Добиаш-Рождественская Ольга Антоновна - Крестом и мечом

айшие его вассалы Анри, граф Шампанский (племянник как Филиппа, так и Ричарда), бросали Филиппа и переходили на службу к Ричарду. На высотах Казал-Эмбера он раскинул свои шатры и стал возводить башню, служившую ему в Сицилии "игом греков" и привезенную в Палестину на судах. Это чу­довище, осыпавшее стрелами лагерь мусульман, в связи с паническим их настроением, вызванным вообще при­ездом Ричарда, заставило турок пасть духом и думать о сдаче. Когда же крестоносцы закончили засыпку рвов и придвинули лестницы к стенам Аккры, ее гарнизон пред­ложил капитуляцию города со всем оружием и запасами. Он просил только о жизни и свободе.

   Таким образом, нескольких дней (5-10 июня) ока­залось достаточно после приезда Ричарда, чтобы обна­ружился решительный успех для дела осаждавших. Предложенные условия, однако, были отклонены.

   В этом отклонении, как и во всех непримиримых решениях, имевших целью довести врага до отчаяния - в надежде на более решительный, более блестящий успех, а также на месть до конца, мы чувствуем преоб­ладающее влияние Ричарда. Город должен был быть взят штурмом, а осажденные - сдаться на полную милость победителя. Как некогда в войне с отцом, так ныне Ричард, безгранично веря в свои силы, не хотел быть связанным никакими условиями. Впрочем, в этот очень счастливый, очень благоприятный для крестоносцев период войны в Сирии ультимативная позиция была, по-видимому, установлена с общего сочувствия. Не Аккра сама по себе важна была для крестоносцев: она была только ключом к королевству, к Иерусалиму и к Кресту Христову, находившемуся в плену у Саладина. В гар­низоне Аккры находился цвет турецкого войска и воен­ного штаба Саладинова: множество эмиров, ряд очень знатных воинов и жителей, родственники которых были разбросаны по всей Сирии и Месопотамии, до самого Вавилона. В данном случае Ричард знал, что делал, не желая продать за Аккру, только за Аккру, жизнь и сво­боду осужденных, держа в руках которых, он мог бы потребовать, и потребовал на самом деле, ни больше ни меньше как все то, путь к чему открывала Аккра: он тре­бовал Иерусалимское королевство в пределах, присвоен­ных ему до плена Гюи, возврата всех христианских плен­ных и всех святынь Иерусалима... На эти требования, однако, гарнизон ответил отчаянной вылазкой против башни на Казал-Эмбер и разрушением ее части. Кресто­носцы стали готовиться к штурму стен (14 июня).

   Но так успешно начавшаяся июньская кампания была подорвана проявлением двух недугов, из которых один был преходящим, а другой - неизлечимым. Первым была вспыхнувшая в лагере эпидемия, от которой стали болеть воины и которая постигла обоих королей. Запи­санная в хрониках под именем "арнолидии" или "лео­нардии", эта болезнь более всего напоминает скорбут. Больных жестоко лихорадило, "у них были в дурном состоянии губы и рот", выпадали ногти и волосы и ше­лушилась вся поверхность кожи. Ряд крестоносцев умер­ли от этого недуга, и между прочим мужественный граф Фландрский Филипп, - к огорчению войска и к удоволь­ствию Филиппа-Августа, немедленно наложившего руку на его наследство. Первым заболел Ричард, и первый штурм стен, несмотря на его протест, произошел без него. Но в наступивший вслед за тем период подавлен­ности и бездействия в лагере крестоносцев мусуль­мане оправились, починили разрушенные стены и, го­товясь к решительной схватке, в ряде отдельных парти­занских нападений на вражеский лагерь частичными гра­бежами, убийствами и пленом сонных его защитников усиливали растущую в нем панику.

   Другою болезнью лагеря, более глубокой и безна­дежной, была вражда в нем "французской" и "англий­ской" его половин. "Во всех тех начинаниях, в каких участвовали короли и их люди, они вместе делали мень­ше, чем, каждый поодиночке. Французский король и его люди презирали английского короля и его вассалов, и обратно" (Роджер Ховденский ¹⁹). "Короли, как и их войско, раскололись надвое. Когда французский король задумывал нападение на город, это не нравилось англий­скому королю, а что угодно было последнему, неугодно первому. Раскол был так велик, что почти доходил до открытых схваток". Признав безысходность положения, враждующие избрали коллегию третейских судей, по три с каждой стороны, обязуясь подчиняться ее распоря­жениям. Она не добилась согласного действия. Максимум соглашения выразился в таком компромиссе, что, когда "один штурмовал, другой обязывался защищать лагерь". Во всяком случае, уже после первого, "французского" штурма, малоудачного вследствие вынужденного бо­лезнью воздержания Ричарда и, вероятно, вынужден­ного его волею воздержания его людей, Ричард пытался вступить в отдельные переговоры с Саладином и обме­нялся с ним подарками. Посредником в этих перегово­рах выступает имеющий вскоре стать поклонником английского короля брат Саладина - Малек-Эль-Адил-Мафаидин.

   Хотя Филипп-Август также имел, со своей стороны, сношения с Саладином (пораженным тем же недугом, что и латинские короли), посылая ему в дар драгоцен­ные камни и принимая от него дамасские плоды, но тем не менее он, считавший себя вправе в качестве высшего и независимого главы крестоносного воинства на подобные шаги, видел предательство в тех же актах со стороны своего вассала, тем более что Ричард пред­принимал их втайне от него. Недоверие "французов" к Ричарду, тех по крайней мере, которые не предались ему, возрастало. И когда заболел и Филипп-Август, почва для злой сплетни, будто он хворает, "отравленный вра­гами", была в значительной мере подготовлена. Она рас­пространялась только очень глухо, пока оба короля офи­циально оставались союзниками, в особенности когда с выздоровлением Филиппа атмосфера вновь стала живее и деятельнее.

   Согласно плану Филиппа вокруг города смыкался возводимый крестоносцами вал, на котором устанавли­вались одна за другой страшные метательные машины, беспрерывно воздвигаемые королями, баронами, орде­нами. Одна из них сооружена за счет рядовых кресто­носцев, призванных к тому проповедью их духовных вож­дей. Она "получила имя божьей пращи", тогда как ма­шина французского короля называлась "злой соседкой". "И машина бургундского герцога делала свое дело, и машины тамплиеров сшибли голову не одному турку, как и башня госпитальеров, которая раздавала хорошие щелчки, очень нравившиеся всем". Ричард заочно при­нял участие в этой осадной войне, выдвинув на вал че­тыре меньшие машины и соорудив огромную каланчу, укрытую кожей, неуязвимую для турецких ударов и даже "греческого огня". Эти башни метали дождь ночью и днем, бросая громадные камни, которые убивали по дюжине турок. "Один из таких камней показали Сала­дину. То были могучие морские валуны. Их привез из Мессины английский король, чтобы убивать сарацин. Но сам он все еще был в постели, больной и невеселый". Он велел приносить себя к рвам, чтобы следить за бит­вой, "но печаль, что он не может в ней участво­вать, была тяжелее, чем недуг, который сотрясал его тело". Уже в четверг 2 июля Филипп-Август лично вмешался в обстрел, снимая своими стрелами мусульман с зубцов Аккры; уже 3 июля слали осажденные послов к Саладину, извещая его, что они не могут больше дер­жаться; уже Сафадин сделал последнюю отчаянную попытку отвлечь осаждавших, произведя в их лагерь вылазку, мужественно отброшенную воинами Ричарда. Под энергичным штурмом "французов" открылась огром­ная брешь в стене, и на ее вершину поднялся со знаменем в руках маршал Обри Клеман... Но лестница, по которой он всходил, не выдержала тяжести напирав­ших сзади. Он свалился и был втащен турками в город на железном крюке. Так попытка овладеть городом кон­чилась неудачей. Однако крестоносцы прочно укрепи­лись в окопах, и после некоторых размышлений сам комендант Аккры Маштуб отправился к Филиппу пред­лагать капитуляцию на прежних условиях. Филипп откло­нил ее в смысле старого ультиматума, и штурм должен был возобновиться после трехдневного траура по Обри Клеману.

   Между тем Ричард, в свою очередь, вел переговоры с Саладином, пытаясь якобы найти основания для согла­шения, на самом же деле, как заметили почти все наблюдатели происходящего, чтобы протянуть время и вызвать бездействие до своего выздоровления. О со­держании переговоров нам ничего не известно, но, оче­видно, они не привели ни к чему, так как 6 июля Ри­чард, наконец начавший чувствовать себя лучше, готовился лично повести штурм - угроза, по-видимому, звучавшая столь серьезно для Саладина, что он на­конец решился внять убеждениям вождей осажденной Аккры и объявить свои окончательные условия. Что сыграло роль в этих предложениях, которые можно счи­тать очень благоприятными для крестоносцев, - от­чаянное положение Аккры и угрожаемые драгоценные жизни ее гарнизона, по всей вероятности, тревожные слухи о враждебных движениях на востоке, но только Саладин шел на этот раз на огромные уступки. Иеруса­лим, как и Крест Христов, как и все земли, завоеван­ные в течение пяти лет до дня пленения иерусалимского короля, имели отойти к христианам. Зато эти последние должны были заключить с ним двухлетний союз против его врагов за Евфратом, оставляя также в его руках Аскалон и Керак Монреальский. Эти предложения были отвергнуты обоими королями, и 7 июля штурм возоб­новился. Тем не менее, пока Ричард входил во вкус атаки, разгораясь мечтами о новых подвигах и завоеваниях (сам он, правда, не в силах был как следует стоять на ногах и обстреливал сарацин с носилок, на которых лежал, завернутый в шелковое одеяло), Конрад Мон­ферратский с полного одобрения Филиппа и без ве­дома Ричарда, стоя на ночной страже в ночь на 11 июля, успел столковаться с эмирами об условиях капитуляции и затем заключил с ними перемирие. Получилось пол­ное трагикомических противоречий положение. Маштуб и Каракуш, не видя возможности ни сговориться с Сала­дином, ни выдерживать далее штурм, ни взять на себя ответственность за жизнь засевших в Аккре знатных ту­рок, решились капитулировать на свой риск. Конрад и Филипп заключали с ними перемирие, не сговорив­шись с Ричардом, а последний, ничего не желая знать о нем, штурмовал город... Филипп в ярости почти го­тов был штурмовать самого Ричарда, не слушавшего его приказаний, пока в дело не вступились другие вожди и не добились соглашения.

   А затем начались раздоры по поводу условий капи­туляции. Конрад и Филипп готовы были уступить на­селению не только жизнь, но и право уйти со всем имуществом. Ричард, как говорят о нем его недобро­желатели, был не согласен вступать "в пустой город", так как Мессина и Кипр приучили его к богатой до­быче. Наконец 12 июля соглашение было достигнуто. Аккра передавалась крестоносцам со всем находящимся там золотом, серебром, оружием, судами, за­пасами и христианскими пленниками. За Саладина эми­ры обязывались выдачей креста, 1500 христианских плен­ных и 200 тысяч бизантов. Защитники Аккры полу­чали свободу и имущество только, однако, при усло­вии выполнения Саладином в определенный срок этих обязательств. Иначе они оставались на милость победи­телей, у них в плену. Иерусалим в этом соглашении пока что обойден молчанием. Следует ли предположить, что он оставался целью дальнейших действий обоих ко­ролей, заключавших соглашение?

   Вступление в Аккру совершилось с подобающим торжеством. На башнях ее взвились латинские знамена. Церкви, обращенные в мечети, вновь были освящены. Но с первых моментов недовольство разноплеменных крестоносцев вызвано было поведением обоих королей, которые разделили город и добычу между собою и впуска­ли внутрь только своих верных и воинов, не давая доли в завоевании тем, кто задолго до их приезда, долгие ме­сяцы бился под Аккрой. Особенно много горечи вызы­вал Ричард. Его известное столкновение с Леопольдом, герцогом Австрийским, которого он не любил как имперского князя, как сторонника Конрада и Филиппа, как родственника кипрского императора и чье знамя среди насмешек окружающих он сбросил с занятого герцогом дома, изгоняя его вообще из квартала, где он хотел расположиться, оставило сильный след в памяти как герцога, так и его друзей. Хуже всего, однако, было то, что не прошло и двух недель после вступления в Аккру, как стало известно, что французский король собирается домой, выставляя предлогом нездоровье - объяснение, которому никто не верил.

   Он уходил, а за ним стали собираться его бароны. Тогда Ричард, "который оставался в Сирии на службе богу", потребовал у него клятвенного, на мощах, обе­щания, что он не нападет на его землю и не причинит ему вреда, пока он находится в походе. По возвраще­нии же не начнет войны, не предупредив его за сорок дней. И Филипп дал такую клятву, представив пору­чителем, между прочим, герцога Бургундского.

   "Французский король собрался в путь, - продолжает рассказ Амбруаз, - и я могу сказать, что при отъезде он получил больше проклятий, чем благословений... А Ри­чард, который не забывал бога, собрал войско... нагру­зил метательные снаряды, готовясь в поход. Лето кон­чалось. Он велел исправить стены Аккры и сам следил за работой. Он хотел вернуть господне наследие и вернул бы, не будь козней его завистников". После отплытия Филиппа-Августа из Сирии (3 августа 1191 года) до момента, когда, осознав всю бесплод­ность дальнейшей борьбы, опасности, какими грозило его власти в Англии дальнейшее отсутствие, и, может быть, надорванность своих сил, Ричард тоже решился по­кинуть Палестину, прошло несколько более года. За этот год, быстро прошедший в Европе и наполненный исклю­чительным напряжением в Сирии, где каждый день от­мечен в дневниках людей, вовлеченных в борьбу, дра­матическими эпизодами, события неслись с головокру­жительной быстротой, не подвигая Ричарда к заветной цели, а, наоборот, непрерывно его от нее удаляя. И если это было так, то прежде всего тут напраши­вается объяснение, что дело латинского христианства в Сирии в той форме, в какой его хотели осуществить крестоносные войны, было при данных условиях поте­рянное, обреченное дело. И при всей его личной силе и огромных жертвах Ричарду Плантагенету не дано было остановить колесо истории.

   Далеко не так судит об этом большинство исто­риков. Примыкая к суждениям ряда современников Ри­чарда, которые искали личных объяснений происшед­шего, пред лицом громадной неудачи, постигшей еще раз крестоносную энергию в Сирии, они возлагают всецело и исключительно ответственность за нее на пло­хую политику английского короля.

   Вот как складывались в этом памятном году события, на которые получил как будто исключительное влияние Ричард, если мы их представим, сжимая изображение зна­чительного большинства хроникеров и новых историков.

   Саладин "не смог" (так выражается, например, Куглер²⁰), повторяя выражение осведомлявших его араб­ских историков, осуществить в указанный договором срок его условий: он не уплатил ничего из суммы 200 ты­сяч бизантов, не отдал креста и не отпустил никого из христианских пленников. Тогда (по выражению того же историка) произошла отвратительная сцена. Ричард впал в безмерный гнев и, вытребовав пленников Аккры, велел немедленно отрубить головы двум тысячам заложников под ее стенами. Это была "первая ошибка": после этого Саладин имел основание не исполнять ни одного из условий и в дальнейших столкновениях не давать ни­какой пощады христианам. Другая заключалась в том, что при всей своей личной храбрости он оказался не спо­собен установить "разумный план кампании" и про­вести его без отклонений. "Перед ним стояла ясная за­дача - разрушить военную силу Саладина и завоевать Иерусалим". Отклоняясь от нее, Ричард "совершает но­вый промах", аналогичный тому, который заставил ла­тинское войско сосредоточиваться так долго на Аккре: вместо того чтобы двигаться к Иерусалиму, он вновь занялся завоевыванием прибрежного города Аскалона. Этому уклонению историки, вслед за хроникерами, впро­чем, находят и известное объяснение. К нему могло по­будить Ричарда влияние Лузиньянов (одному из кото­рых в последнем сговоре с Конрадом была обещана Яффа) или влияние тех рыцарей, у кого были владения в прибрежной полосе, или тех итальянских купцов, у которых были дела и интересы в этих коммерческих центрах и не было и не могло их быть в Иерусалиме.

   Путь к Аскалону, трудный сам по себе, отягчался тем, что по повелению Саладина здесь были разрушены все центры, которые могли стать опорными пунктами для крестоносцев, и на каждом шагу грозили стычки с ту­рецкими налетами. Около Арсуфа 7 сентября их ждали серьезные силы Саладина, но они были опрокинуты кресто­носцами. К сожалению, "увлеченный личными подвигами", обусловившими победу, Ричард "забыл свой долг полководца и допустил турок оправиться и собраться с силами": он не преследовал их (Куглер). Достигнув Яффы, частично разрушенной, но представлявшей прекрасное сообщение с Аккрой и еще дававшей значи­тельные удобства для жилья, войско остановилось и от­дыхало, "вместо того чтобы немедленно идти на Аска­лон". Этим временем воспользовался Саладин, чтобы покончить с этим городом, "важным соединительным звеном между Сирией и Египтом". Он верил в силу крестоносцев и, очевидно считая гибельным возможный переход города в их руки, решил - с крайне тяжелым чувством - предать его разрушению. Задержка в Яффе была, таким образом, "новым промахом".

   Услышав о начавшемся 16 сентября разрушении Аскалона, Ричард хотел было спешить туда, но его за­держали советы окружающих его людей, которые счи­тали наилучшим восстановить Яффу. Укрепиться в ней и быстрым маршем пойти на Иерусалим. "Однако Ри­чард не был человеком, который мог бы с выдержкой провести такой план". Восстановление Яффы и несколь­ких разрушенных замков вокруг совершалось медленно, а Ричард "тратил время в частичных стычках, в аванпостной войне, где искал самых изысканных опас­ностей". Его безумная отвага и ужасающая мощь навсегда оставили грозную память. Но потеря времени, уходившего на эти подвиги, являлась "ошибкой", в свою очередь. Задержка в Яффе вызвала разложение дисцип­лины, и целыми отрядами уходили воины в Аккру, чтобы там вести веселую жизнь. Конрад Монферратский сде­лал дальнейший шаг в смысле предательства дела кресто­носцев. Заинтересованный только в обеспечении за со­бою сеньорий, назначенных ему договором под Аккрой, он тайно обратился к Саладину с просьбой о санкции этих владений, обещая ему за то помощь против своих единоверцев.

   В такой момент рядом с этим ударом Ричарду на­несен был еще более умелый - издалека. То была весть, что Филипп вторгся в его французские владения и что поддерживаемый им Иоанн Безземельный в самой Англии готовит ниспровержение власти Ричарда.

   В подобных условиях Ричард счел себя вынужденным думать о перерыве всей экспедиции и завязать пере­говоры с Саладином о перемирии. Арабские хроникеры утверждают, что в бесплодности их в этот период была всецело вина английского короля. "Едва лишь на­мечалось некоторое соглашение, он внезапно от него отказывался. Едва его предложения бывали приняты, он возбуждал новые осложнения". Но это показание несколько трудно проверить, как и все подобного рода дипломатические обвинения. Не представлялось бы осо­бенно удивительным, если бы в этот момент Ричард на­чал терять равновесие. Среди каких-то тяжелых коле­баний в начале 1192 года, в холодные и ненастные зимние месяцы, он внезапно объявил поход на Иеру­салим. План принят был с энтузиазмом, несмотря на тяжкие условия движения. Но когда войско было на расстоянии дня пути от Иерусалима, у его руководи­телей возник ряд сомнений в достижимости поставлен­ной цели. Военный совет, где, естественно, главную роль играли вожди рыцарских орденов, указывал на отре­занность Иерусалима от моря, на его недавно возве­денные Саладином могучие стены²¹. Пизанцы, как ранее, были за завоевание побережья. Ричард внял этим указа­ниям и повернул на Аскалон.

   Ярко рисуют хроникеры горе, пилигримов, остав­лявших Иерусалим позади и близившихся к развали­нам низвергнутого Аскалона. В его восстановлении Ри­чард проявил огромную энергию. Он сам присутство­вал при работе, подбодрял ее своею веселостью и лич­ным участием. Скоро валы, стены и целые отдельные дома встали из развалин. "Невеста Сирии" готовилась воскреснуть в руках крестоносцев.

   Однако это важное дело восстановления Аскалона Ричард еще раз вынужден был бросить из-за вестей, пришедших из Аккры, где пизанцы, друзья Ричарда и Гюи, вступили в рукопашный бой с генуэзцами, друзьями Конрада и французов. Этот последний по­дошел к Аккре с морскими и сухопутными силами и хотел захватить ее для себя. Появление Ричарда здесь остановило эти планы. Но положение продолжало оста­ваться напряженным, и Ричард не мог не чувствовать глубокого понижения энергии, особенно когда вслед за пережитыми событиями вести об интригах Филиппа и Иоанна стали принимать все более тревожный харак­тер. Вновь выдвинул Ричард вопрос о своем возвра­щении домой, но совет баронов поставил предварительным условием окончательное разрешение спора об иеру­салимской короне. И когда этот спор предоставлен был Ричардом на решение совета, последний почти едино­гласно сошелся на Конраде Монферратском, "един­ственном, кто мужеством, мудростью и политическим искусством" удовлетворял трудным условиям момента. И если Ричард, пораженный до глубины души, нашел в себе такт не возражать против этого решения и сам послал известить Конрада о воле совета, то очень скоро ему пришлось признать разумность и неизбежность этой тактики перед лицом всеобщего торжества и не замед­лившей сказаться огромной уступчивости Саладина. Он делал дальнейшие уступки и на территории Иеру­салима, и на побережье, оговаривая здесь для себя толь­ко Аскалон. В Палестине как будто намечался не­который приемлемый modus vivendi ²². Но 28 апреля Кон­рад пал в Тире от руки двух убийц из секты ассасинов. Враждебная Ричарду молва обвинила его в этом убий­стве.

   С этого момента Ричард определенно теряет вся­кое самообладание. У него хватило спокойствия не настаивать на признании прав Гюи, и он принял как приятное и для себя решение избрание иерусалим­ским королем его племянника Анри Шампанского. Ради него он отважился на новые подвиги, отвоевал для иеру­салимского королевства замок Дарум и собирался дальше продвигать завоевания по берегу. Но с наступлением весны сильнее разгорелась в массе войска жажда Иеру­салима, и все более грозный характер принимали вести из Англии. Между судьбой собственного престола и Иерусалимом двоятся с этого момента стремления и желания Ричарда. Он готовится уезжать... Затем укоры и видения заставляют его остаться. Он решается вести войско к Иерусалиму, пользуясь благоприятным време­нем года и слухами о поколебавшейся силе Салади­новой армии, о настроении резиньяции, в каком нахо­дился султан и его штаб, и... у той же Бетнуба, от кото­рой он повернул обратно прошлый раз, он останавли­вается на несколько недель, ожидая подкреплений из Аккры, а затем в силу тех же соображений, вызвавших страстный раскол в войске, в самом начале июля ука­зал войску путь обратно на побережье, отказываясь от Иерусалима...

   Понятно, что при таких обстоятельствах мир, о ко­тором он вновь заговорил с Саладином, должен был определиться совершенно иначе, чем прежде. Са­ладин на этот раз не спешил с его заключением. Стянув вновь свое войско, он перешел в нападение, двинулся к Яффе и овладел бы ею, - кроме цитадели, она уже была в его руках, - если бы весть о нападении, дошед­шая до Аккры, не подняла всю мощь гнева и мужества Ричарда.

   Он собрал силы, какие только были в его распоряже­нии, и поплыл к Яффе и, не доезжая берега, спрыгнул в воду, чтобы скорее поспеть на место. Он принял удар преобладающих сил Саладина, победоносно его отбил и вернул цитадель и город. Теперь можно было говорить о мире.

   Но в этих переговорах Ричард совеем не тот, каким был под Аккрой и в боях на улицах Яффы. Несомнен­ный и глубокий упадок духа, результат страшного напряжения, сделал его в этих переговорах вялым и уступчивым. Об окончательных условиях "с глубоким го­рем и стыдом узнали" очень скоро после 1 сентября, дня заключения мира, крестоносцы и христиане Па­лестины. Только полоса между Тиром и Яффой остава­лась за новым иерусалимским королем. Ни Иерусалим, ни Святой крест, ни пленники, находившиеся в руках Саладина, не помянуты среди уступок турецкой стороны. Пилигримам без оружия разрешалось вступать в Иеру­салим для поклонения святыням, но это право пре­доставлялось всего на три года. "О дальнейшем (это опять-таки ставилось в укор английскому королю) договор не говорил ничего".

   Ричард еще находился в Палестине, когда согласно одному из условий договора оставшимися крестоносца­ми было осуществлено паломничество ко Гробу Гос­подню.

   "Без оружия", как то было оговорено в соглашении, вступили они в Иерусалим, где процессией обошли свя­тыни, "полные жалости и желания", и где видели христианских пленников, "скованных и в рабстве". "Мы целовали пещеру, где взят был воинами Христос, и пла­кали мы горькими слезами, потому что там располо­жились стойла и кони слуг диавольских, которые осквер­няли святые места и грозили паломникам. И ушли мы из Иерусалима и вернулись в Аккру..." Ричард выждал возвращения третьей группы паломников и посадки их на суда, а затем стал и сам собираться в путь. Он выехал из Яффы 9 октября. Через два же с половиной месяца, за четыре дня до рождественских праздников, после бури, разбившей его корабль, когда переодетым он про­бирался через владения австрийского герцога, Ричард был схвачен его людьми и посажен в замке Дю­ренштейн на Дунае.

  

  

  

   В этом очерке событий, который слагается как более или менее объективная сводка различных показаний, есть что-то, вызывающее ряд недоумений. К сожалению, многих из них не рассеивают писатели, дружественные Ричарду. Ни Амбруаз, ни Ричард Девизский не упоми­нают о недоразумениях, в последнюю минуту еще раз разделивших Ричарда и Филиппа. Между тем в изобра­жении менее благоприятно настроенных хроникеров его поведение рисуется в такой же мере мальчишески-за­дорным, бесцельно-жестоким и вредным, в какой пред­ставляется целесообразной, гуманной и трезвой так­тика Филиппа и Конрада. Ричард явно затягивал штурм города, не хотел соглашаться на приемлемые для гар­низона условия. Из-за него чуть было не расстроилось соглашение, и благодаря ему было, очевидно, введено то суровое условие, в силу которого пленники Аккры оста­лись в руках победителя, что впоследствии дало воз­можность по невыполнении договора Саладином обез­главить две тысячи за стенами Аккры.

   Однако, чем внимательнее вдумываешься в имма­нентный смысл событий, тем более странным представ­ляется многое в таких оценках. Да, Ричард затягивал штурм Аккры: он хотел взять город "живьем"; он обна­ружил полное отсутствие гуманности к пленникам Аккры. Но можно ли думать, что гуманность заставляла Филип­па спешить с принятием капитуляции и идти на любые условия? Нам хорошо известна проявившаяся с ранней юности холодная жестокость Филиппа. Во имя чего могли бы мы предположить в нем, с циническим коварством стравившем в свое время детей и братьев в семье План­тагенетов, задушившем (вероятно) Артура Бретанского, особую жалость к тем, кого он, так же как и Ричард, при­учен был считать "врагами Христа"?

   Разница между ним и Ричардом заключалась глав­ным образом в том, что он уже спешил домой, тогда как Ричард, приготовившийся к долгой борьбе, намеревался вести ее дальше. Разница заключалась в том, что Фи­липп, собственно, не ставил себе никаких целей на Во­стоке и выполнял долг приличия, проведя три неприят­ных месяца под Аккрой. Для Ричарда же самое важное дело его жизни складывалось на Востоке, и все равно, "божий ли паладин" или только славолюбивый завоева­тель, он ставил Иерусалим главной своей целью.

   В данном случае ему, очевидно, трудно было ми­риться с мыслью, что упоение победой, которая уже да­валась в руки после стольких жертв, накануне осу­ществления преподносилось разбавленным пресною водою втихомолку заключенного соглашения. Понятно, что Филипп, уже строивший планы дальнейших махи­наций дома, торопился поставить точку на эпизоде Ак­кры. Для Ричарда он был только началом действий в Сирии, после того как он едва получил возможность покинуть свои носилки. Власть над пленниками Аккры ставила в благоприятные условия эти действия. Его настроениям и планам нельзя отказать в последова­тельности, хотя бы проводимой с той жестокостью, какая характерна для его натуры, его века и условий борьбы.

   Для чувства мирного культурного человека, мирного ученого конца XIX века (возможно, что коллеги послед­него эпохи мировой войны - первой четверти XX века - уже чувствовали и судили иначе) представляется в та­кой же мере отвратительной, как и нецелесообразной, экзекуция под Аккрой. Ее изображают обычно как акт чисто импульсивный, не вызванный прямо действиями Саладина, который "не смог" выполнить в срок условий договора.

   Хотя почему в долгий промежуток от 12 июля до 20 августа Саладин не мог выполнить ни одного из этих условий? Если ему трудно было быстро собрать сумму 200 тысяч бизантов, то уже гораздо меньше усилий тре­бовалось, чтобы отпустить христианских пленников и выдать Крест. При самой низкой оценке благоразумия и самообладания Ричарда трудно поверить, чтобы он осуществил "отвратительную сцену" под Аккрой, если бы султан после отъезда Филиппа в какой бы то ни было мере двигал выполнение условий. Вернее всего с этим отъездом султан вовсе не собирался его исполнять - que Saladin, по выражение хроникера, ne faisait que ?amuser²³ - и лишь выигрывал время. О негуманности и жестокости поступка Ричарда, конечно, не может быть двух мнений для мирных людей и мирных ученых. Для воинствующих деятелей жестоких веков истории (как и для воинствующих ученых тех же эпох) категория гуманности большею частью оказывается плохо приложимой к войне и даже представляет противоречие в оп­ределении.

   Иное дело - вопрос о целесообразности. "Поступок Ричарда освободил Саладина от всяких обязательств". Но, по-видимому, Саладин и без того считал себя от них свободным. Далее, новыми историками не учитывается тот довольно важный в этом смысле факт, о котором сообщает Амбруаз, что экзекуция решена была по со­вещании с окружавшими Ричарда вождями и что со­гласно этому решению предположено было покончить с большею частью рядовых сарацин, но "сохранить всех людей высокого звания, чтобы выкупить наших плен­ников". Как видно, Ричард и его совет действовали не совсем без расчета. Конечно, эта мера вызвала великое озлобление и жажду мести. Но она не могла не внушить убеждения, что с Ричардом дело надо брать всерьез и что его нельзя amuser²⁴ безнаказанно. При известных обстоятельствах этот результат мог оказаться целесо­образным. Паника, которую навел этой мерой Ричард, могла быть и была в ближайшие месяцы ему на руку. Конечно, она привела в негодование Конрада, который рассчитывал держать пленников в Тире и торговаться ими за свой счет. Дружественные ему хроникеры изоб­разили в соответствующем бессмысленно-жестоком све­те происшедшее. Это изображение подлежит некото­рым оговоркам.

   Далее следует вопрос о способности или неспособ­ности Ричарда установить и провести какой-либо целе­сообразный план войны в Палестине, хотя бы тот, ко­торый ему предлагают, находя его совершенно "ясным", ученые XIX века: разгромить военную силу Саладина и взять Иерусалим.

   Однако история показывает, что, хотя ясность и глубокая обдуманность составляли достоинство и залог успеха военной культуры народов, создавших высоко­разработанную теорию войны, действительность не раз шла мимо теории и наносила ей тяжкие удары, выдви­гая неучтенные моменты и неожиданные стихии. Она могла сыграть помимо доброй воли и разума Ричарда такую же разрушительную роль в Палестине, даже при условии, что здесь столь ясный план предлагается post factum, при спокойном учете сделанных "ошибок". Мы ни минуты не сомневаемся, что известная часть их уч­тена правильно.

   Однако некоторые оговорки напрашиваются и здесь. Прежде всего, в более частных случаях. Мог или не мог Ричард после победы при Арсуфе, осуществленной как настоящее чудо доблести и энтузиазма, после тяжкого перехода по побережью преследовать турок, "бежавших в горы"? Что мы знаем об условиях этого возможного преследования? Ровно ничего. Если Ричард все время ри­суется человеком, который в самом жару подвигов, по крайней мере в каждом данном предприятии, стре­мится действовать до конца (таким мы его знали в войне с отцом, в усмирении Аквитании, а также под Аккрой), то были, очевидно, какие-то причины, не позволившие ему это сделать под Арсуфом. Не следует преувеличи­вать устойчивость и дисциплину всех этих пестрых армий. Ни Филипп, ни Конрад, ни Саладин не могли похвалиться лучшей. В то время как Ричард отдыхал в Яффе, Саладин - так его изображает Амбруаз - объяснялся со своими побитыми и бежавшими от Ар­суфа эмирами, которые оправдывались в своем позор­ном бегстве невозможностью одолеть Ричарда: "Это он производит такие опустошения в наших рядах. Его называют Мелек-Ричард, и это действительно Мелек, т. е. тот, который умеет обладать царствами, произво­дить завоевания и раздавать дары". Вернее всего вся эта беседа есть апокриф, но не крестоносцами приду­мано для Ричарда прозвище Мелек. "Разгромить до конца" силы Саладина, которые скрывались в крепких замках в горах, и преследовать со своими измученными отрядами армию, бежавшую в горы, могло оказаться невозможным даже для "Мелека". Ученые-историки на­шего времени подают ему этот совет, основываясь на тирском продолжателе Гильома. Но с учетом действи­тельной меры возможного тирского осведомителя с его монферратскими симпатиями следует, быть может, остерегаться не меньше, чем в некоторых случаях новых историков с их ясными планами.

   Критики тактики Ричарда утверждают, что он на­прасно терял время на побережье, занимаясь отвоева­нием его городов, которое "не имело значения". Но если бы захват Аскалона крестоносцами действительно не имел значения, можно ли понять, зачем Саладин решился принести его в жертву и, не надеясь его отстоять, велел снести с лица земли великолепный город, "невесту Си­рии". Это был пункт, связывавший Сирию и Египет. Тогда как с востока власть Саладина колебалась, в Египте он имел прочную базу. Не захватив этого узла, навряд ли крестоносцы могли выполнить вышеприведен­ный совет и "разгромить" военную силу Саладина. Воз­можно, конечно, что в своих маршах по побережью кре­стоносцы могли быть менее медлительны и не так долго предаваться отдыху в завоеванных городах. Автору дан­ного очерка неизвестно ничего определенного о возмож­ности ускорить эти марши. Она, впрочем, опасается, что другим историкам известно немногим больше.

   Остается крайне тяжелый факт метаний между по­бережьем и Иерусалимом: трудный и неудачно прерван­ный зимний поход к святому городу, потеря времени в Яффе, новый поход летом с тем же результатом и, на­конец, неожиданно позорный мир. Здесь, несомненно, Ричард не на высоте, поддаваясь то страстному жела­нию паломников, то предостерегающим и, быть может, небескорыстным советам пизанцев и орденских рыца­рей, наконец, в свою очередь, начав думать об отъезде и спешно ликвидируя самые жгучие вопросы Святой земли, чтобы обеспечить себе возможность ее покинуть. Что все эти колебания и напрасная трата сил не могли содействовать успеху, что в них проявилась какая-то неустойчивость и странная импульсивность главного ви­новника, этого не приходится отрицать. Навряд ли на это решился бы даже постоянный защитник Ричарда - Амбруаз. Он, который, вообще говоря, верил в конеч­ный успех всего дела, раз оно было в руках Ричарда, объясняет, как мы это видели, неудачи "кознями вра­гов". Эти последние, разумеется, расстроили немало в его планах: не заставил ли его Конрад бросить Аска­лон тем, что напал на Аккру, не бросили ли его бургунд­цы на пути в Иерусалим, не подрывал ли его энергию маркиз Монферратский тайными переговорами с Са­ладином? Но не все приходится сваливать на вражеские козни. Так же как и на неустойчивость Ричарда. Кроме "козней завистников" было немало других при­чин, повлиявших на роковой исход всего дела. Они кры­лись в очень скоро обнаружившемся разногласии массы и ее вождей.

   Если бы все дело заключалось только в том, чтобы после Аккры овладеть Иерусалимом, это, казалось, было осуществимо без большого труда. Событиями у Аккры турецкая сила была надломлена. С другой стороны, масса крестоносцев рвалась в Иерусалим. Кажется, вся тоска веков, питавших латинскую душу грезой о Святом городе, воскресла с былою силой в этой наив­ной и дикой массе, когда после Аккры ее повернули на путь к Иерусалиму и стали вставать на этом пути вол­новавшие слух дорогие имена: Каифа и Капернаум, Назарет и Вифлеем... "И каждый вечер, когда войско располагалось лагерем в поле, прежде чем люди уснули, являлся человек, который кричал: "Святой Гроб! По­моги нам". И все кричали вслед за ним, поднимали руки к небу и плакали. А он снова начинал и кричал так трижды. И все бывали этим сильно утешены..." На­ходясь уже вблизи от Иерусалима, холодной зимою 1192 года они чувствовали себя больными и обнищав­шими: потеряли много лошадей, сухари подмокли, со­леная свинина гнила, платье разваливалось. Но сердца были полны радости и надежды достичь Святого Гро­ба. Они так страстно желали Иерусалима, что сбере­гали пищу для осады его. Заболевшие в Яффе велели класть себя на носилки и нести в лагерь с сердцем, пол­ным решимости и доверия. В лагере царило самое без­заветное веселье. "Господи, помоги нам, владычица, святая дева Мария, помоги нам. Боже, дай поклониться тебе, возблагодарить тебя и видеть твой гроб". Не вид­но было сердитых, мрачных или печальных. Всюду были радость и умиление. Все говорили: "Господи, вот мы на добром пути".

   С таким самоотвержением и энтузиазмом, казалось, можно было сделать немало. Но Ричард вопреки той ясности, в какой дело представляется наблюдателям со стороны, не мог не прислушиваться к предостере­жениям "мудрых тамплиеров, доблестных госпитальеров и пуланов, людей земли". Они указывали, что, если бы крестоносцы немедленно стали осаждать Иерусалим, они сами очутились бы в засаде. Пути между морем и горами заняли бы турки, в чьих руках было большинство горных крепостей, и крестоносцы были бы отрезаны от га­ваней, от всякой возможности снабжения. Саладин в свое время знал, что делал, когда, в принципе уступая Иерусалимское королевство, сохранил за собою самые важные его крепости и гавани. "Если бы даже город был взят, - замечает Амбруаз, - и это было бы гибельным делом: он не мог бы быть тотчас заселен людьми, кото­рые в нем бы остались. Потому что крестоносцы, сколько их ни было, как только осуществили бы свое паломни­чество, вернулись бы в свою страну, всякий к себе до­мой. А раз войско рассеялось, земля потеряна". В этом заключалось главное противоречие. Психология кресто­носцев была более всего психологией "паломников". Важно было "узреть", "насладиться святыней", "унести памятку". Жар войска угасал, когда перспектива конца отодвигалась и завоевание Святого города предполагало долгую систематическую борьбу. Возможно и вероятно, что "мудрые тамплиеры и люди земли", что в особен­ности торговые гости побережья имели свои владель­ческие и коммерческие расчеты, представляющие мало общего со стремлениями паломников.

   Но как мог игнорировать Ричард советы тех, кто длительно и постоянно жил в Палестине, кто так долго ее охранял, кто так хорошо ее знал? В таком случае, разумеется, во втором походе следует действительно видеть проявление крайней неуравновешенности, ка­кой-то надрыв, что-то вроде покаянного подвига за мысль покинуть Палестину ради Англии или самолюбивую выходку, которой Ричард хотел зажать рот хулителей и удовлетворить томление паломников. Очевидно, во второй раз, когда Ричарда уже покинул герцог Бургунд­ский, с его стороны было еще меньше шансов на успех. Он не увеличил их, конечно, вторичным отступлением, потеряв в очень значительной мере свой былой престиж в крестоносном войске. И все-таки, если после этого плачевного отхода и после развившегося вслед за тем на­ступления Саладина Ричард, успев еще совершить не­сколько импозантных подвигов, подписал неожиданно позорный мир, то здесь приходится учесть понижающее действие ближайшей обстановки: грозные посольства из Англии, растущее разложение в войске, которое исто­милось долгой порою военного напряжения, которое стремилось уходить в Аккру; наконец, новые приступы болезни, ужасающую усталость, духовную и физиче­скую, овладевшую Ричардом.

   "Король был в Яффе, беспокойный и больной. Он все думал, что ему следовало бы уйти из нее ввиду безза­щитности города, который не мог представить противо­действия. Он позвал к себе графа Анри, сына своей се­стры, тамплиеров и госпитальеров, рассказал им о стра­даниях, которые испытывал в сердце и в голове, и убеж­дал их, чтобы одни отправились охранять Аскалон, дру­гие остались стеречь Яффу и дали бы ему возможность уехать в Аккру полечиться. Он не мог, говорил он, дей­ствовать иначе. Но что мне сказать вам? Все отказали ему и ответили кратко и ясно (tout net), что они ни в ка­ком случае не станут охранять крепостей без него. И затем ушли, не говоря ни слова... И вот король в великом гневе. Когда он увидел, что весь свет, все люди, нече­стные и неверные, его покидают, он был смущен, сбит с толку и потерян. Сеньоры! Не удивляйтесь же, что он сделал лучшее, что мог в ту минуту. Кто ищет чести и избегает стыда, выбирает меньшее из зол. Он предпо­чел просить о перемирии, нежели покинуть землю в вели­кой опасности, ибо другие уже покидали ее и открыто садились на корабли. И поручил он Сафадину, брату Саладинову, который очень любил его за его доблесть, устроить ему поскорее возможно лучшее перемирие... И было написано перемирие и принесено королю, ко­торый был один, без помощи в двух милях от врагов. Он принял его, ибо не мог поступить иначе... А кто иначе расскажет историю, тот солжет..."

   "Но король не мог смолчать о том, что было у него на сердце. И велел он сказать Саладину (это слышали многие сарацины), что перемирие заключается им на три года: один ему нужен, чтобы вернуться к себе, дру­гой - чтобы собрать людей, третий - чтобы вновь явиться в Святую землю и завоевать ее". И Саладин ответил ему, что он высоко ценит его мужество, вели­кое его сердце и доблесть, что, если суждено его земле быть завоеванной при его жизни, он охотнее всего уви­дит ее в руках Ричарда. "Король искренне думал сде­лать то, что он говорил: вернуть Гроб Господень. Он не знал того, что нависло над ним..." Эта мысль, с кото­рой заключалось перемирие, дает возможность вос­становить внутренний мир Ричарда как нечто бо­лее цельное, более последовательное. Его отъезд и заключенное перемирие должны были быть только пе­рерывом. В этом и заключается объяснение не понятого Куглером трехлетнего срока для паломничества в Ие­русалим.

   Если на фоне рассеяния немецкой армии после ги­бели Фридриха и пассивности большинства воинов Фи­липпа мы оценим результаты деятельности Ричарда, мы можем сказать, что пребывание и подвиги его в Си­рии не были бесплодными: он снабдил ее питательной станцией Кипра, он отвоевал для крестоносцев Аккру и Яффу, Торон и соединяющую их полосу. Аскалон мог быть захвачен через три года, и тогда в лучших, быть может, условиях могла возобновиться борьба за Ие­русалим.

   Но дело Ричарда в гораздо большей степени, чем его недостатками и промахами, подтачивалось внутрен­ними недугами, и неразрешимыми противоречиями. Уже после, первого крестового похода Готфрид Бульонский напутствовал уезжавших крестоносцев просьбой "не за­быть о Святой земле, о нем, оставшемся в изгнании". Слово "изгнание", звучавшее так странно в примене­нии к положению иерусалимского короля, тем не менее выражало печальную реальность: слишком уединенное, ненадежное положение Иерусалима самого по себе. В Святую землю всегда шло много паломников и воинов, но "томление сердца" их бывало удовлетворено очень быстро обходом святынь. И любознательные странни­ки, и мистические мечтатели не задерживались в Иеру­салиме. Еще менее того положительные люди. Эти по­ложительные люди завязывали длительные связи и искали оседлости в более живой и цветущей полосе Си­рии. К ней они, естественно, толкали и кампании Ри­чарда и были по-своему правы: без прочной власти здесь власть над Иерусалимом была бы эфемерна.

   Но, прошедшее горы и моря, то зажигавшееся энту­зиазмом, то падавшее духом, северное воинство при­тягивал преимущественно Иерусалим, и, не учитывая того, что он мог стать для них ловушкой, воины тяну­лись к нему, они вели Ричарда по дороге, где в тылу не­медленно могла сомкнуться грозная сила врага. Если бы ставка на Иерусалим была с большею твердостью по­ставлена местными силами, крестовый поход Ричарда мог бы ее могущественно поддержать. Ричард мог бы развернуть собственную политику, если бы остался дли­тельно в Палестине. Но можно ли было серьезно тре­бовать, чтобы в условиях заговора, поднятого против него дома, он подверг риску свою королевскую власть в Англии? Теряя ее, он все равно косвенно проигрывал свое дело также и в Палестине.

   Возможно, что, будь у Ричарда лучше характер, Филипп-Август не уехал бы из Палестины в августе 1192 года и не стал бы интриговать против него в Евро­пе. Однако трудно думать, что Саладин, как будто го­товый уступить Конраду Монферратскому некоторые города на побережье, уступил бы ему, не будь вредного вмешательства Ричарда, Иерусалимское королевство. Западная стихия, которая прочно завоевывала себе место в Сирии в форме колонизации и торговой гостьбы, все больше теряла его в форме властвования. Находясь ближе, создавая modus vivendi с христианами на пути торговых договоров, Саладин был в более удобном по­ложений, чем Ричард, чтобы создать здесь прочную власть, и достаточно силен, чтобы рано или поздно по­кончить с латинской державностью. Дело завоевателя с далекого Запада, будь то Филипп, Фридрих или Ри­чард, было обреченным делом, независимо от хорошего или худого его характера. Скорее можно ставить вопрос, не было ли ошибкой растрачивать на него огромные силы. В этой великолепной расточительности Ричард отчасти символ всей крестоносной эпопеи. Отчасти по­тому, что он не выразил ее идеального лица.

 &