Эберс Георг - Император

жно и с улыбкою превосходства. Разве то, что лежит там в шкафу и стоит здесь на карнизе, - ничто? Из любви к вам я расстанусь с этими вещами. Пряжку из оникса, кольцо, золотой обруч и пояс, разумеется...

   - Они из позолоченного серебра, - безжалостно возразила Селена. - Настоящие вещи, принадлежавшие деду, ты продал после смерти матери.

   - Ее следовало сжечь и похоронить прилично нашему званию, - возразил Керавн. - Но я не хочу думать теперь о тех печальных днях.

   - Думай о них почаще, отец!

   - Молчи! Я, конечно, не могу обойтись без моих украшений, потому что должен встретить императора прилично моему званию; но сколько дадут за стоящего вон там маленького Эрота из бронзы, за бокал Плутарха*, сделанный из слоновой кости и украшенный превосходной резьбой, а в особенности вон за ту картину, относительно которой прежний владелец ее был твердо убежден, что она написана здесь, в Александрии, самим Апеллесом?** Скоро вы узнаете ценность этих маленьких вещиц, ибо, точно по воле богов, я сегодня во дворце, возвращаясь домой, встретил антиквара Габиния из Никеи. Он обещал по окончании своих дел с архитектором прийти ко мне осмотреть мои сокровища и купить за наличные деньги то, что ему придется по вкусу. Если ему понравится мой Апеллес, то за него одного он даст десять талантов***, но если даже он купит его только за половину или за десятую часть этой суммы, то я заставлю тебя, Селена, хоть один раз позволить себе удовольствие.

   ______________

   * Плутарх (ок. 50-120 гг. н.э.) - известный греческий историк, автор морально-философских сочинений, учитель императора Адриана.

   ** Апеллес (2-я половина IV в. до н.э.) - известный греческий художник эпохи Александра Македонского.

   *** Аттический талант - древнегреческий вес и счетное количество серебра. Равнялся 6 тыс. аттических драхм, или около 33 кг серебряной монеты.

  

   - Увидим, - сказала бледная девушка, пожимая плечами, а Арсиноя воскликнула:

   - Покажи ему также и меч, о котором ты всегда говорил, что он принадлежал Антонию, и если Габиний даст за него много, то купи мне золотое запястье.

   - Куплю и Селене. Но на меч я возлагаю самую малую надежду, потому что настоящий знаток едва ли признает его за подлинный. У меня еще есть вещи другого, совершенно другого рода. Чу! Это, должно быть, идет Габиний. Скорей, Селена, набрось на меня паллий. Мой обруч, Арсиноя! Человеку с достатком предлагают более высокие цены, чем бедному. Я приказал рабу сказать купцу, чтобы он подождал в передней: так водится в каждом порядочном доме.

   Антиквар был маленький сухощавый человек, который благодаря смышлености, удаче и трудолюбию сделался богачом и аристократом среди подобных себе людей. Опыт и прилежание выработали из него знатока, и он лучше всякого другого умел отличить посредственное от плохого, настоящее от поддельного. Никто не обладал более тонким зрением, но он был груб в сношениях с каждым, от кого не мог ничего ждать. Там же, где ему представлялся барыш, он мог быть вежливым до пресмыкательства и сохранять неутомимое терпение. Теперь он тоже принудил себя выслушать смотрителя с доверчивым видом, когда тот свысока стал уверять, что ему-де наскучили эти мелкие вещицы, что ему безразлично - оставить ли их у себя или не оставить; но он хочет показать их более опытному знатоку, Габинию, и даже готов с ними расстаться, если взамен этого мертвого капитала получит крупненькую сумму наличными.

   Одна вещь за другой прошли через тонкие пальцы знатока, а затем их все поставили перед ним, чтобы он мог рассмотреть их.

   Когда Керавн рассказывал ему, откуда происходит та или другая вещь из его сокровищницы, Габиний бормотал: "Вот как!", "Ты думаешь?" или "В самом деле?"

   После того как последняя вещь побывала в его руках, смотритель спросил:

   - Ну, что скажешь?

   Начало этой фразы звучало уверенно, но конец почти испуганно, потому что купец только улыбнулся и еще раз покачал головой. Затем он сказал:

   - Тут есть хорошенькие вещицы, но нет ничего такого, о чем стоило бы говорить. Я советую тебе сохранить их у себя, так как они для тебя дороги, а мне от них мало барыша.

   Керавн старался не смотреть на Селену, большие глаза которой, полные тревоги, остановились на купце. Но Арсиноя, следившая не меньше ее за его движениями, не позволила обескуражить себя так скоро и спросила, указывая пальцем на отцовского Апеллеса:

   - И эта картина тоже ничего не стоит, по-твоему?

   - Мне прискорбно, что я не могу сказать такой прекрасной девушке, что картина бесценна, - отвечал Габиний, поглаживая свою клинообразную бороду. - Но, к сожалению, мы здесь имеем дело только с весьма слабым подражанием. Оригинал находится на той вилле Плиния у Ларийского озера*, которую он называет "Котурном". Эта вещь мне ни к чему.

   ______________

   * Ларийское озеро - теперь озеро Комо, где у римского писателя Плиния Младшего (62 г. - ок. 114 г. н.э.) было несколько вилл.

  

   - А этот украшенный резьбою кубок? - спросил Керавн. - Он принадлежит к числу вещей, оставшихся после смерти Плутарха, - я могу доказать это - и говорят, он был подарен ему императором Траяном.

   - Это самая хорошенькая вещица из всей коллекции, - отвечал Габиний, - но четыреста драхм - красная цена.

   - А этот цилиндр с Кипра, с прекрасной резьбой?

   Смотритель схватился за гладко отполированный хрусталь, но его рука дрожала от волнения и столкнула вещицу на пол, вместо того чтобы взять ее.

   Цилиндр со звоном покатился по каменным плитам и по гладкой поверхности мозаичного пола до самого ложа. Керавн хотел нагнуться, чтобы поднять его, но обе дочери удержали отца, и Селена вскричала:

   - Отец, тебе не следует наклоняться; врач строжайшим образом запретил!

   Между тем как смотритель, ворча, отстранял от себя Селену, купец уже опустился на одно колено, чтобы поднять цилиндр. Но этому щуплому человеку, по-видимому, легче было нагнуться, чем подняться с земли, потому что прошло несколько минут, прежде чем он снова встал на ноги перед Керавном.

   Его черты приняли натянутое выражение; он схватился за доску, приписываемую Апеллесу, уселся с нею на ложе и, по-видимому, совершенно углубился в картину, которая скрывала его лицо от трех присутствовавших.

   Но на самом деле его глаза смотрели вовсе не на эту картину, а на свадьбу, изображенную на полу у его ног, и каждое мгновение он открывал в мозаике все новые неоценимые достоинства.

   При виде Габиния, сидевшего неподвижно в течение нескольких минут над маленькой картиной, черты Керавна прояснились. Селена перевела дух, а Арсиноя приблизилась к отцу, уцепилась за его руку и шепнула ему на ухо:

   - Не отдавай ему дешево Апеллеса и подумай о моем запястье.

   Но вот Габиний встал, окинул взглядом вещи, стоявшие перед ним на столе, и гораздо более деловым тоном, чем прежде, сказал:

   - За все эти вещи вместе я могу предложить, позволь... двадцать, семьдесят, четыреста, четыреста пятьдесят... могу предложить шестьсот пятьдесят драхм, ни одного сестерция больше.

   - Ты шутишь! - вскричал Керавн.

   - Ни одного сестерция, - холодно повторил купец. - Я не думаю ничего заработать на этом, но, как человек справедливый, ты поймешь, что я не желаю также покупать себе в убыток. Что касается Апеллеса...

   - Ну?

   - Он мог бы еще представлять для меня ценность, но только при известных условиях. Относительно этой картины существует одно особенное обстоятельство. Вы, девицы, знаете, что уже самое ремесло мое учит меня ценить все прекрасное, но все же я вынужден попросить вас оставить меня на короткое время наедине с вашим отцом. Мне нужно поговорить с ним об этой странной картине.

   Керавн сделал знак дочерям, и они вышли из комнаты. Прежде чем за ними затворилась дверь, купец крикнул им вслед:

   - Уже смеркается; могу ли я просить вас прислать мне с вашим рабом по возможности ярко горящий светильник?

   - Что же насчет картины?

   - Поговорим о чем-нибудь другом, пока не принесут светильник, - попросил Габиний.

   - Ну, так садись на ложе, - сказал Керавн. - Ты этим доставишь мне, а может быть, и себе большое удовольствие.

   Как только оба уселись, Габиний начал:

   - Вещицы, собираемые с любовью, мы неохотно выпускаем из рук; это я знаю из продолжительного опыта. Многие лица, которые, продав свои древности и сделавшись потом людьми состоятельными, предлагали мне вдесятеро больше уплаченной мною суммы, чтобы приобрести их обратно, - к сожалению, обыкновенно напрасно. То, что я говорю о других, применяется и к тебе. Если бы ты в настоящую минуту не имел нужды в деньгах, то едва ли бы предложил мне вон те вещи.

   - Прошу не... - прервал Керавн.

   Но Габиний продолжал как ни в чем не бывало:

   - Даже у богатейших людей бывает по временам недостаток в наличных деньгах; этого никто не знает лучше меня, у которого, однако, - я могу в этом признаться - имеются в распоряжении большие суммы. Именно теперь мне легко было бы выручить тебя из всякого затруднения.

   - Вон там мой Апеллес, - снова перебил его смотритель. - Он принадлежит тебе, если ты предложишь за него приемлемую цену.

   - Свет! Вот и свет! - вскричал Габиний и взял из рук старого раба трехконечный светильник, который Селена наскоро снабдила свежим фитилем. Пробормотав "с твоего позволения", он поставил светильник посреди мозаичной картины.

   Керавн удивленным и вопросительным взглядом смотрел на странного человека, сидевшего по левую руку от него; Габиний же не обращал никакого внимания на смотрителя, но, снова опустившись на колени, принялся ощупывать мозаику и пожирал глазами "Свадьбу Пелея и Фетиды".

   - Ты потерял что-нибудь? - спросил Керавн.

   - Нет, ничего. Там, в углу... Ну, теперь я знаю все, что нужно. Могу я поставить светильник вон туда, на стол? Теперь вернемся к нашему делу.

   - Прошу тебя об этом, но предупреждаю заранее, что дело тут идет не о драхмах, а о целых аттических талантах.

   - Это, разумеется, само собою, и я предлагаю тебе пять талантов, то есть сумму, за которую в некоторых кварталах города можно купить прекрасный просторный дом.

   На сей раз кровь снова прилила к лицу Керавна.

   В течение нескольких минут он не мог выговорить ни слова: сердце его сильно стучало, но наконец он овладел собою настолько, что твердо решился, по крайней мере на этот раз, не выпускать счастья из рук, то есть не продешевить, и возразил:

   - Пяти талантов мало; предлагай больше.

   - Ну, скажем, шесть.

   - Если ты дашь вдвое, то мы поладим.

   - Больше десяти талантов я не могу дать. За эту сумму можно построить неплохой дворец.

   - Я останусь при двенадцати.

   - Так пусть будет по-твоему, но уже ни одного сестерция больше.

   - Мне тяжело расстаться с этим благородным произведением искусства, - вздохнул Керавн, - но я уступаю твоему желанию и отдаю тебе своего Апеллеса.

   - Дело идет не об этой картине, которая недорого стоит и которой ты можешь любоваться и впредь, - возразил купец. - Я в этой комнате облюбовал другое произведение искусства, которое тебе до сих пор казалось не стоящим внимания. Я открыл его; а один из моих богатых покупателей ищет именно такую картину.

   - Не знаю, о чем ты говоришь.

   - Ведь все убранство этой комнаты принадлежит тебе?

   - А то кому же?

   - И значит, ты имеешь право свободно распоряжаться всем?

   - Разумеется.

   - Хорошо. Двенадцать аттических талантов, которые я предложил тебе, относятся к картине, находящейся у нас под ногами.

   - К мозаике? Вот к этой? Она принадлежит дворцу.

   - Она принадлежит твоей квартире, а этою последнею, как я слышал от тебя самого, владели твои предки более ста лет. Я знаю закон. Он говорит, что все, находившееся в течение ста лет в бесспорном обладании одной семьи, принадлежит ей в качестве собственности.

   - Эта мозаика принадлежит дворцу!

   - Я утверждаю противное. Она составная часть твоего родового жилища, и ты свободно можешь располагать ею.

   - Она принадлежит дворцу!

   - Нет и еще раз нет. Владелец ее - ты! Завтра рано утром ты получишь двенадцать аттических талантов золотом, а позднее я, с помощью сына, выну картину, уложу ее и в сумерки отправлю отсюда. Позаботься о ковре, которым мы временно можем покрыть пустое место. Сохранение этого дела в тайне для меня, конечно, так же важно, как для тебя самого, и даже гораздо важнее.

   - Мозаика принадлежит дворцу! - закричал смотритель на этот раз громким голосом. - Слышишь ли ты? Она принадлежит дворцу, и я переломаю ребра тому, кто к ней прикоснется!

   С этими словами Керавн встал. Он пыхтел, его щеки и лоб стали вишневыми, и кулаки, поднятые на купца, дрожали. Габиний в страхе попятился назад и спросил:

   - Так ты не желаешь моих двенадцати талантов?

   - Я желаю... желаю... - прохрипел Керавн, - я желаю тебе показать, как я обращаюсь с тем, кто принимает меня за мошенника. Вон, негодяй, и ни слова больше о картине и о воровстве впотьмах, иначе я нагоню на твою шею ликторов префекта и велю заковать тебя в железо, подлый грабитель!

   Габиний поспешно отступил к двери, но еще раз обратился к стонавшему и сопевшему колоссу и крикнул ему, переступая за порог:

   - Береги свой хлам! Мы еще поговорим с тобой!

   Когда Селена и Арсиноя вернулись в комнату, отец сидел на ложе, тяжело дыша и низко опустив голову.

   В испуге они подошли к нему, а он только повторял:

   - Воды, глоток воды. Этот вор, бездельник...

   Без всякой душевной борьбы этот нуждающийся человек отказался от денег, которые могли обеспечить ему и его семейству хорошую будущность, а между тем он не только такую сумму, но и вдвое большую не поколебался бы занять у бедного или у богатого, хотя знал бы наверное, что никогда не будет в состоянии возвратить ее.

   Он нисколько не гордился своим поступком, находя его совершенно естественным для человека благородного македонского происхождения. Согласиться на предложение Габиния было для него делом совершенно выходившим за пределы возможного.

   Но где теперь найти денег для костюма Арсинои? Каким образом исполнить обещание, данное в собрании граждан?

   Целый час он лежал в раздумье. Затем он взял из ларца навощенную табличку и начал писать на ней письмо к префекту. Он желал предоставить в распоряжение Титиана, для императора, мозаичную картину, находившуюся в его квартире. Но Керавн не довел своего писания до конца, скоро запутавшись в высокопарных фразах. Наконец он отчаялся в успехе своей работы, бросил неоконченное письмо в ларь и лег спать.

  

  

  

   В то время как в квартире смотрителя царила забота, а печаль, опасение и разочарование, подобно тяжелым тучам, омрачали его обитателей, в зале муз шло веселое пиршество и раздавался смех.

   Юлия, жена префекта, прислала Понтию на Лохиаду тщательно приготовленный ужин, достаточный для шести голодных желудков, и раб архитектора, принявший этот ужин, распаковавший его и поставивший блюдо за блюдом на скромнейший из столов, поспешил к своему господину, чтобы показать ему все эти чудеса кулинарного искусства.

   При виде такого чрезмерного изобилия благ Понтий покачал головой и пробормотал про себя:

   - Титиан принимает меня за крокодила или, вернее, за двух крокодилов.

   Затем он отправился к загородке ваятеля, где застал Папия, и попросил обоих разделить с ним присланные кушанья. Кроме того, он пригласил двух живописцев и превосходнейшего из всех мастеров мозаики, которые трудились целый день над восстановлением старых полинявших изображений на потолках и полах. За хорошим вином и веселым разговором блюда, кувшины и миски скоро были опустошены.

   Кто в течение многих часов шевелит мозгами или руками или же одновременно и тем и другим, тот не может не проголодаться; а здесь все художники, приглашенные Понтием на Лохиаду, несколько дней подряд работали до изнеможения.

   Каждый старался превзойти себя прежде всего, конечно, для того, чтобы угодить высокочтимому Понтию и себе самому, но также и затем, чтобы представить императору образчик своего искусства и показать ему, как работают в Александрии.

   Один из живописцев предложил устроить настоящую попойку и председателем пиршества избрать ваятеля Папия, который столько же был известен за превосходного застольного оратора, сколько и в качестве художника.

   Но хозяин Поллукса уверял, что он не может принять этой чести, так как она принадлежит достойнейшему из них - человеку, который за несколько дней перед этим вступил в пустой дворец и там, словно второй Девкалион*, вызвал к жизни таких благородных художников, здесь собравшихся, и многие сотни работников и притом создал их не из пластического камня, а из ничего. Добавив затем, что сам он умеет лучше владеть молотком и резцом, чем языком, и не научился искусству говорить застольные речи, Папий высказал пожелание, чтобы пирушкой руководил Понтий.

   ______________

   * Девкалион и жена его Пирра были единственными людьми, спасенными Зевсом от великого потопа. Чтобы возродить род людской, они, по совету дельфийского оракула, бросали позади себя камни. Из камней, брошенных Девкалионом, возникли мужчины, а из камней, брошенных Пиррой, - женщины.

  

   Но ему не было суждено довести свою рацею до конца, потому что в залу муз поспешно вошел дворцовый привратник Эвфорион, отец молодого Поллукса, с письмом в руке, которое он подал архитектору.

   - К безотлагательному прочтению, - сказал он при этом, кланяясь художнику с театральным достоинством. - Ликтор префекта вручил мне это послание, которому (если бы все шло согласно моим желаниям) суждено принести тебе счастье... Замолкните, паршивки, не то убью!

   Эта угроза, по тону плохо гармонировавшая с обращением, рассчитанным на слух великих художников, относилась к трем четвероногим грациям его жены, которые, против его воли, последовали за ним и с лаем прыгали теперь вокруг стола, где стояли скудные остатки съеденного ужина.

   Понтий любил этих собачонок и, раскрывая письмо префекта, сказал:

   - Приглашаю этих трех малюток в гости на остатки нашего ужина. Дай им только то, что им пригодно, Эвфорион, а что покажется тебе более приличным для твоего собственного желудка, то кушай на здоровье.

   Пока архитектор, сперва бегло, а потом более внимательно, читал принесенное послание, певец положил на тарелку несколько хороших кусочков для любимиц своей жены и наконец приблизил к своему орлиному носу блюдо с последним оставшимся паштетом.

   - Для людей или для собак? - спросил он своего сына, указывая пальцем на паштет.

   - Для богов, - отвечал Поллукс. - Отнеси его матушке. Она с удовольствием хоть раз вкусит амброзии*.

   ______________

   * Амброзия - пища богов.

  

   - Желаю весело провести вечер, - вскричал певец, поклонился осушавшим кубки художникам и вышел с паштетом и с своими тремя собачонками из залы. Пока он шагал по палате своими длинными ногами, Папий вновь поднял кубок и начал было:

   - Итак, наш Девкалион, наш Сверхдевкалион!..

   - Извини, - сказал Понтий, - если я перебью твою речь, начало которой обещало так много. Это письмо содержит в себе важные известия. На сегодня попойка окончена. Отложим же наш симпосий* и твою застольную речь.

   ______________

   * Симпосий - пир.

  

   - Это не застольная речь, ибо, если скромный человек...

   Но тут Понтий вторично перебил его:

   - Титиан пишет мне, что намерен приехать сегодня вечером на Лохиаду. Он может явиться каждую минуту, и притом не один, а с моим собратом по искусству - Клавдием Венатором из Рима. Он будет помогать мне своими советами.

   - Я еще никогда не слыхал этого имени, - сказал Папий, имевший обыкновение интересоваться и личностью, и произведениями других художников.

   - Это удивляет меня, - возразил Понтий, складывая двойную дощечку, содержащую в себе уведомление, что император приедет сегодня.

   - Понимает он что-нибудь?

   - Больше, чем все мы, - отвечал Понтий. - Это знаменитость.

   - Превосходно! - воскликнул Поллукс. - Я охотно смотрю на великих людей. Когда они глядят тебе в глаза, то всегда кажется, будто кое-что из их богатства переливается в тебя; тогда невольно расправляешь мышцы и думаешь: а хорошо бы когда-нибудь дорасти хотя бы до подбородка такого человека.

   - Только не предавайся болезненному честолюбию, - прервал Папий своего ученика тоном увещания. - Не тот достигает величия, кто становится на цыпочки, а тот, кто прилежно выполняет свой долг.

   - Он-то свой долг выполняет добросовестно... да и все мы тоже, - возразил архитектор и положил руку на плечо Поллукса. - Завтра с восходом солнца пусть каждый будет на своем посту. Ради моего коллеги всем вам надлежит явиться вовремя.

   Художники встали с выражением благодарности и сожаления.

   - Продолжение этого вечера еще за тобой, - крикнул один из живописцев, а Папий, прощаясь с Понтием, сказал:

   - Когда мы соберемся снова, я покажу тебе, что разумею под застольной речью. Она, вероятно, будет посвящена твоему римскому гостю.

   - Мне любопытно знать: что скажет он о нашей Урании? Поллукс хорошо выполнил свою часть работы, а я недавно уделил для нее один часок, который принесет ей пользу. Чем проще наш материал, тем больше я буду радоваться, если эта статуя понравится императору: ведь он сам немножко ваятель.

   - Что, если бы это услыхал Адриан? - вмешался один из живописцев. - Он желает прослыть гениальным, первым художником нашего времени. Говорят, что он велел лишить жизни великого архитектора Аполлодора*, который соорудил такие великолепные постройки для Траяна. А за что? За то, что этот превосходный человек поступил однажды с царственным пачкуном, как с плохим архитектором, и не захотел одобрить его план храма Венеры.

   ______________

   * Аполлодор из Дамаска (ок. 60-125 гг. н.э.) - знаменитый архитектор эпохи Траяна.

  

   - Сплетни! - возразил Понтий на это обвинение. - Аполлодор умер в темнице; но его заключение туда имеет мало связи с его приговором относительно работ императора... Извините меня, господа, я должен еще раз посмотреть мои чертежи и сметы.

   Архитектор удалился, но Поллукс продолжал начатый разговор.

   - Я только не понимаю, - сказал он, - каким образом человек, который одновременно занимается столькими искусствами, как Адриан, и при этом заботится о государстве и управлении, сверх того, страстный охотник и вдобавок предается разному ученому вздору, может снова собрать свои пять чувств, разлетевшихся в разные стороны, когда ему захочется употребить их исключительно на одно какое-нибудь искусство. В его голове должно образоваться нечто вроде только что уничтоженного нами салата, в котором Папий открыл три сорта рыбы, белое и черное мясо, устриц и еще пять других составных частей.

   - И кто же станет отрицать, - прервал его Папий, - что если талант - отец, а усидчивость - мать всякой художественной деятельности, то упражнение должно быть воспитателем художника? С тех пор как Адриан занимается ваянием и живописью, занятие этими искусствами вошло в моду везде и здесь тоже. В числе богатых молодых людей, посещающих мою мастерскую, есть весьма даровитые, но ни один из них не выполнил ничего настоящего, потому что гимнасий*, бани, бои перепелов, пиры и еще невесть что отнимают у них слишком много времени, так что из упражнений в искусстве ничего не выходит.

   ______________

   * Гимнасий - здание для обучения греческого юношества физическим упражнениям, с крытыми и открытыми помещениями, перистилем, банями и комнатами для ученых бесед (экседрами).

  

   - Да, - вставил один из живописцев, - без принуждения, без муки ученичества никто не дойдет до свободного и радостного творчества. Но в риторической школе, на охоте и на войне нельзя брать уроки рисования. Только тогда, когда ученик научится сидеть смирно и корпеть над работой по шести часов сряду, я начинаю верить, что из него выйдет что-нибудь порядочное. Не видал ли кто из вас какого-либо из произведений императора?

   - Я видел, - сказал мозаист. - Несколько лет тому назад мне была прислана по приказанию Адриана его картина. Я должен был снять с нее мозаичную копию. Она изображала плоды - дыни, тыквы, яблоки - и зеленые листья. Рисунок был посредственным; яркость красок переходила за пределы дозволенного, но композиция мне понравилась своей округленностью и полнотою. Большие плоды под пышными, сочными листьями имели в себе нечто столь чудовищное, как будто выросли в садах богини изобилия; но в целом все-таки чувствуется кое-что... При выполнении копии я смягчил несколько цвета. Вы можете видеть эту копию у меня. Она висит в зале моих рисовальщиков. Богатей Неальк велел в своей мастерской сделать по ее рисунку ковер, которым Понтий приказал обить стену рабочей комнаты вон там; а я ради нее истратился на красивую раму.

   - Скажи лучше - ради ее автора!

   - Или еще лучше - ввиду его возможного посещения твоей мастерской, - засмеялся самый разговорчивый из живописцев. - Не зайдет ли император и к нам? Я желал бы продать ему мою "Встречу Александра в храме Юпитера Аммона"*.

   ______________

   * Аммон - египетский бог, которого греки позднее отождествили с Юпитером. Оракул в храме Аммона (в ливийском оазисе) признал Александра Великого сыном Юпитера.

  

   - Надеюсь, что при назначении цены ты поступишь с ним по-товарищески, - с усмешкой заметил его собрат.

   - Я последую твоему примеру, - возразил первый.

   - При этом ты не прогадаешь, - воскликнул Папий, - ибо Евсторгий знает цену своим творениям. Впрочем, если Адриан будет делать заказы всем художникам, в искусстве которых он маракует немного, то ему понадобится особый флот для отправления в Рим своих покупок, - сказал Папий.

   - Говорят, - засмеялся Евсторгий, - что он среди поэтов - живописец, среди живописцев - ваятель, среди музыкантов - астроном, среди художников - софист, то есть что он с некоторым успехом занимается всеми искусствами и науками как побочным делом.

   В это время Понтий вернулся к художникам, окружившим стол, на котором стоял большой кувшин с разбавленным вином. Он услыхал последние слова живописца и, прервав его, заговорил:

   - Но, мой друг, ты забываешь, что между правителями, и не только нынешними, он - правитель в полнейшем значении этого слова. Конечно, каждый из вас превосходит его в своем искусстве, но как велик человек, который не с праздным любопытством, а серьезно и умело приближается ко всему, что только мог обнять ум и что только могло создать творческое воображение художника! Я знаю его, и мне известно, что он любит даровитых мастеров и старается поощрять их с царскою щедростью. Но у него есть уши повсюду, и он быстро становится неумолимым врагом каждого, кто раздражает его щепетильность. Поэтому сдерживайте теперь ваши вольные александрийские языки и помните, что мой коллега, которого я ожидаю из Рима, очень близко стоит к Адриану. Он его сверстник, даже похож на него, и не утаивает от императора ничего, что только слышит о нем. Итак, оставьте болтовню об Адриане и не судите дилетанта в пурпурной мантии строже, чем ваших богатых учеников, для произведений которых у вас с такой легкостью появляются на губах слова "премило", "удивительно", "прелестно", "прехорошенькая вещица". Не примите моего предостережения в дурном смысле. Вы понимаете, что я хочу сказать?

   Последние слова были произнесены тем тоном мужественной искренности, который был свойствен густому голосу Понтия и внушал полное доверие даже людям несговорчивым.

   Произошел обмен прощальных приветствий и рукопожатий, и художники оставили залу, а раб вынес сосуд с вином и вытер стол, на котором Понтий начал раскладывать свои планы и сметы.

   Но он недолго оставался один, потому что скоро возле него очутился Поллукс и сказал с комическим пафосом, приложив палец к носу:

   - Я выскочил из своей клетки, чтобы высказать тебе кое-что...

   - Что такое?

   - Близится час, когда я надеюсь воздать тебе за все благодеяния, в разное время оказанные тобой моему желудку. Мать моя может завтра предложить тебе капусту с колбасками. Раньше никак нельзя было, ибо единственный в своем роде колбасник, царь своего цеха, лишь раз в неделю готовит свои сочные цилиндрики. Несколько часов тому назад он закончил колбаски, а мать к завтраку разогреет благородное кушанье, заготовленное с нынешнего вечера. Ибо - истинно говорю тебе - лишь в подогретом виде оно становится идеалом этого рода произведений. Последующими за сим сластями мы опять-таки будем обязаны искусству моей матери, а веселяще-утомительной частью (то есть разгоняющим мрачные заботы вином) - моей сестре.

   - Я приду, - отвечал Понтий, - если наш гость оставит мне свободный часок, и заранее радуюсь вкусному блюду. Но, развеселый певун, что ты знаешь о мрачных заботах?

   - Да ты говоришь гекзаметром, - возразил Поллукс, - а я тоже от отца (который в часы, свободные от охранения ворот, поет и сочиняет) унаследовал досадную необходимость говорить ритмически, как только что-нибудь заденет меня за живое.

   - Сегодня ты был молчаливее, чем обыкновенно, и все же ты казался мне невероятно довольным. Не только твое лицо, но и весь ты, долговязый, с головы до пят выглядел как сосуд радости.

   - Да ведь и свет прекрасен! - воскликнул Поллукс, сладко потянулся и, сложив руки над головой, воздел их к небу.

   - Не произошло ли что-нибудь особенно для тебя приятное?

   - Этого и не надо, так как я живу здесь в прекраснейшем обществе, работа идет на лад и... зачем мне скрывать... нынче произошло и некое событие: я встретил старую знакомую.

   - Старую?

   - Я знаю ее уже шестнадцать лет; но когда я видел ее в первый раз, она еще лежала в пеленках.

   - Итак, этой почтенной приятельнице целых шестнадцать лет, самое большее - семнадцать. Благосклонен ли Эрот к счастливцу или счастье только шествует в его свите?

   Покуда архитектор задумчиво произносил этот вопрос, Поллукс внимательно прислушивался и сказал:

   - Что происходит там во дворе в такой поздний час? Слышишь ли ты густой лай большой собаки среди звонкого щебетания трех граций?

   - Это Титиан везет римского архитектора, - сказал Понтий в волнении. - Я пойду к нему навстречу. И еще раз говорю, мой друг, у тебя тоже александрийский язычок. Остерегайся шутить в присутствии этого римлянина над художественными произведениями императора. Повторяю тебе: человек, который едет теперь сюда, превосходит всех нас, и для меня нет ничего противнее, когда маленькие люди принимают важный вид, потому что им кажется, будто они нашли у великого человека больное местечко, которое на их крошечном теле случайно оказывается здоровым. Художник, которого я жду, велик, но император Адриан гораздо выше его. Иди за перегородку, а завтра я буду твоим гостем.

  

  

  

   Понтий накинул паллий поверх хитона, который он обыкновенно носил во время работы, и пошел навстречу повелителю мира, о прибытии коего известило его письмо префекта. Он был совершенно спокоен, и если его сердце билось сильнее, чем обыкновенно, то только потому, что он радовался новой встрече с удивительным человеком, личность которого производила на него глубокое впечатление.

   В сознании, что он сделал все, что только было в его силах, и не заслужил никакого порицания, он вышел через передние комнаты и главную входную дверь на двор, на котором множество рабов при свете факелов укладывали новые мраморные плиты.

   Ни эти люди, ни их надсмотрщики не обратили внимания на лай собак и на громкий разговор, послышавшийся возле домика привратника, так как работникам и их руководителям было обещано особое вознаграждение, если они, к удовольствию архитектора, вовремя окончат определенную часть новой каменной настилки. Никто из них не подозревал, кому принадлежал зычный голос, разносившийся от ворот по всему двору.

   Противные ветры задержали императора на пути, и его корабль вошел в гавань только около полуночи.

   Он приветствовал ожидавшего его Титиана как доброго старого друга, с сердечной теплотой и тотчас же сел с ним и с Антиноем в колесницу префекта. Его секретарь Флегон, врач Гермоген и раб Мастор должны были следовать за ним в другом экипаже вместе с багажом, в состав которого входили и походные кровати.

   Портовые сторожа вздумали было сердито преградить дорогу колеснице, во весь опор мчавшейся по темной дороге, и огромному догу, громким лаем нарушавшему ночную тишину, но, узнав Титиана, они почтительно посторонились.

   Послушные приказанию префекта, привратник и его жена не ложились спать, и как только певец услыхал стук приближавшейся колесницы, в которой ехал император, он поспешил к дворцовым воротам и отворил их.

   Развороченная мостовая и люди, занятые восстановлением ее, заставили Титиана и его спутников выйти из экипажа и пройти мимо самого домика Эвфориона.

   Адриан, от глаз которого не могло укрыться ничего, казавшегося ему достойным внимания, остановился перед широко отворенной дверью жилища привратника и заглянул в приветливую комнату, украшенную цветами, птицами и статуей Аполлона. На пороге стояла Дорида в новом платье, ожидая префекта. Титиан от души приветствовал ее; он привык обмениваться с нею несколькими веселыми и умными словами каждый раз, как посещал Лохиадский дворец.

   Собачонки уже заползли в свои корзинки, но, почуяв чужую собаку, с громким лаем кинулись мимо своей госпожи на двор, так что, отвечая на любезное приветствие своего покровителя, Дорида не раз была принуждена унимать Евфросину, Аглаю и Талию, выкликая их звонкие имена.

   - Великолепно, превосходно! - вскричал Адриан, указывая на внутренность дома. - Идиллия, настоящая идиллия! Кто мог бы ожидать, что найдет такой веселенький мирный уголок в самом беспокойном, самом хлопотливом городе империи.

   - Мы с Понтием тоже были изумлены при виде этого гнездышка и потому оставили его нетронутым, - сказал префект.

   - Понятливые люди понимают друг друга, и я благодарю вас за то, что вы пощадили этот домик, - сказал император. - Какое предзнаменование, какое благоприятное, в высшей степени благоприятное предзнаменование! Грации принимают меня здесь в старых стенах: Аглая, Евфросина, Талия.

   - Приветствую тебя, господин! - сказала префекту Дорида.

   - Мы являемся поздно, - заметил Адриан.

   - Это не беда, - засмеялась старуха.

   - Здесь, на Лохиаде, вот уже с неделю как мы и без того разучились отличать день от ночи, и притом хорошее никогда не приходит слишком поздно.

   - Сегодня я привез с собой достойнейшего гостя, - сказал Титиан, - великолепного римского архитектора Клавдия Венатора. Он только несколько минут тому назад сошел с корабля.

   - В таком случае глоток вина принесет ему пользу; есть хорошее мареотское* белое из виноградника моей дочери, что живет на берегу озера. Если твой друг желает оказать честь простым, скромным людям, то я попрошу его войти к нам. Не правда ли, господин, у нас чисто, а из кубка, который я подам ему, подобало бы пить самому императору? Кто знает, что найдете вы там, наверху, в этой ужасной суматохе?

   ______________

   * Белое, сладкое, очень хмельное вино, выделывавшееся из лоз, росших на берегу Мареотиды.

  

   - Я с удовольствием принимаю твое приглашение, матушка, - отвечал Адриан.

   Дорида наполнила кубок вином и сказала:

   - А вот вода для смешения.

   Император взял кубок работы Поллукса, с удивлением посмотрел на него и сказал, прежде чем поднес его к губам:

   - Мастерское произведение, матушка. Из чего же здесь будет пить император, если привратники употребляют такие сосуды? Кто выполнил эту превосходную работу?

   - Мой сын вырезал этот кубок для меня в свободные часы.

   - Он дельный скульптор, - прибавил Титиан.

   Выпив вино с большим удовольствием, император поставил кубок на стол и сказал:

   - Отличное питье. Благодарю тебя, матушка!

   - И я тебя за то, что ты называешь меня матерью. Нет более прекрасного названия для женщины, которая вырастила хороших детей, а у меня их трое, и их не стыдно показать.

   - Так желаю тебе счастья для них, моя матушка, - сказал император. - Мы еще увидимся, потому что я останусь на несколько дней здесь, на Лохиаде.

   - Теперь, среди этой суматохи?

   - Этот великий архитектор, - сказал Титиан в пояснение, - будет помогать Понтию.

   - Понтий не нуждается ни в чьей помощи! - вскричала старуха. - Это человек крепкого закала. Его предусмотрительность и энергия, по словам моего сына, несравненны. Да и сама я видела, как он распоряжался, а я умею различать людей.

   - А что тебе в нем более всего понравилось? - спросил Адриан, которому пришлось по сердцу непринужденное обращение умной старухи.

   - Он ни на минуту не теряет спокойствия при всей этой спешке. Говорит не больше и не меньше, чем нужно, умеет быть строгим, где это необходимо, и ласков с нижестоящими. На что он способен как художник, об этом я не могу судить, но знаю наверное, что он действительно дельный человек.

   - Я сам его знаю, - сказал император, - и ты правильно его описываешь; но мне он показался несколько строже.

   - Как мужчина, он должен уметь быть твердым. Но он тверд только там, где нужно; а каким добрым он может быть - это он нам показывает ежедневно. Когда часто сидишь одна, то видишь его отношение. И вот я заметила: кто надменен и крут с маленькими людьми, тот и сам не больно велик, ибо он считает нужным так поступать из опасения, как бы его не сочли таким же ничтожным, как тот бедняк, с которым он имеет дело. Кто чего-нибудь стоит, тот знает, что его сразу отличат, даже если он обращается с нашим братом как с равным. Так поступают Понтий и высокородный наместник, а также и ты, его друг. Что ты приехал - это хорошо, но, как сказано, наш архитектор управился бы и без тебя.

   - Ты, по-видимому, не особенно высокого мнения о моей будущей работе; это огорчает меня, потому что ты прожила жизнь с открытыми глазами и научилась правильно судить о людях.

   Тут