных людей. Я не переживу этого!

   - Довольно, довольно, Сара.

   - Я должна ехать в Портдженну. Если бы меня ожидала там смерть, я и тогда пойду. Но как сделать, чтоб меня на заметили, чтоб не открыли моего намерения? Ты мужчина! ты старее и опытнее меня, кроме тебя, мне не у кого просите совета. Помоги мне, дядя Джозеф, помоги, ты мой единственный друг во всем свете.

   Дядя Джозеф встал, сложил на груди руки и посмотрев племяннице в глаза.

   - Ты едешь? - сказал он.- Скажи мне свое последнее слово: да или нет?

   - Да, это мое последнее слово.

   - Хорошо. Когда?

   - Завтра. Я не должна терять ни одного дня, ни одного часа.

   - Скажи мне, действительно ли ты убеждена, что открытие письма будет причиною несчастия?

   - Да, если б от этого слова зависела жизнь моя, и тогда я должна была бы сказать: да.

   - Тебе ничего более не нужно в этой комнате, как только взять письмо и положить его в другое место?

   - Ничего.

   - И кроме тебя никто его не должен трогать?

   - Никто. Тревертон умер, теперь уж никто.

   - Хорошо. Сиди здесь, Сара, и удивляйся, если можешь, но молчи. С этими словами старик пошел к двери, приотворил ее и позвал человека, сидевшего в магазине.

   - Самуэль, друг мой! Завтра я должен съездить с моей племянницей - вот с этой дамой - за город. Смотри за магазином, а если кто придет и будет спрашивать мистера Бухмана, говори, уехал за город и возвратится через несколько дней. Вот все. Запри теперь магазин и ступай ужинать; желаю тебе, мой друг, аппетита и хорошего сна.

   Прежде чем Самуэль успел поблагодарить за доброе желание, хозяин запер дверь. Прежде чем Сара успела проговорить одно слово, дядя Джозеф одною рукою закрыл ей рот, а другою вынул платок и отер ей слезы.

   - Теперь не будем больше ни говорить, ни плакать,- заговорил он веселым голосом.- Сегодня ты спишь здесь, а завтра едем. Ты хотела моего совета - я сам еду с тобою - это вернее всяких советов. Теперь я закурю трубку и подумаю, говорить и действовать будем завтра. А ты ступай в постель. Возьми с собою ящик твоего дяди Макса, пусть он тебе сыграет Моцартову арию, это приятнее, чем плакать и грезить. Зачем так много плакать? Есть тут о чем плакать или думать? Я с тобою, Сара. Я сказал, что твое горе - мое горе; твоя радость - моя радость. Я то же повторю и завтра!

  

   Ночь не изменила планов дяди Джозефа и его племянницы. Странная цель прибытия Сары в Корнуэлль перепутала совершенно и смутила все его мысли, среди которых он сознавал совершенно ясно только то, что Сара находится в опасном положении, и он решился спасти ее, не зная, в какой степени верно избранное ею средство. Ее рассеянные взгляды, ее замешательство, странные речи развеяли все его сомнения. Когда Сара, встретившись с ним на другое утро, стала упрекать себя за то, что вызвала его на такую жертву, он ничего слышать не хотел и объявил решительно, что об этом нечего уж и говорить. Выразивши таким образом свое мнение, дядя Джозеф, чтобы переменить разговор, спросил племянницу, как она провела ночь.

   - Я очень хотела заснуть, но не могла победить своего страха и всю ночь продумала и проходила.

   - Продумала? Вероятно, опять об этом письме, о Портдженне, о Миртовой комнате.

   - О том, как войти в Миртовую комнату,- отвечала Сара.- Я всю ночь приискивала предлог, чтобы войти в замок, и ничего не могла придумать; я еще до сих пор не знаю, что сказать, когда я встречусь со слугами. Что я им скажу. Как их убедить, чтоб они меня пустили. Не можешь ли ты мне сказать, дядя Джозеф? Если ключи и теперь там хранятся, где прежде, то мне нужно только десять минут, и все будет готово. О, как я буду тогда счастлива! Помоги мне, дядя. Скажи мне, что я им скажу.

   Дядя Джозеф выразил на лице своем необыкновенную важность и начал:

   - Ты помнишь, Сара, что вчера вечером я сказал тебе, что закурю трубку и подумаю. Я курил и думал и выдумал три мысли; первая мысль моя: терпение; вторая моя мысль: терпение; третья: терпение.

   - Терпение? - повторила Сара печально.- Я тебя не понимаю. Ты хочешь, чтоб я ждала? Чего же ждать?

   - Потерпи, пока приедем к замку. Как войдем в двери, тогда и обдумаем все, что надо. Теперь ты понимаешь?

   - Понимаю. Но здесь еще одно затруднение. Я должна тебе сказать, что письмо заперто.

   - Заперто в комнате?

   - Нет, хуже. Оно под двумя замками. Мне нужен не только ключ от дверей, но другой небольшой ключик...

   Сара замолчала и рассеянно стала смотреть вокруг.

   - А ты его потеряла?

   - Я выбросила его нарочно в то утро, когда бежала из замка. О, как бы я его хранила, если б знала, что он опять мне понадобится.

   - Ну, этому уж нельзя помочь. Скажи мне, в чем же оно заперто.

   - Я боюсь, нас подслушивают.

   - О, какой вздор! Скажи мне на ухо.

   Она недоверчиво посмотрела кругом и прошептала что-то на ухо старику.

   - Ба! - вскричал он.- Мы счастливы. Это, как говорят англичане, так легко, как лгать. Ты отворишь без малейшего труда.

   - Как же?

   Дядя подошел к окну, у которого подоконница была сделана по-старинному и служила вместе и сундуком и сидением, поднял крышку и, пошарив там, вынул долото.

   - Смотри,- сказал он,- подложишь это долото вот так - раз, потом так - два, потом сюда - три, и замка, как не бывало. Возьми это долото, заверни в бумагу, и спрячь в карман. Ты сумеешь это сделать?

   - Я повторю это там на месте. Теперь едем.

   - Едем! Но прежде первую и главнейшую вещь - Моцарт должен надеть свой плащ и ехать с нами. Он взял ящик и, опустив его в кожаный футляр, вышел с трубкой, табаком и другими принадлежностями. Собравшись в путь, дядя Джозеф предложил племяннице посидеть. А сам пошел справляться о карете.

   Через полчаса дядя Джозеф возвратился и предложил племяннице отправиться к почтовой карете, а в два часа пополудни путешественники наши достигли небольшого городка, от которого Портдженский замок отстоял только на полчаса ходьбы. На дороге в замок они встретили почтальона, относившего туда письмо.

   Во время всего путешествия мистер Бухман не произнес ни слова ни о своей цели, ни о средствах для вернейшего достижения ее. Замечания его относились исключительно к предметам, попадавшимся на дороге.

   - Я должен сказать тебе слова два, дитя мое,- сказал он, наконец, ведя под руку Сару.- Когда мы ехали, мне пришла в голову счастливая мысль: если ты сделаешь в этом замке, что тебе надо, и возвратишься в мой дом, то я тебя уже не отпущу от себя. Что ж ты молчишь, Сара?

   - Несколько дней тому назад я имела место,- отвечала она,- но теперь я свободна, я потеряла место.

   - А! Ты потеряла место? Каким образом?

   - Я не могла слушать, когда при мне несправедливо обвиняли лицо, совершенно невинное, и...

   Она замолчала. Но эти слова были сказаны таким решительным тоном, что старик с удивлением посмотрел ей в глаза, причем заметил, что щеки ее пылали.

   - Вот что, Сара! - воскликнул он после долгой паузы.- Ты поссорилась?

   - Тише! Не спрашивай более. Смотри, вот Портдженский замок; по этой дороге шестнадцать лет тому я бежала к тебе. Пойдем скорее! Я ни о чем теперь не могу думать.

   С этими словами она пошла так скоро, что дядя Джозеф едва поспевал за нею. Минут через десять перед ними открылся весь западный фасад старинного дома, по которому уже начинали скользить лучи солнца, перешедшего за меридиан. Дядя и племянница быстро приближались к замку, и каждый шаг вперед вызывал в ее страждущей душе новые воспоминания, которые она силилась предать забвению.

   - Постой,- проговорила она, задыхаясь от усталости и волнения. Старик остановился и увидел тропинку, которая шла влево от дороги, а вправо - другую дорожку, ведшую к церковной паперти. Дядя Джозеф в недоумении посмотрел кругом.

   - Подождешь меня здесь, дядя. Я не могу пройти мимо этой церкви и не посмотреть... Я не знаю, что будет, когда мы уйдем из этого дома...

   Она замолчала и обернулась к церкви; по щекам ее покатились слезы, которые она хотела скрыть от старика.

   - Ступай, мое дитя. Я буду ждать тебя. Теперь Моцарт может выйти из своей клетки и пропеть что-нибудь на открытом воздухе. С этими словами он вынул ящик, закурил трубку, завел машину и с видом гастронома, сидящего за роскошным обедом, стал втягивать в себя табачный дым и вслушиваться в каждую нотку менуэта из Дон Жуана.

   Между тем Сара быстро шла по направлению к церкви и скоро скрылась за оградой, окружавшей маленькое кладбище. И теперь она обернулась в ту сторону, в котору направлялись ее шаги в день смерти ее госпожи. У той могилы, которая влекла ее к себе, которая в то памятное для нее утро лежала одиноко, теперь явились соседи справа и слева. Ограда у нее была еще цела, но за оградой росла высокая, густая трава, жалобно склонявшаяся, когда по ней пробегал ветер. Она опустилась на колена и стала разбирать надпись на могильном камне. Тяжелый вздох вырвался из ее груди, когда она дочитала до конца:

   Потом она наклонилась и припала устами к камню.

   - Так лучше,- произнесла она, став на ноги.- Меньше чужих глаз будет смотреть на нее, он будет спокойнее лежать!

   Она отерла слезы, вырвала горсть травы и пошла с паперти. Проходя мимо церкви, она остановилась на минуту, вынула книжку, которую взяла с собой в день своего бегства из Портдженны, выбросила из нее остатки травы, пролежавшей там шестнадцать лет, на ее место положила свежей и поспешно пошла к старику. Дядя Джозеф, насладившись музыкой, прятал в кожаный футляр своего Моцарта.

   - Ах, Сара, ты опять плакала! Что ты там увидела? Так, так! Вижу, не спрашивать. Но позволь один вопрос: мы сейчас пойдем в замок?

   - Да, да. Сию минуту, иначе я потеряю всю храбрость.

   Через несколько минут они достигли восточной стены замка; к главному входу в дом, лежавшему на западной стороне, в последние годы весьма редко отворяемому, вела терраса, с которой видно было море. Меньший вход был на южной стороне; он был открыт и вел мимо людских комнат в большую залу и к лестнице, принадлежащей к западным комнатам. Сара, хорошо знакомая с Портдженной, инстинктивно пошла к этому входу. Достигнув южного угла здания, она остановилась и посмотрела кругом. На всей дороге, кроме почтальона, они не встретили ни живой души, и здесь, у самых стен не видно было не только никакого человеческого существа, но даже домашних животных.

   - Как здесь пусто,- сказала Сара, печально глядя вокруг.- Ну вот дверь. Дядя, что мы будем делать?

   - Прежде всего позвоним.

   - Хорошо. А когда слуга выйдет, что мы скажем?

   - Что скажем? - Дядя Джозеф нахмурил брови, что должно было означать усиленную деятельность его мозга.- Что скажем?.. Знаю, знаю! Постарайся казаться совершенно спокойной, Сара. Когда слуга выйдет, я стану говорить.

   - О пожалуйста, что ж ты скажешь?

   - Что скажу? Прежде всего: здравствуйте, потом скажу: можем ли мы осмотреть этот прекрасный замок?

   Между тем как путешественники ходили под стенами замка, и Сара силилась успокоиться и принять любопытно равнодушный вид, дома была другая женщина, которая в беспокойстве и волнении сидела, держа в руке только что полученное письмо. Эта дама была ключница Портдженского замка; письмо, взволновавшее и беспокоившее ее, было письмо мистрисс Фрэнклэнд, написанное ею после долгого разговора с мужем и мистером Орриджем, который доставил ей свои весьма неопределенные сведения о мистрисс Джазеф. Ключница уже несколько раз прочитала письмо и чем более читала, тем сильнее было ее беспокойство и тем больше изумления изображалось на ее лице.

   - Доброго утра, мистрисс Пентрис,- сказал вошедший в это время в комнату ключницы тяжеловатый мужчина с конической головой и добродушным лицом, славившийся в окрестностях Портдженны как замечательно здравый и основательный ум.

   - Что нового, мистрисс Пентрис? - спросил он важным голосом.

   Мистрисс Пентрис, разделявшая мнение соседей об умственных способностях дворецкого, тотчас же подала ему письмо, прося прочитать и объяснить, что оно значит.

   Мистер Мондер сел и с необыкновенною важностью в лице и во всей фигуре начал читать письмо ровный протяжным тоном:

   "Мистрисс Пентрис, вы, вероятно, желали бы получить от меня письмо, в котором был бы точно назначен день нашего приезда в Портдженну. Но я в настоящее время не могу определить, когда мы приедем; скажу только, что выедем из Вест-Винстона, лишь только доктор позволит мне продолжать путешествие".

   - До сих пор все понятно,- прервала ключница.- Здесь еще нет ничего особенного. Но в середине и в конце написано Бог знает что.

   - Посмотрим,- произнес глубокомысленно мистер Мондер и с необыкновенною важностью вытер нос.

   "Главная цель этого письма состоит в том, чтобы просить вас и мистера Мондера от имени моего мужа разузнать как можно скрытнее, не являлась ли в окрестностях Портджены одна женщина, путешествующая теперь по Корнуэллу. Имя этой женщины мистрисс Джазеф; она средних лет, имеет манеры женщины хорошего общества, в движениях и взгляде ее видно нервное расстройство и вообще она слабого здоровья. Она одевается в черное платье, весьма опрятно и прилично. Глаза ее замечательны выражением робости, говорит она тихим и приятным голосом. Эти приметы особенно важны для вас в том случае, если она путешествует не под тем именем, которое нам известно.

   "Объяснять причины нет надобности; но я и мистер Фрэнклэнд думаем, что мистрисс Джазеф когда-то имела сношения с Портдженной. Справедливо ли это предположение или нет, однако ж не подлежит сомнению, что она хорошо знакома с внутренностью замка и что, по причине нам неизвестной, заинтересована этим домом. Соображая эти факты с полученным нами достоверным известием, что мистрисс Джазеф находится теперь в Корнуэлле, мы полагаем, что или вы, или мистер Мондер, или кто-нибудь из слуг может с нею встретиться; и мы весьма желали бы, чтобы - в случае, если эта дама захочет войти в дом и осмотреть его, она была бы принята вежливо и чтобы вы, незаметно для нее, наблюдали за всеми ее действиями во все время ее пребывания в доме. Не упускайте ее из виду ни на минуту и, если возможно, поручите кому-нибудь из близких и надежных людей узнать, куда она отправится, вышедши из замка. Точное исполнение этих инструкций, хотя они могут показаться вам очень странными, чрезвычайно важно.

   "Я должна еще прибавить, что мы ни в чем не можем обвинять эту особу и мы очень желали бы, чтобы вы (если встретитесь с нею) действовали как можно осторожнее и никаким образом не возбудили ее подозрений, что поступаете по нашему приказанию или что наблюдаете за нею. Будьте столь добры, сообщите это письмо дворецкому; можете передать его содержание и всякому другому лицу, на которое можете полагаться, если найдете то необходимым.

   "P.S. Я уже выхожу: ребенок очаровательно мил".

  

   - Что вы скажете, мистер Мондер? Случалось вам когда-нибудь читать подобные письма?

   Мистер Мондер слегка кашлянул, заложив левую ногу на правую, наклонил голову набок, опять кашлянул и посмотрел на ключницу. Если бы на месте мистера Мондера был кто-нибудь другой, мистрисс Пентрис могла бы заметить, что на лице его ничего не выражалось, кроме тупоумия. Но лицо мистера Мондера - первой головы в околодке - внушало ей слепое доверие и почтение.

   - Я готов думать...- сказал мистер Мондер.

   - Да? - сказала мистрисс Пентрис.

   Тем разговор их и кончился, потому что в эту самую минуту вошла служанка и стала накрывать на стол.

   -- Сколько раз я тебе говорила, чтоб ты не накрывала на стол, пока я не скажу? Мне нужно поговорить с мистером Мондером о деле, а ты пришла мешать, ступай пр...

   В эту минуту у входа в замок раздался звонок - звук, не совсем обыкновенный в Портдженском зам