Чарская Лидия Алексеевна - Солнце встанет!

я или, вернее, угадавшая, что говорилось про нее. - А мне то странно, что вы-то спокойны сами. Точно овцы какие, прости Господи! Работают, рук не покладая, и довольны своей судьбой.

   - А чего же нам не быть довольными-то? - вступилась бойкая сероглазая Марфуша. - Свои четыре гривенника мы в аккурат получаем, и работа слава Богу! Ничего, жить можно!

   - Дура ты! - внезапно набросилась на нее Анна. - "Жить можно!" Да, ведь, и свиньи живут... Да как живут-то! Пойми это, дурища! Как живут-то! Вон Кирюк говорит, что на прочих спичечных девушки и бабы по полтине в день хватают, да и восемь часов на работе, а не десять, как у нас.

   - Врет твой Кирюк! - обрезала Бобрукову Марфуша, - кабы так-то хорошо на других фабриках было, чего же ему сюды тащиться занадобилось бы? Каждый не дурак, ищет там, где лучше!

   - Верно, верно! - подхватили работницы.

   Бобрукова только досадливо махнула рукою. Ее авторитет был поколеблен, и это язвило самолюбие гордой девушки.

   В эту минуту дверь из соседней сушильной приотворилась, и Браун вошел в камеру.

   - Ты что растрещалась, трещотка? - бросив суровый взгляд на Анну, произнес он. - Мало того, что опоздала сегодня и с Кирюком проболтала гудок, и теперь, руки сложа, рассуждаешь? Ведь, у нас не поштучно, а поденно, и хозяйское время не смей красть.

   Анну передернуло и от этого "ты", и от этой резкой речи. Несмотря на все свое деланное опрощение, она не могла никогда забыть свою интеллигентность, и умышленное обращение с ней Брауна, как с простой укладчицей, подняло ее всю.

   Лицо Анны вспыхнуло, глаза метнули искры. Она гордо выпрямилась, быстрыми шагами подошла к управляющему и кинула ему в самое лицо:

   - Чего вы придираетесь? Сломать меня хотите? Ладно! Не придется! Отца моего вытеснили своими же кознями, а теперь за меня!

   - Молчать! - грозно пронесся резкий окрик по камере, и Браун, не меняя своего спокойного лица, сверкнул глазами.

   - Не очень-то я испугалась! - разом сатанея, крикнула Анна, - Не стану молчать! Хочется вам меня выгнать, знаю, да руки коротки, шалишь! Я к самому хозяину пойду: так мол и так, от управителя вашего покоя нет - то с нежностями лез, а теперь как увидал, что взятки гладки, так и в шею! Защиты ни от кого нет!

   Анна задыхалась. Работницы укладчицы бросили дело и с живейшим любопытством следили за этой сценой. Сверкающие глаза Анны, ее горящее багровым румянцем лицо и дрожащий голос не предвещали ничего хорошего. Но странно: чем больше волновалась девушка, тем спокойнее становился Браун. Ни один мускул не вздрагивал и в его красивом лице. Он медленно поглаживал свою густую черную бороду и насмешливо смотрел искрящимися глазами в лицо Бобруковой. И, когда голос Анны замер на высокой звенящей ноте, Браун спокойно сказал:

   - Вступать с тобою в споры и пререкания я не стану: ты - простая укладчица, я - твой начальник. Или потрудись делать так, как я приказываю тебе, или я тебя вышвырну вон в одни сутки! - и, круто повернувшись, он вышел из камеры.

   Анна замерла от неожиданности, услышав эти слова; остальные девушки замерли вместе с ней. Так длилось с минуту. Потом все заговорило, закричало, зашумело разом:

   - Так нельзя... Выкидывать ни за что, ни про что на улицу... Управитель злобствует. Неладно это!

   И вдруг этот шум и гам были разом покрыты высоким, звонким, сильным голосом Анны.

   - Товарищи-работницы! - произнесла она, и при первых же звуках этого голоса все стихло. - Что же это? До каких пор терпеть? За хозяином жить можно, а управитель - зверь. Выкинуть! Меня-то! Врешь, руки коротки и не те времена теперь. Все видали, как он на меня буркалы пялил намедни, а теперь не выгорело, так и на улицу! - цинично и злобно расхохоталась она. - Врешь, не уйду, тебя скорее выпру. Да! Неужели это - управитель? Неужели он в нужды наши входит? Вон батька мой плох был, а и то зря человеку не портил. А этот, прости Господи, аспид... Да и откуда он? Кто он такой? Откуда у него деньжищи? Вон слыхала я, что он Старую усадьбу покупать хочет. Не приведи Бог, не попасть бы в беду! Вон Кирюк многое такое выследил. Он говорить с нами хотел, собраться велит... Мы и соберемся, ужо потолкуем... Немца нам над собою иметь не полагается. Пьет он кровь нашу зря...

   - А твой отец не пил? - ехидно осведомилась Марья Косая.

   - Дура! Так отец и получил за это: едва жив остался, а Браун, глядишь, только денежки хозяйские наживает. И опять: ребятам не позволил работать, а, гляди, ребята с голода мрут. Белый фосфор для них, слышите, вреден! А ты сделай так, чтобы этого самого белого фосфора тут и духа не было... Ведь, незаконно это, запрещено, а у нас есть...

   - Есть это, верно! - подхватили работницы.

   - Ну, вот! Ну, вот! - обрадовалась Анна. - А потом, какое такое право он имеет "тыкать"? Да он, может, хуже меня, как ни на есть последний.

   - Да ты у нас барышня, что и говорить! - не кстати вмешалась бойкая Марфуша.

   Но Анна даже и не слышала ее. Она понизила голос до шепота и произнесла чуть слышно:

   - И много, много вам еще Кирюк про него скажет всего. Завтра у него в избе соберитесь. Только не все, всех много. Макальщики придут, пильщики и другие, так чтобы, чего доброго, до старосты не дошло. Послушаем. Эх, девушки, серота, ведь, вы, вам умных-то речей куда не мешает послушать!..

   Девушки-работницы притихли как-то. Каждая из них сознавала в душе всю правоту слов Анны, но нравственный голод, голод цивилизации, не особенно беспокоил их. Красовские работницы чувствовали более рельефно иной голод, физический, заставлявший их глотать вредную атмосферу фабрики и оставлять в ней большую половину своего здоровья и сил. Однако, они молчаливым сочувствием согласились с Анной, а потом, пошептавшись друг с другом, решили на завтра пойти "послушать" умных речей, как выразилась Анна, в избу Кирюка.

  

  

   "Лика, mon adorИe! (моя обожаемая!)

   "Не могу выразить тебе мое счастье по поводу полученного от тебя письма. Обеими руками благословляю тебя, моя девочка,ma chИre petite Лика adorИe (моя дорогая маленькая обожаемая Лика). Ведь, я не переставала любить тебя даже и тогда, когда свершилось это... ce malheur inattendu (неожиданное несчастье), которое перевернуло вверх дном всю нашу жизнь. Ведь, и тогда я жаждала твоего возвращения домой, ma chИre enfant adorИe (мое дорогое, обожаемое дитя), но ты предпочла устроить иначе твою жизнь и мне осталось только предать все на волю Божию. Но сердце мое, как и сердце petit papa (маленького папы) принадлежит тебе, моя Лика. Поэтому я несказанно обрадовалась твоему счастью. Сила Романович - отличный человек, при том, il t'aime tollement et te rendra heureuse, petite.(безумно любит тебя и сделает тебя счастливой) Я готова присягнуть в этом. Certainement, qu'il n'est pas de notre bord (Конечно, он не нашего круга), но... его богатство дает ему право на все. Чины, ордена, дворянское достоинство, словом, за этим дело не постоит. А главное, он вытянет тебя из этой норы, куда ты забралась и где хочешь схоронить свою молодость. Жить для народа это хорошо, Лика, c'est une idИe, qui tourney la tete (это - идея, которая кружит голову), но при твоей красоте, при твоей богато одаренной натуре, ты могла бы вести иную жизнь. Ты рождена, чтобы блистать яркой звездою на нашем великосветском небе, а не прятаться среди крестьян, грязи и нищеты. Меня удивляет только одно: почему не приехать в Петербург и Ю grand cris ( торжественно) не отпраздновать свою свадьбу?

   "Принцесса Е., председательница нашего общества "Защиты бедных женщин от жестокого обращения мужей", велела мне передать тебе свои лучшие пожелания и намекнула, что выхлопочет твоему жениху завидную награду за его участие в нашем кружке. Ведь, он состоит членом у нас. Княгиня Дэви черненькая и княгиня Дэви рыженькая - обе поздравляют тебя. Petit рара, Рен, ее муж и Анатоль с Бетси шлют тысячу поцелуев. Последняя напишет тебе. Eentre nous soit dit (Между нами говоря) эта пара, кажется, не так счастлива, как мы предполагали... Но кто же счастлив в нынешнее время? Анатоль не создан для супружеской жизни, а Бетси слишком требовательна. Вольно же мучить себя! Нам, женщинам, необходимо смотреть сквозь пальцы на невинные слабости наших мужей, если мы хотим иметь абсолютное счастье. Ты, впрочем, гарантирована от этого, моя малютка, так как Сила Романович будет идеалом мужа, я готова держать пари. Reste toute tranquille et sois belle et jeueuse, chИre petite Лика! (Оставайся совершенно спокойной, будь красивой и радостной, дорогая маленькая Лика!)

   Шлю тебе тысячу поцелуев.

   Твоя мама.

   А все-таки было бы лучше отпраздновать свадьбу здесь, pour renfermer la bouche auxe bavards.( что бы закрыть рты болтунам).

  

   Лика докончила последнюю строчку и опустила письмо на колени. И вмиг пред ее мысленным взором выплыл мир давно позабытый, оставленный ею. От этого письма, исписанного крупным прямым, английским почерком, веяло запахом "вера-виолетты", любимыми духами ее матери, и чем-то неуловимо тлетворным и неприятно раздражающим, о чем она успела уже позабыть в эти два последние года пребывания ее здесь, в Нескучном...

   И снова на Лику повеяло вместе с пряным, дурманящим ароматом пошлостью того огромного пустого мира, из которого она вырвалась. Мать, с ее искалеченными взглядами на жизнь, с ее боготворением mond'a (света), с ее жадным стремлением играть в нем выдающуюся роль, встала пред ней, как живая. А около - сухой, черствый, вполне казенный человек, ее отчим, помешанный на карьере и том же свете, как и его жена. Они не погнушались отречься от нее, Лики, в тяжелую минуту, когда она нуждалась в добром сочувствии, в родственной ласке. Они оттолкнули ее в ту минуту, когда узнали о ее "грешном увлечении" князем Гариным. А теперь, когда из ее коротенького, сухого письма они узнали, что миллионер Сила будет ее мужем, какою тревогою забились их сердца!

   Лика горько усмехнулась. "Il n'est pas de notre bord " (Он не нашего круга) вспомнила она фразу из письма матери о Cиле, и, между тем, это не помешало им протянуть ему объятия потому, что он богат, а богатство дает лучшую опору человеку в жизни.

   Лика брезгливо поморщилась, взглянула мельком на красиво исписанные твердым, английским почерком странички и разорвала письмо на мелкие части.

   "Нет! Тысячу раз нет! Я не вернусь к вам, мама! Ваша сутолочная, пустая, пошлая жизнь оскорбляет меня! Мне хорошо здесь... Я нашла тут мое тихое, светлое, хорошее счастье и никуда не уйду отсюда, никогда, ни за что!" - мысленно заключила молодая девушка.

   А Сила? Согласится ли он на это? Пожелает ли он запереться здесь на всю жизнь, отдавать себя всего на служение людям, серым и несчастным? Сможет ли он принести ей эту жертву, да и вправе ли она требовать ее от него? Ведь, у него свое огромное дело ситцевой мануфактуры, ведь, он - единственный наследник своего миллионера-отца, отца довольно-таки крутого нрава, который целью всей своей жизни определил наживу и только наживу. Захочет ли Сила, найдет ли в себе мужество отрешиться от всего этого и дружно рука об руку с ней идти по выбранному ею пути?

   Лика глубоко задумалась. Вокруг нее голубел августовский вечер, теплый и пахучий, розы на клумбах слали ей свой одуряющий аромат. Солнце садилось и последней, предсмертной лаской целовало золотистую головку со стриженными кудрями.

   - Лидия Валентиновна, вы здесь? А я думал, в Рябовке. Искал вас на фабрике - нет, в Красовке тоже. Ну, думаю, в Рябовку к Андрюшке отправились, и решил вас здесь с Зинаидой Владимировной дождаться, - и огромная фигура Силы склонилась пред девушкой.

   - Сила Романович, милый! Как кстати! - искренне вырвалось из груди той, и, взяв его обе руки, Лика усадила Силу подле себя на скамью и сбивчиво и взволнованно поведала ему все свои опасения.

   Строганов весь, казалось, превратился во внимание. Он жадно ловил каждое слово любимой девушки, и но мере того, как говорила Лика, его лицо принимало все более и более сосредоточенное выражение.

   - Лидия Валентиновна! - произнес Строганов глубоким, прочувствованным голосом, когда Лика кончила свою взволнованную речь. - Одно вам скажу на эго, одну истинную правду скажу. Господь с вами! Как могли вам такие мысли на ум придти? Да не только дела ситцевой мануфактуры, а всего себя брошу по одному вашему слову! Да неужели мой родитель хорошего помощника себе не найдет? Ведь, и сам-то он по этому делу дока - всюду поспеет, так и без меня может справиться. А мне и здесь дела довольно. Нет, Лидия Валентиновна, вы этого не бойтесь. Вы меня к жизни воскресили, огромным счастьем пожаловали, и теперь только понял я, что значит жить, существовать. Кому до нас дело? Разгневается отец - пускай его! Наследства лишит - и на это согласен. Наймусь к нему же на фабрику управляющим, и не пропадем мы... Одного я хотел было раньше - всему миру о своем счастье кричать, привезти в Питер жену-красавицу, ангела Божьего, и, всем показывая на нее, крикнуть: "Глядите хорошенько, люди, другой такой нигде не увидите". Но потом одумался... Вы не любите общества, вам здесь приятнее, и располагайте вы мною, как рабом - я вам только за это в ножки кланяться буду!

   Точно розовые волны из солнца, тепла и света укачивали Лику. Вот, вот оно, счастье, настоящее! - мысленно говорила себе молодая девушка, - Вот то, о чем она мечтала столько времени. Жизнь - путь к добру и пользе об руку с избранником мужем; разделяющим ее взгляды и убеждения. И этот богатырь, этот чистый, светлый, хороший Сила даст ей все, чего смутно жаждала ее душа. И впервые в жизни Лика почувствовала себя вполне и сознательно счастливой.

   - Тетя Зина! - звонко крикнула она через плечо, не сводя с жениха лукавством сверкающего взора. - Тетя Зина! Сюда! Сюда, скорее! - И, когда Зинаида Владимировна поспешно подошла к молодой паре, Лика с тем же лукавым блеском в глазах, спросила: - ты видела когда-нибудь чудо, тетя?

   Старшая Горная удивленно поморгала глазами.

   - Да, да, чудо, милая, дорогая ты моя тетя Зина, ненавистница малейшего тормоза прогресса и малюсенькой паузы в ходе цивилизации! Ты видела и Хеопсову пирамиду, и великого сфинкса пустыни, и часы в Дрездене, и собор Петра и Павла в Риме. Ты видела Эйфелеву башню, тетечка, и следила с нее за орлиным полетом, но что все твои произведения царя человека в сравнении с этим чудом, подобным которому ты не могла никогда встретить, клянусь тебе! - и Лика выдвинула вперед густо раскрасневшегося при этих ее словах Силу. - Такого человека я еще не видела и такого человека дает мне судьба. Теперь, я уверена, над Красовкой, фабрикой и Рябовкой поднимается настоящее солнце. Я уверена, что вы поможете, Сила, заставить народ улыбаться счастливой улыбкой. И не только тут, а и дальше, от нас далеко, там, где едят хлеб с мякиною и где люди гибнут в невежестве и нищете, блеснет солнышко, Сила. Вот вы шутя говорили как-то, что вас разорить трудно, а, ведь, я, пожалуй, и разорю, Сила! Да, разорю, не на бриллианты и наряды, а на этих самых бедных, серых друзей. Не страшно вам это?

   - Лидия Валентиновна, весь я ваш и распоряжайтесь мною по вашему усмотрению, - горячо ответил Строганов, сам весь захваченный пылкой речью его невесты.

   Тетя Зина молчала и улыбалась. Она была счастлива за Лику, счастлива тем, что ее девочка попала в хорошие руки и что заветное желание этой девочки приводилось в исполнение по одному взмаху ее темных ресниц.

   И вдруг среди этих довольных мыслей лицо тети Зины нахмурилось.

   - Сила Романович, а как же с петербургской-то фабрикой сделать? - нерешительно произнесла она. - Ведь, ваш батюшка не согласится, пожалуй, вас от мануфактурного дела отставить.

   - Эх, Зинаида Владимировна, видно, вы моего родителя не знаете. Он меня и так пилил все, что я больше рабочие интересы, чем наши личные, храню, ну, и того, значит, обижался. А теперь предлог хороший от мануфактуры отделаться! За спичечной, мол, глаза да глаза нужны. А и устроимся же мы тут на славу! - весело воскликнул Сила. - В первую голову в Рябове больницу, в Колотаевке церковь улучшим, в фабричную больницу доктора своего, чтобы земцу не пользоваться...

   - Милый вы, милый! - прошептала Лика, протягивая обе руки жениху. - И за что мне такое счастье? - заметила она чуть слышно.

   Тетя Зина снова ушла на террасу. Лика и Строганов остались одни. Сумерки сгущались гармонично и красиво. Высоко зажглась первая вечерняя звезда, за ней другая, третья... Ночной караульщик затрещал свою ежедневную музыку. Далеко в Красовке залаяли собаки и все стихло. Ночь наступила.

   Около часа сидели Сила и его невеста на скамейке под развесистой липой, тихо разговаривая о скором будущем. Тетя Зина чуть ли не в десятый раз звала пить чай молодую пару, но ни Лика, ни Сила не двигались с места. Они боялись нарушить гармонию этого вечера пошлой жизненной обстановкой.

   - Народ, - говорил Сила, - народ достоин лучшей доли. Когда я вижу нужду рабочего класса, всеми силами прорывающего себе путь не к обогащению, нет, а к выходу из этой нужды беспросветной, куда его толкнула судьба, мне хочется к нему присоединиться, Лидия Валентиновна, чтобы и самому отпить из этой скудной чаши. И стыдно мне тогда и за своп миллионы, и за возможность чувствовать себя в холе и довольстве. Эх, досадно мне, что родился я Силой Строгановым, а не Гараськой Безруким.

   - Нет, нет, голубчик! Вы радоваться должны! - горячо прервала его Лика, - радоваться, что есть на земле Силы, чтобы давать дышать таким Гараськам. Ведь, если бы светло, тепло, радостно и ярко было на земле, чтобы тогда оставалось делать солнцу?

   Внезапное молчание воцарилось на скамье под старой липой. Глаза Силы, не покидая своего восторженного выражения, впивались в белевшее во мраке лицо молодой девушки. Но обычно застенчивая Горная не смущалась этого взгляда; в нем было столько чистой любви и преданности, что сердце Лики невольно забилось необычайно радостной гордостью и счастьем. Она прижалась к сильной груди Строганова и вмиг почувствовала себя такой слабенькой и хрупкой, какою еще не чувствовала себя никогда.

   А Сила Романович сидел, не шевелясь, боясь каким-либо неосторожным словом или движением спугнуть так доверчиво прильнувшую девушку.

   И вот Лика подняла голову, ее глаза встретились с глубоким, любящим взором Силы. Строганов не выдержал. Огонь пробежал по его жилам. Около него, совсем рядом, прижимаясь к нему, сидела любимая им девушка, которая через неделю-другую должна была сделаться его женою. Близость этой девушки ударила ему в голову, пробежала по всему телу, затуманила мозг. Дрожащею рукою он охватил ее плечи.

   - Дозвольте! - срывающимся шепотом вырвалось из его груди, и, прежде чем Лика могла ответить что-либо, трепетные губы прильнули к ее губам.

   В следующую же минуту Сила был у ее ног, весь сгорая от стыда и отчаяния.

   - Прогоните меня... Прогоните... Дурак... я... Да как я осмелился!.. Лидия Валентиновна, святая, чистая, прекрасная, простите меня!

   И он прижался губами к подолу ее платья.

   - Встань, милый! - произнесла Лика, - и не бойся, что оскорбил меня! Ты любишь меня, а где любовь там нет оскорбления. Ты видишь, я сама целую тебя! - и она прильнула губами к его лбу. Потом тихонько оттолкнула от себя со словами: а теперь ступай. К тете идти не надо. Пусть только одна природа будет свидетельницей нашего счастья. Ступай... Завтра я буду на фабрике.

   - Лидия Валентиновна! Лида! - послышался во мраке задыхающийся от счастья голос Строганова.

   - Лида! - эхом повторила Горная. - Лида! Как это ново и красиво. Так еще никто не называл меня!.. Да, Лида... Для него одного я буду Лида! - проговорила она мысленно, прислушиваясь к удаляющимся шагам жениха.

   Вот они дальше, дальше... Вот их почти совсем не слышно. Какая-то мучительная боль одиночества сжала сердце Лики. Ее потянуло вдруг броситься за Силой, задержать, заставить быть около себя. Какая-то странная пустота, какой-то непонятный страх наполнили разом ее душу. Тяжелое предчувствие сжало сердце.

   "Сила! Сила! Остановись! Останься!" - хотела было крикнуть она и вдруг замерла от неожиданности. Пред ней стояла стройная мужская фигура. Бледное лицо, окруженное черной бородой, выступало во мраке.

   - Браун! - вырвалось из груди Лики, и непонятный страх с новой силой захватил ее сердце.

   Браун стоял теперь в полосе лунного света и улыбался. Что-то сатанински-злорадное было в его смертельно-бледном лице, в глазах, горевших теперь адским пламенем. Он близко-близко подошел к девушке, взял ее за руку и низко наклонил к ее лицу свою красивую голову.

   - Не бойтесь меня, мадемуазель Горная! - произнес он глухим голосом, - я пришел не со злым умыслом, я явился сюда только поздравить вас, только от души пожелать вам счастья. Чего вы так дрожите? Почему вы боитесь меня? Разве во мне есть что-нибудь страшное? Но бросьте это... Вы счастливы до краев, Лидия Валентиновна, и никакому другому чувству не может быть дано место в вашей душе. Сейчас я был невольным свидетелем вашего счастья. Вы поцеловали вашего жениха... О, что это был за поцелуй! Я бы охотно отдал за него целую жизнь. И знаете ли, что мне он напомнил? Рассказ одного моего приятеля русского, который посетил нашу фабрику в Вене. Он любил русскую девушку и она принадлежала ему... Да, она отдалась ему, несмотря на свое высокое положение в свете... И он ласкал ее точно так же в ту ночь... Вы можете себе представить такую ночь? Белые снежные сугробы, бешеная тройка, цыгане, вина... и песни, песни без конца. У нас, в Германии, не знают им подобных, а потом снова тройка, и нежная золотокудрая девушка, похожая на Мадонну... Восточная комната, тишина, белый мех зверей, и такие ласки, каких не знали боги, клянусь вам. Вас я спрашиваю, мадемуазель Лика, можете ли вы себе представить такую ночь?

   Глаза Лики широко раскрылись и почти безумным, на смерть испуганным взором впились в бледное, перекошенное лицо Брауна.

   - Восточная комната... белый мех... князь Всеволод... и ласки... - как сомнамбула, повторяла она без тени сознания в застывшем лице.

   Браун весь подался вперед, схватил ее похолодевшую руку, заглянул в эти безумные глаза.

   - Мадемуазель Лика, что с вами? Неужели этот рассказ мог повлиять на вас так удручающе? Ведь, это чуждо вам, как посторонняя, чужая повесть. Мой русский приятель рассказал мне ее в Вене и с тех пор...

   - Ваш приятель был там? - тем же странным, как бы закаменелым голосом спросила Лика.

   - Он был всюду, где мог! Он хотел забыть ту ночь, в которую златокудрая девушка отдала ему всю себя без остатка, и не мог. Он, как волшебник, превращался то в одно лицо, то в другое, через силу создавая себе социальные и общественные интересы; он учился, специализировался, преследуя одну цель - встречу с той девушкой, которую полюбил на всю жизнь. Он не брезговал никакой ролью, чтобы приблизиться к ней, и... и... спрятав свою гордость, он решился на рискованное дело...

   - Молчите! Пощадите меня! Я ничего не хочу слышать! - простонала Лика, обессиленная, чуть живая опускаясь на скамью.

   - Мадемуазель Горная, что с вами? - насмешливо прозвучал голос Брауна, - вы, такая бесстрашная и сильная, трепещете, как былинка! Успокойтесь, бедное дитя! Герман Браун не причинит вам зла. Можете не дрожать и не звать вашего жениха на помощь. Кстати, молодой хозяин - чудесный парень, но это - не муж для вас, смею вас уверить.

   - Не муж! - эхом отозвалась Лика, заметно слабея с каждой минутой под упорным взглядом этих фосфорических горящих глаз.

   - Да, конечно, вы не можете быть его женою. Мой приятель русский назвал мне ту девушку, к которой стремился всеми своими помыслами, и эту девушку, эту девушку звали вашим именем... Лидию Горную любил мой приятель русский.

   Лика тихо вскрикнула. Лицо Брауна было совсем близко от ее лица. Его глаза горели нестерпимо. Мучительное сознание чего-то рокового и страшного мелькало в глубине души Ликии. "Вот-вот удар!" - смутно мелькало в разгоряченном мозгу девушки. Какой удар - она не знала, но догадывалась о нем.

   Этот человек с его странными, душу пронизывающими глазами, с его черной бородой и нерусским акцентом так ярко напоминал ей того... другого, что порой ее мозг мутился, голова отказывалась работать. Теперь он, как прорицатель, развернул самую сокровенную страницу ее прошлого и снова заставил с мучительным томлением переживать ее.

   "Он встретил Гарина... Гарин рассказал ему все. Что же тут удивительного?" - тут же пытливо вопрошала себя Лика, и снова острая, как нож, мысль пронизала весь ее мозг.

   А вдруг Браун и Гарин... это... это...

   Мысль Лики затмилась сразу, перестала работать. Бледное лицо склонялось над ней все ближе и ближе к ее похолодевшему лицу. Страшная, непонятная власть этого человека сковывала ее невидимыми цепями. Его горящие глаза двумя лезвиями впивались в ее широко раскрытые взоры... Силы Лики падали, какое-то странное оцепенение сковывало ее всю с головы до ног. Трепет проходил колючими токами по всему телу. А сердце замирало от какой-то нестерпимо-сладкой боли... Две ярко горящие звезды, два палящие глаза впились в нее. И вдруг темный нескучневский сад, освещенный в отдалении балкон, где все еще сидела за потухшим самоваром проглядывающая газеты тетя Зина - все исчезло... Восточная комната, белые меха, набросанные на низкие турецкие тахты, портреты женщин на изящных столиках и стройный изящный красавец встали пред ней.

   - Лика! Моя радость! Лика - мое счастье! - зазвенел в ее ушах слишком знакомый голос.

   - Князь Всеволод! - резким криком вырвалось из груди Лики и она упала на руки Брауна.

   Он осторожно принял в объятия ее хрупкую фигурку, легко приподнял с земли и понес, понес из темноты к свету, к освещенному балкону, где сидела ее тетка.

   - Вот, - произнес он своим спокойным, металлическим голосом, - мадемуазель сделалось дурно. Я нашел ее в глубоком обмороке в саду.

   - Боже мой, Лика! Господин Браун! Что с ней? Она умерла! Лика моя! Лика! - сама не своя вскрикнула Зинаида Владимировна, бросаясь к племяннице.

   - Повторяю, мадемуазель в обмороке, - произнес еще спокойнее Браун, - Это скоро пройдет и все перейдет в глубокий сон. Мне приходилось встречаться с такими явлениями. К утру мадемуазель будет здорова. А пока дайте мне положить ее куда-нибудь и принесите вина.

   Последние слова Браун сказал уже на ходу, внося Лику в ее комнату.

   В углу этой небольшой комнатки, облитой теперь лунным сиянием, белела скромная девичья кроватка. При виде этой комнаты, этой белой узенькой кроватки, все всколыхнулось в душе черноглазого человека. Острая, мучительная жалость и безумное, нестерпимое желание не уходить отсюда, остаться здесь навсегда захватили его. Осторожно положил он на узенькую кроватку свою хрупкую ношу и направил взор на прелестное бесчувственное личико.

   И снова жгучая жажда обладания этим исключительным существом, этой хрупкой на вид и сильной духом девушкой заговорила в нем громче всех прочих побуждений. Жалости к ней уже не было в его душе. Злорадное торжество снова исказило его лицо сатанинской улыбкой.

   - Спи, милая! - произнес он не то ласково, не то зловеще, - а когда проснешься, в твоей душе снова воцарится князь Всеволод Гарин.

   И, не будучи в состоянии сдержать себя, Браун быстро наклонился над бесчувственной девушкой и, как вампир, впился губами в ее губы.

   Легкий стон вырвался из груди Лики и она беспокойно заметалась на постели.

   - Вот вино! - Зинаида вошла в комнату.

   Но Брауна уже не было там. Он, заслышав приближающиеся шаги, выпрыгнул прямо в сад из окна спальной.

  

  

   Он шел по лесной дороге к старой усадьбе и его мысль работала неустанно. В его голове воскресло недавнее прошлое - необычайное, почти сказочное, созданное им самим.

   Около трех лет тому назад он, баловень и любимец света, непобедимый, блестящий красавец-князь, кумир женщин и их злой гений, полюбил впервые. Он как сейчас видит эту девушку с золотыми кудрями, горячей речью пылко защищающею интересы "низшей братии" на одном из филантропических собраний, где оба они были записаны членами.

   И с той самой минуты эта девушка заняла его мысли, его сердце, его душу... Он почти обманом овладел ею и это отбросило их друг от друга. До сих пор он считал свои победы десятками жертв, но эта победа обошлась ему дорого, слишком дорого... Она оттолкнула его в ту минуту, когда он решил отдать ей свою свободу, решил жениться на ней, против собственного принципа. Но она уже поняла его, узнала всю пустоту, всю суетную мелочность его души и... они расстались.

   Первая женщина в мире оттолкнула его... И он ушел с растерзанным сердцем. В первые минуты разрыва он думал, что оскорбленное самолюбие мужчины говорит в нем, но потом он понял, что нечто более глубокое и сильное овладело его душой. Он полюбил впервые и полюбил на всю жизнь. Это чувство вонзилось в него, оно, как спрут, окружило его своими цепкими лапами и тут же он дал себе страшную клятву или овладеть этой девушкой, заставившей его мучиться или погибнуть.

   Прежняя пустая светская жизнь опостылела ему. Ему надо было заглушить боль работой, трудом без конца. Он изучал когда-то ради любопытства техническое дело и теперь под видом простого машиниста поступил на один из германских заводов. Здесь он работал, не покладая рук, жил, как простой рабочий, по чужому паспорту германского подданного Германа Брауна, приобретенному им за большие деньги. Труд помогал ему жить, но не усыплял его чувства. Образ белокурой девушки носился пред ним неустанно.

   А тут еще подоспело рабочее движение. Князь Всеволод был убежденный консерватор и по принципам и по рождению. На рабочих и крестьян он смотрел, как на толпу безгласных рабов, созданных для труда и абсолютной покорности высшему классу. И борьба с зарождающимся движением тешила, занимала его. Подавить революцию, примять самое идею свободы рабочего и крестьянского класса - это стало задачей князя Гарина. Он знал, что любимая им девушка исповедует диаметрально противоположные ему взгляды, и это еще более, чем все остальное, поджигало князя на реакционную борьбу с целым миром, с ней самой, с судьбою...

   Он верил, что останется победителем, верил, что рано или поздно завладеет любимою девушкою, заставит ее быть своей покорной, хотя бы и безумно любимой рабой, и одновременно с этим наставит тормозов, где только сможет, тому проявлению активной борьбы, которая закипала в недрах России.

   Так прошло два года скитаний по европейским заводам, где он считал себя отщепенцем среди рабочего, вечно борющегося за свои права класса. Он оброс бородой, исхудал, подурнел, изменился, стал неузнаваем. Он сумел присвоить себе иностранный акцент, научился говорить глухим голосом простолюдина. В его черных отросших волосах засеребрилась ранняя седина. Но его сердце билось по-прежнему своей гордой, деспотической любовью. Вся его жизнь стремилась к одной цели - найти ее, его Лику, его златокудрую фею и победить ее. Он вернулся в Россию. Никто не узнал его здесь под его рабочей блузой с этой отросшей бородой, с беспокойно бегающим взглядом острых глаз.

   Князь Всеволод Гарин исчез навеки. Вместо него жил и существовал машинист Герман Браун. По наведенным справкам, он узнал о месте нахождения Лики. Поступить на спичечную фабрику было для него далеко не трудным делом. И он увидел ее, тоже немало изменившуюся, но ставшую еще более дорогою ему в течение этого времени.

   Он стал преследовать ее. Всюду, где бы ни появлялась "нескучневская барышня", темной тенью он следовал за ней. Это заметили на фабрике. О нем заговорили. И вот, чтобы усыпить подозрения и дать себе возможность продолжать опасную игру, князь Всеволод снизошел до животного увлечения Анной. Но ласки Бобруковой не могли вскружить ему голову, не могли затмить воспоминание о других чистых, застенчивых ласках его Лики.

   Весь охваченный своими воспоминаниями Герман Браун, он же князь Всеволод, незаметно подошел к "Старой усадьбе" - его усадьбе. Оп приобрел ее недавно от прежних владельцев. Длинный старинной архитектуры дом глянул на него своими тускло блестящими от лунного света стеклами. Одно из них, то, которое выходило в чащу кустов жимолости, было освещено.

   Браун не торопясь вошел на крыльцо по шатким ступеням и вошел в длинный темный коридор. В конце последнего находилась дверь, в щель которой проскальзывала полоса света. Браун приблизился к ней и широко распахнул ее.

   Небольшая комната, сплошь увешанная коврами, была наполнена каким-то ароматичным куревом. Ни признака мебели не замечалось в ней. Только в углу стояла курящаяся жаровня, распространявшая далеко вокруг себя ароматичный дымок. Поверх ковров лежали мягкие подушки, служившие для сидения. Вдоль восточной стены была приделана полка, обитая красивой штофной материей. Какие-то безобразные фигуры стояли на ней. Это были изображения буддийских божков. Перед каждым из них лежали пучки засушенных цветов, стояли крошечные разрисованные чашечки с дарами в виде рисовых зерен и крепкого ароматного чая. Один из углов этой странной комнаты был отделен драпировкой. Ее край приподнялся при появлении Брауна и из-за расписанного неведомыми цветами шелковой ткани появилась крошечная малютка-женщина, казавшаяся по росту не старше десятилетнего возраста. Ее прозрачно-бледное и худенькое личико с крошечным ротиком и изящным маленьким носом, освещалось парой черных сверкающих, точно пустых и странно растерянных глаз с несколько косым разрезом, какой бывает у азиатских женщин. Длинные черные волосы были зачесаны в гладкую блестящую высокую прическу, какую носят японки, и в них сверкала масса золотых шаров и булавок. Национальный костюм жительницы Дай-Нипона (Японии), состоящий из голубого атласного кимоно ( род халата), опоясанного черным шелковым оби( широкий пояс) , удивительно шел к этой кукольной фигурке, скрадывая поразительную худобу этого не успевшего еще расцвести и уже отцветшего тела. Крошечная женщина имела очень болезненный вид. Два огромных багровых пятна румянца вспыхнули на ее щеках, как только Браун появился пред ней, вспыхнули и пропали. Смертельная бледность покрыла через минуту это прозрачное личико, испещренное тонкими голубыми жилками... Отчаяние и страх выражались в глазах.

   - Ты... опять ты, ужасный человек, - прошептала она ломанным русским языком, отстраняя маленькими ручонками приближающегося к ней Брауна. - Зачем ты опять пришел мучить меня? Куда ты спрятал, куда ты увел от Ханы ее Гари... Где он?

   - Опомнись, Хана, малютка моя милая! Твой Гари здесь пред тобою... - ласково произнес Браун.

   - Нет, нет! ты - не Гари... У Гари не было этой большой черной бороды! - почти с ненавистью глядя в лицо Брауна, шептала японка. - Я вижу, как сейчас, моего Гари... как тогда... давно... Был вечер и солнце тихо погрузилось в воды океана. И океан, и небо были совсем золотые, как волосы светлой Кван-Нан. (Богиня милосердия) Я вижу родную ш

   fqю в предместье Иоширы... она самая нарядная изо всех... Самые знатные самураи и иностранцы-моряки посещают ее. Они приходят слушать песенки Ханы, под звукп ше, смотреть ее пляску... Хана - дорогая жемчужина шаин старого Уоро... Хана - лучшая и красивейшая из маленьких гейш... Но Хана заметила Гари... Такой высокий Гари... такой гордый... красивый... И Хана, танцуя, бросила ему царственный цветок хризантемы, бросила ему свое сердце вместе с ним... Стала его рабой Хана... поехала с ним в холодную страну, чтобы дарить ему ласки и счастье. Великий Будда, что это было за счастье! Но оно пропало, как солнечный луч заката, как белый снег под весенним лучом. Песни и ласки Ханы наскучили Гари... и пришла девушка с волосами, как солнце, и вынула сердце из груди Гари... Умер Гари для Ханы, для всего мира. Вместо него пришел ты, злой черный человек, и увез Хану далеко-далеко в серый город, где целый день коптят трубы и где люди возятся над большими станками от зари до зари. И Хана плакала скучала, и чахла, как цветок лотоса, перенесенный со священных полей Дай-Нипона в серую страну.. А Хана была хороша когда-то и Хану хотел купить не один знатный самурай для своего дома. И где теперь красота Ханы? Где ее звонкие песни? Хана гибнет без Гари! Отдай же мне Гари, злой человек! Верни его Хане! Где ты, Гари, белый лотос Дай-Нипона? Где ты, сладкая радость сердца бедненькой мусме? Гари мой! Гари! Гари!

   Жалобным, неизъяснимо-трогательным голоском заключила это женщина-птичка. Ее до сих пор пустые черные глазки приняли выражение страдания.

   Что-то похожее на сожаление промелькнуло в холодном, жестоком лице Брауна. Он протянул руки к японке, привлек к себе и сжал в объятиях.

   Резкий крик, похожий на крик болотной птицы, огласил восточную комнату. С быстротою лани Хана выскользнула из его рук и, забившись в угол, кричала диким, исполненным животного страха голосом, глядя вокруг себя безумными взорами.

   - Не подходи к Хане, злой человек, не подходи к Хане... Хана видит Гари за твоей спиною... О, как бледен Гари! Какое у него лицо... Милостивая Кван-Нан и вы, светлые и темные духи, как он страдает... А эта девушка с золотыми волосами, как солнце, зачем она здесь? И народ! Сколько народа! О чем они кричат? Что им надо? Зачем кровь на лбу у Гари?.. Зачем он падает... Он умирает... Бедная Хана! Он умирает, Хана! Твой Гари ушел от тебя!

   Маленькая женщина забилась в конвульсивных судорогах... Ее расширенные ужасом зрачки, ее дикий голос, ее перекошенное лицо - все дышало безумием. И Брауну, привыкшему более, чем кто другой, ко всяким случайностям, вдруг стало жутко. Какой-то Мистической правдою повеяло от этого странного маленького существа. Он махнул рукою и, не глядя на помешанную, вышел из комнаты.

   В темном коридоре его остановил его слуга.

   - Господин Браун, вас спрашивают два рабочих со спичечной фабрики, - почтительно произнес он своему странному хозяину, который и для него был неразгаданной, темной загадкой - Они у крыльца.

   Браун кивнул головою и направился к террасе.

   Там при свете луны он различил две фигуры фабричных. Это были Веревкин и Маркулов, те самые, у которых около двух месяцев тому назад красовские спалили избы.

   - Что вам, ребята? - обратился к обоим фабричным управляющий.

   - Да мы до твоей милости, значит, Герман Васильевич, - произнесли те, как по команде, обнажая головы, - до тебя дельце есть.

   - Просьба какая-нибудь? Прибавки просите? Так вы к мастеру обратитесь. Мастер мне доложит.

   - Зачем прибавки? Мы и так довольны! - заговорил рыжий рябой Маркулов. - При господине Бобрукове довольны были, а при тебе еще лучше. Мы господину Бобрукову верой и правдой служили. И за это пострадали, сам знаешь, - уныло заключил он.

   Браун презрительно усмехнулся. Оп знал про ту нечистоплотную роль, которую играли эти двое рабочих. Доносчики, они, несмотря на месть товарищей, не изменили себе и теперь неоднократно доносили на товарищей при встреч с ним, Брауном.

   - Зачем же вы в такой поздний час сюда явились? Что вам нужно от меня? - обратился он к фабричным.

   - Предупредить тебя пришли, Герман Васильевич... насчет ребят наших... Сходка у них... у Кирюка в избе... Мы прослышали и к твоей милости пришли... Худое что-то замышляют ребята... И Кирюк, да и Анна Бобрукова вместе с ним... Смотри, как бы тебя, как и ее родителя, не того бы...

   - На тачке, думаете? Ну, братцы, я не из таковских, чтобы позволить себя на тачке катать! - произнес, сверкнув глазами, Браун. - Это Бобрукова вашего они таким гостинцем угостить могли, а не меня.

   - А все бы губернатору дать знать не мешало, чтобы солдатиков для острастки прислать сюда, - почему-то шепотом произнес Маркулов.

   С нескрываемой гадливостью Браун взглянул на него и спросил:

   - Это что ж такое? Товарищей своих продаете?

   - Они нас сожгли! - хмуро произнес Веревкин.

   - Ну, ладно... коли сказали, так не глух я и слыхал... - произнес сурово Браун. - А теперь я скажу, в свою очередь - меня слушайте. О вызове солдат и думать не смейте... И , ежели вы по собственному произволу распорядитесь, я вас прогоню с фабрики в ту же минуту... Герман Браун не может бояться кучки глупых баранов, которых он рассеет в одну минуту. А теперь убирайтесь и не смейте меня беспокоить в другой раз! - и он исчез на террасе, поставив в тупик обоих мужиков.

&nbs