Добиаш-Рождественская Ольга Антоновна - Крестом и мечом

их на себе. Одна из них видела в том особое утешение. На этой работе, когда собралась она свалить тяжесть с шеи, пронзил ее стрелой сарацин. И столпился вокруг нее народ, когда она корчилась в агонии... Муж прибежал ее искать, но она просила бывших тут людей, рыцарей и дам, чтобы ее тело употребили для заполне­ния рва. Туда и отнесли ее, когда она отдала богу ду­шу. Вот женщина, о которой всякий должен хранить воспоминание!" Но живее и ярче всего среди этой мно­гокрасочной картины, среди грозной воинственной дра­мы фигура главного актера - героя, любимца простодуш­ного поэта, "доблестного, великодушного, верного Ричар­да", льва пустыни, орла высот и вихрей, меча христиан­ской Сирии. Почти резвым мальчиком в безудержно-веселой отваге изображает его Амбруаз на Кипре. Ри­чард гонится за императором, который жестоко раздраз­нил его своим вышеупомянутым "поносным" ответом (Troupt sire!). Он загнал своего коня "и по пути схватил коня или кобылу, я уже не знаю, что это было; у нее поза­ди седла болтался мешок, и поводья были веревочные. В одну минуту был он в седле и крикнул подлому и ковар­ному императору: "Ну-ка, император, поди сюда, скрести копье со мною!" Но тот уклонился. К утру греки успели собрать большие силы, и император, поднявшись на го­ру, смотрел, как его люди осыпали стрелами войско Ри­чарда, которое не двигалось с места. К королю подошел вооруженный клирик Гюг-де-ла-Мар, который сказал ему тихо: "Сир, уходите: их силы огромны". - "Сир кли­рик, - возразил ему король, - во имя Господа и его ма­тери занимайтесь вашим писанием и не путайтесь в схват­ку. Рыцарские дела предоставьте нам". В самом деле око­ло Ричарда было не больше сорока или пятидесяти ры­царей. Но великий король бросился на врага быстрее, чем падающая молния, решительнее, чем ястреб, ки­дающийся на жаворонка... Он привел в полное смятение греков, и, когда явились его люди в достаточном числе, они обратили их в полное бегство".

   То же неукротимое мужество в схватках с сараци­нами в Палестине. Вот он "со стороны горы на своем кипрском Фовеле, лучшем коне, какого только видели на свете, совершает такие подвиги, что смотреть удиви­тельно". Вот он в сражении у Арсуфа, где турки "сте­ной напирают на крестоносцев". Более двадцати тысяч налегло на отряд госпитальеров. Великий магистр, брат Гарнье де Нап, скачет галопом к королю: "Государь, стыд и беда нас одолевают. Мы теряем всех коней!" Ко­роль отвечает ему: "Терпение, магистр! Нельзя быть ра­зом повсюду". Но вот войско ободрилось для атаки, "и, когда увидел это король, не дожидаясь больше, он дал шпоры коню и кинулся с какой мог быстротой под­держать первые ряды. Летя скорее стрелы, он напал спра­ва на массу врагов с такой силой, что они были совершенно сбиты, и наши всадники выбросили их из седла. Вы увидели бы их притиснутыми к земле, точно сжатые колосья. Храбрый король преследовал их, и вокруг него, спереди и сзади, открывался широкий путь, устланный мертвыми сарацинами". Амбруаз с удовлетворением отмечает здесь выдержку Ричарда до нужного момента. Но король счастливее всего, когда может лично вме­шаться в схватку - recevoir et porter de beaux coups, пережить то "упоение в бою", которое так основательно забыто мирными культурами. Оно заставляет Ричарда постоянно пренебрегать своими обязанностями полковод­ца ради увлечения личным подвигом. Слишком быстро он летит вперед, и если в тех десятках стычек, в которые он ввязывался, не дожидаясь своих, он не погиб, а воз­вращался невредимым, хотя и "колючим, точно еж, от стрел, уткнувшихся в его панцирь" (так вспоминали о нем в Сирии еще полвека спустя, когда эти сказания собирал Жуанвиль), то этим он обязан панике, которую наводил одним своим видом, но также и удивительному случаю или, по определению Амбруаза, чуду, которые его хранили. В тревожные ночи угрожающих нападений он спал "в палатке за рвами, чтобы тотчас поднять войско, когда будет нужно, и, привычный к внезапной тревоге, вскакивал первым, хватал оружие, колол неприятеля и совершал молодечества (des prouesses)". В стычке при Казаль-де-Плен Ричард быстро разогнал сарацинский отряд, потому что турки, хорошо знавшие короля Ри­чарда, его быстроту и его манеру сражаться, завидев его, разбегались окольными дорогами... Но король дал шпоры своему коню, чтобы догнать восемьдесят турок, бежавших к Мирабелю. В этот день он скакал на своем Фовеле, который нес его так быстро, что он нагнал са­рацин, и, прежде чем свои к нему поспели, он уже убил под неприятелем нескольких коней. Амбруаз особенно любит его в минуты тех великодушных порывов, когда этот совершенный в его глазах витязь, который "страха не знает", в условиях самой страшной опасности кидает­ся на выручку своих. Турки нападают на крестоносцев, когда они заняты работой у стен Казаль-Мойена. "Бит­ва была в самом разгаре, когда прибыл король Ричард. Он увидел, что наши вплотную окружены язычниками. "Государь, - говорили ему окружающие, - вы рискуете великой бедой. Вам не удастся выручить наших людей. Лучше пусть они погибнут одни, чем вам погибнуть вместе с ними. Вернитесь!.. Христианству конец, если с вами случится несчастье". Король изменился в лице и сказал: ,,Я их послал туда. Я просил их пойти. Если они умрут без меня, пусть никогда не называют меня королем". И дал он шпоры лошади, и отпустил ее узду..." Битва была выиграна этим рискованным поступком. "Турки бе­жали, как стадо скота... Так прошел этот день".

   Если удача - мерило верности тактики, а в войне трудно найти другое мерило, то тактика личного герой­ства долго оправдывала себя в войне с турками. Амбруаз не скрывает, что и вокруг Ричарда было немало людей, которые ее осуждали. Однажды он вмешался в самую гу­щу турок; они почти держали его в руках, готовясь схва­тить. Каждому хотелось сделать это, но никто не решал­ся, боясь удара его меча. В эту минуту один из его вер­ных искусно выдал себя за короля и был уведен в плен. Тогда окружающие стали говорить: "Государь, ради бога, не ведите себя впредь так. Не ваше дело пускаться в такие приключения. Подумайте о себе и о христианах. У вас нет недостатка в храбрецах. Не ходите один в подобных случаях. От вас зависит наша жизнь и смерть... Если голова упадет, члены не могут жить". Многие да­вали ему подобные советы, но всякий раз, когда он знал о сражении - а его нельзя было скрыть от Ричарда,- он кидался на турок.

   Хулители Ричарда упрекали его в "вероломстве". Если он проявлял его в отношении врага, то это, очевид­но, только соответствовало этике борца. Ни один из них не мог ему поставить в вину предательство друга. Мы помним, после каких событий он встал против отца. Пос­ле его смерти, однако, он проявил широкое великодушие к его верным сторонникам. За освобождение свое из германского плена он готов был отдать свое королевство, но наотрез отказался от "бесчестья" предательства Ген­риха Льва. Нужно думать, что не одно упрямство, но и чувство чести и верность данному слову заставили его до конца быть покровителем отставного иерусалимского короля. Из всех вождей, побывавших в Палестине в эпо­ху третьего похода, он один, по-видимому, действительно мучился мыслью измены данному обету.

   "Верный, бесподобный Ричард". Он для Амбруаза образ того идеального рыцаря, который отдает жизнь за товарищей в бою. Кто знает, не был ли в безнадежных условиях христианской Сирии этот метод личного герой­ства, принцип рыцарственного товарищества единствен­ным условием кратковременного успеха? Он один, быть может, способен был выдвинуть и сплотить воинов, ко­торые, в свою очередь, отдали бы жизнь за дело вождя. И кажется, что здесь, в Сирии, претворенный в кодекс рыцарских уставов, воплощается и живет завет древней северной дружины, как записал его в I веке римский наб­людатель: "А когда дошло дело до битвы, стыдно вож­дю быть побежденным в доблести, стыдно дружине не сравняться доблестью с вождем. На всю жизнь бесчестье и позор тому, кто, пережив вождя, отступит из боя... Вожди сражаются за победу, товарищи - за вождя"³³. На этой основной канве беззаветной отваги и верной товарищеской связи соратников "История священной войны" вышивает много узоров. Преданный, надеж­ный, заботливый, делящий с армией счастье и несчастье - таким рисуется у Амбруаза "несравненный король". Войско остановилось лагерем около Соленой реки. Оно томится голодом. Некоторые убивают коней и дорого продают их на мясо. Голодная масса теснится вокруг. Король тотчас узнает о том, велит кликнуть клич: всякий, кто даст его агентам убитую лошадь, впоследствии по­лучит от короля живую. И мясо явилось в изобилии. "Все ели и получили по хорошему куску сала". Добрав­шись в марте 1192 года до Аскалона, крестоносцы начи­нают восстанавливать его стены и башни. "Король с обычным своим великодушием участвовал в работе, и бароны ему подражали. Всякий взял на себя подходя­щее дело. Там, где другие не являлись вовремя, где ба­роны ничего не делали, король вступался в работу, на­чинал ее и оканчивал. Где у них не хватало сил, он при­ходил на помощь и подбодрял их. Он столько вложил в этот город, что, можно сказать, три четверти построй­ки было им оплачено. Им город был восстановлен, им же он был потом разрушен".

   В энергичном и суровом облике Ричарда Амбруаз охотно подмечает мягкие, сострадательные черты. Ког­да после первого неудачного похода на Иерусалим вой­ско возвращалось по расползшимся от ненастья дорогам, положение людей и вьючных животных было самое пе­чальное. "Скотина ослабела от холода и дождей и па­дала на колени. Люди проклинали свою жизнь и отдава­лись дьяволу. Среди людей была масса больных, чье дви­жение замедлял недуг, и их бросили бы на пути, не будь английского короля, который заставлял их разыскивать, так что их всех собрали и всех привели (в Раму)". За картинами болезней и смертей следуют картины погре­бений. Вот поле после битвы при Арсуфе. Рыцари Гос­питаля и Тампля ищут тело отважного Жака Авенского. "Они не пили и не ели, пока не нашли его. И когда нашли, надо было мыть ему лицо; никогда не узнали бы его, столько получил он смертельных ран... Огромная толпа людей и рыцарей вышла навстречу, проявляя такую пе­чаль, что смотреть было жалостно. Когда его опускали в землю, были тут короли Ричард и Гюи... Не спраши­вайте, плакали ли они". Это погребение происходило в дни, когда уже недалеко было время похорон всех на­дежд крестоносного войска третьего похода в Сирии. Тон Амбруаза становится все более траурным, проник­нутым какой-то возвышенной резиньяцией, и в такие же грустные сумерки точно уходит в ней образ его героя. В безмерной печали крестоносца, не смогшего завоевать Иерусалим, он пытается утешиться надеждой, что всем, кому дано было так много страдать, кому пришлось умереть у запертых дверей земного Иерусалима, открыты будут сияющие ворота Иерусалима небесного. Он ни в чем не упрекает Ричарда. Там, в неведомом углу Франции, где он заканчивает свою "историю", душа его все еще живет за морем, над мраком и бурями которого Ричард поднял высоко факел своего корабля, чтобы светить крестоносцам, стремившимся в обетованную землю.

   Мог ли деятель такой энергии и вождь с такою влас­тью быть безразличным для истории и следует ли теперь, после пересмотра его разнообразных gesta ³⁴, прийти без оговорок к той отрицательной оценке, какую дала ему новая историография в подавляющем большинстве своих суждений? Читатель, внимательно проследивший за предшествовавшим изложением, понимает, что этому суждению мы не противопоставляем диаметрально про­тивоположное, но он мог заметить и под конец этого изложения сам резюмировать весьма существенные оговорки к нему.

   Казалось бы, суждение это напрашивается само со­бою. Ричард в истории явился образом войны, и его, по­добно ей, приходится оценивать преимущественно как стихию смертоносную. Если в его воздействии на жизнь были положительные, организующие моменты, они нап­равлены были на войну и в этом смысле были преиму­щественно талантливой организацией разрушения. Опус­тошение Аквитании ради единства анжуйской политики, опустошение капетингских сеньорий ради утверждения бесспорности державы Плантагенетов, разрушение Си­цилии и Кипра ради завоевания Сирии, разрушение Сирии ради недостигнутой мечты об отвоевании Иеру­салима... Кажется, дорога Ричарда устлана преиму­щественно трупами, точно путь какого-то исторического Аримана: "Идет он по миру, великий, спокойный, и смерть ему мертвые дани несет, и жертвы готовят крова­вые войны, и путь поливает слезами народ". Все постав­ленные им жизненные цели осуждены историей: англо-анжуйская власть через пятнадцать лет после его смерти выброшена с континента ко благу Франции, ко благу самой Англии, для которой ее поражение на материке и разрыв искусственной связи с ним открыли путь к сво­боде; Палестина не была им отвоевана; только что возве­денные стены Аскалона "им же были разрушены", и Иерусалим остался в руках сарацин.

   Но есть в этой перманентной войне, ставшей содер­жанием почти всей его жизни, одна особенность, которую следует учесть, прежде чем произносить окончательное суждение о "несравненном короле". Это была "любовь к дальнему", которая была ее слабостью и ее силой. Ричарду предшествовали века, где в мелкой, домаш­ней борьбе, в глухом и мрачном взаимопоедании тра­тил свои силы феодальный мир. Неподвижные и низ­кие горизонты, которыми был сдавлен этот круг феодаль­ной войны, раздвинулись предприятиями далеких "пред­ков" Ричарда - норманнов - завоевателей Сицилии и Англии. В их экспедициях на восток и на юг, привед­ших их несколькими путями в Византию и Сирию, пусть даже одетых кровавым туманом войны, начиналась та сильная возвратная тяга к Средиземноморью, вплоть до восточных его берегов, которая выводила Запад из его глухой обособленности, до дня, когда на Клермон­ской равнине он весь призван был в дорогу. Однако об­новление, которое сообщено было "дряхлеющему" ми­ру огромным сдвигом, плодотворным процессом пере­мешивания культур, начавшимся в разных зонах Евро­пы и Азии, видимым и слышимым переливанием пото­ков вселенской жизни, нуждалось ли оно вечно в гру­бой форме военной экспедиции для своего поддержания? Нужно ли было насильственно передвигать деньги и богатства Лондона и Руана в Сицилию, богатства Си­цилии на Кипр и кипрские в Палестину, перевозить за­кованных в сталь людей и коней севера Европы на ог­ромные пространства морей и суши, занимать доки Ла-Манша и Мессины сооружением сотен судов для того, чтобы, погубив две трети всего в Сирии, закончить от­носительно ничтожными результатами "соглашения" с Саладином, в то время как Венеция и Генуя, Пиза и Марсель уже сто лет направляли на Восток правильные купеческие караваны и содействовали движению по­токов вселенской жизни на мирных путях?

   Вопрос этот в значительной мере заключал бы в себе ответ, если бы не было нескольких фактов, о которых не следует забывать.

   Странствия купеческих караванов в конце XII века только до известных пределов были мирными, и столкно­вения, какие им приходилось иметь на морях и на суше, постоянно напоминали о том, что хозяйственную свою деятельность человечеству этого века все еще прихо­дилось обеспечивать и защищать вооруженною рукою. Достаточно вспомнить хотя бы судьбу первых судов Ричарда у берегов Кипра.

   С другой стороны, поведение Ричарда в Сирии глу­боко несходно с поведением Готфрида и иных ему подоб­ных, "прямых сердцем", напоминая гораздо больше по­ведение Боэмунда. Взяв вооруженною рукой Аккру и Яффу, он не только прислушивается, может быть даже слишком, к желаниям и соображениям пизанских куп­цов, но идет на самые смелые комбинации сговора с Саладином. Латинская торговля все еще искала сени латинской крепости и защиты латинского меча. Ричард пытался дать то и другое и дал, как мог и умел. Иеруса­лим - так роковым образом слагалась судьба всего крестоносного движения - при этом оказывался забы­тым. Потому что и в этом случае Ричард не был Готфри­дом. И хотя его стремление вдаль для него самого могло формулироваться как искание "божия пути", но, несом­ненно, в его душе, норманна и провансальца, сына Анри II и Элеоноры, скептика и артиста, пела такая мо­гучая музыка земных голосов, что в упоении этой музы­ки, в наполнявшей его жажде простора, безграничной земной дали, безмерной земной славы глохли покаян­ные молитвы паломника. Слишком многим мог он ув­лечься и слишком многое понять - от упоения бездны до трезвых соображений пизанского своего советника и красоты личности "языческого султана".

   Поэтому во всем том движении, где был он такой за­метной силой и в котором многое вело человечество к новым берегам, неверно было бы признать Ричарда отходящим, архаическим образом. Неверно было бы при­знать в воинственной форме, которою он зарабатывал для Запада восточный мир, а на самом Западе венчал Англию с Сицилией и Нормандию с Аквитанией, архаиче­скую, отброшенную историей форму. Сами финансовые операции его как министра войны, смелые инженерные подвиги и кораблестроительные предприятия, его под­вижные штаты и наемные армии обличают в нем чело­века какой-то новой поры не меньше, чем его сарказмы и песни. История взяла его как исполнителя одной из жестоких форм в своих предначертаниях. Но они вели не к прошлому, а к будущему. Этими оттенками мы хотели бы осложнить высказанное о нем суждение.

   Остаться безразличным для истории он не мог, как не был им для чувства современного ему мира, в котором "одни его боялись, другие любили". Его фигуру приходится рассматривать менее всего в кругу истории его английской державы; а также не столько в истории англо-нормандско-анжуйско-аквитанского комплекса, сколько в отношениях всего западно-восточного мира, сменен­ного крестом и полумесяцем. В нем развернулось его значение и проявилось все напряжение окружавших его симпатий и антипатий.

   В подобных переживаниях исторических личностей много прихотливого. Их объекты так часто являются только стимулами, вызывающими и поощряющими творчество легенды, которая черпает богатство своего содержания из источников бесконечно более богатых, чем то, что смогло действительно вместиться в пределы отдельной личности. Но ведь не только в смысле их дей­ствительных определений интересуют нас "образы че­ловечества". И, не ставя вопроса о мере совпадения с реальностью, мы среди многообразных отражений фигу­ры "несравненного короля" с особенно пристальным вниманием всматриваемся в то, где он запечатлелся с лицом при свете гаснущих звезд, обращенным к Сирии как образ высшей, доступной тогдашнему сознанию люб­ви.

  

  

  

  

   ¹ Именуя так Генриха II Плантагенета (1133-1189), О. А. До­биаш-Рождественская хочет подчеркнуть его принадлежность к фран­цузской культуре. - Примеч. автора послесловия (далее: Б. К.).

   ² Ни Грин, ни Стеббс, ни Рамсе, ни Куглер, ни Брейс, ни Картелиери (историки конца XIX - начала XX в., писавшие о третьем крестовом походе и Плантагенетах. - Б. К.) не дали приводимой ниже характе­ристики в такой форме. Но их отдельных из замечаний и общего тона можно заключить, что они бы от нее не отказались.

   ³ См. примеч. 2.

   ⁴ "В начале было дело" ("Фауст").

   ⁵ Анри III, Ричард, Жоффруа Бретанский и Иоанн Безземельный.

   ⁶ После полутора веков набегов норманнов на Северную Францию область нижней Сены, будущая Нормандия, уступлена их вождю Рольфу-Роллону в 911 году на вассальных правах. Вышедший отсюда в 1066 году для завоевания Англии Гильом был шестым потомком Роллона.

   ⁷ Доныне в населении Нормандии поражают белокурый тип и северная музыка речи.

   ⁸ Имеются в виду Вильгельм Завоеватель (ок. 1027-1087), нормандский герцог, с 1066 года король Англии, и его преемники - английские короли Вильгельм II Рыжий (1087-1100) и Генрих I (1100-1135); Генрих I был не внуком, а младшим сыном Вильгельма Завоевателя. - Б. К.

   ⁹ Родне.

   ¹⁰ Так описал его автор так называемого "Итинерария Ричарда". Тонкое и строгое лицо с кудрявой бородкой н высоким лбом, которое глядит на нас с его статуи в Руанском соборе, навряд ли можно считать портретом.

   ¹¹ Сыновьями этих дочерей, большею частью блестяще вышедших замуж (племянниками Ричарда), были граф Анри Шампанский и буду­щий император Оттон Брауншвейгский.

   ¹² Поль Видаль де ла Блаш (1845-1918), автор многих работ по исторической географии Франции. - Б. К.

   ¹³ "Приводя в форму бесформенное, в норму ненормальное" (лат.)

   ¹⁴ Кажется, не без иронии описывает хроникер, как при погребении Жоффруа Филипп кинулся к могиле, требуя, чтобы его похоронили вместе с другом.

   ¹⁵ Мыс Серсель (франц.).

   ¹⁶ Ни красивым, ни честным (франц.).

   ¹⁷ Здесь: "Еще чего захотели, сир!" (франц.).

   ¹⁸ Цитата взята из Амбруаза.

   ¹⁹ Роджер Ховденский (Гоуденский) - английский хронист конца XII в. - Б. К.

   ²⁰ Куглер Б. Geschichte der KreuzzЭge. В., 1880.

   ²¹ По словам Амбруаза, лишь впоследствии крестоносцы узнали, что именно в тот момент Иерусалим был плохо защищен.

   ²² Способ сосуществования (лат.).

   ²³ Поскольку Саладин только водил его за нос (франц.).

   ²⁴ Водить за нос (франц.).

   ²⁵ Как всегда неизменный в соблюдении своего достоинства, Ри­чард настоял на том, что отдаст свой меч только в руки герцога.

   ²⁶ Домашний арест (лат.).

   ²⁷ Мы передаем эту знаменитую элегию лишь с некоторыми в смысле порядка выражений и мыслей - отступлениями от букваль­ного перевода.

   ²⁸ Симоньяк - занимающийся симонией, т. е. продажей цер­ковных должностей. - Б. К.

   ²⁹ Очевидно, отравленной стрелой.

   ³⁰ Так продолжает цитируемый хроникер, Роджер Ховденский, словами какого-то не названного им латинского поэта.

   ³¹ Другие государи (лат.).

   ³² Вольнодумец (франц.).

   ³³ Тацит. Германия, гл. 14.

   ³⁴ Деяний (лат.).

  

  

   Мир стал иным, - как тот, который собирался под знаменем креста, так и тот, что жил под знаком полумесяца. Здесь невозмож­но воспроизводить образ всех тех изменений, которые произошли в социальной и личной психике и в которых иссякали источники кре­стоносного одушевления. Между первым и четвертым походами прош­ло в Европе могучее коммунальное движение. Несомненно, оно от­части вызвано к жизни крестоносным [...].

   Конец XII века видел утрату Иерусалима, но он оставит Европу в живом, полном надежд движении. Внимательнее присматривается к прежнему своему неприятелю христианский гость Сирии,- как, впро­чем, давно уже присматривался он к нему в Испании и Сицилии. Не только хлопок и сахар Палестины, перец и черное дерево Египта, самоцветные камни и пряности Индии ищет и ценит он у своего ино­верного соседа. Он начинает разбираться в том культурном наследстве великого античного Востока, которого хранителем и передатчиком стал сарацин. Открывающийся мир не мог не ослепить своими крас­ками, не подчинить своему обаянию мысль, пробужденную к восприя­тию необычайными потрясениями совершившегося. Это обаяние неиз­бежно должно было постепенно смягчать остроту столкновения двух культур. И если уже суровый Ричард Львиное Сердце обменивал­ся любезностями с Саладином, этим истинным джентльменом исла­ма, - тем естественнее, что в 1228 году Фридрих II Гогенштауфен, ученик арабов, вовсе не может понять непримиримую позицию Гри­гория IX. Все шире становится в западном обществе спрос на араб­ские географические карты, учебники алгебры и астрономии, глуб­же понимание красоты арабского зодчества, очарование арабской сказки и смысл "арабского" Аристотеля [...].

   Латинское человечество недаром совершило свой трудный путь в Сирию. Начав с ненависти к чужому миру, чужому религиозному со­знанию, оно кончило сближением и примирением с ним. Оно открыло в нем не только новые сокровища внешней культуры, оно открыло неведомый ему богатый мир научного и философского познания и с "пути за море", - до нового поколения, которое, не обогащаясь ошиб­ками отцов и достигнув его лет, пойдет по его следам.

   Осязаемые результаты движения незначительны. Уже "первый крестовый поход, - замечает французский историк Люшер, - который взбудоражил всю Европу и заставил трепетать Азию, привел к осно­ванию нескольких латинских колоний на сирийском побережье, ре­зультат ничтожный, если сопоставить его с огромностью усилий. Да и его-то достигли для того, чтобы вслед за тем немедленно потерять. Прежде, чем Иннокентий III стал папою, две мусульманские дер­жавы, Дамасская и Каирская, после долгой и фатальной для ислама вражды, слились и вновь отвоевали Иерусалим. Все надо было начи­нать сначала".

   В самых перебоях движения нет определенного закона. Уста­новился обычай насчитывать восемь походов в два столетия кресто­носной эпохи. В этом счете не приняты во внимание более мелкие промежуточные экспедиции, ни предприятия, которые еще какое-то время высылала Европа после века Людовика Святого. Может быть, этот ряд в восемь больших движений соответствует чередованию поколений? Это предположение оправдывается очень отдаленно. От первого похода, отправная точка которого в 1095 году, с его продол­жением - походом 1101 года, проходит до второго (1147) почти полве­ка. Второй от третьего (1189 год и сл.) отделяет сорок лет. Затем, однако, не проходит и 15 лет, как папству удается вызвать новое вы­ступление. Однако четвертый крестовый поход (1204 год) с первых же шагов отклонился от "священного пути" в Палестину к завоеванию Константинополя. Его состав, исключительно почти рыцарский и патрицианский, его настроения ни в чем уже не напоминавшие вос­торгов крестоносной весны, показывают, что "время пошло на склон". XIII век полон частых попыток, либо несчастливых, как походы детей, либо таких, где на бледном фоне угасшего энтузиазма масс тем назойливее бросаются в глаза честолюбия светских и церковных интриганов и тем неприятнее поражает холодная дипломатия удач­ливых политиков (последние стадии похода 1217 года и поход 1228 го­да). Средневековый мир присутствует при невиданном зрелище, ко­гда один вселенский глава его, император Священной империи, поч­ти без крови и усилий, путем сговора с "неверными", добывает так безнадежно потерянный и так некогда страстно желанный Иерусалим, а другой глава, римский папа, за это самое подвергает его ана­феме; когда страна, где свершилось призвание апостола Петра, на­ходится под интердиктом его наместника.

   В дальнейшем же, среди того сплошного несчастья, каким были седьмой и восьмой походы, одна только фигура привлекает к себе внимание зрителя, сочувственное, но скорее исполненное высокомер­ной жалости, как и всякое явление, которое не ко времени, - это фигура святого короля Франции, кого иные особенно трезвые его современники называли жалким ханжой, королем-святошей и "брат­цем Людовиком". На этом лице, но, кажется, только на нем одном, еще сияет запоздалый свет того одушевления, которое двигало кресто­носцев на Восток.

   На самом крестоносном движении историки обычно ставят точку в 1291 году. Подобные даты никогда не бывают точными. Крестонос­ное движение породило множество учреждений, организовало многие силы, которые не могли исчезнуть немедленно с последней потерей Иерусалима. В Ахейе и на островах еще сохранились владения "Новой Франции". На Кипре, в Никозии более двух веков (до 1489 года - захвата венецианцами, у которых в 1571 году отняли остров турки) доживал царственный двор Иерусалима, с королями Лузиньянской династии во главе, с окружавшей их верной группой наших знакомцев, заморских баронов. Кажется, маятник времени остановился на Кипре. Среди изменившегося мира живые обломки прошлого, seigneurs ?Oultre Mer*[* Заморские сеньоры (франц.).], собирали и хранили текст и душу иерусалимских ассиз, свято берегли традиции Haute Cour**[** Верховного, суда (франц.).], являя миру удивительный образец аристократической идиллии, который, точно музейную редкость, пощадила история.

   Долго держались в разных углах Европы и другие пережива­ния крестоносного движения. Существовали вызванные им к жизни рыцарские ордена; существовали в Риме канцелярии, ведавшие делами Святой земли. Жили еще честолюбивые притязания церковных по­литиков и грезы церковных мечтателей. Какова была судьба всех этих остатков, побегов погибшего основного ствола? Они будут при­сасываться к новой почве или тоже погибать, одни естественною смертью, другие насильственно. Из таких присосавшихся к новой поч­ве и на ней огрубевших эпигонов священной войны приходится осо­бенно указать на северные ордена меченосцев и тевтонов. Прикрыв­шись плащом и крестом "божия воина", они пронесли к Балтийско­му морю инстинкты и аппетиты, весьма уже непохожие на мотивы первых ее героев. Эти выжили и расцвели для новой жизни.

   Что касается погибших насильственной смертью, особенно тяжелое впечатление оставляет публичная казнь тамплиеров. Предлогом для этой публичной казни выставят разные преступления и провинности ордена, ересь и магию. Но в тоне ораторов, которые будут витий­ствовать в подставных судах, чувствуется, что они сами не верят, то­му, что говорят. Орден тамплиеров, самый, может быть, воинствен­ный и энергичный из орденов Палестины, был упразднен, потому что он не был нужен. Вместе с тем своею силою и богатством он вызывал разнообразные вожделения, между прочим и со стороны француз­ского короля Филиппа IV. По его воле издана в 1312 году папой Кли­ментом V булла, полагавшая конец существованию ордена и сож­жены на кострах главные деятели его с магистром Жаком Моле во главе.

   Есть и медленно умирающие. Это в особенности приходится ска­зать об ордене иоаннитов (госпитальеров). Менее неприятный для сильных мира, проявивший себя больше благотворительной деятель­ностью, нежели властными притязаниями, он вызывал к себе более терпимое отношение. Но и его бросали из страны в страну, из Пале­стины в Кипр, из Кипра на Мальту, его территория все больше сужи­валась, пока он не умер от старческого бессилия и его корона, под­несенная императору далекой державы Павлу I, не очутилась в москов­ской Оружейной палате [...].

   Так идет по спадающей, кривой история романского Запада в крестоносном движении. Сперва оно увлекает всех: сервов и горо­жан, трезвых и восторженных, добрых людей и преступников. Даль­ше в его фарватере остаются преимущественно расчетливые армии воинов и купцов. На вершине одного из последних его всплесков - святой король Франции и, в заключение, ворох бумажных проектов. Однако отдельные волны движения, по-видимому, разбиты большими интервалами и то общество, которое через каждые сорок лет, а потом чаще выкидывало на берега Сирии и Африки большие волны, в про­межутках жило не одними интересами священной войны, и самые эти интересы и порывы часто рождались из других, в них возвра­щались и с ними сливались. В этом смысле, собственно, кажется, нет истории Крестовых походов, а есть история Западной, а также и Вос­точной Европы со всею полнотою ее огромного жизненного содержа­ния, которое ее наполняет, иногда переливаясь в эту сторону - на "священный путь". Разъяснить глубоко и до конца явление крестонос­ного движения, казалось бы, значит дать полную историю средневе­ковой жизни [...].

   От похода до похода в некоторых слоях общества совершается интенсивный труд переработки итогов совершившегося движения и подготовки нового. Эта работа - одна из самых видимых и слыши­мых в жизни средневековой Европы. Она отразилась на торговых книгах городов, на законодательных сборниках сеньорий, на хрониках и мемуарах, на сказаниях и песнях. Не нужно особенной анализи­рующей силы, чтобы выделить в средневековой жизни и утверждать связный, замкнутый в себе, хотя и сплетающийся с другими процесс крестоносного движения. Его рассматривают как производную от экономического и социального развития Средиземноморья, от поли­тической его эволюции. Он есть все это, но и нечто иное и большее, имеющее свою резонирующую среду, своих носителей, свои формы и краски. Во всяком случае он создал свою особенную литературу, резко выделяющуюся в мире средневекового летописания. Iter trans­marinus - "Путь за море", Via Sacra - "Священная дорога", Gesta Dei - "Божий подвиг" - такие титулы обычно давали кресто­носным хроникам их авторы. Мир в движении к высшей цели, ра­достная жертва, в которой сиянием высшего идеала озарена самая смерть, - такова была их концепция совершавшегося. Этот момент идеалистического напряжения, какой они улавливали в происшед­шем через все неприглядные стороны, которые они сами так честно подметили и изобразили, - этот момент давал в их представлении единство совершавшемуся. Он помогал выделять его в одну сплош­ную хронику, которая теперь лежит перед нами в многочисленных томах "Gesta Dei per Francos"* [* "Деяния Бога, совершенные франками" (лат.)], из которой брызжет яркая радуга красок и переживаний и чуется трепет стремящейся ввысь челове­ческой души.

   Потому что в глубоких его основах, как и в его вершинах, об­наруживается идеальный смысл движения: единение, ради великого подвига, всего христианского братства, в котором рассыпанные чле­ны соединялись в одно тело и стареющему миру явилась надежда обновления.

   В симфонии исторической жизни, - а этой симфонией, хотя бы и отзвучавшей, питается душа народов, - крестоносное движение про­шло, как высокий призывный голос, и по его тону еще века спустя не раз настраивалась музыка восприятия и действия европейского Запада, более всего Запада французского. Подобно инструменту, наигранному искусством благородного мастера, коллективное сознание его народов не раз давало звук согласный, мужественный и прекрас­ный, под прикосновением новых ураганов истории. И теперь, когда слышишь вновь патетическую симфонию романского мира, думаешь, что перед ним не напрасно прошел некогда в мареве пустыни его таинственный вождь. Рыцарь Бедный, молчаливый и простой...

   С ним, чистым своим воплощением, душа западного человечества обняла виденье, непостижимое уму

   "И глубоко впечатленье

   В сердце врезалось ему"...

  

  

  

   Автор этой книги Ольга Антоновна Добиаш-Рождественская (1874-1939) была одним из самых талантливых русских историков западного средневековья. Она принадлежала к блестящей плеяде ученых, сформировавшихся на рубеже XIX - XX вв., в пору исклю­чительного подъема гуманитарной и художественной культуры в России, продолжавших затем работать, почти всегда в нелегких ус­ловиях, в советской науке и составивших в конечном итоге ее славу и гордость. До войны О. А. Добиаш-Рождественская являлась неотъем­лемой частью этой почти уже легендарной формации и пользовалась исключительным уважением. В Ленинграде она представляла медие­вистику, так же как И. Ю. Крачковский - арабистику, В. М. Алексеев - китаеведение, С. Ф. Ольденбург и Ф. И. Щербатской - индологию, С. А. Жебелев - эллинистику, В. Ф. Шишмарев - романскую филоло­гию.

   Свое прекрасное медиевистическое образование О. А. Добиаш-Рож­дественская получила на Бестужевских курсах в Петербурге (здесь ее учителем был профессор И. М. Гревс, которому она посвятила настоящую книгу) и в Сорбонне и Школе хартий; в ее научном твор­честве своеобразно сочетались традиции русской и французской науч­ных школ. О. А. Добиаш-Рождественская была первая женщина-ма­гистр и доктор всеобщей истории в России, одна из самых блестя­щих профессоров Бестужевских курсов и Ленинградского универси­тета, член-корреспондент Академии наук СССР. Последние 17 лет своей жизни она, кроме того, работала в Отделе рукописей Гос. Пуб­личной библиотеки в Ленинграде и ввела в научный обиход цен­нейшие западные рукописи. Труды ее печатались в разных странах и пользовались международным признанием. Перу О. А. Добиаш-Рож­дественской принадлежат такие книги, как "Церковное общество Франции в XIII в." (1914), "Культ св. Михаила в латинском средне­вековье" (1918), "Западная Европа в средние века" (1920), "Исто­рия письма в средние века. Руководство к изучению латинской па­леографии" (1923, 2-е изд. - 1936), "Стихотворения голиардов" (1931, на франц. яз.), "История Корбийской мастерской письма" (1934, на франц. яз.) и многие другие. Посмертно вышла книга "Культура западноевропейского средневековья" (1987), объединив­шая ряд ее неопубликованных статей, переписку и мемуарные сви­детельства.

   Эпоха крестовых походов привлекала О. А. Добиаш-Рождественскую как одна из наиболее ярких и драматических в истории средневеко­вого Запада. Курс лекций о крестовых походах она читала в Петер­бурге еще в 1913-1914 гг., а в первые послереволюционные годы, которые можно назвать золотым веком научно-популярной литера­туры в гуманитарных науках¹ [¹ Это было время ломки старого университета и житейского лихолетья, и при отсутствии жесткого идеологического контроля в дале­ких от актуальности областях многие лучшие ученые, привлеченные перспективами популяризации своей науки и возможностью заработка, приняли живейшее участие в изданиях "Всемирной литературы", журналах "Восток", "Анналы" и т. д.], она написала для широкой публики три книги, посвященные истории и предыстории крестовых походов: "Эпоха Крестовых походов. Запад в крестоносном движении" (Пг., 1918), "Западные паломничества в средние века" (Л., 1924) и "Крес­том и мечом. Приключения Ричарда I Львиное Сердце" (Л., 1925). Самой блестящей из них по "интриге", композиции и стилю является последняя.

   Книга говорит сама за себя, и нет необходимости как-то "пред­ставлять" ее. Скажем только, что основана она на самостоятельном и углубленном изучении первоисточников - хроник, грамот, посла­ний, легенд - и отсутствие ссылок, объясняемое "законами жанра", не должно вводить в заблуждение. Разумеется, О. А. Добиаш-Рож­дественская прекрасно знала и всю тогдашнюю научную литературу. Есть у нее и специальные статьи, связанные с этой тематикой. Книга ее ничуть не устарела ни по материалу, ни по выводам. Более того, в некоторых отношениях она может показаться новой и неожиданной для нашего читателя. Крестовые походы обычно изображаются у нас как разбойные нашествия на Восток с целью экспансии и грабежа. Кстати, эта точка зрения характерна и для большинства старых русских историков: сказалась, вероятно, православная традиция, кото­рая не могла простить крестоносцам взятия и разорения Константи­нополя в 1204 г., приблизившего конец Византии.

   Нисколько не отрицая в крестовых походах элементов жестокого насильнического феодализма, часто с чертами полузоологического бы­та, О. А. Добиаш-Рождественская пытается вникнуть в психологию крестоносцев, оценить все мотивы и движущие силы, отделить исто­рию от легенды (как "золотой легенды", так и "черной") и рассмотреть их деяния и бесчинства с учетом их культурных последствий для ис­тории Европы. В этом смысле ее точка зрения более "западная", чем обычно принято у нас, хотя апология католического фанатизма ей предельно чужда. О. А. Добиаш-Рождественская не идеализирует ни Ричарда Львиное Сердце, ни Саладина, но дает их блестящие психо­логические характеристики. Она была очень чувствительна к "эсте­тике истории", к стилю эпохи. Язык работ О. А. Добиаш-Рождествен­ской, изумительный по яркости и богатству красок, воссоздает зри­мую картину исторического прошлого. Она была одним из самых изысканных и совершенных историков-художников в русской куль­туре. Когда-то Андрей Белый написал об историке русской литера­туры и общественной мысли М. О. Гершензоне: "Стоило перевести дан­ные очерков в зрительные восприятия - вставали полотна, которые были бы лучшими украшениями выставок "Мира искусства""² [² Белый А. Между двух революций. Л., 1934, с. 284.]. Это же можно сказать и об О. А. Добиаш-Рождественской. Следует только пом­нить, что за ее блестящим изложением всегда стоят строгость вы­водов, точный учет причин и следствий, безукоризненная научная проработка материала, наконец, большой ум и вполне реалистиче­ское понимание жизни.

   Книга печатается по изданию 1925 г. с исправлением опечаток. В ряде случаев уточнено написание собственных имен и географических названий. В качестве приложения помещены фрагменты упомянутой выше книги О. А. Добиаш-Рождественской "Эпоха Кресто­вых походов" (с. 97-100, 108-116), характеризующие финал кресто­носной эпопеи.

  

  

   ПРЕДИСЛОВИЕ ...........................................................................

  5

   I ВИКИНГ ВО ФРАНЦУЗСКОЙ КУЛЬТУРЕ ..................................... 7

   II БОРЬБА ЗА ПРИАТЛАНТИЧЕСКУЮ ФРАНЦИЮ ......................... 19

   III БОРЬБА ЗА СТАНЦИИ В СРЕДИЗЕМНОМ МОРЕ .........................

  30

   IV ПОБЕДЫ И ПОРАЖЕНИЯ В СИРИИ ........................................... 48

   V ДЕЛО ЛАТИНСКИХ ЗАВОЕВАТЕЛЕЙ НА ВОСТОКЕ ..................... 62

   VI ЛИЧНАЯ ТРАГЕДИЯ РИЧАРДА ЛЬВИНОЕ СЕРДЦЕ ..................... 74

   VII РИЧАРД В ИСТОРИИ И ПЕСНЕ .................................................. 87

   ПРИЛОЖЕНИЕ. ЭПИЛОГ КРЕСТОВЫХ ПОХОДОВ ........................... 102

   Б.С.КАГАНОВИЧ. О. А. ДОБИАШ-РОЖДЕСТВЕНСКАЯ

   И ЕЕ КНИГА О РИЧАРДЕ ЛЬВИНОЕ СЕРДЦЕ .................................... 107