Чарская Лидия Алексеевна - Солнце встанет!

овна! Я, грязная, безнравственная девушка, не смела подходить к вам чистой, незапятнанной, прекрасной... Я уйду, сейчас уйду, Лидия Валентиновна, и постараюсь никогда, никогда больше не показываться вам на глаза! - и, быстро вскочив на ноги, она кинулась к двери.

   Лика преградила ей дорогу. Эта чужая и далеко несимпатичная девушка стала вдруг близкой и родной ее сердцу.

   "Сестры по несчастью!" - мысленно произнесла Лика, и вдруг ей показалось, что Анна Бобрукова олицетворяет собою живое звено, соединяющее ее с князем, последнее звено ее с ним. Она быстро взяла ее полные, сильные руки своими хрупкими, нежными ; пальцами и заговорила, задыхаясь:

   - Нет, нет... Не то вы говорите! Вы не поняли меня. Ты не поняла меня, Анна... Ты должна остаться со мною... Мы должны быть неразлучны отныне... Со мною тебе будет легче... Ты, как сестра моя, будешь, хочешь?

   - Хочу ли я? И она еще спрашивает, этот Божий ангел. Чистая! Святая! - прошептала глубоко потрясенная Бобрукова.

   - Нет, нет... Не смей называть меня так... я не лучше тебя! Я хуже... Оставим это!.. Ты жалка и дорога мне... Останься со мною! будь моей помощницей в близком деле! Помоги мне, Анна, милая сестра моя! - в экстазе шептала Лика.

   - Лидия Валентиновна! Лидия! - прошептала Бобрукова и крепко обняла новобрачную. - Вы несчастны?!

   Шаги Силы прервали эту сцену.

   Анна наскоро поцеловала руку Лики и тенью выскользнула из комнаты.

   Анне ушла. Но призрак князя не ушел вместе с ней. Он стоял, как живой, пред Ликой, стоял, тихо мерцая своими странными глазами.

   Галлюцинация была настолько сильна, что Лика протянула руки, отталкивая странное видение.

   Сила появился на пороге как раз в эту минуту. Он успел переменить фрак на обычную вышитую рубашку-косоворотку. Его мощная грудь ходуном ходила под ее шелковой тканью.

   Лика бросилась к нему и спрятала голову на этой сильной груди, как бы ища защиты.

   - Сила! Сила! - шептали ее губы, - любите меня, берегите меня... Защитите меня от себя самой, Сила!

   Последние слова пропали, так они были беззвучны. Но зато первые были хорошо услышаны Силою.

   - Раб ваш! Располагайте мною! - прошептал он, прижимая к груди золотистую головку.

   И вдруг легкий крик вырвался из груди Лики. За плечами мужа она увидела другую фигуру, стройную, смелую. Глаза князя Гарина блеснули пред ней.

   Лика зажмурилась, спрятала лицо у сердца Силы, обвилась руками вокруг его шеи, и, вся олицетворение муки, отчаяния и горя, прошептала:

   - Твоя! Твоя! И ничья больше!

   Строганов нежно, почти с благоговением поднял ее на руки и прижал к груди.

  

  

   Ветер бушевал, насвистывая в трубы. Мороз с метелью и вьюгой грозил постоянными заносами. Было около восьми вечера, а казалось, что беспросветная, мглистая ночь окутала окрестности. Лика сидела у камина, зябко кутаясь в платок, с целым ворохом газет на коленах. Ее лицо, бледное и худенькое и прежде, теперь похудело и осунулось еще больше. Лишь огромные глаза стали еще красивее, еще лучше. Они одни жили в этом лице, принявшем отпечаток какой-то неземной скорби. В первую же брачную ночь Лика поняла одно: она не любила Силы, не любила тою нежною, самоотверженной женскою любовью жены, которая заменяет порою самое страсть и влюбленность. Поняла она и то, что князю Всеволоду принадлежит она каждым атомом, каждым фибром своего естества. До тех пор, пока Сила был для нее милым братом, живым воплощением ее заветных идей, она не ощущала боли в сердце, той мучительной боли любви, которую насильно вонзил в ее душу Гарин. Но с первой же супружеской лаской мужа молодая Строганова поняла весь ужас своего положения. Любя одного, она должна была принадлежать другому и, в довершении всего, должна была скрывать это от Силы, которого могло убить подобное отношение к нему.

   И Лика скрывала и таяла на глазах мужа с каждым днем, с каждым часом.

   Даже любимое дело не удовлетворяло ее по-прежнему. Правда, она по-старому помогала доктору в фабричной больнице, навещала красовских, колотаевских и рябовских крестьян, выслушивая их нужды и удовлетворяя их материально и духовно, по-старому собирала рабочих в артельной и читала им, знакомя их наравне с социальным положением европейского пролетария и с русскими классиками по изящной словесности. Но во всем этом не проявлялась прежняя горячая, страстная натура Лики, а чувствовалась какая-то апатичная пришибленность. Наедине с мужем Лика чувствовала себя как-то неловко, дико и всячески старалась замешать третье лицо в их недолгие свидания во время отдыхов Силы после фабричного трудового дня.

   С отъездом тети Зины за границу, куда та, наконец, отправилась по настоянию племянницы, Лика тесно подружилась с Анной Бобруковой. Присутствие Анны стало ей теперь решительно необходимым. Эта простая, здоровая по существу и несчастная в силу обстоятельств девушка решительно влекла к себе Лику. Энергичная и смелая, она умела побороть свое горе и нести его с гордо поднятой головой. В Анне было много несимпатичного, но ее молчаливая скорбь смиряла с нею Лику, которая почти не замечала ее недостатков. К тому же в последние месяцы постоянных отношений с Горной Анна много усовершенствовалась. Она смягчилась душой, бросила свой умышленно ею принятый циничный тон, стала больше заниматься чтением и старательно занялась своей подготовкой на медицинские курсы.

   Ее присутствия Лика, сама того не замечая, жаждала в силу и другой причины. "Он", странный, вредный и безжалостный человек, был когда-то близок Анне и, целуя Анну, Лика хотела ощутить на себе поцелуи, оставленный на этом красивом, но несколько грубоватом лице князем Всеволодом. Она не ощущала ни малейшей ревности к Бобруковой; напротив, с каждым появлением последней появлялся невидимый призрак Гарина и Лика жила острым ощущением своих воспоминаний о нем.

   Ветер по-прежнему завывал в трубах. Молодая Строганова машинально следила за печатными строчками газет. Где-то стукнула входная дверь.

   - Это Сила! - произнесла Лика и вся как-то инстинктивно подобралась в своем кресле.

   Вместе со струей свежего, морозного воздуха, вся запушенная снегом, вбежала Анна.

   - Наши бастуют! - как отрезала, крикнула она своим звучным голосом. - С завтрашнего дня решили. Сила Романович пошел уговаривать в артельную. Сходка там... по примеру городских... "Пока, - говорят, - не добьемся отмены смертной казни, никто пальцем не двинет". Вся фабрика стала. Красовские так прямо и говорят: "За тысячи верстов столице нашему брату пулеметами грозят, а мы со спокойной душой стой у станка... Дудки!" Хозяин при мне прошел. Встретили на "ура", качали... А все же, говорят: "Сила Романович, не погневись, забастуем. Жаль нам тебя сердешно, а не можем от товарищей отставать"... Им Кирюк, как в город за бандеролями ездил, целую пачку прокламаций привез. Вот они и взбунтетенились так, что небу жарко.

   - Ты прямо сюда со сходки?

   - Да, Кирюк говорил. Ловко это он шельма приноровился... Так и сыплет, так и сыплет...

   - А ты молчала, Анна?

   - Молчала. Язык чесался, не скрою. Да, ведь, гадко это! Ты да Сила Романович из кожи за нас лезете, а я черной благодарностью отплачу? Дудки, не таковская! - задорно тряхнув головой, заключила Анна. - Свежие известия? - после минутной паузы спросила она, указывая глазами на газеты, разложенные на коленах Лики.

   - Все по-старому в городе. Забастовки и угрозы. Угрозы и забастовки. Не сегодня, завтра губернатор пойдет на компромисс. Он, ведь, мягкий... хороший... Кстати, получила разрешение на наш концерт в городской управе. Да теперь все это ни к чему, - печально покачала головою Лика.

   - Как ни к чему? Не будет вечера в пользу безработных? - так и всколыхнулась Анна.

   - Уехать нельзя отсюда нам с Силой в такое время, когда фабрика бастует... Нагонят сюда казаков без нас, кто за вас всех тогда постоит?

   - Да хозяину и не надо ехать. Хозяин пусть остается. Неужели же ты одна не сумеешь устроить вечер и пропеть свои неаполитанские песенки? Да, ведь, не барышня же ты кисейная, Лидия Валентиновна. Чай, не раз умела справиться сама!

   - Правда, милая, - согласилась та, - поедем-ка мы с тобою одни в город. Не могу я бросить тех несчастных оттого только, что собственное стадо ближе пастуху. А Сила здесь пока останется... Завтра же поедем! Хочешь?

   И, говоря это, Лика разом оживилась.

   - А покончим с концертом и айда сюда! - весело заключила Анна, сама разом повеселев при виде оживления молодой хозяйки.

   Только к девяти часам вернулся из артельной Сила, усталый, но довольный.

   - Уломали? - с робкой надеждой в голосе спросила Анна.

   Сила только рукою махнул.

   - Уломаешь их, как же! - улыбнулся он. - Нет, вырос и окреп в последнее время человек русский. У него и понятие о принципе вкоренилось. Бастуют там в силу принципа, будем бастовать и здесь. Славно!

  

   Губернатор был холост и это способствовало его интересному положению всеми лелеемого холостяка.

   В его доме вместо хорошенькой, молоденькой губернаторши до поры до времени управляла хозяйством его сестра, старая дева, окончившая когда-то за границей медицинские курсы и привезшая оттуда вместе с аттестатом на женщину-врача и заразительные, как оспа, идеи о свободе и равенстве. Она сумела повлиять на своего слабохарактерного брата, и весь губернаторский дом под ее искусной рукою принял тот неуловимый оттенок новшества, который был так к лицу положению начальника губернии в это смутное время. Однако, до сих пор все шло отлично. Губерния была довольна своим шефом, а шеф - губернией.

   И вдруг, как снег на голову, свалились эти забастовки, частичные митинги, тайное, заглушаемое до поры до времени брожение, ежеминутно готовое перейти в открытую демонстрацию.

   Но со вчерашнего дня причин для волнения было более, чем когда-либо. Вчера, как снег на голову, свалился к нему его кузен из-за границы, человек, бесцельно прожигающий свое время по европейским столицам и курортам, имевший до тысячи романов в своей жизни и теперь, очевидно, приевшийся ими.

   Этот кузен, двоюродный брат губернатора по женской линии, сразу начал с нотаций... Он нашел, что губерния распущена, что он, как начальник края, ведет неверную тактику, что гуманностью и этикой ничего не поделаешь и что, привыкнув к кулаку и плетке, русский человек инстинктивно, помимо собственного сознания, жаждет последних.

   Разговор с кузеном расстроил начальника края. Он более всего в мире боялся потерять свой престиж и показаться "ridicule" (смешным) там, в высших сферах, а между тем...

   Перед лицом губернатора на письменном столе лежала пестрая афиша. Там значилось о концерте, даваемом в здании городской управы в пользу безработных. Сам губернатор не находил в этом концерте ничего предосудительного.

   Правда, рабочие городских заводов являются как бы ослушниками пред законом. Но, с другой стороны, чем виноваты их семьи - эти бедные женщины и дети, голодный писк которых порою достигает до гуманных ушей "его превосходительства". И потом устроительница концерта, она же и участница его, лично приезжала недели две-три тому назад просить его о разрешении, с мужем.

   Начальник губернии уже не раз слышал об этой женщине. Он слышал, что где-то далеко от города, в самых дебрях края, поселилась прелестная златокудрая волшебница, жившая исключительно для народа, что златокудрая волшебница победила чувствительное сердце фабриканта Строганова и они поженились. Стоустая молва распространила целую легенду о ней, и эта легенда, прикрашенная до баснословных размеров, долетела на своих фантастических крыльях и до дома губернатора. Он знал о Лике еще до свидания с четою Строгановых. Но, когда молодая женщина об руку с мужем явилась пред ним, необыкновенно очаровательная, хрупкая, губернатор растаял. Более прелестной женщины он не встречал еще в своей жизни. Маленькая Строганова захватила его...

   - En voilА une femme А perdre la tИte! (Вот женщина, из-за которой можно потерять голову!) - говорил он своему любимому чиновнику особых поручений, с которым усвоил себе игриво-интимный тон.

   И ради прелестных глаз этой маленькой Строгановой он сделал неловкий поступок по отношению к правительству, разрешив ей устроить концерт в пользу безработных.

   "Там, конечно, это примут к сведению, - размышлял он, взволнованно измеряя вдоль и поперек си ой кабинет шагами. - А может быть, и сойдет?"

   И почему бы не сойти? Ба! Ведь, деньги достанутся не смутьянам, а их женам и детям? А денег соберется не малая сумма, так как весь город не преминет явиться на этот концерт. О маленькой Строгановой говорят всюду и много. Ее судьба украшена каким-то таинственным ореолом. Какая-то романическая история в прошлом, и чтобы то ни было приятно послушать хорошенький голосок с эстрады, распевающий, как где-то в Италии, у Пармы или в Неаполе, поэтичные, как весенний сон, рыбачьи песенки... К тому же когда певица обладает подобным личиком...

   Начальник губернии, приятно улыбаясь и потирая руки, быстрее заходил по комнате.

   - Ба, наконец-то! - весь под впечатлением игривых мыслей воскликнул он, протягивая руки входившему в элегантнейшем домашнем костюме стройному с бледным лицом человеку.

   Черные усталые глаза поднялись на генерала.

   - Ну, как ты провел ночь в нашей губернской трущобе? - обмениваясь сильным рукопожатием, осведомился губернатор.

   - Ужасно! Только в России может быть что-либо подобное... Я, признаться, отвык в эти три года моих скитаний от этой татарщины. Какие-то свистки всю ночь, крики и еще что-то в этом роде, - небрежным тоном отвечал вновь пришедший.

   - Но тебе не было причин беспокоиться! Это наши безработные собирались на митинг в городском сквере. Я приказал принять меры...

   - Какие, осмелюсь спросить тебя? - с чуть заметной иронией спросил собеседник губернатора.

   - Ну... словом, я приказал не допускать ораторов, я велел оцепить сквер полицией... Полицмейстер был у меня около двух часов с докладом.

   - И что же, помогло? - спросил губернаторский кузен и его глаза заискрились уже явной усмешкой.

   - Но, Боже мой! Они не демонстрировали по крайней мере! - окончательно растерялся губернатор.

   - А ты исповедуешь, оказывается, ту же религию, что и прежде? - все еще насмешливо улыбаясь, произнес приезжий. - Когда три года тому назад мы встречались с тобою, ты мечтал о посте шефа губернии, ты высказывал в теории взгляды, исполненные гуманизма. Ты бредил Марксом и Лассалем и соглашался идти на всякий компромисс ради удобства этих господ, которым мировая история дала громкую незаслуженную кличку "народного пролетариата". Но старушка история была не права... Пролетарий - это человек, сознательно продающий свой труд, а не стадо баранов, готовое бежать по первому призыву вожака на экспроприацию, безделье и эксплуатацию каждого мало-мальски в лучшие рамки поставленного человека. Теория Маркса в основе: труд-капитал-труд. Но я не вижу здесь труда в этом бессознательном стремлении посредством труда достичь силы... Они бранят буржуев, грозят интеллигенции и требуют чисто политических изменений. При чем же тут социальное положение рабочего?.. И этим людям ты потакаешь? Этим людям ты, со свойственной тебе гуманностью, всовываешь в руки Маркса и Лассаля, когда им нужны казацкая нагайка и хороший заряд пулеметов?.. Я приехал только вчера и уже слышу жалобы на застой промышленной жизни вследствие забастовок... Стоят фабрики, стоят трамваи, стоит почта... Не сегодня-завтра станет железная дорога. Народ, как мне сообщил твой лакей, собирается за городом, и горожане не сегодня-завтра ждут резни... А ты довольствуешься цепью городовых и чуть ли не домашним арестом двух-трех явных агитаторов...

   - Но... кто же знал, что это так серьезно?.. - весь бледнея, произнес начальник края.

   - Это очень серьезно! - подхватил бледный человек со сверкающими теперь глазами. - Это очень серьезно и будь покоен, "там" по-своему оценили твою гуманность. Твои враги не дремлют... Не сегодня-завтра, без сомнения, настанет торжество реакции! Слабые меры здесь не при чем... Кто такой наш пролетарий? Продукт захудалой российской деревушки. Он с месячного возраста ест хлеб с мякиной, значит, может его есть и в тридцать... Его бьют с младенчества: бьет отец, бьет брат, бьет сестра и староста лупит в волости за каждую провинность в зрелых летах. А если и не бьет мать по излишней гуманности самочного инстинкта, то он сам побьет ее, когда вырастет и превратится в сильного болвана. Будь покоен! И к этим людям, привыкшим к кулаку и розге, ты приноравливаешь общечеловеческие меры?.. Нельзя, мой милый...

   - Однако, в моей губернии было тихо и хорошо до этой поры.

   - Но тем грознее, тем бурливее будет здесь "то", на что ты, как ребенок на буку, зажмуриваешь глаза. И "там", будь покоен, уже давно ждут этого.

   - Ты что-нибудь слышал? - произнес губернатор, заметно меняясь в лице.

   - Не надо что-нибудь слышать, чтобы понять эту несложную комбинацию, - спокойно ответил усталый голос. - Тебя сделали смешным эти меры гуманности, которые теперь, если хочешь, даже не модны...

   - Ты слышал что-нибудь о моем переводе? - и лицо начальника губернии побледнело.

   - Весьма может быть, - уклончиво возразил его собеседник.

   - Но неужели они думают?.. - и генерал так сильно стиснул пальцы, что они хрустнули по всем суставам. - Неужели они думают, что я, монархист до кончиков ногтей и консерватор, мозгом и кровью убежденный консерватор, могу считаться с этим народом, когда дело дойдет до... до... ты понял меня. Нет, я, как двуликий Янус, должен поворачиваться на обе стороны. Я знал тех, кто шел открыто против; их угощали бомбою или заставляли покидать посты добровольно. Слуга покорный испытать и то, и другое.

   - И ты предпочитаешь лавирование между двумя неприятельскими суднами? - уже явно не скрывая насмешки, произнес родственник губернатора.

   Генерал весь так и всколыхнулся и возразил:

   - Кто тебе сказал, что "там" мой неприятель? Я и не думал ничего подобного... Я чужд по принципам этому народу... Который бесполезной шумихой хочет достичь своих прав... Те, конечно, они привыкли к кулаку и плетке и иное отношение к ним иметь нельзя...

   - Тем лучше для тебя, что ты пришел к этому сознанию, потому что только такой начальник края ценим в данное время.

   - Да? О, я и был таким всегда! - почему-то обрадовавшись, вскричал генерал, - смею тебя уверить. Глупцы считали меня иным почему-то. Губернатор с "краснинкой"... "розовый губернатор", - прозвали меня так, но они увидят, какой я розовый..., я буду алый, если это понадобится. Это великолепно сказано, не правда ли? - И гуманный человек рассмеялся жирным, приятным смехом, вполне довольный своим неожиданным каламбуром. - Увидишь, дорогой. Ты останешься доволен мною!.. Моя тактика выяснится окончательно в решительную минуту, и если я скрывал свою игру до поры до времени, то для того только, чтобы удачнее рассчитать ход. Но, разумеется, с этим народом действительны только одни репрессии... И вот такая история не должна быть допустима, как одна из поблажек этим бездельникам! - И "розовый" губернатор, разом почувствовавший себя монархистом, каких мало, при одном намеке на то, что "там" могут быть недовольны, взмахнул пестрой афишей.

   - Что это? - спросил его кузен и на его усталом лице появилось выражение любопытства.

   - Это - концерт в "их" пользу... Не концертами, а пулеметами следует угощать этих бунтарей. Сегодня же прикажу полицмейстеру по непредвиденным обстоятельствам запретить концерт! - и красивым жестом, исполненным благородного негодования, губернатор швырнул афишу на стол.

   Бледный человек склонился над ней. И вдруг его лицо побледнело еще более, стало почти меловым. Вся кровь отхлынула к сердцу. Легкий крик вырвался из груди.

   На бумаге афиши среди прочих номеров значилось крупным жирным шрифтом: "Неаполитанские песенки исполнит г-жа Строганова". На эту крупную строчку сразу упал взгляд бледного кузена начальника губернии.

   Минуту-другую длилось молчание. Губернатор, с ошеломленным от удивления лицом, смотрел прямо в рот кузену, как бы ожидая разъяснения всего происшедшего.

   Ждать пришлось не долго. Бледный человек сделал над собою невероятное усилие и произнес твердым, металлическим голосом:

   - Концерт должен состояться. Больше того, мы оба должны присутствовать на нем... Ты обязан вести свою игру до конца, если хочешь выиграть ставку! - и, наградив своего недальновидного родственника уничтожающим взглядом презрения, князь Всеволод Гарин вышел из генеральского кабинета.

  

  

   По всему зданию С-кой городской управы гулял свежий воздух, врывавшийся через открытые форточки в просторные залы. Сторожа дезинфицировали комнаты каким-то душистым и острым снадобьем. Полицейский пристав, толстенький человечек с отросшим в значительной мере брюшком, таил на своем лице отражение не то вопроса, не то недоумения. На эстраде чахоточный настройщик торопливо доканчивал свою работу за роялем. К восьми часам все приготовления были закончены.

   Публика собиралась медленно и степенно, как имеет обыкновение собираться публика в губернских захолустьях, отброшенных за тысячу верст от центра. Сдержанный говор велся все на одни и те же темы, наболевшие в достаточной мере в сердцах губернских обывателей.

   - Когда кончится забастовка? Когда станут на работу фабрики? Не слышно ли о демонстрациях?' - слышалось кругом и наравне с этим раздавались более субъективные вопросы: - будет ли губернатор? Как он отнесся к этому концерту? Вечер в пользу безработных в городской управе! Это что-нибудь да значит, в конце концов.

   В зале заседания задвигались стулья, зашуршали платья. Запестрели дамские наряды.

   Говорили о гвозде вечера: о "Неаполитанских песенках" и их исполнительнице. Имя Строгановой, окруженное фантастическим вымыслом, то и дело появлялось на устах публики. Ее знали, как "неутомимую деятельницу", и жаждали видеть ее как можно скорее. Досужая фантазия дала огромный простор уму губернских кумушек. Откуда-то выкопали пикантную историю из прошлого молодой женщины, нелепую историю, не имеющую ни капли правды, и носились с ней, как с писаной торбой, передавая ее с нелепыми комментариями.

   Н 9 часов приехал губернатор. Он нес с особенным достоинством свою представительную фигуру. Его свежее, красивое лицо улыбалось. На нем ясно значилось теперь никогда невиданное выражение: "Я добр, гуманен и снисходителен; но, когда является злоупотребление в ответ на мой гуманизм, я способен на репрессии... Пусть это запомнят все".

   - Что это с шефом края? - недоумевая, обратился председатель управы к полицмейстеру, - точно миллион получил в наследство.

   - Ну, не совсем так, мой милый! От миллиона люди мягчеют поневоле, деньги способствуют доброте и гуманности. А мне, между нами, даны такие инструкции, "на случай", какие в нашем краю и не мерещились...

   - Репрессивные меры? - шепотом осведомился председатель.

   - Ультра... Говорят, "нашим" недовольны в высших сферах и он подтягивается понемножку.

   - Ага... понимаю! "Розовый" губернатор начинает бледнеть со скоростью скоротечной немощи. Взялся за ум.

   - Ну, взяться-то не за что... - усмехнулся полицмейстер, - так как ум шефа губернии сверкает своим отсутствием... Но, взгляни, что значит это движение? Смотри, смотри, как всколыхнулись наши дамы! Новое лицо в городе!

   - А! А! Вижу! Это - кузен губернатора, имеющий на нашего умника потрясающее влияние... Отчаянный консерватор... Но т-с-с! Они идут сюда...

   По направлению говоривших, действительно, приближался губернатор, а рядом с ним медленно подвигался, возбуждая общее любопытство, князь Всеволод Гарин.

  

   В маленькой курильной комнате, превращенной временно в дамскую уборную и тесно прилегающей к залу заседания управы, сидела Лика.

   Она порядочно была утомлена с устройством концерта в последнее время и теперь рада была отдохнуть немного, сидя в мягком вольтеровском кресле.

   Вот уже неделю, как она с Анной живет в губернском городе, и обе они не живут, а вернее мечутся. Помимо "неаполитанских песенок", нм надо было составить другие номера для концерта. Лике удалось найти порядочного пианиста, недурного скрипача и совсем приличную инженю местного театра, обещавшую за корзину цветов исполнить мелодекламацию под аккомпанемент арфы. И арфиста они отыскали, взявшегося, кстати, аккомпанировать и на мандолине для итальянских песенок самой Лики. Все шло, как по маслу. За три дня до концерта на дверях управы был вывешен аншлаг, приятно гласивший: "Все билеты проданы".

   Лика чувствовала себя лучше, чем когда-либо, среди всех этих хлопот. Анна Бобрукова шутливо уверяла свою молодую хозяйку, что разлука с мужем полезна Лике.

   И молодая женщина, оспаривая всеми силами слова своего нового друга, не могла не согласиться с их, правотою. Между репетициями с аккомпаниатором и совещаниями с портнихой, между поездками по городу и выискиванием участников вечера Лика забывалась. У нее едва хватало времени, чтобы прочесть длинные и нежные письма мужа, оставлявшие после себя след морщинок на молодом худеньком личике Строгановой. Да, как ни больно было это сознание в душе Лики, но она не могла не сознаться, что ей легче не видеть Силы, легче не подчиняться его благоговейным, робким ласкам, не слышать его застенчивых признаний, на которые она не могла отвечать. Лика, точно вырвавшийся на свободу школьник, праздновала свою недельную вакацию. Сегодня был ее последний день. Забастовка у них на "спичечной", по письмам Силы, приходила к концу, и завтра рано утром у гостиницы "Бристоль", где она остановилась с Анной, прозвучит звонок и ее муж появится снова, чтобы увезти ее, как вещь, как собственность, отсюда на фабрику, где она искала счастья и не могла найти.

   Да, даже фабрика, даже ее милые серые друзья, для которых она не задумываясь пожертвовала бы жизнью, не могли заменить ей утрату в лице Гарина. Теперь она яснее, Чем когда-либо, сознавала это.

   Завтра приедет Сила. Но до завтра ей остается еще целая ночь наедине с Анной, которую она любит, которой она сказала все. Она не могла не сказать. Ее сердце разорвалось бы под напором этой тяжелой, мучительной тайны. Не выдавая Брауна-Гарина, Лика многое поведала ей из своего прошлого.

   Как с хрупким, больным ребенком, обходилась с ней эта сильная, крепкая Анна, как нянька, ухаживая за ней. Сейчас пред концертом она одевала Лику в номере гостиницы. По странному женскому капризу, Лика заказала себе точь-в-точь такое же платье, подобие белой одежды ангела, какое было у нее в тот знаменательный вечер, когда она выступала впервые три года тому назад с "неаполитанскими песенками" пред строгой петербургской публикой. Ветка белой магнолии, как и тогда, запуталась в ее коротких золотых кудрях. Сидя в уборной и глядя на себя в трюмо, в котором отразилась вся ее прекрасная белая фигура, Лика почувствовала себя той же юной и чистой Ликой Горной, какою было три года тому назад. Независимой и свободной вышла она тогда на эстраду, белое видение невинности и красоты... И тогда впервые, в тот вечер, этот ужасный человек ворвался ей в душу, истерзал, скомкал ее и оставил умирать одну.

   Лика вздрогнула и побледнела. Тогда и теперь... Разве теперешняя Лика не похожа на ту?.. Разве ее душа испортилась и почернела в тяжелые годы муки, страдания?

   Она быстро встала, выпрямилась во весь рост, подошла к трюмо и окинула всю себя долгим, испытующим взглядом.

   Бледное, худое, усталое личико глянуло на нее огромными лучистыми глазами. Целая поэма страданий и красоты отразилась в нем, но это было не прежнее лицо Лики, юной, беспечной и свежей, а лицо вымученной красавицы Лики, ставшей в сто крат прекраснее вследствие их.

   И все же это было лицо и черты прежней Лики. Тоже воздушное одеяние белого ангела, та же ветка магнолии в золотых кудрях. Как будто та же уборная, тонувшая в цветах... Та же атмосфера праздника и возбуждения.

   Лика прислушалась. С эстрады доносились заглушенные звуки, рвавшиеся из-под рук губернского пианиста... Точь-в-точь как и тогда. Сейчас он кончит и она должна будет выйти на эстраду... Как жаль, что Анны нет с ней... Но Анна, воспользовавшись свободным вечером, одев ее к концерту, пошла в рабочий квартал убеждать кое-кого из знакомых, уговорить остальных снова становиться за станки на работу. А Анна вернула бы ее к действительности, дала бы почувствовать ей, что она - Лидия Валентиновна Строганова, жена богача-фабриканта, имеющая свои обязанности, а не прежняя Лика, которою она чувствовала себя сейчас. Но Анны не было подле и Лика погрузилась в мир фантазии, снова завладевший ею. Тех трех лет как не бывало... Она - снова Лика Горная, светская девушка, свободная и жаждущая счастья. Снова розовые волны плещут вокруг нее, снова удушливый аромат доходит до ее обоняния. Да, да, все прежнее, как и тогда.

   Гром аплодисментов доносится до ушей Лики. Это кончила свой номер губернская знаменитость и ей время выходить на эстраду. О, как сладко и жутко ей это мгновенье! В течение трех лет она не совершенствовалась в пении, не занималась им. Синьор Виталио пришел бы в ужас от ее смелости выступать так после огромного перерыва. Но милый маэстро далеко, тетя Зина тоже... Некому упрекать ее... Некому удерживать. И потом она снова в эту минуту прежняя смелая, самонадеянная Лика. Она знает, что там, за эстрадой, ждут ее не чужие холодные люди, не требовательная незнакомая публика, а ее друзья, которые отнесутся снисходительно и гуманно к ее молодости, дарованию, красоте. И Лике кажется, что она там, в Петербурге, что в первом ряду сидят ее родные: ее нарядная красавица-мать, отчим, англизированная сестрица Ирэн, Анатоль со своей невестой Бетси, обе княгини Дэви... и "он" - он, светлый и радостный, блестящий и красивый, он, властитель ее сердца, он, которому она готова снова отдать свою жизнь без конца...

   И, нервно обдернув кисейное облако, носившее название платья, бледная и торжествующая Лика вышла на эстраду.

   Мундиры мужчин, светлые платья женщин и головы, головы без конца, целое море голов... Целое море... Но Лика чувствовала себя выше всех. Она стояла, как царица, посреди эстрады.

   Все ее печальное прошлое, все мучительное и выстраданное исчезло с первым звуком мандолины, с первой перекатной волною одобрительного шепота, пронесшегося но залу при ее появлении... Зазвенели, запели, запрыгали серебряными звуками быстрые струны и вместе с ними зазвучал, то вырастая, то тая, чудный, нежный женский голосок. Златокудрая, стриженная, как мальчик, прелестная женщина пела о синем Адриатическим море, о его теплой, нежащей ласке, о белых и пурпуровых, как хлопья, воздушных магнолиевых цветах; о вечной борьбе слабых и торжестве сильных звенела песнь смелая и гордая, как человеческая душа. И мольба к сильным за слабых просящими, скорбными звуками лилась из нее и томительно нежила слух, и бледнила лица, а глаза слушателей зажигала кротким, светлым огнем... Лицо Лики розовело все больше и больше, уста бессознательно улыбались, как у сомнамбулы, и она гордо и смело выбрасывала прямо из души эти звуки, то нежные и хрупкие, как мольба, то энергичные и сильные, как требование рассудка.

   Она пела одну из тех социальных итальянских песенок, которые вложил ей в уста синьор Виталио. И те, кто не понял слов, инстинктом угадал ее содержание. Жалобным, скорбным звуком на полуфразе оборвалась песнь... Мгновенная тишина воцарилась в зале, такая тишина, что, казалось, полет мухи был бы услышан сейчас. И вдруг разом, как по команде, грянул залп оглушительных, долго не смолкавших аплодисментов.

   Лика стояла посреди эстрады, молчаливая, потерянная, без малейшей улыбки в лице. Она по-прежнему чувствовала себя восемнадцатилетней девочкой Ликой, участницей петербургского концерта. По-прежнему светлое, приподнятое настроение охватывало ее... Взоры ее лучистых глаз обегали ряды кресел и фантазия подсказывала то, чего не находили ее взоры...

   Вон сидит мама, в ее зеленом платье, загадочная, как русалка, красавица-мама... И Ирэн... А вон и чудесная старушка Циммерванд! Милая барон...

   И вдруг глаза Лики, странные, безучастные глаза сомнамбулы, видевшие то, чего не видели другие, расширились и стали страшными, как сама смерть...

   Зал гремел. И под гром и треск аплодисментов из кресла первого ряда отделился стройный, бледный человек с темными горящими глазами. Он быстрой, уверенной походкой приблизился к эстраде и не отрывая от Лики своего упорного, тяжелого взгляда, остановился внизу, в трех шагах от нее.

   Лика вперила в него немигающий, разом прояснившийся взор и вдруг инстинктивным движением протянула вперед руки. Ни удивления, ни страха не было больше в ее лице. Первое впечатление неожиданности налетело, как вихрь, и, как вихрь же, промчалось. Теперь она не нашла уже ничего удивительного в том, что Гарин посетил концерт, в котором она была ближайшей участницей. Только ее сердце забилось, готовое вырваться из груди, и голова закружилась от сладкого сознания действительности.

   Потом быстрое, как вихрь, сознание явилось к ней. Она разом поняла все. Ее мысль прояснилась.

   - Он здесь! - вырвалось из груди ее чуть слышным стоном, и какая-то волна вновь захватила ее.

   Публика ревела, как ревет публика, непривыкшая включать в рамки приличия свои расходившиеся страсти.

   Под рев этой публики князь Гарин вошел на эстраду, приблизился к Лике и подал ей руку, не сводя с нее своих упорных, сжигающих глаз.

   Она приняла его руку машинально, оперлась на нее и позволила свести себя по крытым ковром, пристроенным сбоку эстрады, отлогим ступеням. В уборной князь не спеша накинул теплую соболью ротонду на ее тонкие плечики и, не говоря ни слова друг с другом, они прошли двое мимо расступившейся недоумевающей публики по залу, вышли в вестибюль и, спустившись с перрона, сели в карету.

   Лика не протестовала, не противилась. Действительность была утеряна для нее. Начиналась сказка, сказка без слов, прекрасная и светлая, как лучистое сияние солнца.

  

   - Моя! - произнес князь Всеволод повелительно и сильно, и Лика почувствовала, что она всю жизнь принадлежала ему, только ему одному.

   Она не знала, куда он привез ее и где они находились... Комната, вся устланная пушистыми восточными коврами, живо, явственно напомнила ей ту, в которой она без ропота и слез отдалась этому человеку. Голубой фонарь мягким, приятным светом заливал ее... И от этого света лицо князя казалось еще бледнее и красивее.

   Он опустил поверх синих штор еще тяжелые плюшевые портьеры... Звуки с улицы стали теперь едва доноситься до них. Тяжелая малиновая ткань заслонила их от всего мира.

   - Моя! - повторил еще раз Гарин, - теперь моя на всю жизнь! Только смерть разлучит нас с тобой!

   - Да, смерть! - ответила Лика и улыбнулась (это была дивная, робкая улыбка, которою улыбаются люди, очутившиеся у преддверия вечности) и протянула ему руки.

   Красивое, бледное лицо князя очутилось подле нее.

   Душа Лики наполнилась блаженством. Она чувствовала что-то новое и необъяснимое внутри себя. Женщина, влюбленная без границ, беспомощный ребенок, обожающий свой кумир, исчезли в ней... Она не чувствовала даже собственного тела и его инстинктов. Князь как бы перестал быть для нее мужчиной, о котором она бессознательно для себя самой мечтала посреди долгих томительных ночей. Все исчезло - и страсть, и муки, и плотское влечение, и страдания, и страх. Все кануло бесследно в лету забвения. Одна любовь расцветала гигантски быстрым расцветом и наполняла все фибры ее ожившего, точно вновь пробудившегося существа.

   - Моя! - произнес еще раз князь Гарин и прижал ее к своему сердцу.

   - Да, твоя! - эхом отозвалась Лика.

   Муж, совесть, долг, обязанность - все было забыто... Там, за тяжелой малиновой портьерой, кипела и бурлила жизнь, но ей было все равно до всего мира, до всего огромного, клокочущего и пенящего мира, все равно до времени... до жизни, до людей... В этой восточной комнате заключалось все ее счастье, ее утерянное и вновь обретенное счастье... В ней жила ее жизнь... Вне этой комнаты не было существования.

   Теперь они молча, не говоря ни слова, тесно прижавшись один к другому, сидели на широкой турецкой тахте. Руки князя обвивали ее до боли крепко до боли сильно. Но она не противилась им. Эта боль была ей сладка, как наслаждение. Сама смерть так, вместе с ним рядом, являлась для нее чудной, пленительной сказкой. Чем-то неземным веяло на них от этой случайной встречи, от нового внезапного их соединения.

   Они не расспрашивали друг друга, не говорили ни о чем. Часы бежали, а они сидели все так, тесно обнявшись, почти слившись в одно целое, потеряв всякое представление о времени, о часах... Они были одни со своим чувством, и им было хорошо, как хорошо бывает лишь одним богам, победившим бессмертие.

   - Я не чувствую тебя, - прошептал, наконец, князь, первый нарушив молчание после долгой паузы, длившейся целые часы, - ты должна принадлежать мне, как прежде! А то я боюсь, что тебя вырвут от меня, как тогда, моя родная, счастье мое!

   - Это невозможно! Мы умрем с тобою, - возразила Лика, - умрем или преодолеем все.

   - Я хотел бы улететь с тобою... Как жаль, что у меня нет крыльев, счастье мое! - и он еще сильнее, еще теснее сжал ее в своих объятиях. - Теперь ты моя и ничья больше! - вырвалось у него сильно и мощно из груди.

   - Твоя и ничья больше! - эхом ответила Лика.

   Что-то сильное, как волна, сильнее ее любви и страданий, нахлынуло на нее. Голова кружилась... Она хотела подняться, встать - и не могла; хотела сказать слово - и не могла... Поцелуи князя падали, как раскаленные капли лавы, на ее лицо, шею и руки... Ее хрупкие, стройные плечи вздрагивали под его горячими, как огонь, пальцами.

   Лика сделала невероятное усилие, чтобы подняться и, неожиданно пошатнувшись, снова очутилась в его сильных руках... Мысль закружилась, завертелась и потухла, как последний луч солнечного заката...

   Она хотела противиться и не могла. Раскаленные поцелуи сыпались на нее теперь, как дождь, огненный дождь, сжигающий дотла все ее существо.

   - Оставь! Оставь, милый! - шептала она, в то время как все ее существо жаждало страстных ласк князя, Все тянулось к нему навстречу.

   Глаза Лики широко раскрылись последним молящим взглядом. Два страстные поцелуя огненной пеленою накрыли их... Вымученная, страстная, молящая улыбка бледно заиграла на ее нежных трепещущих губах. Но и ту быстро, как блеск зарницы, стерла страстная ласка князя. Обессиленная и покоренная Лика прижалась к нему.

  

   Рассвет зимнего позднего утра давно уже забрезжил, а они все еще сидели, словно околдованные силою невидимого волшебника.

   Лика полулежала в объятиях Гарина, вся завороженная им. Она не знала, не думала о том, что случится после. Ее мысль не шла дальше того; что она любит его, единственного в целом мире. Правда, сквозь обрывки мыслей являлось смутное сознание того, что они должны уйти, уехать отсюда и как можно скорее.

   Князь Всеволод точно угадал состояние молодой женщины.

   - Радость моя! - произнес он на ухо Лике, - ты видишь сама, борьба бесполезна. Судьба бросила нас снова в объятия друг друга. Мы отданы один другому на всю жизнь... - Он взглянул на часы, слабо белевшиеся в полусвете своим циферблатом. - Поезд в Москву отходит в десять. Ты уедешь со мною сегодня же туда, дорогая, а оттуда за границу.

   - Да, да! Куда хочешь, милый

   - Милая! Милая! Милая! Я дам тебе сказочное счастье! - и, упав к ногам молодой женщины, гордый, высокомерный князь Гарин коснулся ее туфли губами.

   - О! - Лика вздрогнула от счастья и закрыла лицо руками.

   И вдруг неожиданно и грозно прозвучал вблизи оглушительный залп нескольких ружей. Стены восточной комнаты дрогнули как бы от удара... Ужасным эхом прокатился еще раз этот звук.

   - Что это? - сорвалось с губ Лики, и ее лиц стало белым, как бумага, а глаза расширились и остановились от ужаса; она стояла посреди комнаты, вся потрясенная, не понимая ничего, вся олицетворение живейшего испуга.

   - Да, что это? - произнес князь Гарин, и вдруг его лицо приняло строгое, сосредоточенное выражение. Он приблизился к Лике и, обняв ее за плечи, притянул к себе, говоря: - оставь! Не наше это дело! Звездочка моя, Лика моя! Пусть волнуются люди, пусть кипит жизнь за нашими плечами, какое нам дело до нее?.. Как...

   Князь не договорил, Новый оглушительный залп потряс весь дом до основания.

   - Но там стреляют! - отчаянным голосом прошептала Лика, и ее глаза снова округлились от ужаса.

   - Так что же... - начал было князь и не докончил.

   Лика подскочила к окну, нервным, спешным движением отбросила тяжелую портьеру и, заглянув в окно, с громким стоном отступила в глубь комнаты, ломая руки...

   - Это они! Они! Их убивают! - кричала она, как безумная, и, снова бросившись к окну, вскочила на широкий подоконник.

   По улице бежали люди врассыпную, с испуганными, исступленными лицами. Многие из них были ранены, на лицах многих виднелись следы