Добиаш-Рождественская Ольга Антоновна - Крестом и мечом

nbsp;   При всей любви к нему Амбруаза он не может сде­лать из него настоящего "божия паладина" и сам чув­ствует, что какое-то расстояние отделяет его от Гот­фрида Бульонского, как и вообще нравы, тон и одушев­ление третьего похода, по его мнению, далеки от того, что было в первом. "Сеньоры! Не удивляйтесь, если бог пожелал, чтобы труды наших паломников оказались тщетны. Разве не видели мы в самом деле многократ­но, как по вечерам после долгого похода, когда войско располагалось лагерем, французы отделялись от других, раскидывали свои палатки в стороне. Так войско раска­лывалось, и невозможно было, говоря правду, привести его к соглашению. Один говорил: "Ты вот то", а другой отвечал: "А ты вот что!" - и все это очень вредило делу. Гюг, герцог Бургундский по великой своей худости и великой наглости велел сочинить песню на короля; и песня была пакостная и полная ругательств, и распро­странилась она в войске. Можно ли обвинять короля, что он, в свою очередь, высмеял в песне тех, которые нападали на него и ругались над ним? Да... о таких на­дутых людях никогда не будет спета добрая песня, и бог не благословит их, как он сделал то в другом походе, историю которого рассказывают доныне, когда осаждена и взята была Антиохия Боэмундом и Танкредом (вот это были безупречные паломники!), Готфридом Бульонским и другими славными князьями. Они хорошо служили богу. Он справедливо наградил их службу, и их подвиг был славен и плодовит..."

   Даль веков покрывает такою сияющею зарею "исто­рию другого похода", что все его тени скрылись для Амбруаза. Боэмунд и Танкред вели себя под Антиохией и у Эдессы нисколько не лучше, чем Ричард и Филипп под Аккрой. Но счастьем "другого похода" было прежде всего то, что в момент, когда он двинулся на восток, в Сирии разложилась арабская держава и не утверди­лась прочно турецкая власть, что враждовали Египет и Сирия, что не было во главе турецких сил гения Са­ладина, что против крестоносных вождей не интриго­вали дома; его счастьем была наличность в латинском войске Готфрида Бульонского и крепкого ядра "честных крестоносцев", о которых мы гораздо меньше слышим в третьем. Залогом его успеха было и то, что впервые располагавшиеся здесь западные завоеватели охваты­вали мыслью Сирию как одно целое и к ее завоеванию в целом приложили руки как сухопутные войска Се­вера, так и флоты итальянских городов. Ныне в резуль­тате долгого сожительства Сирия распалась, в их пред­ставлении, на отдельные, более или менее притягатель­ные части. Иерусалим далеко не в такой мере привлекал большинство. У каждой из осевших здесь групп были свои интересы, которые в конце концов вне единого латинского державства могли найти разрешение в сго­воре не только с отдельным латинским князем, но и с са­мим Саладином, человеком очень культурным и по­ощрявшим латинскую мирную колонизацию. В этом всем крылись силы, разлагающие новое завоевание, особен­но после того, как замки, возведенные некогда латин­скими рыцарями и отдававшие в их руки Ливанский хребет, ныне в большинстве были в руках турок и обра­тились против них. Отныне ненадежным было в Сирии всякое завоевание, и гораздо больше перспектив откры­вало "соглашение". По этому пути пошел Конрад Мон­ферратский и впоследствии Фридрих II (шестой поход). Возникала в крестоносной Европе, как мы знаем, также другая идея: разбить турецкую силу в ее основной ба­зе - Египте или "Вавилонии". Мы знаем, что сделано было на этом пути в пятом и особенно в седьмом и вось­мом походах, несчастных походах Людовика IX. Чет­вертый поход, как известно, вовсе не добрался до "божьих врагов" - сарацин, но занялся "схизматика­ми-греками". Таким образом, третий поход и его столь много воспетый и столь много осужденный герой Ри­чард Львиное Сердце остаются последними на пути дви­жения в Сирию.

   "Когда король уезжал, - так описывает Амбруаз прощальную сцену на берегу Сирии, - многие прово­жали его со слезами нежности, молились за него, вспо­миная его мужество, его доблесть и великодушие. Они говорили: "Сирия остается беспомощной". Король все еще очень больной, простился с ними, вошел в море и открыл паруса ветру. Он плыл всю ночь при звездах. Утром, когда занялась заря, он обернулся лицом к Си­рии и сказал: "О Сирия! Вручаю тебя богу. Если бы дал он мне силы и время, чтобы тебе помочь!"".

  

  

  

   Из мира, где некогда все казалось великим и про­стым, Ричард возвращался в мир, сложность которого он хорошо знал с юности. Ему не только было известно, что конец сирийской эпопеи не обеспечит ему триумфа на Западе. Он знал, что в создавшейся крайне напряженной атмосфере фокус потоков политической нена­висти, которые в ней бушевали, сосредоточился имен­но в нем. Перед лицом раненого льва не было в Европе такой лисицы, которая не собиралась бы его лягнуть. Он знал, что император Генрих не прощает ему друже­ских отношений и близкого родства с соперником Го­генштауфенов, Генрихом Львом, что он ставит ему в вину признание прав Танкреда на сицилийскую корону - император считал эти права своими; что Леопольд Ав­стрийский обижен на него со времен Аккры; что Рай­мунд Тулузский готовит ему враждебную встречу в Мар­селе. Он был осведомлен не только о том, что Иоанн борется против его власти в Англии, а Филипп произ­вел вторжение в его французские владения, но что этот последний клеветал на него, как мог, объезжая дворы и возводя на него бывалые и небывалые вины, вроде того, что Ричард подослал убийц к герцогу Монферрат­скому и отравил самого Филиппа, "отчего он оплеши­вел". Еще худшие россказни вроде обвинения Ричарда в предательстве Святой земли распространял, разъез­жая по Германии, лихой воин - епископ Бове.

   В общем, берега Западной Европы должны были оказаться негостеприимными для Ричарда. Зная это, он составил сложный план возвращения. В течение не­которого времени он без особого смысла бороздил в раз­ных направлениях море, не решаясь как будто фикси­ровать свой путь. Затем он решил держать его на во­сточный берег Адриатики, чтобы инкогнито через земли австрийского герцога пробраться во владения Генриха Льва и с его поддержкой произвести высадку в Англии. Несмотря на принятые меры - "он отпустил густую бороду и длинные волосы, он приспособил одежду и все прочее на манер людей страны", Ричард был узнан. Весть о прибытии и крушении у берега его судна распро­странилась, и его подстерегали. "На самом быстром коне в сопровождении только одного спутника спешил он по пути к Вене и, прибыв к ней ночью, нашел убежи­ще в небольшой деревне. Когда спутник его отправился закупать съестные припасы, король, утомленный долгой дорогой, лег на постель и уснул. А спутник, пытавший­ся разменять деньги, был узнан одним слугою герцога, схвачен и отведен к герцогу". Под пыткой он вынуж­ден был открыть местопребывание Ричарда, и по его ука­заниям за ним явились немедленно и взяли его спя­щим²⁵. 21 декабря Ричард посажен был в заточение в замок Дюренштейн на высоком берегу Дуная. "В том году многие паломники, ушедшие с королем из Сирии, вернулись к праздникам рождества в Англию, надеясь найти там короля. И когда их спрашивали о нем, они отвечали: не знаем. Его корабль видели в последний раз в Бриндизи, в Апулии".

   Державные политики Европы зашевелились. "Цен­нее золота и серебра была для них" пришедшая из Австрии весть. "Знаю, что порадую тебя, - пишет Ген­рих Филиппу, - враг нашей империи и смутитель твоего царства, возвращаясь домой, по божию изволению по­терпел крушение... Ныне возлюбленный сын наш Лео­польд... держит его в плену". Однако Генрих VI не оста­вил у него Ричарда, но потребовал пленника к себе, ибо, как он выразился, "невместно королю быть в плену у герцога". Ричард недолго оставался в Австрии и скоро перевезен был под охрану германского императора.

   Об этом плене, который вызвал рой тревожных слу­хов и легенд, сам король в письме к матери выразился, что его держат в нем "честно" (honeste). В более тща­тельной, чем прежде, оценке традиции Ричардовой эпо­пеи рассеялось без остатка красивое сказание, явив­шееся впервые в "Реймсской хронике" XIII века. Оно рассказывает, будто местопребывание короля долго оставалось неизвестным и друзья и слуги тщетно искали его. Темницу его открыл трувер Блондель, запевший под его окном песню, которая была им сложена когда-то вместе с Ричардом. И когда, допев первый куплет, он услышал, как с вершины башни кто-то отвечает ему вторым, он узнал пленника, стоявшего у окна. Но так как подлинный Блондель не рассказал ничего подоб­ного и вообще до XIII века этот эпизод был неизвестен, то его, очевидно, следует отнести к более позднему твор­честву. На самом деле, первые посланцы из Англии встретили Ричарда у Оксен-Фурта, когда его везли на сейм в Шпейер, и с этого момента начались переговоры о его освобождении. Сцена, которая разыгралась в Шпейере, имела результатом лишь то, что сердца мно­гих имперских князей склонились в пользу пленника. С большим достоинством и полною искренностью Ри­чард отбросил все голословные и объяснил все серьез­ные обвинения, которыми, ораторствуя с высоты своего трона, осыпал его Генрих: убийство Конрада, козни против жизни Филиппа, унижение Леопольда, поддержка Танкреда и изгнание Комнина. "Увлеченный страстью, я мог грешить, но совесть моя не запятнана никаким преступлением" - на эту тему Ричард говорил с та­кой силой, что Генрих нашел наиболее уместным закон­чить эту сцену объятиями и провозглашением дружбы, и только до решения вопроса о выкупе и некоторых уступках, которые он собирался выторговать у Ричарда, он отправил его in libera custodia²⁶ в эльзасский замок Трифель. "Из него никто не вышел живым", - говорила об этом замке молва. Это одна из самых страшных твер­дынь Гогенштауфенов. Над глубокой речной долиной тремя уступами восходит скала, увитая на нижних скло­нах виноградниками, а выше одетая темными лесами, полными дичи. Вся вершина ее скована стенами и баш­нями, а над тройной оградой, поднимаясь выше всего каменного лабиринта, на крутом пике Шарфенберга, упирается в небо центральная башня, хранившая сокровища империи. Сюда заключен был английский ко­роль.

   Ему дана была известная свобода передвижения. Под почетной охраной пятидесяти рыцарей он мог покидать заточение и охотиться в шарфенбергских лесах. Ему не делали в общем зла. "Кто может обидеть плен­ника или мертвеца?" - спрашивает сам Ричард в эле­гии, написанной им в тюрьме. Но можно представить как чувствовал себя под этой священной охраной не­прикосновенности смерти самый живой и беспокойный рыцарь в Европе! На короткий, правда, срок ему до­велось узнать и унизительную горечь оков, когда самый хлопотливый из его заочных надзирателей епископ Бо­ве, посетивший в конце 1193 года Генриха VI, сумел в крат­кой, но убедительной беседе настроить его против уз­ника. Ричард "узнал на следующее же утро на соб­ственном теле о прибытии епископа и о его ночных бе­седах с императором, ибо его нагрузили железом боль­ше, чем мог бы снести конь или осел". Письма Ричарда к матери, которыми он торопит свое освобождение сви­детельствуют о состоянии ужасного томления, в каком он жил. "Мы остаемся у императора, пока не выплатим ему 70 тысяч серебряных марок... Берите (для этого выкупа) у церковных прелатов золото и серебро. Под­тверждайте клятвенно, что мы все восстановим. При­нимайте заложниками детей наших баронов. Как бы не затянулось наше освобождение по вашей медлитель­ности".

   По мере того как происшедшее шире доходит до соз­нания друзей Ричарда, отклики на этот призыв мно­жатся. Первыми подняли голос поэты, вызывая прилив симпатий к узнику и раздражение против его тюрем­щиков. "Домой без опасения Ричард ехал", - с гне­вом пишет знаменитый провансальский трубадур Пьер Видаль:

  

   Как император, думая нажиться

   На выкупе, им овладел коварно.

   Проклятье, Цезарь, памяти твоей!

  

   Перья и голоса самых славных лириков и витий Анг­лии и Франции действуют единодушно в интересах Ри­чарда, пока собственная его песня не вступает в этот хор:

  

   Напрасно помощи ищу, темницей скрытый,

   Друзьями я богат, но их рука закрыта,

   И без ответа жалобу свою

   Пою...

   Как сон, проходят дни. Уходят в вечность годы...

   Но разве некогда, во дни былой свободы,

   Повсюду, где к войне лишь кликнуть клич могу,

   В Анжу, Нормандии, на готском берегу,

   Могли ли вы найти смиренного вассала,

   Кому б моя рука в защите отказала?

   А я покинут!.. В мрачной тесноте тюрьмы

   Я видел, как прошли две грустные зимы,

   Моля о помощи друзей, темницей скрытый...

   Друзьями я богат, но их рука закрыта,

   И без ответа жалобу свою

   Пою!..²⁷

  

   Ричард должен был знать, что жалобы на равно­душие мира были только элегическим преувеличением. Друзья действовали за него повсюду. Старая Элеонора имела свой план. Он заключался в том, чтобы, содей­ствуя сближению Англии с империей, противопоставить их союз главному врагу - Филиппу. В этих целях она всячески склоняла Ричарда к тому акту, которым особенно дорожил Генрих VI в своем имперском честолю­бии: признании Англии членом империи и принесении за нее вассальной присяги Генриху. Этот вассалитет перед римским, "всемирным" императором как бы сам собою ослаблял вассальные узы, привязывавшие Ри­чарда к Филиппу, и был неунизительным по форме и необременительным по существу условием освобожде­ния. Правда, император хотел, чтобы как следствие это­го вассалитета Ричард обязался принять участие в по­ходе против родственника и друга своего Генриха Льва. Но здесь Ричард проявил обычную свою - в вопросах личной чести - твердость и, "предпочтя унижение бес­честью", соглашался на присягу и высокий выкуп, но решительно отказывался от "службы". Элеонора соби­рала везде, где могла, деньги, сокровища, заложников и выставляла ходатаев в пользу сына. Весь северофран­цузский епископат был в движении по делу Ричарда и посольства из Англии не прекращались. Их поддер­живала стоящая в оппозиции к Генриху сильная группа имперских князей, между прочим епископы Кельнский и Майнцкий. Папа, не сразу решившийся выступить с оценкой происшедшего преступления, в котором на­рушена была неприкосновенность крестоносца - и ка­кого крестоносца! - обращается наконец к церковным прелатам, приглашая их предать анафеме Генриха и Филиппа, если Ричард не будет восстановлен в правах. Условия были установлены к июлю 1193 года. Они фиксировали выкуп на 150 тысячах серебряных марок, из которых первые сто должны были быть доставлены "к границам империи" вместе с заложниками за выпол­нение остальных условий, которыми были: добрый мир с Францией, освобождение Комнина и его дочери, вас­сальная присяга императору, от которого отныне как от сюзерена он принимал свою державу. Выезд Ричарда назначен был на январь 1194 года.

   Однако вновь наступившие осложнения внутри импе­рии замедлили освобождение Ричарда. Таинственное убийство льежского епископа, с которым враждовал император, вызвало заговор ряда имперских князей, которые втягивали в него и Ричарда и, во всяком слу­чае, рассчитывали на его поддержку после его осво­бождения. Эти обстоятельства были, по-видимому, глав­ной причиной новых колебаний императора, решивше­гося исполнить данное слово не раньше, чем Ричард обещал сделать все, от него зависевшее, чтобы повлиять на князей-заговорщиков и примирить их с императором. К этой основной, надо полагать, причине колебаний присоединились новые воздействия на Генриха из Фран­ции, о которых стало широко известно и которые отра­зились в большинстве современных (в особенности дру­жественных Ричарду) хроник очень элементарным объяс­нением причин новой задержки пленника. Не искажая, очевидно, самого факта, но придавая ему слишком исключительное значение, они рассказывают, что, ког­да все было улажено и поручители с обеих сторон при­няли на себя ответственность за своевременное выпол­нение договора, в этот момент явились послы от Филиппа и Иоанна с новыми предложениями. Они давали 50 ты­сяч марок от французского короля и 30 тысяч от Иоан­на, с тем чтобы император не выпускал Ричарда хотя бы до Михайлова дня (конец сентября), или, если импера­тору угодно, они предлагали по тысяче фунтов серебра за каждый лишний месяц плена, наконец, 150 тысяч за год или за выдачу пленника Филиппу. "Вот как они его любили!" "Император поколебался и задумал отступить от договора из жадности к деньгам".

   Письма брата и Филиппа были показаны Ричарду. Отчаиваясь в освобождении, он обратился к ряду не­мецких церковных и светских магнатов, бывших пору­чителями императора при договоре. "И смело вошли они к императору, и сильно негодовали на него за жадность, с какой он готов был так бесстыдно нарушить договор". "Так наконец они добились, что император решился отпустить пленника", и его поручители, приняв залож­ников и часть денег, передали Ричарда его матери Элео­норе. Англии и анжуйской Франции пришлось тяжело расплатиться за выкуп короля, как ранее она расплати­лась за его поход.

   Быть может, в начавшихся сборах уже предназна­чались известные доли на новый поход... Во всяком слу­чае, первою мыслью Ричарда после освобождения была мысль о Сирии. "В сам день выхода на свободу он отпра­вил гонца в Сирию к Анри Шампанскому и другим хри­стианским князьям, возвещая им о совершившемся и обещая, что, как только бог даст ему отомстить за обиды и утвердить мир, он явится в установленный ранее срок на помощь Святой земле". Но сроки плохо были рас­считаны Ричардом. Война между ним и Филиппом только начиналась.

   "Берегитесь! - писал последний своему ученику Иоанну Безземельному. - Дьявол выпущен на свобо­ду!" Филипп понимал, что в долгой борьбе с анжуйской державой французского сюзерена теперь ждал самый тяжелый ее период. Если двадцать пять лет назад, когда отцу его удалось вовлечь всех детей Генриха в войну против старого Плантагенета, весы, этой борьбы стали было склоняться в пользу капетингской Франции, если по смерти первого сына Генриха Филипп искусно инт­риговал против Генриха и Ричарда вместе с третьим сыном, Жоффруа Бретанским, если в конце 80-х годов - на этот раз в союзе с Ричардом и Иоанном - он побе­доносно провел войну против их отца, загнав его в мо­гилу Фонтевро, если, наконец, в будущем его ждала ре­шительная победа при Бувине, где он лишил последнего принца из этой семьи, Иоанна, всякой опоры на мате­рике и престижа в Англии, то ведь этого будущего он не мог предвидеть в 1194 году, а прошлое не могло его успокоить в грозной тревоге: с освобождением Ричарда перед ним стоял противник настолько могущественный, что вся долгая работа Капетингов могла оказаться бесплодной перед ураганом его яростной энергии и мсти­тельности. В войне последовавших долгих пяти лет (1194-1199) были моменты, когда единственный сын Людовика VII должен был чувствовать, что капетинг­ский трон качается. На этот раз против него было слиш­ком многое. Заручившись "вассалитетом" Ричарда, сам Генрих стал его союзником; положение еще улучшилось для Ричарда, когда за смертью Генриха в 1198 году импе­ратором был избран его племянник - Оттон Брауншвейгский.

   Тогда, в свою очередь оценив перемену фронта, "юный брат" Ричарда также изменил Филиппу и перешел на сторону его соперника. Теперь против Филиппа - и косвенно за Ричарда - вставали могучие восточные вассалы Капетинга, встревоженные его агрессивной политикой. Претендент на фландрское наследство Бал­дуин IX, так же как и правительства фландрских горо­дов, вступил в борьбу с Филиппом. Нормандия, за пол­века уже привыкшая к власти Плантагенетов, не хотела принимать гарнизонов Филиппа в стены своих городов. Наконец, сам Ричард со свойственной ему находчи­востью, предвосхищая на рубеже XIII века методы вой­ны итальянского Ренессанса и пренебрегая феодаль­ными ополчениями, организовывал целые наемные ар­мии, во главе которых стояли искатели приключений Меркадье, Лувар, Алге, душой и телом преданные от­важному и щедрому вождю. Воспоминаниями из похо­дов викингов отзываются быстрые, как ураган, марши этих наемных дружин "из Аквитании в Бретань и из Бретани в Нормандию". Они опустошают на своем пути все, "не оставляя собаки, которая лаяла бы им вслед". Они над окристаллизовавшимся, отчасти замиренным и вошедшим в известные рамки феодализмом XII века создают как бы новый пласт подвижного и дикого воен­нодружинного быта, овладевая замками прежних гос­под, раскидывая на целые области свои военные лаге­ря - военную угрозу деревни и купеческой ярмарки. "Я, Меркадье, слуга Ричарда, славного короля Англии... служивший верно и отважно в его замках... всегда под­чиняясь его воле и скорый в выполнении его повелений, я стал дорог этому великому королю и им поставлен во главе его армии". Напрасно Филипп пытался, подра­жая своему страшному сопернику, противопоставить его наемным шайкам своих, и Меркадье - Кадока. Орга­низация военного авантюризма не была его ремеслом. Ему приходилось всюду отступать перед Ричардом. В битве при Фретевале он потерял свои архивы и свою казну. В битве между Курселем и Жизором он бежал, преследуемый Ричардом, "точно голодным львом, по­чуявшим добычу"; он едва-едва не был взят в плен; и у самых ворот Жизора, куда он спасался, с высоты подломившегося под тяжестью беглецов моста он упал в волны Эпты "и напился ее воды", а два десятка рыца­рей, бывших с ним, нашли в ней свою могилу. В конце 1198 года "Ричард так его прижал, что он не знал, куда повернуться: он вечно находил его перед собою".

   Тогда Филипп обращается к посредничеству папы. По его просьбе легат Иннокентия III Петр Капуанский съезжается с Ричардом в январе 1199 года, чтобы пого­ворить о "прочном мире". Но на какой базе возможен был прочный мир? Ричард требовал восстановления всего, что захватил Филипп во время его пребывания в Сирии и в плену: "Не будет он владеть моими земля­ми, пока я держусь на коне. Можете ему это сказать!" Но добиться этого не обещает кардинал. "Можно ли заставить человека вернуть все, что удалось ему зах­ватить?.. Вспомните, какой грех совершаете вы этой вой­ной. В ней гибель Святой земли... Ей грозит уже конеч­ный захват и опустошение, а христианству конец". Ко­роль склонил голову и сказал: "Если бы оставили в по­кое мою державу, мне не нужно было бы возвращаться сюда. Вся земля Сирии была бы очищена от язычни­ков..." Быть может, напоминание о Сирии было главным мотивом, заставившим в конце концов Ричарда согла­ситься на мир, точнее, на пятилетнее перемирие.

   Попытка выторговать у Ричарда пленного епископа Бове привела только к гневной вспышке холерического короля: "Он взят был не как епископ, но как вооружен­ный рыцарь, с опущенным шлемом. Стало быть, за этим явились вы сюда? Не будь у вас другого поручения, сам римский двор не оберег бы вас от оплеухи, которую вы могли бы показать папе на память обо мне... Кажется, папа смеется надо мною?.. Он не пришел ко мне на по­мощь, когда, находясь на службе у Господа, я был взят в плен; а вот теперь он заступается передо мною за раз­бойника, тирана, поджигателя... Бегите вон отсюда, пре­датель, лжец, плут, симоньяк²⁸! Устройтесь так, чтобы не попадаться мне на дороге". Такими словами напутство­вал Ричард парламентера мира. Впрочем, и сам мир им принят был на условиях крайне тяжелых. Кроме очень немногих замков Оверни и Нормандии, вся ан­жуйская держава должна была быть восстановлена. Филипп обязывался стать союзником Оттона и женить сына на племяннице Ричарда Бланке Кастильской. Кольцо владений Плантагенетов вновь плотно смыка­лось, сцепляясь с дружественными им политическими союзами, вокруг владений парижского короля. На этот мир - до лучших времен - Филипп должен был согла­ситься, оставляя вдобавок в руках Ричарда своих дру­зей и союзников.

   Рассчитывал ли действительно Ричард, что этот мир будет прочным, что он даст ему возможность вторично собрать силы для нового предприятия на Востоке? Труд­но было бы ответить на вопрос, какими планами занята была голова Ричарда в тот короткий промежуток в не­сколько недель, которые отделили заключение этого мира от случайности, внезапно прервавшей пеструю игру его жизни. Из хроник очень трудно сделать опреде­ленные выводы. На этот счет мы знаем, что Ричард отправился в Аквитанию, чтобы усмирить непокорного лиможского виконта Адемара V. Геральд Камбрезий­ский определенно говорит, в чем заключалась вина этого виконта. Ричард подозревал его в утайке половины сок­ровища его покойного отца и хотел заставить его выдать неправильно присвоенное. Недружелюбные Ричарду пи­сатели готовы объяснить эту странную экспедицию, предпринятую немедленно после заключения мира в тя­желой и напрягающей войне, мотивами столь харак­терной для него, по их мнению, "жадности". Но если мы вспомним, что все предшествующие известные нам ее проявления были подготовкой к каким-то новым боль­шим усилиям, что первая погоня за казною отца, ограб­ления Сицилии и Кипра совершились ввиду крестового похода, то мы можем предположить, что та же мысль побудила Ричарда отправиться в поиски за лиможским золотом. Со времени беседы его с Петром Капуанским, которая так сильно уколола его напоминанием о Си­рии, мы не имеем, правда, никаких указаний на то, чтобы он возвращался к мысли о походе.

   Но мы не можем не считать случайным это умолча­ние, ища более последовательного объяснения его экспе­диции в Аквитанию. Если мы правы в наших предпо­ложениях, Ричард вновь исследовал свою анжуйскую державу как питательную площадь будущей войны на Востоке и собирал средства на путь за моря. Ему было сорок два года, когда он заключил мир с Филиппом, "отомстив обиды своим врагам". Политические комби­нации на Западе были для него гораздо более благо­приятны, нежели в первом походе. Они были также гораздо более благоприятны в Сирии, потому что с 1193 го­да не было в живых Саладина и его наследство оспа­ривалось в борьбе между делившими его братьями и семнадцатью сыновьями. Немецкий поход 1197-1198 го­дов за смертью вождя Генриха VI сошел на нет. Ввиду этих фактов представляется довольно правдоподобным, что Ричард готовил силы именно для похода на Восток, потому что экспедиция, оборванная так несчастливо почти у самых ворот Иерусалима, казалось, могла - в лучшей обстановке - вернуться к своему заверше­нию. Представлялось бы более или менее естественным, если бы граф Пуатье искал базы для него именно здесь, в своей ближайшей "природной" сеньории.

   Но здесь, в наследственной, "материнской" земле в соответствии с трагической иронией всей его жизни Ричарда стерегла та случайность, которая столько раз нависала над ним и которой он так "чудесно" избежал "в безводных пустынях Сирии и в безднах грозного моря".

   "Пришел король Англии с многочисленным войском и осадил замок Шалю, в котором, так он думал, было скрыто сокровище... Когда он вместе с Меркадье обхо­дил стены, отыскивая, откуда удобнее произвести напа­дение, простой арбалетчик, по имени Бертран де Гуд­рун, пустил из замка стрелу и, пронзив королю руку, ранил его неизлечимой раной²⁹. Король, не медля ни минуты, вскочил на коня и, поскакав в свое жилище, велел Меркадье и всему войску атаковать замок, пока им не овладеют..."

   "А когда замок был взят, велел король повесить всех защитников, кроме того, кто его ранил. Ему, оче­видно, он готовил позорнейшую смерть, если бы выздо­ровел. Ричард вверил себя рукам врача, служившего у Меркадье, но при первой попытке извлечь железо тот вытащил только деревянную стрелу, а острие осталось в теле; оно вышло только при случайном ударе по руке короля. Однако король плохо верил в выздоровление, а потому счел нужным объявить свое завещание". Ко­ролевство Англии, все земли, замки, три четверти сок­ровища и верность своих вассалов он завещал (так многократно его предавшему) брату Иоанну; свои дра­гоценности - племяннику, императору Оттону; осталь­ную часть сокровища - слугам и беднягам. В эти последние минуты овладел им столь для него характерный порыв великодушия. "Он велел привести к себе Берт­рана, который его ранил, и сказал ему: "Какое зло сде­лал я тебе, что ты меня убил?" Тот ответил: "Ты умерт­вил своею рукою моего отца и двух братьев, а теперь хотел убить меня. Мсти мне, как хочешь. Я охотно пе­ренесу все мучения, какие только ты придумаешь, раз умираешь ты, принесший миру столько зла". Тогда король велел отпустить его, говоря: "Смерть мою тебе прощаю..." Но юноша,³⁰

  

   Ставши у ног короля, затаил выраженье угрозы;

   Смертной просил для себя стали с надменным лицом.

   Понял король, что желает тот кары, прощенья страшится.

   "Жизнь, - он промолвил, - принять ты от нашего дара

   не хочешь?

   Будь же - в память мою - надеждой в бою

   побежденным"".

  

   "И, развязав оковы, пустил его, и король велел дать ему сто солидов английской монеты... Но Меркадье без его ведома снова схватил Бертрана, задержал и по смер­ти Ричарда повесил, содрав с него кожу..."

   "А умирающий король распорядился, чтобы мозг, кровь и внутренности его были похоронены в Шарру, сердце - в Руане, тело же - в Фонтевро, у ног отца..."

   "Так умер он в восьмой день апрельских ид, во втор­ник, перед вербным воскресеньем. И похоронили его останки там, где он завещал".

   Обстоятельный биограф Ричарда Роджер Ховден­ский, установивший с большой точностью в своей "хро­нике" этапы его жизненного пути, собрал более полдю­жины эпитафий, появившихся после его смерти. В ее текст он занес с одинаковою добросовестностью по­хвальные слова, как и злобные памфлеты.

   Один, записывает Роджер, так сказал о его кон­чине:

   "Муравей загубил льва. О горе! Мир умирает в его погребении".

   Другой - так:

   "Жадность, преступление, безмерное распутство, гнусная алчность, неукротимая надменность, слепая по­хотливость дважды пять лет процарствовали (в его лице). Их низверг ловкий арбалетчик искусством, ру­кою, стрелой".

   А третий:

   Его доблесть не могли утомить бесчисленные подвиги;

   Его пути не могли замедлить препятствия:

   Перед ним бессилен шум гневного моря,

   Пропасти низин, крутизны высоких гор...

   Каменная суровость скалистых утесов.

   Его не сломила ни ярость ветров, ни пьяная дождем туча,

   Ни туманный воздух, ни грозный ужас громов...

  

  

  

   Судьба поставила Ричарда в центр событий, где его личность высказалась в выигрышном свете. Его эффект­ные качества сверкнули в них всем богатством граней, рассыпаясь в большинстве современных ему сознаний отблесками славы. Его дурные свойства и дела были большею частью прощены и забыты близкими к нему по­колениями. В этой славе, как и в этом забвении, следует, конечно, учитывать, что тот, кто был особенно глубоко и больно ушиблен отталкивающими углами натуры Ри­чарда, поневоле промолчал. Промолчали сотни прови­нившихся солдат и матросов, которых он вешал в Мессине и топил по пути к ней, тысячи пленных турок, которых он обезглавил у Аккры, крестьянин, мимо жизни, хозяй­ства и чести которого, шел разрушительный смерч его авантюристских банд, хотя и не вполне остался безгла­сен мелкий аквитанский дворянин, жену и дочь которого он насиловал, и лондонский и руанский буржуа, разо­ряемый его финансовой политикой. Правда, после деся­тилетнего шумного царствования пришел час Немезиды, и "умер король Ричард", "лев от укуса муравья" - от стрелы, пущенной арбалетчиком одного из пуатевин­ских замков. Смиренной монахине принадлежит та злая надгробная эпитафия, которая в лице Ричарда клеймит "жадность, распутство и жестокость, десять лет процар­ствовавшие на его престоле". Таким образом, обижен­ный в конце концов отметил за себя и сурово судил ко­роля Ричарда. Однако эти голоса не определили ре­путации его в близкой его времени истории. Они были заглушены эпической трубою хроникеров и "модуляция­ми" трубадуров не только для тех кругов, где жил и бли­стал Ричард и где о нем сохранилась полная изумления и восхищения память. Для более неопределенно-широких кругов, далеких от соображений и расчетов военной сла­вы, магическое имя Иерусалима, сияние Святой земли были достаточно ярки, чтобы облечь ореолом их палади­на, каков бы ни был практический результат его дея­тельности в Палестине и каковы бы ни были его счеты с этими неопределенно-широкими кругами дома. Проис­ходило это, несомненно, отчасти и оттого, что их социаль­ное и политическое сознание было смутно и за отсут­ствием собственной исторической памяти они жили чу­жою.

   Во всяком случае, большинство тех хулителей Ри­чарда, которых Геральд Камбрезийский называет "лаю­щими собаками", вербовались не столько из людей, не­справедливо им обиженных или измученных, сколько из мелких уязвленных самолюбий сильных его завистников, которым колола глаза его слава, кого давила его щед­рость и задевала его надменная, властная повадка. Сле­дует, однако, заметить, что в самом официальном ка­петингском лагере Ричард имел далеко не сплошь плохую литературу. Крестоносная хроника, где бы она ни созда­валась - в Руане, Камбре, Труа или самом Париже, даже самом Сен-Дени, эта хроника, имевшая собствен­ные традиции и идеалы, нередко способная подняться выше влияний того или иного придворного круга, горди­лась могучим французским принцем, после десятилетий бесславия и бездействия вновь заставившим Запад и Во­сток говорить о силе латинского меча.

   Однако же, насколько эта доминирующая фигура третьего крестового похода вмещает в себя определив­шиеся в идеале крестоносной литературы черты "атлета Христова", "воинственного подвижника Господа ради"? Она плохо гармонирует с ним у тех хроникеров, от ко­торых мы так много слышали о темных сторонах и о тем­ных делах его жизни: безрассудной жестокости, над­менных причудах, любовных похождениях, цинических выходках, о злых сарказмах, ругательствах и кощун­ствах. Они зачастую прямо враждебно, иногда трезво и холодно подошли к нему и, зная, в какой обстановке и семье он рос, не ждали от него воплощения божия па­ладина, Готфрида Бульонского третьего похода. Наи­более благоразумные из них, которые не хотели непре­менно видеть в его отце дьявола, а в его матери воскрес­шую Мелузину, во всяком случае, чувствовали в обоих глубоко и часто по-новому мирских людей. Анри II, всю жизнь сражавшийся с церковью и ее слугами, усвоивший себе в отношении их соответствующий резкий и на­смешливый стиль, научил кое-чему в этом смысле и сына. Для Ричарда не могли пройти даром также его постоян­ные связи с Провансом, где ученые-натуралисты и ме­дики, еретики и трубадуры, отразившие в своей поэзии веселую легкость религиозного индифферентизма и жиз­нерадостную чувственность юга, были в большей чести, нежели правоверные богословы и религиозные поэты.

   Уже в первом походе Раймунд Тулузский и его друзья изумляли спутников своим трезвым практицизмом, своим религиозным вольномыслием. Эти черты часто поражают в Ричарде. Геральд Камбрезийский, не называя прямо имени Ричарда, дает понять, что именно его он имеет в ви­ду, когда после похвал приличной и благообразной по­вадке французских королей рассказывает, как ругаются и богохульствуют principes alii³¹: "В своей речи они непре­рывно прибегают к ужасным заклятиям, клянутся божьей смертью, божьими глазами, ногами, руками, зубами, божьей глоткой и зобом божьим". Это не дает еще осно­вания видеть в сыне Анри II и Элеоноры esprit fort³² XII века. Хотя Ричард в Аквитании, когда это ему нужно, ограблял ризницы и разбивал и переплавлял предметы церковной утвари, особенно если они были пожертвова­ны его отцом, все же он из духа противоречия к этому нечестивому отцу хочет быть благочестивым. И если Ан­ри II повинен в убийстве святого Фомы, Ричард делает его своим специальным молитвенником. Одушевление, наполняющее его, когда он принимает крест, несомненно, переживается им как религиозное одушевление. Но Ге­ральд Камбрезийский, высоко похваляющий его за то, отмечает с сожалением, что у него нет ни капли смире­ния и что он был бы всем хорош, если бы больше полагался на бога и меньше верил в свои силы, если бы свои за­мечательные подвиги относил к Господу всячески, чис­той душой обуздав стремительность своих желаний и свою надменность. Это, конечно, только оттенки, но очень характерные, являющиеся знаменем его времени и среды, следствие обращения в кругу очень разномыслящих людей, проявление каких-то очень свободных привычек души. Ричард борется с "божьими врагами" на Востоке, но он не только позволяет себе уважать Саладина, лю­бить его брата и общаться с ним, обмениваясь дарами и угощениями: он с большой легкостью предложил сул­тану столь поразивший воображение людей Запада проект - выдать сестру свою Иоанну за Сафадина и предоставить им царствовать в Иерусалиме, сняв, таким образом, спор между исламом и христианством... Мож­но сказать, во всяком случае, что над душой Ричарда задерживающая сила традиции имеет меньшую власть, нежели этого можно было бы ждать от человека его време­ни. Какая-то безграничная свобода размаха, постоянный мятеж свойственны его причудливой натуре. Ричард не есть esprit fort уже потому, что мысль - не его "спе­циальность". Он прежде всего человек действия, и его мир есть мир деяний (Welt der Thaten), его крылья - это "крылья могучей воли". И в их шорохе почти непре­рывно слышим мы ликующие звуки Прометеева гимна: "В мире много сил великих, но сильнее человека нет в природе ничего. Мчится он, непобедимый, по волнам се­дого моря, сквозь ревущий ураган..." Таков Ричард, ка­ким, его изобразили враги и друзья.

   На первом плане в этих изображениях стоят всем в глаза кидавшиеся "доблести" Ричарда: деятельная энер­гия, мужество, настойчивость, находчивый гений орга­низации, великодушная щедрость. Геральд говорит о них с обычной своей определенностью: "чрезвычайная бодрость и отвага, огромная щедрость и гостеприим­ство, великая твердость". По-своему Ричард был очень "трудолюбивым", очень деятельным принцем, непрерывно "зарабатывавшим" свою власть то против интриг отца, то против нападений братьев, то против козней париж­ского своего друга и сюзерена, то против восстания вас­салов. Он собственными руками сносил камни для укреп­лений в Сирии, сам держал ночную стражу у Аккры, соб­ственным мечом зарубил десятки сарацин, терпел лично все бедствия и опасности со своим войском на море и в пустыне, в холод и зной. Надо сказать вообще, что всю­ду, где бы мы ни встречались с далеко раскидавшейся по свету семьей нормандских династий, мы не найдем в них "ленивых королей". Их пиратства, завоевания, го­сударственное строительство, "книги страшного суда" и "шахматные доски", сицилийская канцелярия и нормандская разверстка земли, соборы Палермо и твердыни Мон-Сен-Мишель, первый и третий крестовые походы с их героями Боэмундом и Ричардом - во всем страш­ная энергия, через край бьющая, кипучая сила жизни. В них подлинные образы этого деятельного, подвижного периода средневековья. Ричарду дано было отра­зить некоторые сильные его черты. Vailland roi - "бод­рый король", так любит называть его Амбруаз, le preux roi - "доблестный", le non-pareil - "бесподобный". "Нет во всем мире такого воина". "Как овцы перед волком, разбегаются перед Ричардом его враги". Ричард в зер­кале Амбруаза не вполне отражает реального, но это отра­жение полно жизни и "односторонней" правды, как пол­на их "История священной войны", хотя и она весьма своеобразно отражает действительную историю. Перед нами поэтическая правда истории и ее героя, то лучшее, что было или могло быть в ней и в нем, в изображении, полном простодушной жизни и нежной, прозрачной кра­соты.

   Я думаю, во всей литературе средних веков нет поэ­тического произведения, которое чаще заставляло бы вспоминать о величественно-простой, четкой живописи гомеровских поэм, чем эта Илиада XII века. Более чем в 12 тысячах стихов "Истории священной войны" - ее точнее бы назвать "Песней о Ричарде" - нет ни од­ной строчки, которую читатель предпочел бы отбросить как скучную, мертвую или лишнюю, которая не двигала бы либо действие, либо живопись, либо характеристику. Не нужно никаких специальных критических исследова­ний, чтобы убедиться, что если как целое (очень строй­ное и пропорциональное целое) поэма была сконструи­рована и обработана впоследствии, на досуге, то твори­лась, писалась она по пути: на корабле Ричарда, в виду светившего его факела, в промежутках между штурмами стен и переходами в пустыне. Эту постоянную, неотвле­кающуюся автопсию читатель угадывает непрерывно, когда видит в изображении поэта картину "четырех морей, которые, взаимно возбуждая друг друга, всту­пают в битву у острова Родоса"; когда чувствует "на спине холодное дыхание изменчивого ветра, который то становился ласковым к нам (courtois pour nous), то хватал сзади и гнал так быстро, что каждый из нас ис­полнялся ужасом перед пугающей бездной, какая нас окружила"; когда вместе с автором вздрагивает от "хо­лодной сырости, под которой все начали хрипнуть, каш­лять и страдать опухолями ног и головы", или пережи­вает "под пылью и зноем" впечатления "томящей жаж­ды"; когда вместе с ним подвергается нападениям таран­тулов и слышит "страшный шум, какой по совету одного мудреца поднимают в лагере, чтобы выгнать эту пакость, стуча в шлемы, железные шапки, бочонки, седла, чаши, котлы и печи".

   Амбруаз всегда живописно прост и трезво реали­стичен, рассказывает ли о триполийском графе, "у ко­торого отвисла губа"; о проводке застоявшихся коней, которые совсем отяжелели и были обессилены и оглуше­ны, выйдя на берег после месячного пути; о первой вет­ряной мельнице, построенной в Сирии немцами, на ко­торую "с изумлением и страхом смотрели враги Господа"; об обрезанных косах турок, знаке их траура; о весен­нем посеве злаков, предпринятом крестоносцами, чтобы иметь возможность варить себе похлебку; об оливковых и миндальных рощах, где расположился христианский лагерь. И если он, очевидно, что-то путает, когда говорит о "штанах Магомета" как о "знаке, изображенном на турецких знаменах", то с несомненным знанием дела он предлагает читателю отличать в женском населении лагеря от непотребных девок тех "добрых старушек, работниц и прачек, которые мыли белье и головы кресто­носцев, а в вычесывании блох не уступили бы обезьяне". "Дни проходили, и случалось много разных вещей" (com­me les jours passaient, il arrivait bien des choses) - этим многократно повторяющимся в сирийской части его поэ­мы припевом автор вводит в разнообразные эпизоды долгих странствований и осады. В их ряду немало уди­вительных для Амбруаза событий, "чудес". Но, даже изображая то, что представляется ему несомненным чу­дом, он не подводит его под чудотворный шаблон, не покрывает той густой позолотой священного восторга и стереотипного выражения, которая скрыла бы краски жизни. Простодушные, рассказанные им чудеса, так же как и обычные анекдоты, живо вводят в повседневную жизнь лагеря: "Был в турецком лагере метательный снаряд, причинивший нам много вреда. Он кидал камни, которые летели так, точно имели крылья. Такой ка­мень попал в спину одному воину. Будь то деревянный или мраморный столб, он был бы разбит надвое. Но этот честный храбрец даже его не почувствовал. Так хотел Господь. Вот поистине сеньор, который заслужи­вает того, чтобы ему служили, вот чудо, которое внушает веру!"

   Каково, прибавим, Ричардово воинство, в котором, хотя бы в качестве чудесных исключений, попадались честные храбрецы, не чувствовавшие ударов камня, от которых разбился бы надвое каменный столб! "Дни проходили, и случалось много разных вещей. Случилось, что некий рыцарь пристроился к рву, чтобы сделать дело, без которого никто не может обойтись. Когда он при­сел и придал соответствующее положение своему телу, турок, бывший на аванпостах, которого тот не заметил, отделился и подбежал. Гнусно и нелюбезно (discourtois) было захватывать врасплох рыцаря, в то время как тот был так занят". Турок уже готов был пронзить его копьем, "когда наши закричали: "Бегите, бегите, сэр!.." Рыцарь с трудом поднялся, не кончив своего дела. Взял он два больших камня (слушайте, как Господь мстит за себя!) и, бросив их, наповал убил турка. Захватив вражеского коня, он привел его в свою палатку, и была о том большая радость". Есть в распоряжении Амбруаза и более изящные, нежные и строго-печальные воспоми­нания осады. Одной из важных задач осаждавших было заполнить рвы. Для этой цели со всех сторон сносились камни. "Бароны привозили их на конях и вьючных жи­вотных. Женщины находили радость в том, чтобы при­таскивать