Эберс Георг - Император

того легиона и со своими британскими рабами по Канопской улице, он был задержан собравшейся толпой, которая осаждала дом Аполлодора.

   Претор встречал его у префекта и знал как одного из богатейших и умнейших между александрийцами.

   Нападение на его дом возмутило римлянина; но он, наверное, не остался бы праздным зрителем даже в том случае, если бы осаждаемый дом принадлежал не такому уважаемому человеку, а какому-нибудь беднейшему и презреннейшему христианину.

   Римлянину было ненавистно и невыносимо всякое беззаконие, всякое посягательство на существующий порядок, и он не мог бы праздно смотреть, как чернь в мирное время нападает на собственность и угрожает жизни спокойного и достопочтенного гражданина.

   Этот необузданный, предающийся расслабляющим наслаждениям человек был на войне и повсюду, где это требовалось, столь же осмотрителен, как и мужественен.

   Он узнал, что затеяла возбужденная толпа, и тотчас же подумал о средствах и способах помешать исполнению ее преступного намерения.

   Нарушители мира уже ломились в дверь еврейского дома, уже несколько парней стояли с горящими факелами на кровле колоннады. Нужно было в одно мгновение сообразить, что делать. К счастью, Вер обладал способностью быстро думать и действовать.

   В нескольких решительных словах он попросил трибуна Луция Альбина поспешить к ветеранам и привести их сюда к нему на помощь. Затем он приказал своим сильным рабам проложить ему путь к воротам осаждаемого дома. Скоро эта задача была выполнена; но как велико было его изумление, когда он нашел здесь императора!

   Император стоял среди толпы и именно в ту минуту, как появился претор, вырвал факел из руки рассвирепевшего портного.

   Вслед за тем он громким, далеко раздававшимся голосом приказал александрийцам, не привыкшим выслушивать могущественные императорские повеления, оставить их бессмысленное намерение.

   Свистки, рев, насмешки заглушили слова повелителя.

   Когда Вер приблизился к нему со своими рабами, несколько пьяных египтян уже подошли, чтобы схватить непрошеного наставника.

   Претор загородил им дорогу.

   Прежде всего он шепнул Адриану: "Пусть Зевс управляет миром, а спасение еврейского дома предоставит более незначительным смертным. Через несколько минут здесь будут солдаты". Затем он громко закричал:

   - Прочь, ты, софист! Твое место за книгой в Музее или в храме Сераписа, а не здесь, между разумными людьми. Прав ли я, македонские граждане, или не прав?

   Поднялся одобрительный говор, к которому присоединился громкий смех, когда Вер, после того как Адриан удалился, продолжал:

   - У него борода, как у императора, и поэтому и жесты у него такие, как будто он носит багряницу! Вы хорошо сделали, что дали ему уйти, потому что его жена и дети ждут его с супом.

   Во время своих веселых похождений Вер часто смешивался с толпой и умел обращаться с ней. Если бы ему удалось теперь задержать толпу до появления солдат, его игра была бы выиграна.

   Там, где это было нужно, Адриан вел себя как герой; но здесь, где нельзя было приобрести славу, он предоставил Веру успокоить народ.

   Как только император удалился, Вер взобрался на плечи своих рабов.

   Его красивое, приветливое лицо возвышалось над толпой.

   Скоро его узнали, и несколько голосов из народа закричали:

   - Ба, сумасшедший римлянин! Претор! Поддельный Эрот!

   - Он самый, македонские граждане, он самый, - отвечал Вер громко, - и я хочу рассказать вам одну побасенку.

   - Слушайте, слушайте! В дом еврея! После, после; теперь дайте говорить поддельному Эроту! Я разобью тебе зубы, мальчишка, если ты не замолчишь! - кричали яростно в толпе.

   Любопытство послушать знатного господина и бешенство народа боролись между собой.

   Наконец первое, по-видимому, одержало верх; шум утих, и претор начал:

   - Одному ребенку подарили десять барашков из хлопчатой бумаги - хорошенькие вещицы, какие продают старухи в Эмпориуме.

   - В дом к еврею! Нам не нужно детских сказок! Тише вы! Слушайте, от барашков римлянин перейдет к волкам. Вовсе не волк, это будет волчица! - кричали в толпе.

   - Не накликайте косматого зверя, - засмеялся Вер, - а лучше послушайте дальше. Итак, мальчик красиво расставил барашков друг возле друга. Он был сын ткача. Есть между вами какой-нибудь ткач? Ты? Ты? И ты тоже, что там, позади? Если бы я не был сыном своего отца, я пожелал бы быть александрийским ткачом. Нечего вам смеяться! Но вернемся к барашкам. Хорошенькие куколки все были чистейшего белого цвета; только один барашек - весь в противных черных пятнах, которые очень не нравились мальчику. Мальчик пошел к очагу, достал там горящий уголь и вздумал сжечь маленькое чудовище, чтобы у него остались только совсем красивые барашки. Ягненочек загорелся, и как только огонь охватил деревянный остов игрушки, через окно подул сквозной ветер, он погнал пламя на других барашков, и в один миг все они превратились в пепел. Тогда мальчик подумал: "Ах, если бы я оставил безобразного барашка в покое! Чем теперь я буду играть?" И он заплакал. Но этим дело не кончилось, вышло кое-что похуже. Между тем как малютка отирал глаза, пламя пошло дальше, уничтожило ткацкий станок, шерсть, паклю, готовые ткани, весь дом его отца, родной город мальчика, а с ним, кажется, и самого мальчика. Так вот, любезные друзья и македонские граждане, подумайте об этом немножко. Те из вас, у кого есть имущество, поймут смысл моей истории.

   - Прочь факел! - закричала жена продавца угольев.

   - Он прав; из-за еврея вы подвергаете весь город опасности! - крикнул сапожник.

   - Безумцы уже швыряют головни!

   - Эй вы, там, наверху! Бросьте только еще раз, так я вам переломаю ребра! - угрожал продавец кудели.

   - Не надо поджигать! - рявкнул портной. - Ломайте дверь и вытащите еврея!

   Это предложение вызвало целую бурю одобрения, и толпа хлынула к дому Аполлодора. Никто уже не слушал Вера.

   Претор соскочил с плеч своих рабов, встал перед воротами дома и вскричал:

   - Именем императора, именем закона оставьте этот дом в покое!

   Предостережение римлянина звучало очень строго, и по всему было видно, что в эту минуту с ним нельзя было шутить.

   Но среди всеобщего шума только немногие слышали его приказание, и яростный портной осмелился схватить претора за пояс, чтобы с помощью своих единомышленников оттащить его от двери. Однако же ему пришлось дорого поплатиться за свою отвагу: кулак Вера ударил его в лоб так сильно, что он упал, точно пораженный громом. Один из британцев повалил колбасника, и дело дошло бы до ужасной рукопашной свалки, если бы к теснимому толпой римлянину не подоспела с двух сторон помощь.

   Сперва появились ветераны с несколькими ликторами, а вскоре затем Вениамин, старший сын Аполлодора, который, проходя по Канопской улице со своими товарищами, увидал, что угрожало дому его отца.

   Подобно ветру, разгоняющему бегущие облака, солдаты рассеяли толпу, а молодой еврей увлек своих товарищей вперед и, размахивая тяжелым тирсом, так мужественно и энергично прокладывал себе дорогу сквозь толпу, охваченную внезапным страхом, что достиг двери отцовского дома лишь немногим позднее ветеранов.

   Ликторы начали стучаться в дверь, но так как никто не отпирал, то они с помощью солдат сломали запоры, чтобы держать караул в осаждаемом доме и охранять его от яростной толпы.

   Трибун и Вер вошли с вооруженными солдатами в жилище еврея, а за ними скоро появился и Вениамин со своими друзьями, молодыми греками, с которыми он ежедневно встречался в бане или в гимнасии.

   Аполлодор и его гости высказали Веру свою благодарность, и когда старая домоправительница еврейка, которая из своего тайного убежища под кровлей видела и слышала все, что произошло перед домом ее хозяина, вошла в комнату мужчин и дала подробный отчет о беспорядках на улице, то претор был осыпан изъявлениями признательности. Какими яркими красками сумела старуха расписать свой рассказ!

   Она еще говорила, когда вернулась домой Йемена, прекрасная дочь Аполлодора; и не успела та, плача от волнения, кинуться на шею к отцу, как экономка схватила ее за руку, подвела к Веру и вскричала:

   - Вот этот благородный господин - да будет над ним благословение Всевышнего! - подверг опасности свою жизнь, чтобы спасти нашу. Он позволил разорвать на себе эту прекрасную одежду ради нас, и каждая дочь Израиля должна бы с сердечным чувством поцеловать его изорванный хитон, который драгоценнее всех богатейших праздничных одежд в глазах Господа.

   Старуха прижала хитон претора к губам и хотела заставить и Йемену сделать то же, но Вер не допустил этого и вскричал со смехом:

   - Как могу я позволить моему хитону принять этот поцелуй? Я сам едва ли достоин того, чтобы меня коснулись подобные уста.

   - Поцелуй его, поцелуй его! - вскричала старуха.

   Но претор взял голову покрасневшей девушки обеими руками, прижал губы к ее лбу и весело сказал:

   - Теперь я щедро вознагражден за все, что мне было дано сделать для тебя, Аполлодор!

   - А мы, мы, - вскричал Гамалиил, - а я и первородный сын моего брата поручаем великому богу наших отцов вознаградить тебя за то, что ты сделал для нас!

   - Кто вы? - спросил Вер, в котором пророческая фигура достойного старца и одухотворенное лицо его племянника вызвали удивление.

   Аполлодор сообщил ему, до какой степени рабби стоит выше своих единоверцев в знании закона и в истолковании тайного учения своего народа, передаваемого из уст в уста и называемого каббалою, и как далеко Симеон Бен-Иохай превосходит всех астрологов своего времени. Он упомянул о пресловутом астрологическом сочинении под названием "Созар", автором которого был этот молодой человек, и не преминул прибавить, что племянник Гамалиила обладает способностью даже предсказывать положение звезд в последующие ночи.

   Вер слушал Аполлодора с все возрастающим вниманием и пристально смотрел на Бен-Иохая, который прерывал речь хозяина разными внушенными скромностью возражениями.

   Претор вспомнил о приближавшемся дне своего рождения и о том, что в ночь, предшествующую этому дню, Адриан будет наблюдать положение созвездий. То, что узнает из этого наблюдения император, должно решить и судьбу его собственной жизни.

   Должна ли эта роковая ночь приблизить его к величайшей цели его честолюбия или же удалить от нее?

   Когда Аполлодор замолчал, Вер протянул руку молодому ученому и сказал:

   - Я рад, что встретился с человеком таким значительным и таким сведущим, как ты. Чего бы я не дал за то, чтобы хоть на несколько часов обладать твоими знаниями!

   - Они - твои, - отвечал астролог. - Располагай моим знанием, моим прилежанием, моим временем; предложи мне столько вопросов, сколько пожелаешь. Мы до такой степени у тебя в долгу...

   - Вы не должны смотреть на меня как на своего заимодавца, - прервал ученого претор. - И вы даже не обязаны мне благодарностью. Я познакомился с вами только после вашего спасения и выступил против толпы и ее бесчинств не ради какого-нибудь определенного человека, а во имя порядка и закона.

   - Ты был так добр, что защитил нас, - возразил Бен-Иохай, - не будь же так суров, чтобы пренебречь нашею благодарностью.

   - Она делает мне честь, мой ученый друг, клянусь всеми богами, она делает мне честь, - отвечал Вер. - И в самом деле, очень возможно, что... может быть... Не будешь ли ты так добр, не проводишь ли меня вот туда, к бюсту Гиппарха? С помощью науки, которая обязана ему столь многим, может быть, ты окажешь мне важную услугу.

   Когда они вдвоем, отделавшись от других, остановились перед мраморной статуей великого астронома, Вер спросил:

   - Ты знаешь, каким способом император узнает вперед судьбу людей по звездам?

   - В точности.

   - Через кого?

   - Через Аквилу*, ученика моего отца.

   ______________

   * Аквила - еврейский прозелит, родом из Понта, переведший Библию на греческий язык. Адриан поручил ему постройку Элии Капитолины.

  

   - Можешь ли ты вычислить, что предскажут ему звезды в ночь на тридцатое декабря о судьбе одного человека, который родился в эту ночь и гороскоп которого у меня есть?

   - На этот вопрос можно ответить "да" только условно.

   - Что препятствует тебе дать безусловно утвердительный ответ?

   - Непредвиденные явления на небе.

   - Они бывают часто?

   - Нет, скорее их можно назвать необычайными.

   - Может, и мое счастье не принадлежит к числу обыкновенных; и я прошу тебя вычислить для меня по способу Адриана, что в данную ночь возвестит небо тому, чей гороскоп принесет тебе мой раб завтра самым ранним утром.

   - С удовольствием.

   - В какой срок ты можешь окончить эту работу?

   - Самое большее - в четыре дня; может быть, даже и раньше.

   - Превосходно! Но еще одно: считаешь ли ты меня мужественным?

   - Имел ли бы я причину быть благодарным тебе, если бы ты не имел мужества?

   - Хорошо. Так ты не скрывай от меня ничего, даже самого страшного, что могло бы отравить жизнь и сломить мужество какого-нибудь другого человека. Все, что только ты прочтешь в книге небес, - малое и великое, хорошее и дурное - все я желаю слышать.

   - Я не утаю от тебя ничего, решительно ничего.

   Претор протянул Бен-Иохаю правую руку и сильно пожал нежную, изящную руку еврея.

   Уходя, он предварительно условился с Бен-Иохаем насчет того, каким образом тот должен уведомить его об окончании своей работы.

   Аполлодор, его гости и дети проводили претора до ворот. Не хватало юного Вениамина. Он сидел с друзьями в столовой своего отца и угощал их старым вином в благодарность за оказанную помощь.

   Гамалиил слышал их веселые крики и пение. Он указал на комнату и, пожимая плечами, сказал хозяину:

   - Они благодарят бога наших отцов по-александрийски.

   Возле дома Аполлодора господствовала теперь тишина, прерываемая только звонкими шагами ликторов и солдат, которые стояли перед ним на страже с оружием в руках.

   На одной из боковых улиц претор встретил портного, которого перед тем сбил с ног ударом кулака, колбасника и других зачинщиков нападения на дом еврея.

   Их вели как арестованных к начальнику ночной стражи.

   Вер охотно возвратил бы им свободу, но он знал, что император спросит, что сделано с нарушителями спокойствия, и потому предоставил их собственной участи. В другое время он, наверное, отправил бы их домой без наказания; теперь же он весь находился во власти чувства, которое было сильнее его добросердечия и легкомыслия.

  

  

  

   В Цезареуме претора ожидал старший камерарий*, чтобы отвести его к Сабине, которая желала с ним говорить, несмотря на поздний час.

   ______________

   * Камерарий - заведующий дворцовым имуществом.

  

   Войдя в комнату своей благодетельницы, Вер нашел ее в большом волнении.

   Она не лежала, как обыкновенно, на своих подушках, а большими не женскими шагами ходила взад и вперед по обширной комнате.

   - Хорошо, что ты пришел! - вскричала она навстречу претору. - Лентул говорил, что встретил раба Мастора, и Бальбилла уверяет... но ведь это невозможно!

   - Они думают, что император здесь? - спросил Вер.

   - Они сказали это и тебе тоже?

   - Нет. Я не имею обыкновения медлить, когда ты зовешь меня и когда есть что-нибудь важное, что нужно рассказать. Итак, недавно... Но ты не должна пугаться.

   - Только без лишних слов.

   - Недавно я встретил...

   - Кого?

   - Адриана.

   - И ты не ошибаешься? Ты видел его?

   - Вот этими глазами.

   - Неслыханно, недостойно, постыдно! - вскричала Сабина так громко и запальчиво, что сама испугалась резкого звука своего голоса. Ее высокая сухая фигура дрожала от волнения, причем всякому другому она показалась бы в высшей степени непривлекательной, неженственной и отталкивающей, но Вер с детства привык смотреть на нее более ласковыми глазами, чем другие люди, и она внушала ему сострадание.

   Есть женщины, которые напоминают увядшие цветы, потухающие светильники, исчезающие тени, и они не лишены прелести; но крепко сложенная, жестко-угловатая Сабина не обладала ни в малейшей степени гибкой нежностью этих милых существ.

   Слабость, которую она выставляла напоказ, плохо шла ей, и в особенности была ей не к лицу тогда, когда, как в этот час, грубая жесткость ее озлобленной души выказывалась с безобразной откровенностью.

   Она была глубоко возмущена оскорблением, которое нанес ей супруг.

   Не довольствуясь тем, что он устроил для себя дом, обособленный от ее дома, он проживал в Александрии, не уведомив ее о своем прибытии. Руки ее дрожали от волнения, и, запинаясь, она велела претору приказать принести ей успокоительное лекарство.

   Когда он вернулся, она лежала уже на диване, лицом к стене, и сказала жалобным тоном:

   - Меня знобит. Накинь на меня вон то покрывало. Я несчастное, оскорбленное существо.

   - Ты слишком чувствительна и слишком близко принимаешь все к сердцу, - осмелился возразить претор.

   При этих словах она привскочила на постели, полная негодования.

   Она прервала Вера и подвергла его строгому допросу, точно он был обвиняемым, а она судьей.

   Скоро она узнала, что Вер встретил раба Мастора, что ее муж живет на Лохиаде, что он, переодетый, принимал участие в празднике и подвергался серьезной опасности перед домом Аполлодора.

   Она заставила Вера рассказать также, каким образом он спас еврея и кого встретил в его жилище, и осыпала его горькими упреками за безумное легкомыслие, с каким он из-за какого-то жалкого еврея рисковал своею жизнью, забывая, что предназначен судьбою для высочайшей цели.

   Претор не прерывал ее. Наконец он наклонился, поцеловал ее руку и сказал:

   - Твое доброе сердце предвидит для меня то, на что я сам не смею надеяться. Что-то мерцает на горизонте моего будущего. Есть ли это вечернее зарево моего заходящего счастья или розовая утренняя заря моего будущего - кто может знать? Я жду терпеливо. Что предопределено в ближайшее время, все должно решиться.

   - Да, и настанет конец этой неизвестности, - прошептала Сабина.

   - Ляг теперь и попробуй заснуть, - сказал Вер со свойственной его голосу, проникавшей до сердца искренностью. - Полночь прошла, а врач не раз запрещал тебе ложиться спать слишком поздно. Прощай, пусть приснятся тебе прекрасные сны, и пусть ты останешься для меня, мужчины, тем, чем ты была для ребенка и юноши.

   Сабина отняла у него руку, которую он схватил, и сказала:

   - Ты не должен меня оставлять! Ты мне нужен! Я не могу теперь обойтись без твоего присутствия.

   - До завтра; всегда, всегда я буду оставаться при тебе, если ты позволишь.

   Императрица снова протянула ему правую руку и тихо вздохнула, когда он опять наклонился к ее руке и долго не отрывал от нее своих губ.

   - Ты мой друг, Вер, мой друг; да, я знаю это, - сказала она, прерывая наконец молчание.

   - О Сабина, моя мать! - отвечал он серьезно. - Ты избаловала меня своей добротой, когда я был еще ребенком, и что могу я сделать, чтобы отблагодарить тебя за все это?

   - Оставайся в своих отношениях ко мне таким, каким был сегодня. Останешься ли ты таким всегда, во всякое время, как бы ни сложилась твоя судьба?

   - В счастье и в несчастье всегда буду тем же, всегда твоим другом, готовым отдать жизнь за тебя.

   - Не считаясь с волей моего мужа и даже если бы ты думал, что не нуждаешься больше в моей благосклонности?

   - Всегда, потому что без нее я жалок, без нее я ничто.

   Императрица глубоко вздохнула и высоко приподнялась на подушках.

   Она приняла великое решение и сказала медленно, выразительно, оттеняя каждое слово:

   - Если в ночь твоего рождения не произойдет на небе ничего неслыханного, то ты будешь нашим сыном, ты будешь преемником и наследником Адриана, - клянусь в этом!

   В ее голосе звучало что-то торжественное, и ее маленькие глаза были широко раскрыты.

   - Сабина, мать, дух-хранитель моей жизни! - вскричал Вер и опустился перед ее постелью на колени.

   Глубоко тронутая, она посмотрела в его прекрасное лицо, приложила руки к его вискам и запечатлела поцелуй на его темных волосах.

   Ее сухие глаза, не привыкшие к слезам, светились каким-то влажным блеском, и таким мягким, умоляющим тоном, какого еще никто никогда не слыхал от нее, она сказала:

   - Даже и в счастье, даже после усыновления, даже когда ты будешь носить багряницу, ты останешься таким же, как сегодня? Да? Скажи мне "да"!

   - Всегда, всегда! - вскричал Вер. - И когда наше желание исполнится...

   - Тогда, тогда... - прервала его Сабина, и мороз пробежал по ее жилам, - тогда ты все-таки останешься для меня тем же, что сейчас; но, разумеется, разумеется... храмы пустеют, когда смертным нечего больше желать.

   - О нет, тогда, тогда приносятся благодарственные жертвы богам, - возразил Вер и посмотрел на императрицу; но Сабина уклонилась от его улыбавшегося взгляда и вскричала боязливо и тревожно.

   - Никакой игры словами, никакого празднословия! Ради богов, не теперь! Потому что эта ночь среди других ночей то же, что освещенный храм среди домов, даже более - это солнце среди других небесных светил. Ты не знаешь, что я чувствую, я сама едва ли знаю это! Теперь, только теперь никаких праздных слов!

   Вер смотрел на Сабину со все возраставшим удивлением.

   Она всегда была к нему добрее, чем к остальным людям, и он чувствовал себя связанным с нею узами благодарности и прекрасными воспоминаниями детства. Будучи еще ребенком, он из всех своих сверстников был единственным мальчиком, который не только совсем не боялся ее, но даже привязался к ней. Но теперь... Кто когда-либо видел Сабину такою? Неужели это та самая неприятная, язвительная женщина, сердце которой, казалось, было наполнено желчью и язык которой подобно кинжалу наносил раны каждому, к кому она обращалась? Неужели это та самая Сабина, которая, правда, была дружески расположена к нему, но вообще не любила никого, не исключая даже самой себя?

   Не обманывается ли он?

   Слезы - настоящие, искренние, неподдельные слезы - наполнили ее глаза, когда она продолжала:

   - Вот я лежу здесь, бедная, болезненная женщина, страдающая душою и телом, как будто я вся покрыта ранами. Каждое прикосновение, каждый взгляд и голос большинства людей причиняют мне боль. Я стара, гораздо старше, чем ты думаешь, и так несчастна, так несчастна, что вы все не можете и представить себе! Ни ребенком, ни молодой женщиной я не была счастлива, а как жена - вечные боги! - за каждое ласковое слово, которым удостаивал меня Адриан, я заплатила тысячью унижений.

   - Он всегда оказывал тебе уважение, - прервал ее Вер.

   - Перед вами, перед людьми! Но какое мне дело до его уважения! Я имею право требовать почтения, поклонения от миллионов, и оно воздается мне. Любви, любви, хоть немножко бескорыстной любви желаю я; и если бы только я была уверена, если бы только я смела надеяться, что ты даришь ее мне, то я отблагодарила бы тебя всем, что имею, тогда этот час был бы самым благословенным часом в моей жизни.

   - Как можешь ты сомневаться во мне, мать, моя искренне любимая мать!

   - Вот это мне приятно, вот это приносит мне отраду, - отвечала Сабина. - Твой голос никогда не кажется мне слишком громким, и я верю тебе, могу верить. Этот час делает тебя моим сыном, делает меня матерью.

   Умиление, смягчающее сердце умиление оживляло очерствевшую душу Сабины и светилось в ее глазах.

   Она чувствовала себя подобно молодой женщине, у которой родилось дитя и которой голос сердца поет радостно: "Это дитя живет, оно мое собственное, а я - я мать этого человека".

   Счастливым взглядом она посмотрела на Вера и воскликнула:

   - Дай мне руку, мой сын, помоги мне встать, я не хочу лежать дольше. Как у меня хорошо на душе! Да, это блаженство, которое дается другим женщинам, прежде чем они поседеют! Но, дитя, милый, единственный мальчик, ты все-таки не должен любить меня совершенно как мать! Я слишком стара для нежного воркования; но мне было бы невыносимо также и то, если бы ты не оказывал мне ничего, кроме сыновнего почтения. Нет, нет, ты должен быть моим другом, которому его сердце говорит, чего я желаю, который может сегодня со мною смеяться, завтра печалиться и в котором я замечаю, что он радуется, когда его взгляд встречается с моим. Теперь ты мой сын, а скоро ты будешь и называться моим сыном. Но довольно хорошего для одного вечера. Ни единого слова больше! Этот час похож на законченное образцовое произведение живописца. Каждый добавочный мазок может только повредить красоте картины. Ты можешь поцеловать меня в лоб, и я поцелую твой; теперь иди спать, а завтра, проснувшись, я скажу тебе, что у меня есть нечто, ради чего стоит жить, есть дитя, есть сын!

   Оставшись одна, императрица подняла руку вверх, чтобы молиться, но не нашла в своем сердце ни одного слова благодарности.

   Правда, она насладилась одним часом неподдельного счастья, но как много дней, месяцев и лет, лишенных радости и полных страдания, лежали позади!

   Едва признательность дружески постучалась в ее душу, тотчас же эта душа возмутилась против нее с самым горьким негодованием. Что значил какой-нибудь один хороший час в сравнении со всей испорченной жизнью?

   Безумная женщина! Она никогда не сеяла любви, а теперь упрекала богов в скупости и жестокости за то, что они не дали ей до сих пор собрать жатву.

   Веселый и полный надежды, Вер оставил ее; правда, преобразившееся существо Сабины тронуло его сердце; правда, он желал остаться ей верным и после усыновления; его глаза блестели. Однако же они блестели не так, как у счастливого сына; они сверкали, как глаза бойца, который может смело надеяться на победу.

   Его жена, несмотря на поздний час, еще не ложилась в постель.

   Она слышала, что по возвращении домой он позван был к императрице, и дожидалась его с некоторым беспокойством, потому что не привыкла к тому, чтобы от Сабины исходило что-нибудь хорошее.

   Быстрые шаги ее мужа громко раздались в каменных стенах спавшего дворца. Она услыхала их издали и пошла навстречу ему.

   Сияющий, взволнованный, с раскрасневшимися щеками, он протянул к ней обе руки.

   Она была так красива в своей ночной одежде из тонкой белой ткани, а его сердце было так полно, что он прижал ее к груди с такой же нежностью, как в вечер после свадьбы. Она тоже любила его теперь не менее, чем тогда, и в сотый раз чувствовала себя счастливою от того, что этот неверный повеса, как шкипер после дальнего плавания, стремящийся в родную гавань, постоянно возвращается в ее объятия, к ее неизменно верному сердцу.

   - Луцилла, - вскричал он, освобождаясь от ее объятий, - Луцилла, вот это была ночь! Я всегда судил о Сабине иначе, чем все вы, и с благодарностью чувствовал, что она расположена ко мне. Теперь все между нами выяснилось вполне. Она назвала меня своим милым сыном, а я ее - своею матерью. Я буду ей благодарен за это; и пурпур, пурпур принадлежит нам! Ты будешь супругой цезаря Вера, будешь наверное, если императора не устрашат какие-либо небесные знамения!

   В быстрых словах, которые отзывались не только самоуверенностью счастливого игрока, но также чувством умиления и благодарности, он описал ей все, что пережил у Сабины.

   Его свежая, уверенная радость заставила умолкнуть сомнения Луциллы и ее страх перед чем-то огромным, что, маня и угрожая, подходило к ней все ближе и ближе.

   Перед своими удивленными глазами она видела милого ей человека, видела своего мужа на императорском троне, а себя - в сияющей диадеме той женщины, которую ненавидела всеми силами души.

   Дружеское расположение ее мужа к императрице, верная привязанность, соединявшая его с нею с детских лет, не беспокоили ее. Но женщины готовы предоставить своему избраннику всякое счастье, всякий дар, только не любовь какой-либо другой женщины, и прощают ей скорей ненависть и преследование, чем эту любовь.

   Луцилла была глубоко взволнованна, и одна мысль, которая несколько лет таилась в глубине ее сердца, оказалась в этот день могущественнее сдерживавшей ее силы.

   Адриана считали убийцею ее отца, но никто не мог утверждать с уверенностью, что именно он, а не другой кто-нибудь умертвил благородного Нигрина*.

   ______________

   * Нигрин был заподозрен в заговоре против Адриана, которого он собирался убить во время охоты.

  

   В этот час ее душу с новой силой взволновало старое подозрение, и, подняв правую руку как бы для клятвы, она вскричала:

   - О, судьба, судьба! Мой муж - наследник человека, который умертвил моего отца!

   - Луцилла, - прервал ее Вер, - думать об этом ужасе - нехорошо, а говорить - безумие. Не говори этого в другой раз никогда, а меньше всего сегодня. Пусть то, что, может быть, случилось прежде, не губит настоящего и будущего, которое принадлежит нам и нашим детям.

   - Нигрин был дедом этих детей! - вскричала римлянка с пылавшими глазами.

   - То есть тебе хотелось бы влить в их души желание отомстить императору за смерть твоего отца?

   - Я - дочь удушенного!

   - Но ты не знаешь убийцы, а пурпур все же дороже одной жизни, потому что за него часто платят многими тысячами жизней. И затем, Луцилла... Ты ведь знаешь, что я люблю веселые лица, а у мщения мрачное чело. Позволь нам быть счастливыми, о супруга цезаря! Завтра я расскажу тебе многое еще, а теперь я должен отправиться на великолепный ночной пир, который дает в мою честь сын богача Плутарха. Я не могу оставаться с тобой, право, не могу; меня ждут уже давно. Когда мы снова будем в Риме, то никогда не говори детям о старых мрачных историях, - я не хочу этого!

   Когда Вер со своими несшими факелы рабами проходил через сад Цезареума, он увидел свет в комнате, где жила поэтесса Бальбилла, и весело крикнул ей вверх:

   - Добрый вечер, прекрасная муза!

   - Доброй ночи, поддельный Эрот.

   - Ты украшаешь себя чужими перьями, поэтесса, - сказал он, смеясь. - Не ты, а злые александрийцы изобрели это имя.

   - О, и еще лучшие имена, - крикнула она ему вниз. - Чего только я не видела и не слышала сегодня, это просто невероятно!

   - И ты используешь это в своих стихах?

   - Лишь немногое, и то только в сатире, которую я намерена направить против тебя.

   - Я трепещу.

   - Надеюсь, от радости. Мое стихотворение обещает передать твое имя потомству.

   - Это правда; и чем злее будут твои стихи, тем неизбежнее последующие поколения будут думать, что Вер был Фаоном* Сафо-Бальбиллы и что отвергнутая любовь наполнила злобой нежную поэтессу.

   ______________

   * Фаон - красивый юноша, пленивший, согласно легенде, поэтессу Сафо на склоне ее молодости. Не встретив взаимности, она якобы бросилась со скалы.

  

   - Благодарю за это предостережение; по крайней мере, сегодня ты находишься в безопасности от моих стихов, потому что я устала до обморока.

   - Ты рискнула показаться на улице?

   - Это было безопасно, потому что у меня был надежный проводник.

   - Можно спросить - кто?

   - Почему нет? С нами был архитектор Понтий.

   - Он знает город.

   - И я с ним не побоялась бы сойти в преисподнюю подобно Орфею*.

   ______________

   * Орфей (греч. миф.) - легендарный поэт и певец, потеряв супругу Эвридику, умершую от укуса змеи, спустился в преисподнюю и своим пением так умилил богиню Персефону, что та согласилась отпустить с ним Эвридику обратно на землю.

  

   - Счастливый Понтий!

   - Еще более счастливый Вер!

   - Как мне понимать эти слова, очаровательная Бальбилла?

   - Бедного архитектора допускают к себе в качестве хорошего проводника, тебе же принадлежит все сердце твоей прекрасной супруги Луциллы.

   - И ей - мое, насколько его не наполняет Бальбилла. Приятного сна, суровая муза!

   - Дурного сна, неисправимый демон! - крикнула девушка и быстро задернула занавеску.

  

  

  

   Человеку, которого постигло несчастье, его будущая жизнь представляется, пока длится ночь, подобной безграничному морю, где он носится, как потерпевший кораблекрушение. Но как только рассеивается тьма, ласковый день указывает ему вблизи на спасительную лодку, а вдали - на гостеприимные берега.

   Так и бедный Поллукс всю ночь до утра провел с открытыми глазами, испуская по временам тяжелые вздохи. Ему казалось, что вчерашний вечер испортил всю его будущность.

   Мастерская его бывшего хозяина была для него закрыта, а у него самого не хватало даже орудий, нужных ему для его искусства.

   Еще вчера он с радостной уверенностью надеялся встать на собственные ноги, сегодня это казалось ему невозможным, так как недоставало самого необходимого.

   Ощупав кошелек, лежавший у него под подушкой, он, несмотря на свое горе, невольно улыбнулся; его руки опустились глубоко в потертую кожу, но не нашли ничего, кроме двух монет, которые, к сожалению, как он знал, были медные.

   Откуда ему теперь взять деньги, которые он обыкновенно приносил своей сестре первого числа каждого месяца?

   Папий находился в приятельских отношениях со всеми скульпторами города, которым он имел обыкновение задавать пиры, и следовало ожидать, что он предупредит их относительно Поллукса и всеми возможными средствами помешает ему снова найти место подмастерья.

   Его бывший хозяин был свидетелем гнева императора против него. Это был человек, вполне способный это использовать во вред ему.

   Никому не может быть выгодным то, что его ненавидит могущественный человек, а всего менее тому, который сам ждет от сильных мира милостей и щедрот.

   Когда Адриану заблагорассудится раскрыть свое инкогнито, то ему легко может прийти на ум дать ваятелю почувствовать свое могущество.

   Не будет ли разумнее оставить Александрию и искать работы и хлеба в каком-нибудь греческом городе?

   Но из-за Арсинои он не мог оставить свой родной город. Он любил ее со всей страстью своей художественной натуры, и его бодрый дух, уж конечно, не смутился бы так глубоко и так скоро, если бы ему было возможно скрыть от себя самого, что его надежда обладать ею отодвинута вдаль происшествиями вчерашнего вечера.

   Как мог он осмелиться связать ее судьбу со своей ненадежной и небезопасной участью!

   Каждый раз, когда им овладевали эти мысли, ему казалось, будто пыль застилает его глаза, и он вскакивал со своей постели и то мерил большими шагами свою комнату, то прижимал лоб к холодной стене.

   Мерцание нового дня показалось ему желанным утешителем; и, когда он съел утренний суп, который его мать, с заплаканными глазами, поставила перед ним, ему пришла в голову мысль обратиться к архитектору Понтию. Это была та спасительная лодка, которая манила его.

   Дорида разделила завтрак с сыном, разговаривая, против своего обыкновения, очень мало, и несколько раз погладила его по кудрявой голове.

   Певец Эвфорион ходил большими шагами по комнате, обдумывая оду, в которой он намеревался воспеть императора и умолять его простить сына.

   Вскоре после завтрака Поллукс пошел на круглую площадку с бюстами цариц, чтобы увидеть Арсиною.

   Он стал громко петь, чтобы вызвать ее на балкон.

   Они поздоровались, и Поллукс знаком попросил ее сойти вниз. Она более чем охотно исполнила бы его желание, но отец услышал голос ваятеля и заставил ее вернуться в комнату.

   Но уже один взгляд на прекрасную подругу принес отраду художнику. Как только он пришел в жилище родителей, туда проскользнул и Антиной.

   Это был тот гостеприимный берег, к которому теперь обратились взоры Поллукса. Надежда снова засияла в его душе, а надежда - это солнце, перед которым бежит отчаяние, как ночные тени убегают перед пробуждением дня.

   Антиной сообщил ему, что находится в его распоряжении до полудня, потому что его хозяин, или, лучше сказать, император, как он теперь мог его называть, занят. Префект Титиан явился к нему с целой кучей актов, чтобы работать вместе с ним и его секретарем.

   Поллукс тотчас же увел Антиноя в боковую комнату, расположенную на северной стороне родительского домика. Здесь со вчерашнего дня на маленьком столике лежали воск и мелкие инструменты, лично принадлежавшие ему.

   Сердце его болело и нервы были напряжены до крайности, когда он начал работать. Его душу беспокоили разные посторонние мысли, однако же он знал, что может сделать что-нибудь настоящее только тогда, когда весь отдастся работе. И именно сегодня он должен был вызвать к деятельности все свои лучшие силы. Он боялся неудачи, как несчастья, потому что натуру, подобную той, что сидела теперь перед ним, нельзя было найти в другой раз.

   Но ему пришлось недолго делать усилия, чтобы сосредоточить свои мысли, ибо красота Антиноя наполнила его глубоким благоговением, и, полный благочестивого волнения, он схватил гибкий материал и начал придавать ему форму, сходную с оригиналом.

   В течение целого часа Антиной не обменялся с художником ни единым словом; но несколько раз Поллукс глубоко вздыхал, и по временам с его губ срывались робкие жалобные звуки.

   Антиной прервал молчание, чтобы поговорить с ваятелем о Селене. Его сердце было полно ею, и не было другого человека, которому он решился бы открыть свою тайну. Он пришел к художнику так скоро только для того, чтобы поговорить о любимой девушке.