Добиаш-Рождественская Ольга Антоновна - Крестом и мечом

укрыться в Нормандии, которые давали ему друзья. 12 июня Филипп и Ричард появились у стен города, гото­вясь к атаке. Анри попытался, отбросить врага, зажегши пригород, но пламя перекинулось внутрь стен, и опасность, грозившая жизни Анри, заставила его бежать со своими людьми. А Ричард и Филипп, в тот же день войдя в город, "съели обед старого короля" и преследовали его дальше. В стычке, происшедшей недалеко от Ле-Манса, под Ричардом был убит конь, и это приостановило погоню, дав возможность Анри опередить своих преследователей на двадцать миль. Почти без отдыха, уже полубольной, домчался он до замка Френе, где переночевал, и, сменив коня, двинулся на Анжер и Шинон. Скоро, однако, значительная часть Луары была в руках его врагов. Остановившись ввиду Тура, они собрались брать его приступом. Король, находившийся в Сомюре, был почти беззащитен, окруженный восставшей страной и городами, перешедшими во власть его врагов. Он попытался вступить с ними в переговоры, обещая всевозможные уступки при условии только неприкосновенности его "жизни, чести и короны". Но от него потребовали, чтобы он сдался на милость победителей. Скоро Тур взят был приступом, и король принял предложенное ему свидание у Азе.

   Но в назначенный для этого свидания день Анри по­чувствовал приступы смертельного недуга и не мог явиться в условленное место. "Ричард не жалел его, не верил ему, говорил, что болезнь его притворная". Когда свидание наконец состоялось и Анри прибыл, страдающий и больной, он был так подавлен и слаб, что принял все продиктованные ему условия, среди которых признание Ричарда его наследником в Англии, Нормандии и Анжу и возвращение ему его невесты стояли впереди. Договари­вающиеся клялись не мстить тем из своих вассалов, "которые изменили и поддержали противника", - усло­вие, связывавшее, собственно, только Анри. И когда по­следний присягнул в его исполнении и потребовал список изменников, на первом в нем месте он нашел своего любимца - принца Иоанна.

   В этот час физически и морально было покончено со старым королем. Его согласно желанию перевезли в Ши­нон, и здесь 6 июля он умер, покинутый всеми, кроме двух-трех друзей. Они не смогли оградить его смертную комнату от разграбления его же слугами, так что король "остался почти голым - в штанах и одной рубахе". Только к вечеру "верный Гильом Триан покрыл тело своим плащом. Короля положили в гроб и перенесли в женскую обитель в Фонтевро, мимо огромной толпы нищих, в четыре тысячи человек, которые, стоя все время в конце моста на Луаре, ждали щедрой милостыни, но не получили ничего, ибо казна была пуста".

   О чувствах, с какими пережил эти события Ричард, поэма о Гильоме ле Марешале, рассказавшая происшедшее, отказывается судить. Ему дали знать о смерти отца, и он явился присутствовать при погребении. "В его повадке не было признаков ни скорби, ни веселья. Никто не мог бы сказать, радость была в нем или печаль, смущение или гнев. Он постоял не шевелясь, потом придвинулся к голове и стоял задумчивый, ничего не говоря..." Затем, позвав двух верных отца, он сказал: "Выйдем отсюда" - и при­бавил: "Я вернусь завтра утром. Король, мой отец, будет погребен богато и с честью, как приличествует лицу столь высокого положения". "Красив он был своею суровою твердостью", - говорит о нем по другому поводу Геральд Камбрезийский. В час собственной смерти он вспомнил о могиле отца в Фонтевро и велел похоронить себя у его ног. Здесь же, рядом с Анри, положена была в 1204 году Элеонора Аквитанская.

   3 сентября Ричард короновался в Лондоне, где надолго оставил память о шумных пирах и милостях, какими осыпал "верных", но более всего - старых слуг отца. "Юного брата" своего Иоанна он с безмерною щедростью и опасною доверчивостью одарил деньгами, землями и правами, почти превращавшими его в вице-короля Англии на время отсутствия Ричарда.

   Можно считать несомненным, что на Ричарда не падает ответственность за страшные еврейские погромы, раз­разившиеся в городах Англии в связи с коронацией и сборами в крестовый поход. Эта ставшая обычной реакция масс на крестоносный призыв встретила в нем, как обычно встречала со стороны высших властей в средние века, твердый отпор. Ричард дал его, поскольку имел время заняться делами Англии, всецело увлеченный свои­ми восточными планами.

  

  

  

   Европа конца 1189 года под разливом третьей кресто­носной волны представляет полную тревожной жизни картину. Ни второй, ни впоследствии четвертый походы не заставляют вспомнить то, что пережито было в пер­вом. Но третий был окружен тою же торжественной всенародностью. Как сто лет назад, на широких обитель­ских дворах, в феодальных замках, на погостах дере­венских церквей и на городских площадях не говорили ни о чем, кроме вестей, приходивших из Палестины. Множество знатных и незнатных воинов давно уже нахо­дились на пути в Палестину или высадились на ее бере­гах, пополняя ряды огромной армии, собравшейся у Аккры и начавшей ее осаду. Более полусотни кораблей с севера, несущих ополчения норвежцев, датчан, шведов и фризов, обогнули берега Испании. Фридрих Барба­росса со своей немецкой армией пробивал себе путь через горы и равнины Малой Азии. Все ожидания были теперь обращены на запаздывавших королей Англии и Франции, которые уже приняли крест и дважды - в де­кабре 1189 и январе 1190 года - повторили обет. В их приготовлениях сказалось все их несходство. Филипп думал не столько о походе, сколько о том, что наступит на другой день после него. Судьба его королевства, казны и архива, только что начинавшего расцветать Парижа за­ботила его гораздо больше, нежели судьба далекого предприятия, в которое он ввязывался почти против воли, подталкиваемый настроением окружающих. Уходя, он все готовил для возвращения и, принимая обяза­тельства, думал, как свести их на нет. Этот холодный и трезвый государь знал, что настоящее дело ждет его на едва начинающем крепнуть его домене - в Париже. Здесь он предвидел и готовил последнюю схватку с Плантагенетом. Не желая и опасаясь нажимать на платель­щика своей страны, он, хотя и издал вместе с Ричардом постановление о всеобщем экстренном сборе в интересах похода саладиновой десятины, охотно покрывал всех уклоняющихся от нее либо собирался использовать то, что удалось бы через нее извлечь, не на Иордане, но на Сене.

   Ричард все напряжение мысли и жертв, более всего принудительных жертв своих "верных", сосредоточил на крестовом походе. Собственный военный и морской ми­нистр, интендант и министр финансов, он показал себя в этих сборах первоклассным организатором ввиду дан­ной, увлекшей его цели. Но две цветущие страны - Англия и анжуйская Франция - были принесены ей в жертву. Облеченный всеми полномочиями, кардинал Иоанн из Ананьи выкачивал саладинову десятину из Ли­можской и Пуатевинской епархий. Другие агенты Ри­чарда делали то же в Англии. Учтя и реализовав сокро­вища своего отца (они дали ценность в 100 тысяч фунтов серебра и золота), Ричард целиком предназначил их на цели похода. А затем началась торговля всем, что только можно было продать, в особенности в Англии - потому ли, что здесь руки его были свободнее, чем в сень­ориях, где он чувствовал себя вассальным государем, или потому, что в качестве французского принца он был более равнодушен к судьбам своих островных владе­ний и глух к идущим оттуда голосам. Города, замки и различные феодальные права, сюзеренитет над Шотлан­дией, укрепленный усилиями его отца, графство Норгем­птонское, проданное им за хорошую цену дурхемскому епископу ("из старого епископа я сделал молодого графа"), - все брошено было на ставку крестового по­хода. Даже ко многому привычных современников Ри­чарда поражала "бесстыдная" спекуляция некоторыми статьями, например государственной печатью, все преж­ние утверждения которой король объявил недействи­тельными и, потребовав для признания законности преж­них грамот приложения новой, заказанной на этот пред­мет, взимал при сем случае соответствующую пошлину. Его известную шутку, что он "готов продать сам Лондон, если бы нашелся покупщик", положительные люди не могли не сравнивать с тем бережным вниманием, с каким Филипп-Август, уезжая, устраивал свою столицу. Ричард широко использовал для тех же целей указания Климентовой буллы, гласившей, что те, кто не участ­вует лично в походе, должны оказать королю материальную помощь.

   Самых богатых из своих прелатов и даже отчасти из своих баронов Ричард часто вопреки их желанию не брал в поход, облагая произвольными поборами в десятки тысяч фунтов. Свидетели этой оживленной и безудерж­ной распродажи с молотка старой Англии, даже при сочувствии целям похода, полагали, что она выходит за пределы здравого смысла, и искали для нее различных объяснений. Они заключались в том, что король видел в этом походе свою последнюю жизненную ставку. "Ри­чард знает, что он не вернется из похода" - потому ли, что сам в порыве энтузиазма собирался отдать вслед за армией и королевством собственную жизнь, или по­тому, что уже в эти годы сознавал роковую надорван­ность своих сил слишком ранним напряжением, а также (так в противность гимнам хвалителей его телесной мощи и красоты говорили "лающие собаки") разно­образными немощами, нажитыми в скитаниях и рас­путстве. "Он желчно-бледен. Он страдает лихорадкой, и на его теле более ста прыщей... Через них выходит худая кровь", - говорили вышеупомянутые "собаки". Кажется, в данном случае правильнее будет верить хвалителям. О недугах Ричарда хроники заговорят толь­ко после многих недель осады при Аккре, когда половина войска (капетингский король и турецкий султан не яви­лись исключением) переболела различными болезнями. Желчная бледность и худая кровь слишком хорошо го­дились для тех, кто хотел подчеркнуть в Ричарде дьяволь­ские стихии его природы, чтобы не заподозрить натяжки в описании королевского рыцаря, красоте которого сла­гали песни Европа и Азия.

   Неизвестен точный численный и национальный состав армии Ричарда. Навряд ли, однако, правы большинство историков, и в частности один из последних, Карте­лиери, когда именуют людей этой армии англичанами (EnglДnder). Англия поставила в поход в большом числе суда и коней ("по два - от каждого города, по одному - от каждой обители и королевского имения"). Что ка­сается людей армии, навряд ли англичане играли в ней особенно заметную роль. В ряду вождей имена графа Лейчестерского и епископов Кентербери и Солсбери теряются среди имен французских северных и западных прелатов; рядовые же воины в знаменитой хронике похода - "Истории священной войны" Амбруаза - высту­пают однообразно под именами "анжуйцев, пуате­винцев, бретонцев и людей Ле-Манса" - никогда не англичан. И если автор "Истории" - сам французский трувер - называет в отличие от Ричардовой "француз­ской" армию Филиппа-Августа, то нас не должно вво­дить в заблуждение это имя. Долгая и сложная история имени Francia (здесь не место воспроизводить ее) де­лает понятным, почему владыкой Франции по преиму­ществу считали парижского короля. Но имена не закры­вают культурно-национального существа дела. По проис­хождению, языку, культуре армия Ричарда в преобла­дающей массе была такой же французской, как и армия Филиппа. Только технический экипаж флота, нужно ду­мать, включал наряду с бретонскими и нормандскими также и английских моряков.

   Ричард обдуманно снабдил его всем необходимым: "золотом и серебром, утварью и оружием, одеждой и тканями, мукой, зерном и сухарями, вином, медом, сиро­пом, копченым мясом (и, вероятно, столь любимым северными моряками, многолетним, прогорклым маслом), перцем, тмином, пряностями и воском". Эти запасы впоследствии были пополнены в Сицилии и на Кипре. Те богатства, какие сосредоточились на флоте англий­ского короля, дали ему впоследствии возможность вы­держивать случайности длительных осад и арабской блокады, перекупать на свою сторону саму армию Фи­липпа-Августа, от простых воинов до родственников ко­роля. Еще дома, из капетингской Франции, многие ба­роны стали предлагать ему свою службу, соблазнен­ные его золотом. "Я не курица, которая высиживает утят, - говорил он по этому поводу со своею образно-саркастической манерой. - В конце концов кого тянет в воду, пусть идет".

   В этих условиях явно крылись семена будущих раз­доров. Но эти тучи только слегка туманили небо кресто­носной Европы третьего похода в июньские дни 1190 года, "когда роза разливает свое сладостное благоухание, ибо пришел уже Иванов день - срок, в какой господь хотел, чтобы паломники двинулись в путь" (Амбруаз). В ясное солнечное утро, соединившись в Везле, "с крестом впе­реди, с тысячами вооруженных людей, выступили светлей­ший король Англии и французский король. Движутся они на Восток и ведут за собою весь Запад. Различное по языку, обычаю, культу, войско полно пламенной ревности. О, если бы ему суждено было вернуться с побе­дой!..".

   В движении вдоль Роны, проходившем как сплошное торжество среди встреч и прощаний, число паломников возросло до ста тысяч. Королями принято было решение разделиться, чтобы осуществить посадку крестоносцев в разных гаванях. Филипп направился через Альпы в Геную, Ричард - в Марсель, где он потерпел некото­рые разочарования; прошел было даже слух о гибели его северного флота, огибавшего Испанию. Ему пришлось для посадки армии закупить новую флотилию, на ко­торую, "смущенный, сел он со своими людьми". В воз­расте тридцати двух лет впервые вступал Плантагенет в волны Средиземного моря.

   Это событие было по-своему отмечено тем неизвест­ным нам ближе спутником Ричарда, который от этого момента и до самой Мессины поведет точный дневник его пути. Может быть, этим спутником был сам Фиц-Нил, в чьей хронике (дошедшей до нас под ошибочно приставленным к ней именем Бенедикта из Петерборо) вкратце воспроизведен этот журнал. Три-четыре страницы хро­ники, где он проходит перед читателем, при всей их лапидарности - одни из самых содержательных ее страниц.

   Мы не можем ожидать под пером хроникера XII века с его условными приемами яркой живописи того цар­ства синей влаги и синего воздуха, белых грез - городов, жемчужинами раскинувшихся по зеленому приморью, глубокого ощущения мира великих развалин и великих воспоминаний, - в которое вступала флотилия Ричарда. "Веселье Возрождения" не дрожит еще в сердцах су­ровых крестоносцев. Зато перо нашего автора детально и по-своему точно. Более двадцати пяти гаваней итальян­ского западного берега и до десятка островов, разбро­санных вдоль него, отмечены как этапы, мимо которых прошли корабли английского короля. И если автор в по­ловине случаев не дает ничего, кроме имен, тем вырази­тельнее отдельные, оброненные им характеристики. Прош­ло, может быть, не более века с тех пор, как после долгого омертвения вновь начали оживать берега Ита­лии. Среди прибрежных высот, которые вечно глядятся в волны лазурного моря, отражая в нем свои тогда еще не снятые с вершин, как ныне, зеленые кроны лесов, автор знает и называет приюты, где таятся свившие здесь гнезда с III века разбойничьи шайки. "Есть на вершине утеса Cap Cercel¹⁵ замок, где скрываются раз­бойники и пираты". Варварский флот укрылся за мысом, в заливе, где некогда нашел приют Одиссей. В темной роще около Laurentum не распуганы человеческим дви­жением серны, лани и косули. Она "изобилует" весело скачущим зверьем. Через рощу эту "прошел 26 августа король Ричард".

   Можно думать, что на этом пути он, как и его секре­тарь, не остался вполне равнодушен к более глубоким впечатлениям Италии, когда "вступил в Тибр, в устье которого стоит прекрасная одинокая башня и виднеются развалины древних стен", когда пробрался через дубраву по мощеной мраморной дороге, устланной наподобие мо­заичного пола", когда останавливался в гавани "ввиду входа в древнюю крипту". Слепы и безнадежно спутаны в слове крестоносца XII века славные итальянские мемо­рабилии. Чудеса ее природы, памятники античного ис­кусства, прошлое христианских святынь будят смутное отражение в его темном мозгу. Лишенные перспективы, эти отражения располагаются в одной плоскости. "Ко­роль миновал остров, который называется Изола Майор. Он вечно дымится. Говорят, остров этот загорелся от другого, имя которого Булкан. Он зажжен огнем, ле­тевшим, как гласит молва, от этого последнего и спа­лившим море и множество рыб... А потом проехал король мимо острова Батерун и гавани Байи, где имеются Вер­гилиевы бани... Подле города и замка есть малый остров, где, как говорят, была школа Лукана. И доныне под землей сохранилась прекрасная комната, где Лукан обычно занимался науками..." Переночевав в одном из приоратов Монте-Кассинской обители, Ричард был с по­четом принят и угощаем в обители Троицы. "Здесь есть деревянная башня, которую осаждал и которой овладел некогда Робер Гвискард..."

   На 28-й день он достиг Неаполя и "отправился в обитель Януария, любопытствуя посмотреть на сыновей Неймунда, которые стоят в пещере в костях и шкурах". Бесполезно заниматься догадками, в какой системе могли располагаться в голове ученого секретаря Ричарда и его собственной эти разнообразные исторические воспоминания и с какой стороны могли интересовать их бани Вер­гилия, "остров Булкан", подземный кабинет, где имел обыкновение заниматься науками Лукан, а также сыновья Неймунда "в костях и шкурах". Но трудно усом­ниться, что великая Монте-Кассинская обитель, опора норманнской власти и латинского культа в Южной Ита­лии, и еще больше башня, разбитая век назад нор­маннским его родичем, должны были затронуть вообра­жение короля, хотя бы как достойный подражания при­мер... В Южной Италии, в Сицилии, куда направлялся Ри­чард, все дышало еще воспоминаниями норманнского завоевания, тревожных событий борьбы, неуспокоен­ной вражды рас и культур. Более века владычества нор­маннской династии не до конца примирило с нею те ла­тинские, лангобардские и еще более греческие и сара­цинские элементы, которые преобладали как в городах, так и на сельских территориях юга. Сознавали ли воин­ственные моряки Ричарда, его "бретонцы, пуатевинцы и анжуйцы", в какую сложную среду вступали они со своими очень простыми крестоносными девизами и воин­ственными аппетитами? Во всяком случае, эта слож­ность вскрылась на первом же большом этапе их пути - Мессине, и к ней, как впоследствии то было на Кипре и в Аккре, они применили характерные для них простые решения.

   Салерно был для Ричарда предпоследним этапом пе­ред Мессиной, где уже ждал его согласно условию Фи­липп-Август и куда несколько ранее вошел, бросив якорь в отдалении от гавани, его флот, потерпевший аварию у испанских берегов, но в целом малоповрежденный. Во главе его 23 сентября английский король вошел в порт Мессины.

   Ричард Девизский, один из самых точных биогра­фов короля Ричарда, видел в Мессине эту огромную - по тогдашним временам - флотилию. Он насчитывает в ней 100 грузовых судов и 14 легких кораблей, хорошо построенных и хорошо оборудованных, больших и гибких на ходу, с отлично подготовленными капитанами и мат­росами. Каждый корабль вмещал сорок боевых коней, столько же рыцарей, множество пехотинцев и провиант для людей и коней. Построенные в различных доках Англии, Нормандии и Пуату, эти величественные суда, ходившие на веслах и под парусами, отмеченные каждое своим именем (хроникер всякий раз называет имя ко­рабля, отличавшегося в битве или везшего короля), яв­лялись лучшим созданием кораблестроительного искус­ства северных моряков. Ничего подобного не было в рас­поряжении Филиппа-Августа. На коротком свидании, которое имели оба короля в Генуе, ему пришлось просить у Ричарда хотя бы о пяти галерах. Ричард предложил ему три... Филипп отказался от этой подачки и начал переговоры о судах с генуэзцами, затаив не первую уже обиду против своего вассала.

   В Мессине его ждали новые уколы. Войдя в гавань со своей свитой на одном корабле (об остальных гово­рилось, что они "прибудут"), он вызвал всеобщее разо­чарование населения, высыпавшего навстречу. Чтобы избежать толпы, он спешно прошел пешком к отве­денному ему дворцу и сел перед ним... А когда, неделю спустя, 23 сентября, в гавань Мессины вступал флот Ричарда, море звучало пением рогов и музыкой военных труб. Сбежавшиеся мессинцы любовались эффект­ной картиной пестро раскрашенных судов с крыльями драконов по бокам, фантастическими зверями на носу, многоцветными тканями знамен и шатров, группами ко­ней и рыцарей. "А когда Ричард сел на скакуна (и поехал по улицам), видевшие этот кортеж говорили, что это, вправду, вступление короля, созданного, чтобы править великой землей. Но греки сердились, и лангобарды роп­тали на того, кто вступал в город с такою помпой..." На виноградом поросшем холме за стенами Мессины было отведено обиталище Ричарду, и здесь он немедленно стал укреплять настоящий военный лагерь, вокруг ко­торого как символ сурового правосудия расставил ви­селицы для предполагаемых воров и разбойников. Назна­ченные им трибуналы с первых же дней открыли свою деятельность, в круг которой вовлекали не только под­данных Ричарда, но и беспокоивших их местных жи­телей, более всего тех греков, которых презрительно на­зывали "грифонами".

   В Сицилии, где армии предполагали переждать пе­риод осенних бурь, обстоятельства складывались небла­гоприятно для успешного движения крестоносцев. С ноября 1189 года не было в живых последнего прямого по­томка норманнской династии Гвильельмо Доброго, друга всех крестоносцев, "защитника и покровителя заморских христиан". Претендент на корону, муж его тетки Кон­станции, император Генрих VI, был далеко. Пользуясь этим, в Сицилии захватил власть представитель боковой норманнской ветви Танкред Лечче. С ним пришлось сговариваться крестоносцам. Для Ричарда эти пере­говоры осложнялись его намерением добиться передачи ему того, что он считал вдовьей частью сестры своей по матери, жены покойного Гвильельмо, королевы Иоан­ны. Агрессивная политика Ричарда вызывала у Танкреда (в связи с воспоминаниями о традиционной дружбе норманнских князей с французскими королями) потреб­ность опереться на Филиппа и принять участие в той глухой, осторожной интриге, сетью которой последний понемногу опутывал Ричарда. Но выступать против него в открытом союзе не было в интересах и не входило в на­мерения ни того, ни другого.

   В утомительной мессинской эпопее Филипп неодно­кратно берет на себя с известною искренностью роль посредника в тяжбе Ричарда и Танкреда, полный го­товности сдержать многие чувства личных обид, пожерт­вовать самолюбием. "Французский король - агнец, анг­лийский - лев", - говорили мессинцы еще задолго до того, как им пришлось испытать всю тяжесть "львиных" и все неудобства петушиных свойств Плантагенета. Англо-норманнско-анжуйско-аквитанское население ла­геря короля Ричарда держало себя вызывающе, как и его глава. Обитатели как сельской территории, среди ко­торой расположился этот лагерь, так и самой Мессины, мирно жившие с французами Филиппа, которых было немного и которые вели себя осторожно, подражая своему королю, с глубоким отвращением относились к забиякам Ричардовой армии, "надутым" славой своего короля. Множество мелких недоразумений, отдельных столкно­вений, злых и насмешливых выходок лукавых "грифо­нов" ("они, чтобы нас обидеть, закрывали пальцами гла­за, они называли нас смердящими псами, а также обезь­яньими хвостами, каждый день чинили пакости, убивая наших паломников и кидая их тела в отхожие места"), ответные и встречные грубости и насилия непрошеных гостей - все это непрерывно питало взаимное раздра­жение.

   Тревога мессинцев пред лицом Ричардова лагеря ста­ла вызывать с их стороны различные более или менее обидные, меры предосторожности. Говорили о необходи­мости привести город в состояние обороны... Ричард, со своей стороны, захватив на побережье греческий мо­настырь и изгнав оттуда монахов, превратил его в свой интендантский штаб, сюда привез он наконец отпущен­ную Танкредом королеву Иоанну, здесь начал сосредо­точивать провиант и оружие, доставляемые из Англии, закупаемые и, вероятно, захватываемые на месте. "Англи­чане" постепенно становились господами острова.

   Одно за другим при таких условиях вспыхнули вос­стания, поводом которых в обоих случаях были слу­чайные схватки. В результате горожане заперли ворота, поднялись вооруженными на зубцы стен, готовые от­разить нападение. Воины Ричарда немедленно начали штурмовать город. В первом восстании Ричард сделал все, чтобы унять своих людей. "Вскочив на самого быст­рого скакуна, он помчался к месту схватки и палкою начал разгонять своих". Вместе с Филиппом-Августом и видными прелатами и баронами соединенной армии, а также нотаблями города он организовал ряд сове­щаний в своем дворце. Но во время этих совещаний вновь стали приходить вести, что мессинцы открыли враждебные действия и убивают воинов Ричарда в его собственном лагере, как и в городе. Сам Филипп-Ав­густ вынужден был санкционировать активное выступ­ление Ричарда против "проклятых грифонов" и, лично вполне безопасный от нападений (мессинцы объявили ему, что он, как и его люди, неприкосновенен и находится под их охраной), устранился от какого бы то ни было вмешательства и остался наблюдателем происходящего.

   Зато для энергии Ричарда развертывалось широкое поле. Впоследствии некоторые хроникеры, как и певцы, прославили чуть ли не наравне с подвигами на Востоке дни Мессины. Личное мужество и презрение к опасности никогда не покидали Ричарда. С ничтожным отрядом он разгонял массы мессинцев, дразнивших его и осыпав­ших стрелами в его собственном лагере, но, по су­ществу, "трусливых и малодушных". Он придвинул ближе к городу свои галеры и, собрав правильную армию, на­чал штурмовать стены. Их прорыв был делом несколь­ких часов, и, ворвавшись в город, победители "напол­нили его смертью и пожаром". Впрочем, главное, чем занялись воины Ричарда, как и он сам, был системати­ческий грабеж великолепного и богатого города.

   Ни одна из хроник, даже враждебных Ричарду, не высказывает подозрения, что весь эпизод "первой си­цилийской вечерни" мог быть подготовлен намеренно, в интересах лучшего снабжения крестоносной армии. Но несомненно, он был в этом смысле как нельзя более на руку предприятию короля Ричарда. Англия, Акви­тания, Анжу и Нормандия дали свой взнос в его интен­дантство. Теперь наступала очередь Италии; пока не дошло дело до византийского Кипра. Ричард располо­жился полным хозяином на завоеванной территории. Укрепления заняты были его капитанами, и на башнях водружены Ричардовы знамена.

   Полное пренебрежение к сюзеренным правам фран­цузского короля (для Ричарда оправдывавшееся по­дозрительным бездействием Филиппа и добрым согла­сием с мессинцами), нарушение договора, по которому всякое завоевание и, вся добыча должны делиться по­полам, вызвали со стороны Филиппа протест, сперва очень резкий, на который Ричард дал столь же резкий ответ. Однако затем Филиппу удалось добиться того, что до возвращения Танкреда город считался под охраной обоих государей и французские знамена были водружены рядом с Ричардовыми. Мир, торжественно заключен­ный королями, был подтвержден присягой в присутствии их вассалов, которые закрепили его своей клятвой. Он устанавливал основы взаимной "дружбы", верной под­держки и обязательство дележа в будущем всякой добычи.

   От Танкреда вопреки "посредничеству" Филиппа-Августа (о, его поведении в этом деле Амбруаз замечает, что оно не было ni beau, ni honeste)¹⁶ Ричарду не удалось добиться осуществления своих притязаний. Он удовлет­ворился освобождением сестры и выплатой 40 тысяч унций золота, из которых впоследствии по праву "де­лежа добычи" Филипп-Август выжал у него 10 тысяч ма­рок. Во всяком случае, из мессинского предприятия Ри­чард выходил с казною, хорошо пополненною южным золотом. Здесь же получили наконец свое разрешение так долго тревожившие придворную Европу галантные похождения Плантагенетов. Намереваясь навсегда покончить со своими обязательствами в отношении Аде­лаиды, тем более что у него уже несколько времени тя­нулся новый, сильно увлекавший его роман с наваррской принцессой Беранжерой ("это была благонравная девица, милая женщина, честная и красивая - la belle au clair visage, - без лукавства и коварства... Король Ричард очень любил ее; с того времени, как был графом Пуатье, он томился по ней сильным желанием"), Ричард с согласия наваррского короля, вверившего принцессу Элеоноре Аквитанской, "велел привезти в Мессину свою мать, ее (невесту) и дам их свиты". Напрасно Филипп пытался делать возражения, напоминая о правах своей сестры. Ричард предложил формальное расследование вопроса о девственности Аделаиды, грозя представить свидетелей ее связи с Анри II. Вероятно, угроза представ­лялась обоснованной, и Филипп, вынужденный прогло­тить новое унижение, за крупную денежную взятку и отказ Ричарда от приданого прежней невесты - Вексена и Жизора - признал себя удовлетворенным.

   Ничто не мешало более движению "божьих воинов". Достаточно надоели честным крестоносцам свары коро­лей. Дружественный Ричарду Амбруаз сообщает, будто Ричард "не удостаивал входить в долгие пререкания с другим королем" в тех случаях, "когда тот поднимал та­кой шум (faisait un tel fracas)". Но он признает, что "много было тут сказано глупых и оскорбительных слов. Все эти глупости не станем заносить в наше писание..." Месяц март был на исходе. На море дул благоприятный ветер Филипп, присвоив крупную сумму за позор сестры, выехал первым на небольшой, закупленной в Генуе флотилии. Две недели спустя после него двинулся на восток и Ричард.

   "Король больше не хотел терять времени. Он побудил войти в море (entrer dans la mer) своих баронов, свою милую и с нею свою сестру, чтобы они взаимно под­держивали друг друга, посадив с ними на большой "дромон" - грузовое судно - множество рыцарей. Этот корабль он пустил вперед, указав ему грести на восток. Но быстрые и подвижные "энеки" выехали только после того, как король пообедал. Тогда-то в порядке отчалил чудесный флот (la flotte merveilleuse). Была среда страст­ной недели, когда он покинул Мессину, отправляясь на службу богу и во славу ему. В эту неделю, когда Христос так много выстрадал ради нас, нам также пришлось пере­нести немало опасностей и бессонных ночей. Но Мес­сина, где теснилось столько кораблей, воистину может гордиться: ни в один из дней, сотворенных богом, такой богатый флот не покидал ее гавани".

   "В порядке двинулась эскадра к земле господней, несчастной земле. Она прошла Фару и вышла в от­крытое море на путь к Аккре. Скоро мы нагнали наши дромоны, но ветер внезапно упал, так что король думал было вернуться. Волей-неволей пришлось нам провести ночь между Калабрией и Монжибелем. В страстной четверг тот, кто отнял ветер, кто может все дать и все взять, вернул его нам на весь следующий день. Он был, однако, слишком слаб, и флот вынужден был остано­виться. В день поклонения кресту противный ветер, бросил нас к Виарии. Море взволновалось до дна; ветер покрывал его огромными, крутыми валами, и мы все вре­мя сбивались с пути. Мы были полны страха и болез­ненных ощущений в голове, в сердце и во рту. Но все это мы переносили охотно, ради того, кто в этот самый день удостоил принять страсть для нашего искупления. Буря была сильна и метала нас, пока не спустилась ночь. Тогда повеял ветер мирный, ласковый и попутный..."

   "Король Ричард, чье сердце всегда открыто к доб­рому (тот же Амбруаз), установил такой знак. Он ука­зал, чтобы на его судне по ночам зажигали в фонаре большую свечу, которая бросала бы очень яркий свет на море. Он горел всю ночь, освещая путь другим. И так как с королем были искусные моряки, хорошо знающие свое ремесло, то все суда держались по све­точу короля и не теряли друг друга из виду. Если же флот отставал, он великодушно поджидал его. И вел он эту гордую эскадру, как наседка ведет своих цыплят. Так проявлялись его доблесть и его великодушная при­рода. И всю ночь без печали и без забот плыли мы впе­ред". В течение трех дней флот шел на всех парусах с ко­ролевским судном во главе.

   "В среду же мы увидим Крит. Попутный ветер дул с силой, и, точно ласточка, летело судно, мачты которого гнулись... Видно, Бог сам испытывал удовольствие от предприятия своих слуг. Быстро шли мы до темной ночи, чтобы утром войти в бухту, где спустили паруса и от­дыхали до воскресенья". К утру флот достиг Родоса. Отсюда только три дня пути отделяли его от Кипра, и от этого последнего в полтора-два дня можно было добрать­ся до Аккры, где уже с 20 апреля действовал Филипп, строя боевые машины.

   Он, естественно, занял положение главы латинской армии с момента, когда пришла весть о гибели Фрид­риха Барбароссы в Малой Азии и рассеянии значитель­ной части немецкой армии. Здесь, в лагере Аккры, под его санкцией принято было решение устранить от иеру­салимского престола короля Гюи, который "сам его утра­тил" в проигранной битве при Хиттине и который уже во время осады Аккры потерял жену Сибиллу и тем самым близкую связь со старой иерусалимской ди­настией. Совет баронов отдал право на этот имеющий быть отвоеванным престол Конраду Монферратскому, сумевшему после Хиттина нанести поражение Саладину и своей энергией и ловкостью привлечь на свою сторону доверие защитников Палестины. Ту физическую связь с династией, которой ему не хватало, он с большою быстро­тою наладил, разведя младшую иерусалимскую принцес­су Изабеллу с ее вялым и нелюбимым мужем Онфруа Торонским и обвенчавшись с нею "с благословения епис­копа Бове, хотя он имел уже трех жен: одну - в своей земле, другую - с собою и третью - в запасе (en re­serve)". Основавшись в Тире и поставив от себя в зави­симость снабжение крестоносной армии, Конрад очень искусно подготовлял свое воцарение. Заранее, однако, можно было предвидеть, что эта комбинация, устра­нявшая старшего короля, который вдобавок был род­ственником Ричарда, не получит его санкции.

   Штурма города решено было не начинать до при­бытия Ричарда, которого с нетерпением ждали осаждав­шие, но которое замедлилось еще на месяц после того, как пришли вести о вступлении первых его судов в кипр­скую гавань у Лимассоля. Этот месяц - от 5 мая до 5 июня 1191 года - Ричард провел на Кипре, который поставил целью подчинить латинской власти и пополнить на нем свое морское снабжение.

   Кипрский эпизод - гордость всех, кто разделил с Ри­чардом подвиги около Лимассоля и Никосии, - был как раз поводом для очень серьезных обвинений в пренебре­жении крестоносным делом ради личных целей. Это обви­нение - постоянно повторяющийся пункт в большинстве сочинений новой историографии, как в свое время и у капетингских хроникеров. Та резкая речь, с которой в самое горячее время завоевания Кипра обратились к Ри­чарду посланные Филиппа и в ответ на которую рас­серженный король "поднял вверх брови" (le roi se cour­rouГa et leva les sourcils en haut), дала тон большин­ству этих суждений: вместо того чтобы спешить на по­мощь борцам за Аккру и Иерусалим, "он тешится бес­полезной военной игрой, бесплодно мучит невинных христиан (то есть греков), в то время как предстояло одо­леть тысячи врагов Христовых. Значит ли это, что перед более трудной задачей отступает его прославленное му­жество?" Однако же не одни друзья Ричарда (как Ам­бруаз) ответили на этот вызов (которого этот последний даже не захотел повторять: "Были тут сказаны слова, ко­торых лучше не станем и записывать"). "Ричарда нечего было торопить. Он и сам достаточно спешил. Но раз он начал дела с греками, он, хотя бы за половину того золота, какое есть в России, не мог бросить Кипр, не завоевав его. Без этого он не мог бы ничего поделать в Сирии. Кипр доставил ему массу того, что нужно для войны". Мало того, не справившись с Кипром - таково убеждение Амбруаза и, по-видимому, Ричарда (мы имеем основание думать, что первоначально таково же было и убеждение Филиппа), - оставляя его у себя в тылу с его враждебным крестоносцам императором Исааком Комнином, который в качестве официального союзника Саладина задерживал как живую силу латинского За­пада, так и военные запасы, шедшие оттуда на помощь Сирии, перехватывал людей, продавал их в рабство, труд­но было иметь свободные руки под Аккрой.

   "Мало что принесло Сирии столько зла, как этот со­седний остров. Когда-то он был ее поддержкой" (цве­тущий, как сельская территория, как сад, как промыш­ленный и торговый очаг, этот богатый остров действи­тельно один мог прокормить более обездоленные зоны и гавани Сирии). Но теперь от него ничего нельзя было ждать. "Там царствовал тиран, настроенный к злу, из­менник и предатель, хуже Иуды и Ганелона. Он отсту­пился от Христа, был другом Саладина. Говорят даже, они пили кровь друг друга" (в знак братства). Ри­чарду пришлось ближе познакомиться с коварством Ком­нина, когда не только притеснению и ограблению подверглись пилигримы судов его флота, разбившихся у берегов Кипра, но также шедший одним из первых дра­гоценный корабль с невестой и сестрой короля был захва­чен в почетный плен. Прибытие Ричарда сразу изме­нило обстановку. Он начал с переговоров, требуя, чтобы пилигримам были возвращены имущество и свобода, на что получил насмешливую реплику: "Troupt sire!"¹⁷, и, несмотря на все уговоры, император "не хотел дать более приличного ответа..." "Услышав это поносное слово, Ричард сказал своим воинам: "Вооружайтесь"".

   С этого момента Ричард не мог не увлечься борь­бою самою по себе. В ней не в первый уже раз давали себя знать те данные сталкивающихся стихий, кото­рые, начиная с первого крестового похода, определяли закон их отношений и предсказывали исход борьбы. "Гре­ки были у себя дома, но мы лучше владели искусством войны". Если уверенностью в этом исходе столкнове­ния мирной и изнеженной старой расы с железным воин­ством севера уже в Италии могли манить Ричарда "башни, разбитые Гвискардом", то здесь, на Кипре, о том же говорили воспоминания разгрома, которому он подверг­ся во время набега латинского князя Антиохии Рено Ша­тильонского. Деятельность здесь нового латинского вои­теля обещала быть менее опустошительной. Она полу­чила даже в некоторых отношениях вид восстановле­ния попранных прав. Население ненавидело в Исааке придирчивого вымогателя и сурового правителя. При первых успехах Ричарда начались массовые отпадения, добровольные переходы "под защиту английского ко­роля" и торжественные приемы, устраиваемые местными магнатами.

   С первых дней появления Ричарда на Кипре вокруг него собрался целый цветник "бывших людей", побитых или изгнанных князей Палестины: "иерусалимский ко­роль" Гюи Лузиньянский, выпущенный Саладином с оче­видною целью создать разделение в среде христиан, после того как значительная часть осаждавших признала претендентом энергичного и ловкого Конрада Мон­ферратского; брат Гюи, Годфруа; брошенный женою своею Онфруа, "владыка могучий Торона"; Боэмунд III, князь Антиохийский с сыном; Лев, князь Армении. Все они, с "великой честью" принятые "верным, вели­кодушным" Ричардом и богато снабженные деньгами и утварью ("кубки" играли преобладающую роль в этих дарах), приняли деятельное участие в экспедиции по острову за убегавшим императором. Несомненно, что ставка, выигранная на Кипре, была очень существенной и могла бы получить важное значение для дела осаждав­ших. Несколько раз хроникер описывает взятую и в большинстве доставленную обнищавшему и голодающе­му лагерю под Аккрой добычу. "Они взяли прекрасную посуду, золотую и серебряную, которую император оста­вил в своей палатке, его панцирь и кровать, пурпуро­вые и шелковые ткани, коней и мулов, нагруженных, точно на рынок, шлемы, панцири, мечи, брошенные гре­ками, быков, коров, свиней, коз, овец и баранов, ягнят, кобылиц и славных жеребят, петухов и кур, каплунов, ослов, нагруженных изящно вышитыми подушками, ска­кунов, которые были лучше наших усталых коней". В зам­ках, отбитых у греческих капитанов, Ричард "нашел башни полными сокровищ и запасов: горшков, котлов, серебряных мисок, золотых чаш и блюд, застежек, седел, драгоценных камней, полезных, на случай болезни, алых шелковых тканей... Все это завоевал английский король, чтобы употребить на службу богу и на освобождение его земли". Оставив на Кипре людей, "которые пони­мали военное дело, он устроил так, чтобы они посылали (на соседний берег) продукты: жито, пшеницу, баранов, быков, все, чем так богат остров и что оказало боль­шую помощь Сирии. На пути к Аккре эта добыча пополнилась захватом огромным. Если бы вошел этот корабль в гавань Аккры, никогда бы не была бы она взята, так много средств защиты вез он с собою". После горячего боя корабль пущен был ко дну со всем своим экипажем, из которого Ричард взял заложниками только 35 лучших людей. "Когда услышал о том Саладин (в таком виде дошел до Амбруаза слух о горе султана), он трижды дернул свою бороду и воскликнул, точно ли­шившийся рассудка человек: "Боже мой! Я потерял Аккру"".

   Господство на Кипре людей Ричарда было безуслов­ным. Оно начинало новую страницу его богатой куль­турными сменами истории. Когда пали одно за другим укрепления острова и дочь императора попала в руки Ричарда, Комнин, "покинутый всеми своими людьми", явился к королю, сдаваясь на его милость и прося об одном: чтобы его не заключали ни в железные цепи, ни в веревочные узы. Чтобы не вызвать ропота людей, Ри­чард заключил его в серебряные оковы. С этого момента власть над островом была обеспечена латинскому миру на четыре века. После короткого господства здесь тамп­лиеров, которые, откупив остров, не смогли здесь удер­жаться, он был за несколько большую цену передан Гюи Лузиньянскому. И если потомки последнего иеруса­лимского короля больше никогда не вернулись в Па­лестину, зато на Кипре династия Гюи процарствовала триста лет, уступив его затем еще на один век вене­цианцам, после чего на нем до новых времен утверди­лись турки. Победа Ричарда здесь была, таким обра­зом, чревата последствиями. Сознавал ли он их значе­ние, когда, задержав на месяц свою помощь Аккре, гонялся за армией "вероломного императора"? Мы, конечно, не решились бы отвечать утвердительно на этот вопрос. Но кто помнит, что, после того как окончательно утрачены были Иерусалим, Антиохия и Триполи, как все замки Ливанских гор и Заиорданской земли очути­лись в руках турок, как пали Яффа и, наконец, Аккра, переходя под власть ислама, как сам Константинополь стал турецкой столицей, Кипр долго еще был единственным и последним оплотом латинской, а с нею и под ее покровом вообще европейской культуры на Востоке, тот не может оценивать только отрицательно объектив­ное значение кипрского эпизода. Здесь не место возбуж­дать споры о преимуществе этой осуществившейся на четыре века культурной комбинации перед какой-либо мыслимой иной, если бы она могла, не будь Ричардова завоевания, сложиться в очаге трехтысячелетней куль­туры, каким был Кипр. Вернее всего без вмешательства Ричардова меча здесь на несколько веков ранее утвер­дились бы турки. Во всяком случае, как раз от мысли­телей западного, латинского мира можно было бы ожи­дать более широкой и беспристрастной оценки дела Ри­чарда в восточном углу Средиземного моря.

  

  

  

   Пора было вернуться на прерванный путь к Аккре. Прошел слух, что французский король собирается штур­мовать крепость, не дожидаясь Ричарда. ""Да не будет того, чтобы ее взяли без меня!.." И больше король не хотел ничего слышать"¹⁸. Вновь в гавани Фамагусты он оснастил и вывел в море свои корабли. "Вот галеры в пути, и король, по обычаю своему, впереди, сильный и легкий, будто перо на полете. Подобно быстро бегу­щему оленю, пересекает он море..."

   Скоро выросла перед ним, возникая из синего ту­мана, мечта крестоносца - сияющая цепь Ливанских гор. Как в быстром сне, стали проходить великие ви­зантийские и латинские замки на их высотах и цве­тущие города побережья.

   "Увидел он Маргат на склонах, обрамляющих землю господню, Тортозу, ставшую над волнующимся морем. Быстро миновал он Трип (Триполи), Инфре и Ботрон, увидел Жибле (Эль-Джибель) с его башней, которая царит над укреплением". Столкновение с сарацинским судном задержало его у Сагунты, "но потом сердце его стремилось только к Аккре".

   Последнюю ночь он провел под Тиром (маркиз Мон­ферратский не пустил его внутрь города), а утром, ми­новав Кандолин, был у Казал-Эмбера, ближайшей Аккре стоянки. Отсюда город открывался перед ним как на ладони, а у стен - "цвет людей всего мира, стояв­ших лагерем вокруг". Лагерь сам вырос в настоя­щий город за два года борьбы за Аккру. "Горы и холмы, склоны и долины покрыты были палатками христиан... Далее виднелись шатры Саладина и его брата и весь лагерь язычников. Все увидел, все заметил король... Когда же близился он к берегу, можно было разгля­деть французского короля с его баронами и бесчислен­ное множество людей, сошедшихся навстречу. Он спустил­ся с корабля. Услышали бы вы тут, как звучали трубы в честь Ричарда, несравненного (le nonpareil), как радо­вался народ его прибытию".

   "Ночь была ясна... Кто смог бы рассказать ту ра­дость, какую проявляли по поводу его приезда? Звенели кимвалы, звучали флейты, рожки... Пелись песни. Вся­кий веселился по-своему. Кравчие разносили в чашах вино. Особенно радовалось войско тому, что король взял Кипр и привез столько припасов... Дело было вече­ром, в субботу... Сколько тут зажжено было свечей и факелов. Они были так ярки, что долина казалась охва­ченной пламенем".

   В этом пламени восходило для осаждающих новое солнце, перед чьим светом, "точно месяц", отходил в тем­ноту французский король. Так живописно изображает соотношение обоих вождей Ричард Девизский. И более или менее ясно, что поведение нового солнца должно было воскресить старые обиды в сердце его отошедшего в тень сюзерена. Не только естественно "все тянулось к Ричарду", привлекаемое его мужеством и славой толь­ко что совершенных подвигов. Эти золотые лучи были подлинным золотом, на которое Ричард немедленно начал перекупать руки и сердца крестоносной армии. Если Филипп платил по три бизанта своим воинам, то Ричард "велел возвестить по войску, что всякий воин, из какой бы он ни был земли, получит от него, если захочет к нему наняться, четыре золотых бизанта"... Не только мно­жество средних и малых людей, но и более ответствен­ные воины, например прислуга боевых машин Филиппа-Августа и даже ближ