Иммерман Карл - Мюнхгаузен. История в арабесках

  

   Когда Мюнхгаузен окончил свой рассказ, он спросил учителя, почему старый барон ушел и все еще не возвращается?

   - Г-н фон Мюнхгаузен, - ответил учитель, - хотя вы нелюбезнейшим образом насмеялись в вашей любовной истории над самыми дорогими мне убеждениями, но таков мой душевный склад, что я не злобствую ни на кого и готов выносить несправедливости, не стремясь за них отомстить. Несмотря на ваши сатирические намеки, я хочу дать вам относительно нашего хозяина дружеский совет.

   - Какие еще сатирические намеки на вас, учитель?

   - Вы изволили сказать, что солгали той особе относительно вашего княжеского происхождения. Я же позволю себе заметить, что, когда я говорю то же о себе, я нисколько не лгу, тем более что я всем сердцем ненавижу ложь.

   - Заверяю вас, г-н учитель, что я и в помыслах вас не имел. Великий боже, неужели и в этой пустыне рассказчик не может уйти от толкований?

   - Оставим пока в покое как это, так и некоторые другие обстоятельства, - сказал учитель. - Но вот вам мой совет. Наш старый хозяин, твердо и непоколебимо вбил себе в голову, что вернутся прежние порядки, а вместе с ними и его звание, которое он считает принадлежащим ему по рождению. В этом отношении он ненормален, и меня уже давно мучит опасение, что тайносоветническая идея-фикс может внезапно превратиться в ясно выраженное безумие, если мы не будем его щадить. Вы же - простите мне мою смелость, г-н барон, - слишком часто касаетесь больного места, как вы сделали и сегодня вечером. Было бы в высшей степени печально, если бы этот во всех остальных отношениях превосходный и душевно здоровый человек был сознательно доведен до безумия такими нормальными людьми, как мы.

   Человеческая душа, так же как и тело, имеет определенный предел для своего развития, - продолжал учитель. - Дойдя до него, человек духовно останавливается, так же как он перестает физически расти после двадцати лет. Поэтому старость не понимает молодости, и все необычное находит отклик у тех, кто еще переживает период духовного роста. Если человек укладывается в установленную для него мерку длины и ширины, то он не сходит с ума, но останавливается у достигнутого предела, в противном же случае с ним бывает то же, что с тем, кого задержали в его развитии: избыток сил отдает внутрь, и придурь ударяет ему в голову. Наш старый хозяин был безусловно предназначен сделаться тайным советником в Верховной коллегии; там бы он остановился или, вернее, уселся и, как вполне разумный человек, творил бы дело своих дедов. Но так как он туда не попал, то тайносоветническое звание стянуло ему, так сказать, душу узлом; если оставить этот узел в покое, то барон, вероятно, проживет спокойно свою старость, если же его дергать, то может возникнуть неугасимый пожар, который перебросится и на здоровую часть мозга.

   Барон Мюнхгаузен подивился мудрости учителя и обещал следовать его совету. После этого Агезилай зажег ручной фонарь и направился на Тайгет, убежденный в том, что сделал благое дело.

   Мюнхгаузен разыскал старого барона, который разгуливал при луне позади замка. Он хотел попросить у него извинения, но тот предупредил его и сказал:

   - Оставьте глупости; я давно простил вам обиду, так как знаю, что вы не хотели меня оскорбить. К тому же, все вы прочие и не в состоянии понять, что значит быть предназначенным по рождению к такой чести, или к такому преимуществу, или к такому званию, как пост тайного советника. Вы говорите об этом, как слепой о красках, и потому нельзя обижаться на вашу болтовню. Я остался в парке, потому что, по правде говоря, я не большой любитель романических дел; я надеюсь, что вы будете так любезны и объясните мне ваше позеленение как-нибудь с глазу на глаз, и вообще, милейший Мюнхгаузен, было бы хорошо, если бы вы, ради моей дочери, поменьше или даже совсем не касались любовных тем.

   У моей дочери в этом отношении не хватает одного винтика, - продолжал старый барон, понижая голос и придвигаясь к Мюнхгаузену. - Вообще нехорошо, когда женщины не выходят замуж или не имеют детей: ведь, в конце концов, эти бедные существа предназначены только для ласки, и при безбрачии это чувство выливается у них в писание скучных, душещипательных романов или в возню с попугаями и мопсами, что невыносимо для окружающих. Моя дочь не держит ни попугаев, ни мопсов, но зато завела себе мысленного возлюбленного, с которым общается так, как с живым мужчиной. В особенности при луне, вот как сегодня, она бывает до крайности возбуждена, и потому, дорогой мой, не обостряйте этого состояния; подумайте только, каким бы это было горем для меня, старика, если бы ее болезнь превратилась из этих тихих и в общем безвредных бредней в буйное помешательство.

   Мюнхгаузен не успел дать отцу успокоительного заверения, так как в тисовой беседке за Гением Молчания раздался шорох, и оттуда появилась фрейлейн Эмеренция, слышавшая весь разговор.

   - Ах ты, черт! - воскликнул старый барон. - Вот это чисто! - и быстро удалился в замок.

   Эмеренция подошла к Мюнхгаузену и сказала мягким голосом:

   - Это обычное явление, что высшие натуры принимаются окружающими за сумасшедших, и слова моего отца не могут меня обидеть. Да простится ему, и да будет от меня далека мысль воспользоваться своим правом возмездия и обратить ваше внимание на его фантазии.

   Но все же я у вас в долгу, дорогой учитель, за ту ни с чем не сравнимую деликатность, с которой вы сегодня два раза удалили меня из комнаты. Обходительное обращение так ласкает душу. Свою благодарность я выражу вам предупреждением. Берегитесь учителя, не раздражайте его безумия замечаниями, которые он может отнести к себе или к своей навязчивой идее. Я имею основания думать, что болезнь этого человека прогрессирует, так как он уже варит так называемый черный суп без всякой нужды и спит под открытым небом на своем шутовском Тайгете - все это признаки внутреннего брожения. Какое несчастье, если бы он, неожиданно взбесившись (что весьма мыслимо), заразил отца, и в них проявилась бы исполинская сила сумасшедших. Мы, нормальные, не только не смогли бы справиться с ними, но даже спастись от них.

   Барышня продолжала:

   - В часы, когда я не предавалась чувствительности, я много думала о безумии и вот к каким выводам я пришла. Всякое безумие есть, в сущности, болезненная попытка природы расширить возможности индивидуума до безграничности и дать ему блага, чувства и наслаждения выше тех пределов, которые ставят ему самоотречение и покорность судьбе. Поэтому умопомешательство встречается относительно чаще среди низших сословий, которые многого лишены, и заставляет их воображать себя королями, императорами, самим господом богом, или обладателями несметных богатств. Даже боязнь врагов и преследователей, которая часто принимает формы сумасшествия и которая, на первый взгляд, противоречит моему определению, на самом деле только подтверждает его. Такие бедные, невзрачные людишки нередко испытывают скрытое, гнетущее чувство собственной незначительности; достаточно, чтобы какой-нибудь случай или несчастье потрясло их душу, и они начинают приписывать себе воображаемую значительность, оспариваемую кучей тайных врагов, которых рисует им блуждающая фантазия. Поэтому, когда князья или знатные персоны теряют рассудок, они, наоборот, впадают в тупоумие и апатию или воображают какую-нибудь глупость, например, что они из стекла, что у них воробей в голове и т.п. Это вполне понятно: они уже обладают всем, что может пожелать себе человеческое сердце, поэтому заболевшая душа должна сосредоточиться на неоформленном или питаться представлениями необычайными, далекими от желаний и потребностей.

   Применить эти общие замечания к учителю очень легко. Природа одарила его самосознанием, не вязавшимся с его ничтожным служебным положением, и эту связь он воссоздал наподобие воздушного замка при помощи тщеславных мечтаний о спартанском происхождении.

   Эти речи еще больше удивили Мюнхгаузена, чем остальные, слышанные им в тот вечер. Он отправился к себе в комнату, понюхал воздух, что он часто делал, чтоб узнать, пригоден ли он по своему составу для его целей, сел на кровать и позволил разуть себя слуге Карлу Буттерфогелю, который принес между тем воду для умывания и успел надеть на своего господина ночной колпак.

   - Карл, - сказал Мюнхгаузен, - мы попали с тобой в сумасшедший дом. И старый барон, и барышня, и учитель - все свихнулись. Каждый из них каким-то чудодейственным образом имеет ясное представление о положении остальных; но особенно удивительно то, что они отлично рассуждают о безумии. Все же будь осторожен, потому что такие душевные состояния могут обостриться при малейшем поводе.

   - Буду, - ответил Карл Буттерфогель, снимая брюки со своего господина. - За барышней я давно заприметил; она иногда так замысловато стреляет в меня глазами. Но почему, ваша милость, мы ушли оттуда, где эти три барина содержали нас в такой холе и делать вам ничего не надо было, как только позволять себя изучать? И зачем мы залезли в этот проклятый замок, где и мышь досыта не наестся. Я валяюсь в темной дыре, куда не светит ни луна, ни солнце, и будь я мазуриком, если я за эти три дня хоть раз мяса понюхал! Да еще клопы у меня в логове; каждое утро встаю такой искусанный, точно меня шесть охотничьих собак теребило. Уедемте отсюда, ваша милость, и чем раньше, тем лучше, как ни охотно я вам служу, а долго я здесь не выдержу.

   - Я останусь здесь до тех пор, пока того потребует причина, которая меня сюда привела, - с достоинством изрек барон.

   - Причина это та, что вы упали с лошади, - сказал Карл Буттерфогель, - ну а теперь она кончилась.

   - О, глупец и слепец! - воскликнул гневно Мюнхгаузен, - ты только и видишь, что падение с лошади, и не замечаешь...

   - Чего, ваша милость?

   - Ничего! - сердито возразил барон, бросился на кровать, так что сколоченные учителем козлы затрещали, и тотчас же заснул.

   Карл Буттерфогель стоял посреди комнаты с платьем своего господина на руках и сказал, когда услышал его храп:

   - Очень нехорошо, что барин не хочет мне сказать, зачем мы торчим в этой распроклятой дыре? Жалованья не видать: жди, говорит, пока я сгущу воздух, как они там в Париже делают. И при этом даже полного доверия тебе нет! Я ведь уже знаю, что с рожденьем у него нечисто; так почему же он не говорит мне, что он здесь затевает?

  

  

  

  

  

   Во дворе между амбарами и прочими службами стоял с засученными рукавами пожилой Старшина и внимательно смотрел на весело пылавший костер, разложенный на земле между камнями и колодами. Он поправил стоявшую рядом маленькую наковальню, приготовил молот и клещи, пощупал концы больших колесных гвоздей, вынутых им перед тем из кармана кожаного передника, и положил их на дно повозки, колесо которой собирался чинить; затем он аккуратно повернул колесо вверх тем местом, где оторвался обод, и укрепил его в этом положении, подставив для устойчивости несколько камней.

   Посмотрев еще несколько мгновений на пламя - причем его светлые и острые глаза ни разу не моргнули, - он быстро въехал клещами в огонь, вытащил оттуда раскаленный докрасна кусок железа, положил его на наковальню и хватил по нему молотом так, что искры засверкали; затем он приложил все еще красный кусок к колесу там, где не хватило обода, прижал его двумя могучими ударами и вбил гвозди в надлежащие места податливого от накала железа.

   Еще несколько сильных и метких ударов придали прилаженному куску надлежащую форму. Старшина оттолкнул ногой подставленные под колеса камни, ухватил повозку за дышло, чтобы испытать исправленное колесо, и, несмотря на тяжесть, потащил ее без всякого напряжения поперек двора, от чего куры, гуси и утки, спокойно гревшиеся на солнце, с шумом разлетелись перед дребезжащей повозкой, а несколько свиней, хрюкая, выскочили из вырытых ям.

   Два человека, из которых один был лошадиным барышником, а другой рендантом, т.е. сборщиком податей, сидели за столом под большой липой перед домом, потягивая из стаканов и наблюдая за работой крепкого старика.

   - Право, Старшина, - воскликнул барышник, - из вас вышел бы отличный кузнец.

   Старшина вымыл руки и лицо в ведре, стоявшем подле маленькой наковальни, затем залил огонь и сказал:

   - Дурак, кто платит кузнецу то, что может заработать сам.

   Он поднял наковальню, как перышко, и отнес ее вместе с молотом и клещами под маленький навес между домом и амбаром, где висели, лежали и стояли верстак, пила, стамеска и прочие инструменты плотничьего и столярного ремесла, а также дерево и доски всякого рода.

   Пока старик возился под навесом, барышник сказал сборщику:

   - Поверите ли вы, что он собственноручно чинит все стропила, двери, пороги, ящики и сундуки в доме, а при случае изготовляет и заново. Я думаю, что при желании он мог бы сойти за столяра и справить настоящий шкап.

   - В этом вы ошибаетесь, - сказал Старшина, который между тем, сняв передник, вышел из-под навеса в белой полотняной блузе и услыхал конец фразы. Он подсел к столу; служанка принесла ему стакан, и, налив гостям, он продолжал:

   - Для балки, для двери, для порога достаточно пары здоровых глаз и крепкого кулака; но столяру этого мало. Однажды я позволил высокомерию соблазнить себя и захотел, как вы сказали, справить настоящий шкап на том основании, что, плотничая, я держал в руках рубанок, долото и линейку. Я мерил, рисовал и резал дерево; пригнал все одно к одному, а когда захотел составить и склеить, вышло шиворот-навыворот. Стенки косились и разлезались, отверстие спереди было слишком велико, а ящики болтались в гнездах. Вы можете видеть эту штуковину, если хотите; я поставил ее на чердаке, чтобы она предостерегала меня от искушения, так как человеку всегда полезно иметь перед глазами напоминание о собственных слабостях.

   В это время из находившейся напротив конюшни раздалось веселое ржание. Барышник откашлялся, сплюнул, выбил огонь, пустил облако дыма в лицо сборщику, с затаенным желаньем посмотрел в сторону конюшни и задумчиво опустил глаза. Затем он снова сплюнул, снял с головы лакированную шляпу, вытер рукавом лоб и сказал:

   - Все еще душно.

   После этого он отцепил от пояса кожаный кошелек, бросил его на стол, так что монеты в нем забряцали и зазвенели, отстегнул ремешки и отсчитал двадцать золотых, при виде которых глаза сборщика засверкали; Старшина даже не взглянул на них.

   - Вот деньги! - крикнул барышник, ударив кулаком о стол. - Получу я за это гнедую кобылу? Видит бог, она не стоит ни одного геллера больше.

   - В таком случае оставьте деньги при себе, чтобы не иметь убытка, - спокойно возразил Старшина. - Двадцать шесть, как я сказал, и ни одного штивера меньше. Мы с вами давненько знакомы, г-н Маркс, и вы могли бы знать, что настаивать и торговаться со мной бесполезно, так как я не отступаюсь от своего слова. Я назначаю свою цену и никогда не запрашиваю; пусть хоть ангел с трубой сойдет с неба, он не получит гнедой дешевле двадцати шести.

   - Тьфу, пропади пропадом! - воскликнул барышник со злобой. - Да что такое торговля, если не запрос и уступка? Я собственного брата три раза переспрошу; не будь запроса на свете, то и всякому делу конец.

   - Напротив, - возразил Старшина, - дело потребует меньше времени и уже по одному этому будет выгоднее; вообще от торговли без запроса обе стороны только выигрывают. Я всегда замечал, что при запросе люди горячатся и под конец никто уже не знает, что говорит и делает. Нередко, чтобы положить конец грызне, продавец уступает товар ниже той цены, которую он про себя наметил, да и покупатель иной раз попадает впросак в разгаре надбавок. Если же об уступке не может быть речи, то оба сохраняют спокойствие и оберегают себя от убытка.

   - Вы только что рассуждали так благоразумно, что теперь, наверное, лучше взвесите мое предложение, - вмешался в разговор сборщик. - Как сказано, правительство хочет перевести зерновой сбор со здешних дворов на деньги. Весь убыток ляжет на него; ведь зерно остается зерном, а деньги сегодня стоят столько, а завтра столько; но такова уж его воля: оно хочет избавиться от возни со складами. Поэтому не откажитесь подписать новый, выписанный в деньгах документ, который я привез для этой цели.

   - Ни в коем случае, - с живостью ответил Старшина. - У нас существует здесь старое поверье, что, кто отягчит свой двор каким-либо новым бременем, тот в наказание будет бродить по этому двору после смерти. Сбывается ли это, сказать не могу, но одно я знаю наверняка: много столетий Обергоф вносил зерно в божью обитель, так пусть удовольствуется этим и казначейство, как довольствовался монастырь. Разве у меня на ниве деньги растут? Хлеб растет. Так откуда же я вам возьму деньги?

   - Вы же на этом не пострадаете! - воскликнул сборщик.

   - Все должно остаться по-старому, - торжественно сказал Старшина. - Хорошее было время, когда в церкви еще висели таблицы со списками крестьянских повинностей и налогов. Тогда все стояло крепко, и никогда не бывало никакой грызни, как теперь случается чаще, чем нужно. А после стало считаться, что таблицы с курами, яйцами, мерами и кулями нарушают благолепие. Напротив, они вросли в службу и в проповедь, как аминь и благословение; а что до меня, то, когда я смотрел на них, в особенности в третьей части, при поучении, мне приходили в голову самые назидательные мысли, например: "Не превозносись, ибо здесь сказано, сколько ты должен ржи по оброку и сколько овса для замка" или: "Если в миру ты несешь тягло, то здесь, в доме божьем, ты свободен" и т.п. А когда место опустело, то мысли стали разбегаться врозь в поисках таблицы, и проходит порядочно времени, покуда люди снова начнут как следует слушать пастора!

   Он встал и направился в дом.

   - Старый живодер! - воскликнул барышник, когда его контрагент исчез из виду, и нахлобучил на голову лакированную шляпу. - Если он чего не захочет, то сам черт его не заставит. Хуже всего то, что у него лучшие лошади в округе и что, по правде говоря, он ими недорого торгует!

   - Косный, упорный народ в этой местности, - сказал сборщик. - Я только недавно перевелся сюда из Саксонии и чувствую всю разницу. Там люди живут вместе и уже поэтому должны быть учтивы, уступчивы и предупредительны друг с другом. А здесь каждый сидит на своем клочке, у каждого свой лес, свое поле, свой луг, точно кроме него никого и нет на свете. Поэтому они и держатся так крепко за свои старые причуды и дурачества, которые везде давно уже отжили. Сколько я возился здесь с мужиками из-за этого глупейшего перевода податей на деньги, но этот, пожалуй, будет похуже всех.

   - Это оттого, г-н рендант, что он самый богатый, - заметил барышник. - Меня удивляет, что вам удалось поладить с мужиками без него, потому что он у них и генерал, и стряпчий, и что хотите; они во всех делах следуют за ним. Он ни перед кем шеи не гнет. Тут как-то проезжал один принц; как он перед ним шляпу снял! Можно было подумать, что он хочет сказать: "Ты такой-то, а я такой-то". Сукин сын! Двадцать шесть пистолей за кобылу! Это несчастье, когда мужик разбогатеет. Когда вы пересечете дубовую рощу, вы с добрых полчаса идете его полями. И все обработано на славу. Позавчера я ехал со своим табуном мимо его ржи и пшеницы, так, накажи меня бог, только головы лошадей торчали из колосьев! Я думал, что утону.

   - Откуда у него все это? - поинтересовался сборщик.

   - Да здесь много таких дворов! - воскликнул барышник. - Их называют обергофами; не будь я Маркс, если они не заткнут за пояс иного дворянина. Земля здесь издревле не дробилась. Трудолюбив и бережлив он всегда был; в этом нельзя отказать старому негодяю. Вы видели, как он потел, лишь бы отнять у кузнеца пару грошей. Теперь дочь его тоже выходит за молодого толстосума; а сколько за ней приданого! Я проходил мимо горницы, где оно сложено: льна, пряжи, простынь, белья и всяких финтифлюшек - до потолка. Да еще старый сквалыга дает ей шесть тысяч талеров в придачу. Да вы только взгляните вокруг, прямо точно у графа.

   Говоря это, недовольный барышник незаметно запустил руку в кошелек и с мнимым равнодушием прибавил к двадцати золотым еще шесть. Старшина снова появился в дверях, и тот, не глядя на него, пробурчал:

   - Вот они, ваши двадцать шесть, раз уж иначе ничего не выходит.

   Старый крестьянин лукаво улыбнулся и сказал:

   - Я знал, что вы купите лошадь, потому что вы подыскиваете для ротмистра в Унне коня за тридцать пистолей, а моя гнедая для вас точно заказана. Я и в дом-то ходил только за весами, так как предвидел, что вы за это время одумаетесь.

   Старик, движения которого бывали то очень быстры, то очень выдержанны, в зависимости от того, что он делал, присел к столу, медленно и тщательно вытер очки, надел их на нос и принялся аккуратно взвешивать монеты. Две или три из них оказались, по его мнению, слишком легкими, по поводу чего барышник поднял неистовый крик. Но Старшина с весами в руках спокойно и невозмутимо выслушал его, пока тот не заменил забракованные монеты полноценными. Наконец дело было покончено, продавец тщательно завернул деньги в бумагу и отправился вместе с барышником в конюшню, чтобы передать ему лошадь.

   Сборщик не стал дожидаться их возвращения. "С таким чурбаном ничего не поделаешь, - сказал он про себя, - но попробуй только не заплатить нам в срок, мы тебя..." Он пощупал документы в кармане, удостоверился по их хрусту, что они на месте, и удалился со двора.

   Из конюшни вышли барышник, хозяин и работник, который вел за собой лошадь покупателя и гнедую кобылу. Лаская последнюю на прощание, Старшина сказал:

   - Всегда бывает жалко, когда продаешь животное, которое сам выходил; да что поделаешь? Ну, а теперь держись хорошо, гнедко! - воскликнул он, в шутку ударяя лошадь по округлым, лоснящимся бедрам.

   Барышник между тем уселся верхом. Благодаря длинной фигуре, короткой куртке, широкополой лакированной шляпе, желто-гороховым штанам на худых чреслах и высоким кожаным гетрам, а также фунтовым шпорам и хлысту, он выглядел, как грабитель с большой дороги. Он ускакал, не прощаясь, с ругательствами и проклятиями таща за собою гнедую на веревке. Он ни разу не обернулся на двор, но зато кобыла часто поворачивала голову и жалобно ржала, как бы жалуясь на то, что хорошие дни для нее миновали. Упершись руками в бока, Старшина постоял вместе с работником, пока всадник и лошади не исчезли за фруктовым садом. Тогда работник сказал:

   - Скотина сокрушается.

   - А почему бы и нет, - ответил Старшина, - ведь мы тоже сокрушаемся. Пойдем в закром, отмерим овес.

  

  

  

   Когда он вместе с работником направился к дому, он увидел, что место под липами было занято новыми посетителями. Но эти выглядели совсем иначе, так как там сидело трое-четверо крестьян, его ближайших соседей, а рядом с ними девушка, прелестная, как картинка. Эта прелестная, как картинка, девушка была белокурая Лизбет, которая переночевала в Обергофе.

   Я не возьму на себя смелости описывать ее красоту: ведь это свелось бы к розовым щекам и голубым глазам, а эти прелестные вещицы, как бы свежи они ни были в действительности, выглядят довольно затасканными на бумаге. Поэтому пусть каждый читатель вообразит себе свою прежнюю или теперешнюю возлюбленную, а каждая читательница взглянет в зеркало или вспомнит, как она выглядела под венцом, и тогда Лизбет, как живая, предстанет перед всеми.

   Не обращая внимания на длинноволосых соседей в блузах, Старшина прямо направился к своей цветущей гостье и сказал:

   - Хорошо ли выспались, мамзель?

   - Дивно! - ответила Лизбет.

   - А что у вас с пальцем? Он у вас завязан? - спросил старик.

   - Ничего, - ответила молодая девушка и покраснела. Ей хотелось переменить разговор.

   Но Старшина не дал себя провести, он взял руку с перевязанным пальцем и воскликнул:

   - Ничего страшного?

   - Не стоит и разговаривать, - возразила Лизбет. - Когда я вчера помогала вашей дочери шить, я заехала булавкой в палец, и пошла кровь, вот и все.

   - Эге! - сказал старик, улыбаясь. - И, как я вижу, это безымянный палец. Хороший признак. Знаете ли вы, что, когда девица помогает невесте шить приданое и при этом уколет безымянный палец, это означает, что она еще в том же году сама станет невестой? Ну, что же, от души поздравляю с красивым женихом.

   Крестьяне рассмеялись, но белокурая Лизбет не смутилась, а весело воскликнула:

   - А знаете ли вы стих о разборчивой невесте?

  

   Везде, где бог цветы лелеет

   И голых птенчиков жалеет,

   Там вотчина моя и дом.

   Кто хочет быть моим дружком,

   Пусть едет свататься к Лизбете

   Четверкой цугом и в карете.

   - И, - вставил Старшина, -

   Пусть словит он меня, как мышь,

   Пусть в сеть поймает, как леща,

   Пускай подстрелит, словно лань...

  

   Вблизи раздался выстрел.

   - Слышите, мамзель, как совпало! - воскликнул старик.

   - Бросьте пустяки болтать, Старшина! - сказала девушка. - Я пришла к вам за советом относительно недоимок, так дайте мне его без шуток и смешков.

   Старшина уселся поудобнее, чтобы слушать и отвечать, а Лизбет вынула памятный листок и прочла имена крестьян, которых она обошла в предыдущие дни, чтобы взыскать недоимки в пользу своего приемного отца. При этом она рассказала Старшине, под какими предлогами они уклонялись от уплаты долга. Один утверждал, что давно заплатил, другой, что он здесь новый человек, третий ни о чем не знал, четвертый сделал вид, что не слышит, и т.д., так что бедная девочка ушла отовсюду с пустыми руками, как птичка, которая зимой летает за кормом и не находит ни семечка. Тот же, кто подумает, что эти напрасные старания привели ее в огорчение, ошибется; она нисколько не была подавлена и весело рассказывала про свои тяжелые странствования.

   Старшина записал мелом на столе несколько названных ею имен и сказал, когда она закончила чтение:

   - Что касается остальных, то они живут не у нас и над ними я не имею власти; если это такие дурные люди, что они отрекаются от своих долгов и обязанностей, то просто вычеркните этих мошенников, ибо судом вы с мужика ничего не возьмете. Что же до тех, которые живут в нашем округе, то тут я помогу вам вернуть свое; для этого у нас еще есть средства.

   - Ого! - сказал ему один из крестьян вполголоса. - Вы говорите так, точно вы все еще держите веревку в рукаве (*51). Когда на "тайность" позовете?

   - Молчите, Баумшульте (*52), смотрите, как бы эти неуважительные слова вам не повредили, - серьезно заметил старик.

   Тот смутился, опустил глаза и не возразил ни слова. Лизбет поблагодарила Старшину за обещанную помощь и спросила про дороги и тропинки к остальным, записанным в ее памятке крестьянам. Старшина указал ей тропинку к ближайшему двору через Пасторский Луг, мимо трех мельниц, за Голленские горы. Когда она надела соломенную шляпку, взяла трость, поблагодарила за гостеприимство и собралась пуститься в дорогу, он попросил ее устроиться так на обратном пути, чтобы вернуться к свадьбе и остаться еще на денек; тогда он надеется заручиться обещанием на уплату недоимок, а может быть, дать ей на руки и самые деньги.

   Когда стройная и благородная фигура молодой девушки исчезла за последними ореховыми кустами фруктового сада, один из крестьян сказал:

   - Если бы старый барон держал ее раньше в управительницах, он не обеднел бы так и не боялся бы, что крыша ему на голову свалится. Нехорошо, однако, что они позволяют девочке бегать одной по дорогам.

   - Не вижу ничего нехорошего, - возразил Старшина. - Я еще не видел, чтобы с порядочной девушкой случилось что-нибудь негожее. Честная девица может попасть к разбойникам и убийцам, к бродягам и пьяницам, они ей ничего не сделают. Прошлой осенью, когда здесь солдаты стояли лагерем, моя дочь наткнулась в полях на марширующий полк. Никто ее пальцем не тронул; а когда она устала, они ее вежливо подвезли на тележке и ссадили у самого двора. А женщина, к которой мужчины привязываются, и сама, должно быть, доступный товарец.

   После этого крестьяне заговорили о предмете, который привел их к Старшине. Новая дорога, проектируемая для соединения с большим шоссе, грозила им потерей нескольких маленьких лугов, через которые она должна была проходить, если бы намерение осуществилось. Хотя эта постройка и была на пользу всем окрестным дворам, однако крестьяне стремились всячески ей воспрепятствовать и пришли посоветоваться с владельцем Обергофа, как от нее избавиться. Старшина действительно принял это обстоятельство близко к сердцу и указал им наилучшие средства и пути, как, опираясь на точные предписания закона, отвертеться от требований государства или, по крайней мере, оттянуть время. Они должны были сказать, что не могут обойтись без этих участков, так как это грозит им полным разорением, и назначить за них непомерную цену; кроме того, он советовал им ткнуться к тому и другому, от кого дело зависело: если они поведут себя с ними умело, то те могут заявить, что дорогу следует провести в другом месте. Все это, казалось, носило совсем другой характер, чем тот, который мы отметили за Старшиной в его обращении с людьми. Между прочим, из его разговора с соседями выяснилось, что в отношении мероприятий общественной пользы эти крестьяне и государство находились как бы в постоянном состоянии войны, которая, как известно, оправдывает все средства, ведущие к цели.

   - Мы уберем свой урожай и свезем его на базар, как прежде, без всяких больших дорог, а до остального нам дела нет, - сказал Старшина во время беседы. - Пусть строят и роют, сколько хотят, но нас они должны оставить в покое. Если их послушать, то мы скоро зубы на полку положим из-за ихней "общественной пользы" или как она там называется, - добавил он.

   - Добрый день, как поживаете? - раздался знакомый всем голос. Пешеход, прилично одетый, но запыленный от серых гамаш до зеленой фуражки с козырьком, прошел в ворота и приблизился к столу, не замеченный сперва никем из собеседников.

   - А, г-н Шмиц, опять вы в наших краях! - сказал любезно хозяин и приказал работнику принести уставшему гостю все, что было лучшего в погребе.

   Крестьяне вежливо потеснились для нового пришельца. Его пригласили присесть и обставили эту процедуру разными предосторожностями, чтобы не сломать то, что он нес на себе. Такие меры были действительно необходимы, так как этот человек был нагружен, как телега, и контуры его фигуры напоминали пук связанных шаров. Не только непомерно пузырились карманы кафтана, набитые разными круглыми, четырехугольными и продолговатыми предметами, но нагрудные и боковые карманы, использованные для той же цели, образовывали множество выпуклостей и возвышений; они выступали особенно резко, так как, несмотря на жару, собиратель застегнул кафтан доверху, чтобы не потерять ни одного из своих сокровищ. Для хранения вещей была приспособлена даже внутренность фуражки, которая благодаря этому походила на тыкву. Он потягивал поставленное перед ним доброе вино с нескрываемым удовольствием; его старообразное, вздутое и красное от ходьбы и жары лицо постепенно начинало принимать свою естественную расцветку и форму.

   - По всей видимости, дела идут хорошо, г-н Шмиц? - спросил Старшина, улыбаясь.

   - Пока ничего, - ответил коллекционер. - Мать-земля еще полна благодати. Она не устает родить зерно и злаки, а старательный исследователь продолжает снимать с нее урожай старинными вещами, сколько ни рылись и ни ковырялись в ней. Я опять сделал маленькую прогулку по стране и дошел на этот раз до границы Зигена. Теперь я возвращаюсь домой; хочу еще сегодня попасть в город, но принужден немного передохнуть у вас, Старшина, так как устать я действительно устал.

   - Что же вы несете с собой? - спросил Старшина.

   Коллекционер похлопал бережно и любовно по всем выпуклостям и возвышениям своих многочисленных карманов и сказал:

   - Да всякую всячинку, разные милые вещицы. Секиру, парочку громовых стрел, чудные хаттские кольца, покрытые патиной, зольники, слезницы, три идола и несколько драгоценных светильников.

   Затем он хлопнул себя ладонью по спине и продолжал:

   - А здесь у меня под кафтаном привязан целый вполне сохранившийся кусок коринфской бронзы: больше девать было некуда. Ну что же, все это будет очень недурно, когда вычистится и станет по местам.

   Крестьяне заинтересовались некоторыми вещами, но старый Шмиц заявил, что не может удовлетворить их любопытства, потому что все древности так тщательно упакованы и распределены с таким точным расчетом всякого свободного вершка, что, распаковавшись, ему было бы трудно снова разместить свою поклажу. Старшина сказал что-то на ухо работнику, и тот отправился в дом. Между тем собиратель подробно описал места своих находок и затем, подсев ближе к хозяину, сказал ему дружески:

   - Но вот самое важное открытие, которое я сделал во время своего путешествия: я нашел настоящее, подлинное место, где Герман разбил Вара.

   - Ну, ну! - произнес Старшина и несколько раз подвинул шапку со лба на затылок и обратно.

   - Все они были на ложном пути - и Клостермейер, и Шмид, и все прочие, кто писал об этом! - воскликнул с жаром коллекционер. - Всем им хотелось, чтобы Вар отступил по направлению к Ализо, о котором ни один черт не знает, где он находится - хотя, во всяком случае, гораздо севернее, - и согласно этому битва должна была происходить между истоками Липы и Эмса возле Детмольда, Липшпринге, Падерборна и еще бог весть где...

   - Я думаю, - сказал Старшина, - что Вар всячески стремился пробраться к Рейну, а это он мог сделать, только проникнув в открытую местность. Баталия длилась якобы три дня, а за это время можно пройти большой кусок, так что я держусь мнения, что нападение произошло в горах, окружающих нашу долину, и, следовательно, очень недалеко отсюда.

   - Неверно! Неверно, Старшина! - воскликнул коллекционер. - Здесь, внизу, все было занято и переполнено херусками, хаттами и сикамбрами. Нет, битва произошла гораздо южнее, возле Рурской области, недалеко от Аренсберга. Вар должен был протиснуться через горы, у него не было выхода ни с какой стороны, и его целью было пробраться к Среднему Рейну, куда путь вел прямо через Зауерланд. Я всегда предполагал, что это так, но теперь я имею неоспоримое доказательство. У самого Рура я нашел коринфскую бронзу и трех идолов, и там же мне сказал один поселянин, что в лесу между горами на расстоянии менее часа ходьбы имеется одно место, где навалено вместе с песком и щебнем неисчислимое количество костей. "Ура, - воскликнул я, - и на нашей улице праздник!" Я отправился туда с несколькими крестьянами, велел копать - и что же? Мы нашли такие кости, что лучших и пожелать нельзя. Значит, это то самое место, где через шесть лет после Тевтобургской битвы Германик приказал похоронить останки римских легионов во время его последних походов против Германа, и, следовательно, я открыл там настоящее место сражения.

   - Кости не могут сохраняться в течение тысячи с лишком лет, - сказал Старшина и с сомнением покачал головой.

   - Они окаменели среди минералов, - сказал коллекционер, готовый рассердиться. - Я заставлю вас убедиться воочию; вот что я принес оттуда. - Он вынул из-за пазухи огромную кость и поднес ее своему оппоненту. - Ну, что это такое? - спросил он, торжествуя.

   Крестьяне с недоумением уставились на кость. Внимательно рассмотрев ее, Старшина сказал:

   - Коровья кость, г-н Шмиц. Вы натолкнулись на живодерню, а не на Тевтобургское поле битвы.

   Собиратель свирепо сунул поруганную древность на прежнее место и разразился несколькими резкими замечаниями, на которые старик отвечал в том же тоне. Дело начинало походить на ссору, но на самом деле это не имело никакого значения, потому что между ними так уже было заведено, что они при встрече ругались по таким и подобным поводам, продолжая, однако, и после этих стычек оставаться лучшими друзьями. Собиратель, который вырывал у себя кусок изо рта, чтобы удовлетворить свою страсть, кормился иногда по целым неделям за обильным столом в Обергофе и, в свою очередь, помогал хозяину, составляя разные бумаги по его делам, так как он в свое время был присяжным, имматрикулированным, имперским нотариусом. Наконец после долгих и бесполезных препирательств с обеих сторон Старшина сказал:

   - Не стану спорить с вами о месте битвы, хотя и остаюсь при своем мнении, что Герман разбил Вара где-то в нашей местности. Вообще это меня мало трогает, так как это - дело господ ученых; но если шесть лет спустя, как вы мне часто рассказывали, другой римский генерал снова стоял здесь со своей армией, то вся битва имеет мало значения.

   - В этом вы ничего не понимаете, Старшина! - вспылил собиратель. - Все германское бытие зиждется на битве в Тевтобургском лесу. Не будь Германа-освободителя, вы не расселись бы здесь так широко на ваших полях и лугах. Но все вы живете здесь изо дня в день, и вам нет никакого дела до истории и древностей.

   - Ого, г-н Шмиц, вы несправедливы ко мне! - гордо возразил старый крестьянин. - Видит бог, с каким удовольствием я читаю в зимние вечера хроники и истории, и вы знаете, что я берегу как зеницу ока меч Карла Великого, который вот уже тысячу с лишним лет хранится в Обергофе, следовательно...

   - Меч Карла Великого! - иронически воскликнул собиратель. - Неужели, друг мой, невозможно выбить эти бредни из вашей головы. Послушайте только...

   - А я говорю и утверждаю, что это настоящий и подлинный меч Карла Великого, которым он учредил и ввел здесь свободное судилище! Меч и теперь продолжает служить своему назначению, хотя этого и не следует распространять дальше. - Старик сказал это с выражением и жестом, в которых было что-то торжественное.

   - А я говорю и утверждаю, что все это сущие глупости, - сердился антиквар. - Я раз сто рассматривал эту старую жабоколку; ей и пятисот лет нет, и, вероятнее всего, она относится к осаде Зоста, когда какой-нибудь архиепископский ландскнехт оставил его, прячась в здешних кустах.

   - Чтоб тебя! - воскликнул Старшина и ударил кулаком по столу. Затем он пробормотал про себя:

   - Подожди! Я тебя сегодня проучу.

   Работник вышел из дверей дома. Он нес сосуд из обожженной глины значительных размеров и необычайной формы, который он нескладно и бережно держал обеими руками за ушки.

   - Господи! - воскликнул антиквар, присмотревшись к нему. - Да ведь это большая прекрасная амфора! Откуда она?

   - Восемь дней тому назад, - равнодушно ответил Старшина, - я нашел этот старый горшок в яме, когда рыли межу. Там было еще много этого добра, но мои люди разбили его заступами. Этот один уцелел. Я хотел, чтобы вы его посмотрели, раз уже вы здесь.

   Влажными глазами рассматривал собиратель этот прекрасно сохранившийся сосуд. Наконец он пробормотал:

   - А нельзя ли на чем-нибудь сторговаться?

   - Нет, - холодно ответил старик, - я хочу оставить горшок себе. - Он махнул работнику, и тот хотел отнести амфору в дом, но собиратель, который не мог оторвать от нее глаз, воспрепятствовал ему в этом, стараясь самыми разнообразными и убедительными доводами уговорить владельца, чтобы тот уступил ему желанный сосуд. Но все было напрасно. Старшина сохранял полнейшее равнодушие по отношению к самым настойчивым молениям. В этот момент он представлял неподвижный стержень группы, в которой крестьяне, следившие, разинув рты, за этим торгом, работник, ухвативший сосуд за ручки и устремившийся к дому, и антиквар, крепко уцепившийся за низ амфоры, играли роль второстепенных и боковых фигур. Наконец Старшина сказал, что он собирался подарить горшок гостю, как он раньше делал с разными найденными предметами, так как ему и самому приятно смотреть на древности, аккуратно расставленные на полках вдоль стен, но что его раздражают постоянные нападки на меч Карла Великого, и потому он хочет настоять на своем в отношении горшка.

   На это антиквар заявил вполголоса, что человеку свойственно ошибаться, что трудно точно определить годы средневекового оружия, что он в этом меньше понимает, чем в римских древностях, и что во всяком случае многие детали меча указывают на более раннюю эпоху, чем осада Зоста. На это Старшина возразил, что от таких общих фраз ему ни тепло ни холодно, что он хочет раз навсегда покончить со всякими спорами и сомнениями относительно меча и что есть только одно средство приобрести старый горшок, а именно чтобы господин Шмиц сейчас же на месте выдал формальное удостоверение, что признает меч, находящийся в Обергофе, за подлинный меч Карла Великого.

   После этого заявления коллекционеру пришлось выдержать поистине тяжелую борьбу между собирательской совестью и собирательской страстью. Он нахмурился и забарабанил пальцами по тому месту, где у него хранилась кость с Тевтобургского поля битвы. На лице его явственно отражалась борьба с искушением, соблазнявшим его на ложь. Наконец, как это всегда бывает, страсть одержала верх. Он торопливо потребовал перо и бумагу и, от времени до времени косясь на амфору, поспешно написал безоговорочное удостоверение, что после неоднократного осмотра меча, находящегося в Обергофе, он признает его мечом Карла Великого.

   Старшина попросил двух крестьян скрепить этот документ свидетельскими подписями и, сложив его несколько раз, сунул в карман. Старик Шмиц схватил амфору, купленную ценою лучших убеждений. Старшина предложил послать ему горшок на следующий день в город. Но как может коллекционер хотя бы на мгновение отказаться от физического обладания предметом, так дорого ему доставшимся? Наш антиквар решительно отказался от всякой отсрочки, попросил веревку и, протянув ее сквозь ушки, взвалил огромный сосуд на плечи. После этого он и Старшина расстались в наилучшем согласии, причем антиквар получил приглашение на свадьбу. Пускаясь в путь, он со своими горбами, пузато оттопыривающимися полами и качающейся на левом плече амфорой представлял весьма фантастическое зрелище.

   Крестьяне распрощались со своим советчиком, обещали руководиться его указаниями и разошлись по дворам. Старшина, которому удалось добиться всего, чего он хотел, от посетивших его в течение