Эберс Георг - Император

   Георг Эберс

   ----------------------------------------

   Georg Ebers. Der Kaizer

   Эберс Г. Император: Пер. с нем. - СПб.: Лениздат, 1993.

   Под редакцией и с примечаниями Ф.А.Петровского

   OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 29 июня 2003 года

   ----------------------------------------

  

   Действие романа известного немецкого писателя разворачивается в Египте во время пребывания там римского императора Адриана в 132 г. н.э.

  

  

  

  

   Предрассветный сумрак исчез. Первого декабря 129 года новой эры солнце показалось на небе, как бы окутанное пеленой молочно-белых испарений, поднимавшихся с моря. Было холодно.

   Казий*, гора средней высоты, стоит на приморской косе между южной Палестиной и Египтом; с севера она омывается морем, которое в тот день не сверкало, как обычно, ярким ультрамариновым светом. Дальние волны его отливали мрачной, черной синевой, ближайшие же отличались совершенно другим колоритом, переходившим в унылый серо-зеленый оттенок там, где они сливались со своими сестрами, соседними с горизонтом, словно пыльный дерн на темных полосах лавы.

   ______________

   * Казий - небольшая возвышенность на берегу Средиземного моря, подле города Пелузия, приблизительно в 250 км от Александрии.

  

   Северо-восточный ветер, поднявшийся с восходом солнца, начал крепчать; млечно-белая пена показалась на гребнях волн, но эти волны не бились с бешенством о подошву горы; бесконечно длинной, плавной зыбью катились они к берегу, медленно, точно тяжелый расплавленный свинец. Порою все же от них отделялись легкие светлые брызги, когда их крыльями задевали чайки, которые, словно в страхе, метались туда и сюда и с пронзительным криком стаями носились над водой.

   По тропинке, спускавшейся с гребня горы на равнину, медленно двигались три путника. Но только один из них - старший, бородатый, который шел впереди, - обращал внимание на небо и на море, на чаек и на дикую долину внизу. Вот он остановился, и примеру его в тот же момент последовали его товарищи. Ландшафт у его ног, по-видимому, приковал его взгляд и оправдывал удивление, с которым он покачал своей слегка опущенной головой. Узкая полоса пустыни, отделяя воды двух морей, тянулась перед ним к западу в необозримую даль. По этой самой природой созданной дамбе двигался караван. Мягкие копыта верблюдов беззвучно ступали по дороге, по которой пролегал их путь. Их всадники, закутанные в белые бурнусы, казалось, спали, а погонщики предавались грезам. Серые орлы, сидевшие по краям, не трогались с места при их приближении.

   Справа от низкого прибрежья, по которому шел путь из Сирии в Египет, лежало море, совершенно лишенное блеска и сливавшееся с серыми тучами; слева, посреди пустыни, виднелась какая-то странная местность, конца которой не было видно ни к востоку, ни к западу и которая походила здесь - на снежное поле, там - на стоячую воду, в иных местах - на чащу густых тростников.

   Старший из спутников непрерывно смотрел то на небо, то вдаль; другой, раб, несший на своих широких плечах одеяла и плащи, не спускал глаз со своего повелителя, третий - юноша из свободных граждан - с усталым и мечтательным видом глядел вниз, на дорогу.

   Тропинку, спускавшуюся с вершины горы к морскому берегу, пересекала широкая дорога, которая вела к величественному зданию храма, и на эту-то дорогу и вступил бородатый путешественник. Но он прошел по ней лишь несколько шагов, затем остановился, с досадой покачал головой, пробормотал про себя несколько невразумительных слов, ускоренным шагом повернул назад к узкой тропе и стал спускаться в долину.

   Его молодой спутник последовал за ним как тень, опустив чело и не выходя из своей задумчивости; а раб поднял коротко остриженную белокурую голову, и улыбка превосходства пробежала по его губам, когда он увидел у левого края дороги труп павшего черного козленка и возле него старую пастушку, которая при приближении мужчин боязливо спрятала свое морщинистое лицо под сине-черным покрывалом.

   - Есть из-за чего! - пробормотал раб, выпятив губы, и послал воздушный поцелуй молодой черноволосой девушке, сидевшей на корточках у ног старухи. Но она этого не заметила; точно зачарованная, следила она за путниками, и в особенности за юношей. Как только все трое удалились настолько, что слов ее не было слышно, девушка вздрогнула и приглушенным голосом спросила:

   - Кто это, бабушка?

   Старуха подняла покрывало, приложила руку к губам внучки и боязливо прошептала:

   - Он!

   - Император?

   Старуха отвечала многозначительным кивком головы; но девушка с нетерпеливым любопытством продолжала приставать к бабке и спросила:

   - Молодой?

   - Глупая! Тот, что идет впереди. Седобородый.

   - Вон тот? А мне бы хотелось, чтобы императором был молодой.

   Действительно, человек, который шел молча впереди своих спутников, был римский император Адриан, и казалось, что его прибытие оживило пустыню: едва он приблизился к камышам, чибисы поднялись оттуда ввысь с резкими криками, а из-за песчаного холма, лежавшего у края той широкой дороги, по которой не пошел Адриан, вышли два человека в жреческих одеждах. Оба они принадлежали к храму Казийского Ваала* - небольшому зданию из твердого камня горной породы, которое своим фасадом выходило к морю и только накануне того дня удостоилось посещения императора.

   ______________

   * Ваал, или Баал, - божество у древних семитских народов, финикиян и вавилонян, олицетворяло силы природы и созидательное начало, также бог солнца. Каждый город имел своего Ваала, к имени которого обычно прибавляли название города.

  

   - Не сбился ли он с дороги? - спросил один из жрецов другого по-финикийски.

   - Едва ли, - отвечал тот. - Мастор говорил, что император даже в темноте найдет любую дорогу, по которой ходил хоть один раз.

   - Однако же он смотрит больше на облака, чем на землю, - заметил другой.

   - Но он ведь обещал нам вчера...

   - Не обещал ничего определенного.

   - Нет. При прощании он крикнул (я это явственно слышал): "Может быть, я снова приду посоветоваться с вашим оракулом..."

   - "Может быть..."

   - Мне кажется, он сказал: "вероятно".

   - Кто знает, какое знамение, открытое им в небесах, гонит его отсюда, - сказал другой. - Он идет к лагерю, расположенному на берегу моря.

   - Но в нашей парадной трапезной для него приготовлен обед.

   - Ну, для него-то всегда стол накрыт. Пойдем. Какое скверное утро; я продрог!

   - Погоди немного, посмотри.

   - Что такое?

   - Его поседевшие волосы не прикрыты даже шапкой.

   - Еще никто не видал его с покрытой головой во время путешествий.

   - Да и его серый плащ кажется вовсе не императорским.

   - Но на пиршествах он всегда носит багряницу.

   - Знаешь ли, кого он напоминает мне походкой и внешностью?

   - Ну?

   - Покойного верховного жреца нашего - Абибаала, тот тоже шествовал так величественно и задумчиво и носил такую же бороду, как император.

   - Да, да... и тот же испытующий и задумчивый взгляд.

   - Тот тоже часто смотрел ввысь. Даже широкий лоб у них одинаковый... Только нос у Абибаала был более крючковат и волосы не такие курчавые.

   - Уста нашего учителя носили печать достоинства и серьезности, в то время как губы Адриана при каждом слове, которое он слышит или сам произносит, вытягиваются и кривятся, как для насмешки.

   - Взгляни, вот он поворачивается к своему любимцу; кажется, этого красивого молодца зовут Антонием?

   - Антиноем*, а не Антонием. Говорят, что он откопал его где-то в Вифинии.

   ______________

   * Антиной (ум. в 130 г. н.э.) - красивый юноша, родом из Клавдиополя в Вифинии, любимец императора Адриана. Имя его стало нарицательным для обозначения красавца.

  

   - Какой красавец!

   - Да, красоты несравненной. Что за стан, что за чудное лицо! Однако я не желал бы, чтобы он был моим сыном.

   - Как! Ведь он любимец императора.

   - Именно поэтому... У него уже и теперь такой вид, будто он насладился всем и ни в чем уже не находит радости.

   На небольшой площадке у самого берега моря, защищенной от восточного ветра утесами из рыхлого камня, стояло множество шатров. Между ними горели костры, вокруг которых толпились римские солдаты и слуги императора. Полунагие ребятишки, сыновья рыбаков и погонщиков верблюдов, озабоченно бегали туда и сюда, подкладывая в огонь сухие стволы тростника и поблекшие ветви дикого колючего кустарника. Но как ни усиливалось пламя, дым не поднимался в вышину. Разгоняемый короткими порывами ветра, он стлался над землей легкими облаками, подобными стаду баранов, рассеявшихся в разные стороны, словно ему страшно было подняться в этот серый, неприютный и влажный воздух.

   Самый большой из шатров, перед которым ходили попарно взад и вперед римские часовые, был открыт настежь со стороны моря. Рабы, выходившие оттуда через широкую дверь на воздух, должны были обеими руками крепко придерживать на своих бритых головах подносы, уставленные золотыми и серебряными блюдами, тарелками, кубками и стаканами, чтобы ветер не сбросил их на землю. Внутри палатка не блистала никакими украшениями.

   На мягком ложе у правой стены палатки, колебавшейся от бурного ветра, лежал император. Его бескровные губы были крепко сжаты, руки скрещены на груди, глаза полузакрыты. Но он не спал. Несколько раз открывал он рот, и губы его шевелились, точно он пробовал какое-то кушанье. По временам он поднимал свои тяжелые веки, сплошь покрытые мелкими морщинами и синими жилами, устремлял взор в вышину, в сторону или вниз, в середину шатра.

   Там, на шкуре огромного медведя, окаймленной синим сукном, лежал любимец Адриана, Антиной. Его прекрасная голова покоилась на искусно набитой голове этого зверя, сраженного его повелителем. Правая нога свободно качалась на весу, поддерживаемая согнутой левой, а руки были заняты игрою с молосской собакой императора, которая припала своей умной головой к обнаженной высокой груди юноши и часто порывалась, в знак привязанности, лизать его нежные уста. Но Антиной не допускал ее до этого, он шутя сжимал руками морду собаки или же окутывал ее голову концом белого паллия*, соскользнувшего с его плеч.

   ______________

   * Паллий - прямоугольный плащ, который носили древние греки, драпируя его различным образом и обычно скрепляя застежкой (фибулой) на шее или на плече.

  

   Игра эта, по-видимому, нравилась собаке; но, когда Антиной обвил слишком плотно ее голову и собака, напрасно стараясь освободиться от этого покрова, стеснявшего ее дыхание, громко завыла, император изменил позу и бросил недовольный взгляд на своего любимца. Только взгляд, и ни одного слова упрека. Но в ту же минуту выражение глаз Адриана изменилось. Он устремил их на фигуру юноши с любовным вниманием, словно на изысканнейшее произведение искусства, которым никогда нельзя вдоволь налюбоваться.

   И в самом деле, бессмертные боги сотворили из тела этого юноши живое изваяние! Необыкновенно нежен и вместе с тем силен был каждый мускул этой шеи, этой груди, этих рук и ног. Никакое человеческое лицо не могло представлять собой более совершенной гармонии.

   Антиной заметил, что его повелитель обратил внимание на его игру с собакой. Он оставил животное в покое и обратил взгляд своих больших оживленных глаз к императору.

   - Что ты там делаешь? - ласково спросил Адриан.

   - Ничего, - отвечал тот.

   - Нет человека, не делающего ничего. И если кому-нибудь кажется, будто он достиг полной бездеятельности, то он, по крайней мере, думает о том, что ничем не занят, а думать - это уже много значит.

   - Я вовсе не могу думать.

   - Каждый может думать, и если ты не думал именно в эту минуту, то все же ты играл.

   - Да, с собакой.

   При этих словах Антиной отстранил животное и опустил кудрявую голову на ладони.

   - Ты устал? - спросил император.

   - Да.

   - Мы оба спали в эту ночь одинаково мало, и однако же я, который намного старше тебя, чувствую себя бодрее.

   - Ты еще вчера говорил, что старые солдаты пригодны к ночной службе лучше молодых.

   Император кивнул головой и сказал:

   - В твоем возрасте люди, когда они не спят, живут втрое быстрее, чем в моем, а потому вдвое больше нуждаются во сне. Ты вправе быть утомленным. Мы взошли на гору только в три часа пополуночи, но как часто пиры оканчиваются еще позднее!

   - Как там вверху было холодно и неприятно!

   - Да, но только после восхода солнца.

   - Сначала ты этого не замечал, - возразил Антиной, - потому что был занят созерцанием звезд.

   - А ты только самим собою. Это правда!

   - Я думал также о твоем здоровье, когда похолодало перед выездом Гелия*.

   ______________

   * Гелий, или Гелиос, - бог солнца у древних греков, изображался правящим колесницей, запряженной четверкой.

  

   - Я должен был дождаться его появления.

   - Разве ты и по восходу солнца умеешь узнавать будущее?

   Адриан с удивлением посмотрел на вопрошавшего и отрицательно покачал головой. Затем он устремил взор на потолок шатра и после длительного молчания заговорил короткими фразами, часто прерывая их паузами:

   - День - это сплошь настоящее; будущее же возникает из тьмы. Из земной борозды вырастают злаки; из мрачной тучи изливается дождь, из чрева матери выходят новые поколения; во сне возобновляется свежесть наших членов. А кто может знать, что возникает из темной смерти?

   Вслед за тем император некоторое время безмолвствовал, и юноша спросил его:

   - Но если солнечный восход не объясняет тебе будущего, то зачем ты так часто прерываешь свой ночной отдых и взбираешься на горы, чтобы наблюдать его?

   - Зачем... зачем?.. - медленно отвечал Адриан, задумчиво погладил свою поседевшую бороду и, как бы говоря сам с собою, продолжал: - На этот вопрос разум не дает ответа, уста не находят слов; но если бы и то, и другое было в моем распоряжении, то кто бы из черни мог понять меня? Это лучше всего можно объяснить образами. Всякий, принимающий участие в жизни, есть действующее лицо на мировой сцене. Кто хочет быть высоким в театре, тот надевает котурны*, а разве гора не есть высочайший пьедестал, на котором только может покоиться человеческая пята? Гора Казий - это холм, но я стоял на гигантских вершинах и видел под собою облака, словно Юпитер с вершины Олимпа.

   ______________

   * Котурны - обувь на толстой пробковой подошве, которую носили древнегреческие и римские актеры, чтоб казаться выше и придать себе более внушительный вид.

  

   - Тебе нет надобности всходить ни на какие горы, чтобы чувствовать себя богом! - вскричал Антиной. - Тебя называют "божественный"; ты повелишь - и целый мир должен повиноваться. Правда, на горе человек ближе к небу, чем на равнине, но...

   - Но?

   - Я не решаюсь высказать мысль, которая мне пришла в голову.

   - Говори смело.

   - Была одна маленькая девочка. Когда я усаживал ее к себе на плечо, она обычно поднимала руки кверху и кричала: "Какая я большая!" В эту минуту ей казалось, что она выше меня, а все же она была та же малютка Пантея.

   - Но ей казалось, что она была большая, и этим решается вопрос, ибо для человека всякий предмет таков, каким он его ощущает. Правда, меня называют "божественным", но я по сто раз в день чувствую ограниченность человеческой силы и человеческой природы, за пределы которых я никак не могу выйти. На вершине какой-нибудь горы я не чувствую этого. Там мне кажется, что я велик, так как ничто на земле, ни вблизи, ни вдали, не возвышается над моей головой. И когда там перед моим взором исчезает ночь, когда лучезарное сияние юного солнца вновь возрождает для меня мир, возвращая моему восприятию все то, что еще недавно было поглощено мраком, тогда глубоким дыханием вздымается грудь и упивается чистым и легким воздухом высей. Лишь там, наверху, в одиноком безмолвии, ничто не напоминает мне о земной суете; там я ощущаю свое единство с великой расстилающейся передо мной природой. Приходят - уходят морские волны; опускаются - поднимаются кроны деревьев в лесу; туманы, пары и облака вздуваются и рассеиваются во все стороны, и там, вверху, я чувствую себя настолько растворившимся в окружающем меня мироздании, что порою мне кажется, будто все оно приводится в движение собственным моим дыханием. Как журавлей и ласточек, так и меня тянет вдаль. И поистине, где же глазу будет дано, хотя бы в намеке, созерцать недостижимую цель, если не на вершине горы? Безграничная даль как будто принимает здесь осязательную форму, и взор как бы прикасается к ее пределам. Расширенным, а не вознесенным чувствую я все свое существо, и исчезает тоска, испытываемая мною, когда я принимаю участие в водовороте жизни или когда государственные заботы требуют моих сил... Но этого, мальчик, ты не понимаешь... Все это - тайны, которыми я не делюсь ни с кем из смертных.

   - И лишь мне одному ты не гнушаешься открыть их! - воскликнул Антиной, который теперь совсем повернулся в сторону императора и, широко раскрыв глаза, старался уловить каждое его слово.

   - Тебе? - спросил Адриан, и улыбка, не совсем чуждая насмешке, заиграла у него на устах. - От тебя я скрываю не больше, чем от того Амура, изваянного Праксителем*, что стоит в Риме у меня в кабинете.

   ______________

   * Пракситель (ок. 390-330 гг. до н.э.) - знаменитый греческий скульптор. До нас дошла копия его Эрота Теснийского, а также копия другого Эрота, найденного в Риме в 1894 г.

  

   Вся кровь юноши прихлынула к лицу, окрасив щеки пылающим пурпуром. Император это заметил и добавил успокоительным тоном:

   - Ты для меня больше чем произведение искусства. Мрамор не может покраснеть. Во времена Праксителя красота правила миром. Ты же доказываешь мне, что и в наши дни богам бывает угодно воплощаться в зримых образах. Глядя на тебя, я примиряюсь с дисгармониями нашей жизни. Это мне приятно. Но разве я могу требовать, чтобы ты меня понимал? Чело твое не создано для раздумья... Или, может быть, ты понял что-либо из моих слов?

   Антиной оперся на левую руку и, подняв правую, произнес решительно:

   - Да.

   - Что же именно?

   - Мне знакома тоска.

   - По чему?

   - По многим вещам.

   - Назови хоть одну.

   - По удовольствию, за которым не следовало бы отрезвления. Такого я не знаю.

   - Эту тоску ты разделяешь со всей римской молодежью. Но только она опускает твое придаточное предложение... Дальше!

   - Не смею сказать.

   - Кто запрещает тебе говорить со мной откровенно?

   - Ты сам.

   - Я?

   - Да, ты, потому что ты запретил мне говорить о моей родине, о моей матери, обо всех мне близких.

   Лоб императора нахмурился, и он отвечал сурово:

   - Твой отец - я, и вся твоя душа должна принадлежать мне.

   - Она твоя, - отвечал юноша, снова опускаясь на медвежью шкуру и плотно окутывая плечи плащом, так как холодный ветер подул в открытую дверь шатра, через которую вошел Флегон, личный секретарь императора. За ним следовал раб со множеством запечатанных свитков под мышкой.

   - Не благоугодно ли будет тебе, цезарь, покончить с полученными бумагами и письмами? - спросил секретарь.

   - Да; а затем мы запишем то, что мне удалось заметить в эту ночь. Под рукою ли у тебя таблички?*

   ______________

   * Древние писали на покрытых воском деревянных табличках со слегка выступающими краями. Для писания пользовались "стилем" - железной или костяной иглой, заостренной на одном конце и плоской на другом. Острым концом писали, а плоским стирали написанное.

  

   - Я велел приготовить их в рабочем шатре, цезарь.

   - Буря усилилась?

   - Ветер, по-видимому, дует разом и с востока и с севера. На море сильные волны. Императрице предстоит бурное плавание.

   - Когда она отправилась?

   - Якорь был поднят около полуночи. Ее корабль - прекрасное судно, но оно отличается боковой, весьма неприятной качкой.

   При последних словах император громко воскликнул:

   - Качка перевернет ей вверх дном и сердце, и желудок! Я желал бы присутствовать при этом! Но нет... клянусь богами, нет! Я не желал бы этого. Сегодня она, наверное, позабудет нарумяниться. Да и кто соорудит ей прическу, когда и ее служанок тоже постигнет злосчастная судьба? Мы еще останемся сегодня здесь, потому что если я встречусь с нею тотчас после ее прибытия в Александрию, то вся она будет желчь и уксус.

   При этих словах Адриан встал с ложа, движением руки послал привет Антиною и вышел в сопровождении секретаря из палатки.

   При разговоре фаворита с его повелителем присутствовал еще третий человек, стоявший в глубине шатра, а именно язиг*.

   ______________

   * Язиги - сарматское племя.

  

   Это был раб, и потому на него обращали так же мало внимания, как на молосскую собаку, последовавшую за Адрианом, или на ложе, на котором цезарь обычно покоился.

   Мастор, красивый, хорошо сложенный мужчина, некоторое время покручивал концы длинных рыжеватых усов, поглаживал свою круглую, коротко стриженную голову, запахнув на груди хитон, сиявший необыкновенной белизной; он не спускал при этом глаз с Антиноя, который лежал, повернувшись в другую сторону, и, уткнувшись в шкуру медведя, прикрыл лицо руками.

   Мастор хотел ему что-то сказать, но не решался окликнуть его, потому что императорский наперсник обращался с ним не всегда одинаково. Иногда он охотно слушал его, иногда же обрывал с большею суровостью, чем самый надменный выскочка последнего слугу. Наконец раб набрался смелости и окликнул Антиноя, так как ему легче было перенести брань, чем таить в душе горячо прочувствованную и уже облеченную в слова мысль, как бы она ни была незначительна.

   Антиной слегка приподнял склоненную на руки голову и спросил:

   - Что тебе нужно?

   - Я хотел только сказать тебе, - ответил язиг, - что знаю, кто была маленькая девочка, которую ты не раз принимал на плечи. Не правда ли, это была твоя сестренка, о которой ты мне рассказывал недавно?

   Антиной утвердительно кивнул головой, снова опустил ее на ладони, и плечи его начали вздрагивать так порывисто, словно он плакал.

   Мастор несколько минут молчал. Затем он подошел к Антиною и сказал:

   - Тебе известно, что у меня дома - сын и дочурка. Я люблю слушать о маленьких девочках. Мы теперь одни, и если твою душу облегчает...

   - Отстань! Я уже десять раз говорил тебе о своей матери и о маленькой Пантее, - возразил Антиной, стараясь казаться спокойным.

   - Так расскажи, не стесняясь, в одиннадцатый, - настаивал раб. - Я-то и в лагере, и на кухне могу говорить о своих сколько мне угодно. Но ты!.. Ну как же называлась собачка, для которой малютка Пантея сшила красную шапочку?

   - Мы звали ее Каллистой! - вскрикнул юноша, отирая глаза рукой. - Мой отец не терпел ее, но мы склонили мать на свою сторону. Я был ее любимцем, и когда обнимал и с мольбой смотрел на нее, она говорила "да" на все, о чем бы я ни попросил.

   Веселый блеск сверкнул в усталых глазах Антиноя: ему вспомнились те радости, за которыми никогда не следует отрезвление...

  

  

  

   Один из царских дворцов в Александрии, построенных Птолемеями, стоял на косе, называемой Лохиада и выдававшейся в синее море в виде пальца, указывающего север. Она служила восточной границей Большой гавани. В этой гавани всегда стояло множество разных судов, но теперь она была в особенности богата ими. И набережная, вымощенная шлифованными каменными плитами, которая вела к морской косе из дворцового квартала Александрии - так называемого Брухейона, омываемого морем, - была до такой степени переполнена любопытными гражданами, пешими и в колесницах, что последним пришлось не раз останавливаться, прежде чем они добрались до гавани, где останавливались императорские корабли*.

   ______________

   * Во время путешествия Адриана по Египту (130 г. н.э.) Александрия делилась на четыре квартала. Из них два главных были: 1) Брухейон с упоминаемым здесь далее Цезариумом, царским дворцом, Музеем, большим театром, гимнасием, стадионом, эмпорием, сомой, а также Посейдионом и находящимся на краю плотины Тимониумом; 2) Ракотида с Серапейоном, акрополем и вторым стадионом. Брухейон омывается водами Большой гавани, замыкающейся на западе плотиной Гептастадий, а на востоке мысом Лохиада, на котором находится старинный дворец Птолемеев, реставрированный при Адриане. У основания Лохиады помещалась замкнутая бухта, предназначавшаяся для царских кораблей.

  

   И в самом деле, у пристани можно было увидеть необыкновенное зрелище. Там, под защитою высоких молов, стояли великолепные триремы, галеры, легкие и грузовые суда, которые привезли в Александрию супругу Адриана* и свиту императорской четы. Большой корабль с очень высоким павильоном на корме и с головою волчицы на носу, высоко вздымавшемся в смелом изгибе, привлекал особое внимание. Он был весь выстроен из кедрового дерева, богато украшен бронзой и слоновой костью и назывался "Сабина". Кто-то из молодых граждан, указывая пальцем на это название корабля, изображенное на корме золотыми буквами, подтолкнул локтем товарища и сказал, смеясь:

   ______________

   * Юлия Сабина - племянница императора Траяна, на которой в 100 г. женился Адриан, вероятно, чтобы обеспечить себе путь к трону. Она умерла около 138 г., приняв яд, как предполагают, по приказу Адриана.

  

   - А у Сабины-то голова волчицы.

   - Павлинья голова подошла бы ей больше. Видел ты ее вчера, когда она ехала в Цезареум?*

   ______________

   * Цезареум, или Августеум, - храм в Александрии, заложенный царицей Клеопатрой в честь Антония и законченный позднее. На обширной территории храма находились пропилеи, портики, библиотеки, залы, наполненные статуями и картинами.

  

   - К несчастью! - вскричал первый, но тотчас же замолчал: как раз за своей спиной он увидел римского ликтора*, который нес на левом плече фасции - пучок из вязовых прутьев, красиво обвитый шнурками; в правой руке он держал палку, которой разгонял толпу, чтобы очистить место для колесницы своего начальника, императорского префекта** Титиана, медленно следовавшей за ликтором.

   ______________

   * Ликторы составляли почетную стражу у высших римских представителей власти.

   ** Префект Египта - римский сановник, облеченный гражданской и военной властью.

  

   Услышав неосторожные слова гражданина, сановник сказал, обращаясь к стоявшему возле него мужчине, быстрым движением поправляя складки своей тоги:

   - Чудной народ! Я не могу на него сердиться, но охотнее прокатился бы отсюда до Канопа* верхом на ноже, чем на языке александрийца.

   ______________

   * Каноп - роскошный курорт, соединенный с Александрией каналом в 20 км, по которому день и ночь плыли баркасы с мужчинами и женщинами, направлявшимися в это увеселительное место, славившееся распущенностью нравов.

  

   - Слышал ты, что сказал только что вон тот толстяк насчет Вера*?

   ______________

   * Луций Элий Вер - в 130 г. римский претор; друг Адриана, усыновленный им в 136 г. Умер 1 января 138 г. Как видно из одного письма Адриана, александрийцы, весьма независимые и славящиеся своим злословием, не посещали Вера после отъезда императора из Александрии.

  

   - Ликтор хотел схватить его, но с ними ничего нельзя сделать строгостью. Если бы с них взыскивать по сестерцию за каждое ядовитое слово, то, уверяю тебя, Понтий, город обеднел бы, а наша казна сделалась бы богаче сокровищницы древнего Гигеса Сардийского*.

   ______________

   * Гигес - лидийский царь, обладатель сказочного богатства; назван здесь сардийским по главному городу Лидии Сардам.

  

   - Пусть они остаются богатыми, - вскричал Понтий, главный архитектор города, мужчина лет тридцати, с живыми глазами навыкате, и продолжал густым басом, крепко сжимая свиток, который он держал в руке: - Они умеют работать, а ведь пот солон. При работе они понукают, а во время отдыха кусают друг друга, как норовистые кони, впряженные в одно дышло. Волк - красивый зверь, но вырви у него зубы - и он превратится в скверную собаку.

   - Ты читаешь в моей душе! - вскричал префект. - Но вот мы приехали. Вечные боги, я не предполагал, чтобы здание было в таком дурном состоянии! Издали оно все-таки имеет довольно внушительный вид.

   Титиан и архитектор сошли с колесницы; первый приказал ликтору позвать управляющего дворцом и затем начал осматривать вместе со своим спутником ворота, которые вели к зданию. С двойной колоннадой, увенчанной высоким фронтоном, оно являло вид довольно величественный, но далеко не привлекательный. Штукатурка стен во многих местах обвалилась, капители мраморных колонн были изуродованы самым плачевным образом, а высокие, покрытые металлом створки дверей криво висели на петлях.

   Понтий тщательно осмотрел ворота и затем, вместе с префектом, прошел на первый двор дворца, где во времена Птолемеев стоял павильон для посланцев, писцов и дежурных должностных лиц царя.

   Там они встретили неожиданное препятствие: от маленького домика, в котором жил привратник, над мощеным пространством, на котором зеленела трава и цвел высокий чертополох, было протянуто несколько веревок. На этих веревках было развешано мокрое белье всевозможных видов и размеров.

   - Недурное помещение для императора! - вздохнул Титиан, пожав плечами, и отстранил ликтора, поднявшего свои фасции, чтобы сбросить веревки на землю.

   - Оно не так дурно, как кажется, - решительно отвечал архитектор. - Привратник! Эй, привратник! Куда запропастился этот бездельник?

   С этим зовом Понтий направился к дому привратника и, пробравшись, согнув спину, под мокрым бельем, остановился. Ликтор же тем временем поспешил во внутренние покои дворца. Нетерпение и досада отражались на лице зодчего, когда он ступил за ворота; но теперь он улыбался своим энергичным ртом и вполголоса крикнул префекту:

   - Титиан, потрудись прийти сюда.

   Престарелый сановник, который был на целую голову выше архитектора, мог, только согнув спину, пройти под веревками. Но это не остановило его: пробравшись под бельем осторожно, чтобы не сбросить его на землю, он крикнул Понтию:

   - Я проникаюсь уважением к детским рубашонкам. Под ними можно пройти, не сломав спинного хребта.

   - Ха-ха, это великолепно! - сказал архитектор.

   Последнее восклицание относилось к зрелищу, ради которого он и позвал префекта. И действительно, зрелище было довольно оригинальное: весь фасад привратничьего домика зарос плющом, густыми ветвями окаймлявшим даже окно и дверь сторожки. А среди зеленой его листвы висело множество клеток с дроздами, скворцами и другими мелкими певчими птичками. Широкая дверь домика была отворена настежь и позволяла обозревать довольно просторную, весело расписанную комнату. На заднем плане ее виднелась сплетенная из глины превосходной работы модель статуи Аполлона. Всюду на стенах висели лютни и лиры разных форм и величины.

   Посреди комнаты, возле отворенной двери, виден был стол, на котором стояли большая клетка с зеленью между палочками решетки и с множеством гнезд, наполненных молодыми щеглятами, большая кружка для вина и кубок из слоновой кости, украшенный изящной резьбой. Возле этих сосудов на каменной плите стола покоилась рука престарелой женщины, заснувшей в кресле. Несмотря на седые усики, красовавшиеся на ее верхней губе, и на грубый румянец лба и щек, ее лицо было ласково и добродушно. Должно быть, она и во сне видела теперь что-то очень приятное, так как выражение ее губ и глаз, один из которых был полуоткрыт, а другой плотно сомкнут, придавало ей такой вид, словно она чему-то радовалась.

   На коленях у нее спала серая кошка, а возле кошки - как бы в доказательство того, что в этой веселой комнате, дышавшей вовсе не запахом бедности, а каким-то своеобразным приятным ароматом, нет места для вражды, - приютилась косматая собачонка, которая белоснежным цветом шерсти, видимо, обязана была очень уж заботливому уходу. Две другие собачонки, похожие на первую, лежали, растянувшись на каменном полу, у ног старухи и, по-видимому, спали так же крепко, как их благодетельница.

   Архитектор указал подошедшему к нему префекту пальцем на эту тихую домашнюю обстановку и тихо прошептал:

   - Сюда бы какого-нибудь живописца, вот вышла бы превосходная картинка!

   - Несравненная! - отвечал Титиан. - Но только мне кажется, что густой румянец на лице старухи и стоящая возле нее большая кружка из-под вина несколько подозрительны.

   - Но видал ли ты когда-нибудь более мирную, более спокойную фигуру?

   - Так спала Бавкида, когда Филемон* позволял себе отлучаться. Или этот примерный супруг всегда сидел дома?

   ______________

   * Филемон и Бавкида - в греческой мифологии чета двух любящих супругов, доживших совместно до глубокой старости и ставших символом примерного супружества.

  

   - Вероятно. Но вот спокойствие и нарушилось.

   Приближение двух друзей разбудило одну из собачек. Она тявкнула; за нею вслед поднялись и две другие, все они залаяли наперебой. Любимица старухи спрыгнула с ее колен; но сама старуха и кошка не были потревожены этим шумом и продолжали спать.

   - Сторожиха такая, что лучше и не нужно, - засмеялся архитектор.

   - А эту фалангу собак, охраняющих императорский дворец, легко можно убить одним ударом, - прибавил Титиан. - Смотри, вот достойная матрона просыпается.

   Действительно, старуху наконец потревожил лай собак; она слегка выпрямилась, подняла руки и, не то проговорив, не то пропев какую-то фразу, снова упала в кресло.

   - Вот это великолепно! - вскричал префект. - Она во сне прокричала: "Валяйте повеселей!" Любопытно было бы посмотреть, как это диковинное существо поведет себя, когда проснется.

   - Мне было бы жаль выгнать старуху из ее гнезда, - сказал архитектор, развертывая свой свиток.

   - Нельзя трогать этот домик! - вскричал префект с живостью. - Я знаю Адриана. Он любитель оригинального в вещах и в людях, и я бьюсь об заклад, что он по-своему поладит с этой старухой. Но вот наконец идет смотритель этого дворца.

   Префект не ошибся. Быстрые шаги, приближение которых уловил его слух, действительно принадлежали ожидаемому ими лицу.

   Уже издали слышно было пыхтение спешившего человека, который, прежде чем Титиан мог помешать ему, стал срывать растянутые над двором веревки и сбрасывать их на землю вместе с развешанным бельем.

   После падения этого занавеса, который отделял его от императорского наместника и его спутника, он поклонился первому низко, насколько позволяла ему массивность его тела; но его скорый бег и изумление при виде самого могущественного на Ниле человека во вверенном его надзору здании вконец лишили его самообладания, так что он даже не был в состоянии пробормотать традиционное приветствие.

   Впрочем, Титиан не дал ему и времени для этого. Выразив свое сожаление по поводу злополучной судьбы лежавшего на земле белья и назвав смотрителю имя и профессию своего друга Понтия, он в немногих словах сообщил ему, что император желает жить во вверенном смотрителю дворце. Он, Титиан, знает о плохом состоянии здания и приехал сюда, чтобы посоветоваться с архитектором и с ним, смотрителем, каким образом в несколько дней привести в порядок запущенный дворец, как сделать его годным для жительства Адриана и исправить в нем хотя бы те повреждения, которые бросаются в глаза. Смотритель должен провести его по всем комнатам.

   - Сейчас, сию минуту, - отвечал грек, тело которого за время многолетней праздности стало необычайно тучным. - Я сбегаю и принесу ключ.

   Он удалился, тяжело дыша, и на пути быстрыми движениями круглых, коротких пальцев поправлял на правой стороне головы свои еще вполне сохранившиеся волосы.

   Понтий посмотрел ему вслед и сказал:

   - Верни его, Титиан. Его потревожили во время завивки. Только одна сторона головы была готова, когда за ним пришел ликтор. Ручаюсь головой, он велит завить себе и другую половину, прежде чем вернется сюда. Я знаю своих греков!

   - Оставь его, - сказал Титиан. - Если твое суждение о нем верно, то он, не развлекаясь посторонними мыслями, будет внимателен к нашим вопросам только тогда, когда и другая половина его волос будет завита. Я ведь тоже умею понимать своих эллинов.

   - Лучше, чем я, как видно, - отвечал архитектор тоном глубокого убеждения. - Государственный муж работает над людьми так же, как мы - над безжизненным материалом. Заметил ли ты, как толстяк побледнел, когда ты заговорил о немногих днях, по истечении которых император собирается переселиться во дворец? Недурной, должно быть, вид изнутри у этой старой рухляди. Однако нам дорог каждый час, мы слишком уж долго здесь замешкались.

   Префект утвердительно кивнул головой и последовал за Понтием во внутренние покои дворца.

   Как величествен и гармоничен был план этого громадного здания, по которому водил двух римлян смотритель его Керавн, уже успевший украситься превосходно завитыми локонами! Дворец стоял на искусственном