Чарская Лидия Алексеевна - Солнце встанет!

   Л.Чарская. Солнце встанет! - СПб.: А.А. Каспари, 1907. - 160с.: - (Собрание русских романов журнала "Родина")

  

   Kapti, 2009 г

   Исправлено в соответствии с современной орфографией.

   Настоящий роман, представляет собою вполне самостоятельное произведение, является в то же время продолжением романа "К солнцу!".

  

  

   Трясясь и подпрыгивая, тарантас катился по пыльной дороге. Возница безнадежно унылым голосом ободрял лошадей, лениво тащившихся, благодаря нестерпимо удушливому июльскому полдню. Сидевший в тарантасе плотный и широкоплечий человек с лицом, наполовину скрытым огромной соломенной шляпой, с нетерпением поглядывал по сторонам.

   - Скоро ли доедем, братец? - срывалось с его губ полный томительного нетерпения возглас.

   Возница только плечами поводил вместо ответа да взмахивал кнутом больше для острастки, и снова принимался понукать лошадок тем уныло-скорбным тоном, который присущ русскому мужику. Проехав версты две с небольшим таким образом, он вдруг самым неожиданным образом повернулся на козлах и проговорил:

   - А у Строгановых на фабрике, слышь ты, неспокойно... Ноне наши красовские сказывали, што спичешники рядились управителя побить... И слышь ты управитель-то в Питер посылал к хозяину. Хозяин сынка своего рядил прислать.

   - Когда ж он приедет? - заинтересовался седок.

   - А кто его знает! Не ноне - завтра, красовские говорят, будет сюды. Только, слышь ты, зря приедетъ-то. Уж больно руки у робят чешутся на управителя-то. Живодер он, вот што... Собака он, как есть, нехристь... собака, - неожиданно ожесточился ямщик и даже сплюнул в сторону.

   - А ваших красовских на спичечном работает много? - снова поинтересовался седок.

   - Много наших... Хлебушко всем жевать, слышь ты, надоть. И наши есть, и колотовские, что подле Нескучного, с низины, и рябовские тож...

   - Как? Как ты сказал?.. Нескучное? - вдруг разом встрепенулся седок и даже в волнении сдвинул шляпу на затылок.

   Теперь его можно было разглядеть вполне. На плечах этого настоящего по виду русского богатыря покоилась крупная голова с необычайно добродушным круглым румяным лицом, заканчивающимся курчавой бородкой, с целой копной густых русых кудрей и с таким детски-прекрасным светлым взглядом голубых глаз, которым могут только обладать цельные, чистые, недюжинные натуры.

   Теперь эти глаза с пытливой тревогой подняли на лицо возницы.

   - Нескучное, говоришь ты? Нескучное? - ронял он каким-то странным, дрожащим голосом. - Что же это Нескучное? Имение чье-нибудь?

   - Хутор... енерала одного помершего... хутор. Богатый был енерал... важнющий. Только давно помер... А сама-то за другого, слышь ты, вышла. Тому годов с пяток будет. Раньше-то живала на хуторе сама-то, по вдовству своему, значит, после енераловой смерти-то, а апосля долгое время тамотка и людей не видать было, а ноне...

   - Живет там кто-нибудь? - вырвалось каким-то новым нетерпеливым звуком из груди приезжего, и, если бы возница был чуточку посмышленее, он почуял бы, что волнение охватило его седока.

   Но возница не обладал тонким чутьем и не к чему ему было заниматься настроением приезжего. С тем же унылым видом он прикрикнул на пристяжную, дернул возжею и уже, совсем обернувшись лицом к седоку, проговорил:

   - Ноне там-то, в Нескучном, то есть, енеральская дочка, барышня, с теткой ейной живут... Уж, почитай, два года... Хорошая барышня... Ее и красовские, и колотовские, и рябовские все знают. Золото, а не барышня. Лучше фелшара али даже дохтура тебе всякого от разной, слышь ты, болезни вылечит... И ребят тоже, слышь ты, учит, и в больнице она, и на фабрике, и где тебе хошь... повсюду. И целый-то день в работе. Где силушки берет только... Самато хлябоватая такая, в чем душа держится, а в труде взрослому мужику не уступит... Ноне фелшар Гараське Вихрову руку резал; сказывал, огневица у Гараськи приключиться могла, так фелшар убег, сдержать, слышь ты, не мог Гараськи-то, а она, барышня-то наша, ему рученьку свою на плечо положила да и говорит: "Смотри на меня, Гараська, легче будет!". И впрямь легче. Дал руку себе по локоть отхватить и не пикнул даже. Вот она, барышня-то, у нас какая! - с заметной гордостью заключил свою речь мужик.

   Седок с жадностью ловил каждое слово возницы. Неопределенная улыбка блуждала по его румяным губам. "Она! Она это! И никто больше! Она! Лика! Ангел Божий! Сокровище мое!" - выстукивали его сердце, мысль, все фибры его существа. Нет другой такой девушки на свет, нет другого такого ангела на земле. Он узнает ее из тысячи, из миллиона, из целого миллиарда девушек узнает он ее, потому что она единственная, и другой подобной ей нет.

   И как странно складывается его судьба? Та, которая запретила ему искать ее, та, которая ушла от него и от общества, и от целого мира в глубокие дебри России, та снова случайно попадается на его пути! Он не искал ее, нет, нет... Он не смел ослушаться ее приказания, он слишком уважал ее для этого. Виноват ли он, что сама судьба сводит их снова?..

   И голубые глаза богатыря-атлета лучисто сияли, а плотная широкоплечая фигура часто вздрагивала под макинтошем, накинутым на его сильные плечи.

   - Слушай-ка, дядя, - неожиданно обратился он к вознице, - а от Красовки к Нескучному большой крюк дать надо в сторону? А?

   - От Красовки к Нескучному три версты будет только, - ответил возница. - А тебе на што?

   Три версты! Три версты только отделяют их фабрику от того земного рая, где поселился этот ангел. И он не знал этого, когда вместе с отцом-миллионщиком приезжал покупать эту фабрику полгода тому назад у ее прежнего владельца. И он не знал, он, Сила Строганов, что его ангел, о котором он робко мечтал, ютится тут, около, почти рядом!.

   Внезапный прилив могучего, острого, почти нестерпимого желания увидеть любимую девушку хотя бы издали, услышать ее голос, этот чудесный в душу вкрадывающийся ее голос, так властно заполонил все существо молодого человека, что он уже не мог противиться ему.

   - Правь на Нескучное, братец! - неожиданно произнес он дрогнувшим от волнения голосом.

   - Што ж так? Аль знакомые будете? - разом оживился возница. - Хорошая барышня, на редкость! - добавил он и, помолчав минуту, вдруг, словно воспрянув духом, изо всей силы ударил возжей по спине коренной и гаркнул: - эй, вы вывози, пустобрюхие! - и он молодецки выпрямился на своем сиденье.

   "Как ее любят! Боже мой, как любят! - продолжало все петь в душе Строганова. - Простой ямщик, жалкий мужичонка, и тот радуется, что увидит свою благодетельницу". И он, Сила Строганов, увидит ее. Что он ей скажет, чем сумеет оправдать свое ослушание наложенного на него запрета видеть ее? Он ничего не знает... Он знает только одно, что белый ангел, именуемый Ликой, здесь близко и что он увидит его, да, увидит его! Скоро... сейчас...

   На террасе небольшого одноэтажного чисто оштукатуренного, с яркой зеленой крышей, окруженного огромным садом, тенистым и запущенным с трех сторон, а с четвертой стороны прилегающим к степи, сидела пожилая дама с сильною проседью в черных волосах, с черными усиками над тонкими, энергично сжатыми губами, маленькая, юркая, подвижная. Она держала в руках газету, которую быстро пробегала рассеянным взглядом. Ее губы насмешливо поджимались и глаза поминутно презрительно щурились на черные точки печатных строк.

   - Аграрные беспорядки... - шептала она чуть слышно, не отрывая взора от газеты. - "Сто человек крестьян из деревни Сидоровки, собравшись за околицей, нестройной толпой двинулись к дороге, к имению князя Бубенцова. Управляющий встретил толпу на полудороге, уговаривая разойтись, но, в ответ его благому предложению, были пущены камни из толпы. Управляющий не преминул благоразумно скрыться. Толпа проследовала до самого хутора, разграбила и уничтожила все богатое имущество князя, не пощадила старинного саксонского сервиза, прорвала и обезобразила картины старинного византийского письма, до которых князь был большой охотник, и, опустошив роскошные комнаты княжеского дома, ушла назад. В имение были вызваны казаки"...

   Маленькая женщина с энергичными губами, вооруженными усиками, презрительно отшвырнула газету.

   - Вот она, матушка, святая Русь! - произнесла она, брезгливо поджимая губы и морщась, словно от боли. - И "эти" хотят добиться желаемого!.. Почему европейский крестьянин не сжег бы и не ограбил бы? Потому что он сыт. В своем маленьком уголке он сыт. У него есть кусок сыра и бутылка кислого бордо, у него есть и умная, рассудительная башка на плечах. Он знает, что уничтожением и бойней он не достигнет ничего. А этот бедный темный народ думает... Нет, прежде чем дать ему хлеба, надо вскормить его мозг, надо вскормить его душу принципами гуманности и уважения к себе самому и своему праву. Да, надо научить его суметь признавать это право не в силу громящего разбойничьего инстинкта, а в силу доблестного сознания того, что он - сила великая, сила необходимая для огромного мирового атома, который зовется Россия; что вместе с караваем хлеба ему необходимо принять в себя дозу европейской цивилизации, иначе он заглохнет и одеревенеет и будет слепо следовать за своими вожаками, которые поведут его ради собственного влечения и наживы на темные и грязные дела. Ах, как слаба еще Россия, как много еще надо ей чтобы достигнуть общеевропейского роста, чтобы заглушить те стопы нищеты и нужды, которые то и дело слышатся во всех углах и закоулках!

   Маленькая женщина на минуту задумалась. По ее лицу промелькнула недоверчивая улыбка.

   - И Лика думает пересоздать их, думает осветить тьму и пополнить ее солнечными лучами, - проговорила она чуть слышно. - Но, ведь, таких, как Лика, были тысячи и они гибли в борьбе. Господь да сохранит мою девочку, но задача непосильна ее слабому, хрупкому существу. Натуры более сильные складывали оружие и преклонялись пред неизбежным, а моя Лика...

   Маленькая женщина смолкла на мгновение и долго смотрела на небо. Потом ее взор упал на дорогу, прихотливо извивавшуюся серой змеей между двумя рядами золотистой реки. Легкое облачко, стлавшееся по меже, привлекло внимание маленькой женщины.

   "Кто-то едет, - мысленно произнесла она, прищурив свои близорукие глаза. - Неужели Лика? Не случилось ли чего? На спичечной Строгановых неспокойно, красовские совсем близко от этой спичечной... А что если и между красовскими уже началось брожение? И что если Лика там? Господи! И когда все это кончится только... Хотели найти тихий мир и забвение в этом пустынном уголку, а нашли... "

   Маленькая женщина чуть заметно перекрестилась под своей полосатой английской весткой. Потом ее глаза снова обратились на дорогу и она стала смотреть на приближающееся облако пыли. Вот, наконец, уже можно различить и тарантас, и лошадей, и возницу, и чью-то сильную, коренастую фигуру, занявшую собою все сиденье брички.

   Зинаида Владимировна Горная, так звали маленькую женщину, долго всматривалась, прищурив глаза, и вдруг по лицу ее пробежала радостная улыбка.

   - Сила Романович, вы ли это? - вскрикнула она громко, бодрым, разом помолодевшим голосом.

   Вмиг тарантас, гремя и громыхая, подкатил к террасе. Широкоплечий седок-богатырь на ходу выпрыгнул из него и, сорвав с головы свою соломенную шляпу, с низким поклоном склонился пред маленькой женщиной.

   - Сила Романович! Вы? Ах, как я рада вас видеть! Вот приятный сюрприз! - весело говорила Зинаида Владимировна, пожимая огромные руки нежданного гостя.

   - Не прогоните-с? Я мимоходом... задержу не долго-с... Изволите видеть, у нас спичечники балуются, так отец меня сюда и прислал... командировки вроде. Ехал я туда на спичечную и к вам завернул... вас и Лидию Валентиновну проведать-с. Не прогоните, сделайте милость, Зинаида Владимировна! - ронял радостно взволнованным голосом приезжий:

   - Прогнать вас?! Да Бог с вами, голубчик!.. Да мы здесь голоса людского не слышим. Уж так рада, что хоть одного прежнего знакомого вижу, что и сказать не могу. И Лика рада будет. Вот увидите... - ответила Горная.

   - Лидия Валентиновна строго воспретили их здесь беспокоить, как уезжали, - разом упавшим голосом произнес Строганов.

   - Ах, что знала Лика! - с досадой, махнув рукою, ответила Зинаида Владимировна. - Вы помните, при каких обстоятельствах тогда мы уезжали в деревню? - и глаза маленькой женщины робко погрузились в детски-чистые глаза ее собеседника.

   - Помню-с! - чуть слышно проронил тот.

   - Ну, вот видите - снова оживленно подхватила Горная. - И не мудрено, что тогда ей хотелось забыться. Ее скомпрометировали достаточно. Вам я могу сказать это, вы - друг Лики, она часто отзывалась о вас, как о друге, все это время...

   - Да неужто вспоминали они меня, Зинаида Владимировна, Лидия Валентиновна вспоминали? Господи Боже мой! Да чем же я заслужил такое счастье? - разом встрепенулся Строганов, и лицо этого взрослого ребенка запылало таким неподдельным восторгом, что Горная не могла ласково не улыбнуться.

   - Ну, вот видите ли, - с той же сочувственной улыбкой произнесла она снова, - тогда Лике было очень тяжело; это неудавшееся сватовство князя, навязанное ей родными, ее отказ и дело приюта достаточно порастрепали нервы такой чуткой и впечатлительной натуры, какою она обладает, и не мудрено, что ей не хотелось никого видеть из тех прежних, кто окружал ее... Уверяю вас, что если она и вспоминает кого-нибудь, так это только своего брата, вас и маленькую Бетси... Не верите? Так спросите ее саму. Вот она, кажется, идет по дороге из Красовки по степи, глядите!

   Едва только Горная успела произнести эти последние слова, как вся огромная фигура богатыря Силы встрепенулась, как былинка от дуновения ветра. Даже румяные щеки его чуть побледнели, а глаза, живо обратившиеся к степи, засияли лучистым светом.

   - Позволите-с навстречу Лидии Валентиновне пойти? - робкими звуками сорвалось с его губ.

   - Идите, идите, голубчик!.. Не со мной же, старухой, вам болтать! - ласково усмехаясь, проговорила Горная.

   Но ее последние слова едва ли достигли до ушей Строганова, Позабыв весь мир, он быстро сбежал со ступеней террасы, миновал желтую площадку, раскинутую пред домом, и очутился за высоким тыном, отделяющим сад от широкой, привольной степи. По узкой меже двигалась тонкая фигура женщины, одетой во что-то светлое с белым платком на голове.

   "Она!" - вихрем пронеслось в мыслях Силы Романовича при виде женской фигуры и он ускорил шаги, крепко нажав рукою сердце, чтобы как-нибудь утишить его быстрое, неверное биение. За десять шагов до приближающейся к нему светлой фигуры он остановился, сорвал шляпу с головы и ждал. Палящие лучи солнца играли на его русых волосах, делая их золотыми. Блаженная улыбка застыла на лице.

   - Лидия Валентиновна! Не велите казнить - велите миловать! - произнес он негромко, опасаясь испугать молодую девушку, которая приближалась теперь к нему с задумчиво опущенной головою.

   Она вздрогнула, подняла глаза...

   С минуту они стояли молча друг пред другом. Строганов машинально теребил рукою усатые колосья, выросшие на краю межи. И вдруг ласковая улыбка тронула нежные розовые губки девушки. Протягивая обе руки навстречу гостю, она произнесла:

   - Сила Романович! Милый! Вот приятная-то встреча! Ах, Господи!

   В две секунды он был подле нее. Он готов был упасть пред ней на колена, ползать в пыли и целовать край ее платья и говорить ей, говорить без конца о том, как он думал о ней все эти два года, как ожидал встречи с ней и не смел искать ее даже, потому что она запретила ему это. Но он не упал на колена, не бросился к ее ногам и не целовал ее одежды. Оп был робок и стыдлив, как женщина, этот богатырь-ребенок. Он только нежно и осторожно пожал своей огромной лапищей ее хрупкую ручку, которая вся потонула в его большой ладони, и застенчиво произнес:

   - Не извольте гневаться, Лидия Валентиновна, что я посмел ваше приказание нарушить. Но видите ли...

   И он путано и сбивчиво стал говорить ей о том, что соседняя с Нескучным фабрика теперь принадлежит им, и про то, что на фабрике "балуют" и что отец послал его осмотреться и "столковаться" с народом.

   Они шли теперь оба рядом по узкой меже, между двумя стенами колосьев и Сила Романович мог вдоволь налюбоваться тою, чей образ он нежно и долго лелеял в своей душе. Лика очень изменилась в два года разлуки. Когда она сняла платок с головы, чтобы обвеять им пылающее от жары лицо, он сразу заметил, что она точно выросла и возмужала. Прежнее детское выражение навсегда исчезло с ее красивого, молодого лица. Какие-то горькие складки оттянули книзу углы ее нежных, приветливых губ. В серых глазах, жизнерадостных прежде, теперь залегло горькое выражение не то укора, не то пытливого вопроса, неразрешенного никем. Легкая морщинка врезалась между черными тонкими бровями и придавала выражение сосредоточенности и скорби всему ее тонкому, худощавому личику, значительно тронутому степными ветрами и солнечным загаром. Свои чудесные золотистые волосы она остригла и теперь они прихотливо вились, как у мальчика, вокруг ее смуглого от загара лица. От прежней нежной, розовенькой хрупкой барышни в Лике не осталось и следа; это была новая Лика, но едва ли не более притягательная и прекрасная, с этим лицом мученицы-фанатички, с этим неуловимым выражением готовности к борьбе в прекрасных скорбных глазах.

   - Что смотрите на меня? Не узнаете? Состарилась я, подурнела? - спросила она, видя, как Строганов робко оглядывает ее сбоку, идя рядом с ней. - Очень постарела я, Сила Романович, а?

   - Ах, нет! - вырвалось у него порывистее и прямодушнее, нежели он этого хотел, - возмужали вы, это верно, Лидия Валентиновна, и старше стали как будто, но.. такая же красавица, как и были, если не лучше еще... - заключил он пылко.

   - Ну, уж этого я и не ожидала от вас, Сила Романович, я здесь от петербургских комплиментов вовсе отвыкла. И не вам их говорить, и не мне слушать! - произнесла с каким-то гордым, вызывающим выражением в лице молодая девушка.

   Сила сконфузился.

   "Поделом тебе! Поделом, мужичина сиволапый! -произнес он мысленно с каким-то злорадным торжеством, - нечего тебе, серому мужичонку, лапотнику, с суконным рылом да в калашный ряд тесаться... Тоже комплиментщик какой выискался! Обидел ее, как есть обидел... Генеральская дочка и вдруг от купца-аршинника комплимент какой!"

   А Лика, между тем, и забыла даже о том, что слышала от своего спутника за минуту. Она шла серьезная, сосредоточенная, вся ушедшая сама в себя. Ей было о чем подумать. В Красовке начинался тиф, занесенный с фабрики, очевидно. И ни средств для борьбы с заразой, ни рук, ни медикаментов не было. Быт фабрики тоже немало угнетал ее. Там работали дети в узких, маленьких камерах, насыщенных вредными, ядовитыми парами. Фабричная больница была набита битком. Лика не имела права идти туда без разрешения хозяев, однако, водила туда как-то Герасима Вихрова ампутировать руку, перерубленную в драке, и ей довелось увидеть все те прорехи и недочеты, которые в голос кричали о себе. Она отлично понимала, что спичечники волновались не зря. Их заработок далеко не покрывал их жизненных условий, они работали сверх нормы, надсаживая здоровье и силы. Она давно знала, что спичечная фабрика куплена Строгановым и что ей легче, чем кому-либо другому, обратиться с просьбою к Силе улучшить быт серой массы: написать ему все, как обстоит дело на фабрике, в чем именно необходима реорганизация и какое улучшение можно сделать в жизни тех голодных, истерзанных душою и телом десятков людей, которые продают свое жалкое существование за мелкие гроши. Но она боялась сделать это, боялась напомнить о себе и снова зажечь погасшее уже, может быть, чувство в сердце молодого миллионера. Теперь же судьба, как бы нарочно, посылала на ее пути этого человека и она чувствовала, что уже не сумеет удержать в себе то, что копилось в ее душе.

   - Сила Романович, милый, - начала Лика, - хорошо вы осмотрели фабрику, да?

   - Когда осмотрел-с? Теперь-с? Да я еще и не был там, Лидия Валентиновна. Я прямо с поезда туда поехал да по дороге к вам свернул... Уж простите-с! - произнес он с чистосердечно-виноватым видом.

   - Вы хотели меня видеть? Да? - ласково произнесла Лика.

   - Ужасно! - искренним, восторженным звуком вырвалось прямо из груди Строганова.

   Лика нахмурилась и ее лицо приняло строгое, почти суровое выражение. И вдруг она улыбнулась снова. Улыбка у нее осталась та же, что и два года тому назад, и в этой улыбке, казалось, воскресала прежняя Лика. Сила сам невольно просиял при виде этой улыбки.

   - А, ведь, ваш братец Анатолий был прав, когда говорил, что вы ему напоминаете эту француженку святую... - начал он робко, ободренный ее лаской.

   - Француженку святую? - рассмеялась Лика и стала уже совсем прежней в эту минуту. - Ах, да, - спохватилась она, мило краснея, - Толя говорил часто, что я ему святую Женевьеву напоминаю...

   - Вот, вот, именно-с! - обрадовался ее неожиданному смеху Строганов.

   - А что он, как? Счастлив?

   - Анатолий Валентинович, с моей двоюродной сестрицей весело живут. Тятенька им их свадьбу с убегом простил. И молодых наградил порядочно. Жить можно хорошо, а...а...

   - А только им все не хватает! - засмеявшись снова, подхватила Лика.

   - Вот то-то и дело, что не хватает! - подтвердил Строганов, - уж очень шибко живут. А вам приютские кланяются, - неожиданно произнес он, - и Федюша, и остальные. Федя уж совсем большой малец стал. Его в гатчинский институт хочу поместить... способный парнишка.

   - А вы часто там бываете в нашем приюте? - и умышленно подчеркивая слово "нашем", спросила Лика.

   - Почитай что каждый день, Лидия Валентиновна, заезжаю проведать!

   - Ах, вы, милый! - искренне и нежно вырвалось из груди молодой девушки. - Ах, вы, добрый, хороший, славный Сила Романович! Спасибо вам!

   И она протянула ему обе руки, которые он, не осмелясь поцеловать, легонько пожал.

   И тотчас же мысль подсказала Лике: если этот большой прямодушный человек так добр к ней и к тому маленькому делу их приюта, то к своему личному детищу - к фабрике - он должен отнестись вдвое гуманнее и лучше. И, уже не колеблясь больше, она сказала:

   - Сила Романович, видите ли, я на вас рассердиться была готова, что вы вместо того, чтобы на фабрику поехать, к нам завернули, а, ведь, вы - сама доброта. Помните два года тому назад, когда после моей болезни вы приехали ко мне и меня, полную апатии к целому миру, воскресили к жизни, напомнив о том, что я необходима среди темных, бедных, невежественных людей, которым такая, как я, может принести пользу? И я с жадностью накинулась на любимое дело. И я счастлива. Правда, здесь нет того глухого медвежьего угла, о котором я мечтала. В нашем округе и фабрика, и село, и школа, и больница, но я рада, что здесь я еще более необходима, пожалуй, чем где-либо в другом месте. Я могу помогать всем и в школе, и в больнице, И сознаю, да, сознаю вполне, что не служу помехой, напротив... И вы, и вы... Сила Романович, можете помочь, если захотите. Отец вам не дал широких полномочий, не правда ли?

   - Оно, собственно говоря, так, Лидия Валентиновна, отец велел столковаться с народом... пощупать... и...

   - Ага! Пощупать! - с каким-то неожиданным раздражением произнесла Лика, и Сила Романович не узнал в этом разом окрепшем, властном голосе прежних нежных звуков девичьего голоса. - Ага, пощупать! - повторила еще ожесточеннее Горная. -

   Да знаете ли вы, что, пока вы с хозяйским видом станете "нащупывать", десятки ребятишек сгниют в зловонных камерах, а старые рабочие надорвутся, имея одиннадцатичасовой трудовой день... Господи! Что там за ужасы, Сила Романович! Милый! Если б вы только повидали, голубчик. Со стороны жуть берет. Честное слово! Они волнуются! Да... Становой валит все дело на агитаторов. Но это - абсурд! Агитаторов там ровно столько же, сколько рисует полиции ее напуганное воображение. Там просто проснулся голодный рабочий инстинкт, просто человек понял, что не заслуживает той собачьей доли, какою его наградила судьба и которую вы, господа капиталисты, бросаете им из милости с тех пор, как железное царство воцарилось над царством человеческого труда, этим царством сгорбленных спин, вытянутых с натуги, царством потухших от ядовитых кислот глаз и пр., и пр. Сила Романович! Вы - друг мне, или нет? - неожиданно вскинула Лика на него свой взор и тотчас же продолжала снова: - если нет, то пишите, с места письмо губернатору, требуйте взвод драгун, сотню казаков, оцепите фабрику, закуйте в кандалы воображаемых агитаторов и вожаков и... и... словом, действуйте так, как действуют ваши доблестные собратья, кулаки-миллионщики, которые трясутся над своими прочно сколоченными грошами. Следуйте их примеру, Сила Романович, но тогда... тогда...

   Лика закрыла лицо руками, и вдруг тихое, чуть слышное рыданье поразило слух Строганова.

   - Лидия Валентиновна! Барышня милая! - зашептал он. - Лидия Валентиновна! Бог с вами... Не печальтесь! Не кручиньтесь! Все сделаю, что могу. Больше, чем могу, сделаю даже! Слово вам даю...И пусть я буду подлец, если... А теперь туда... на фабрику... к ним... чтобы с места, значит, не теряя минуты... Вы это истину сказали... святую истину!.. барышня... на пуховых перинах мы зажирели и не видим, не чуем. Эх-хх! Когда бы не поздно только... Прощайте, Лидия Валентиновна! Пора! Давно пора!

   И, мешковато поклонившись, он быстрой походкой пошел по направлению к хуторскому дому, выглянувшему из-за зелени деревьев.

   - Лика, что же он уехал, не отдохнув, не пообедав? - встретив племянницу на ступенях террасы, обратилась к ней совсем изумленная Зинаида Владимировна.

   - Ах, тетя, милая! Он дал мне слово... - воскликнула Лика, мигом вбегая на крыльцо и повиснув на шее тетки.

   Горная даже назад отшатнулась при виде этого необычайного оживления племянницы.

   "Неужели же, Господи? Вот бы хорошо было! Пускай он не нашего круга, но при таком капитале всего достичь можно!" - произнесла она мысленно и вдруг, глубоко заглянув в глаза молодой девушки, проговорила:

   - Он любит тебя, Лика? Он приезжал делать тебе предложение, да?

   В следующую же минуту маленькая женщина раскаялась в своих словах. Лицо молодой девушки осунулось и как-то разом постарело. Что-то скорбное и безнадежное прошло по ее побледневшим чертам и она тоскливо произнесла:

   - Тетя! Родная моя! Вы понимаете меня больше всего мира и все-таки в основе никогда не поймете меня... Разве я могу быть чьей-нибудь женою? Ах, тетя, тетя!

   И Лика глубоко задумалась, уронив на плечо Горной свою красивую стриженную головку.

  

  

   Медлительно и плавно подползла короткая жгучая летняя ночь. Все уснуло на хуторе. Нескучное погрузилось в глубокий и сладкий сон... Там, где густо теснилась группа белостволых берез и стройных тополей в углу сада, стояла, не шевелясь, гибкая девичья фигура. В своем светлом платье, с бледным лицом, приподнятым навстречу луне, вся посеребренная ее нежным матовым сиянием, Лика Горная олицетворяла собою статую раздумья в этот тихий полуночный час. Внезапный приезд Силы Строганова в их благословенную глушь взволновал ее. Вот уже более двух лет прошло с тех пор, и как она с теткой приехала сюда, в это милое, тихое и одинокое Нескучное; тетя Зина с ее неисправимым скептицизмом ко всему русскому, большим скептицизмом, навеянным самою жгучею любовью истинной патриотки, и она, Лика, с разбитым сердцем, на осколках которого, однако, сумело укрепиться одно сильное и смелое чувство любви к ее темному народу. Гордое, изнеженное дитя света, Лика смело бросила свой вызов обществу и ушла от него, ушла от тьмы к свету, потому что задыхалась во тьме.

   Да, она задыхалась. И сейчас, когда Лика вспомнила о том, что пришлось пережить ей там, в ее недавнем и в тоже время страшно от нее отчужденном теперь прошлом, дрожь ужаса прошла по стройным членам молодой девушки. Пред ней медленно поднимались призраки прошлого из серебряной как расплавленный металл, лунной ночи. Вот-вот они снова пред ней, эти жгучие воспоминания,..

   Тихо и значительно плещут синие воды вечно юной, вечно певучей и радостной Адриатики. Там далеко неслышно скользят огромные суда, кажущиеся здесь малюсенькими чайками. Она, шестнадцатилетняя Лика, стоит на балконе вся белая, чистая, юная и хорошенькая, и пред ней ее учитель - синьор Виталио со звучною мандолиной в руках. Лика поет, а синьор Виталио чуть дышит, прислушиваясь к молодым, сочным звукам этого едва окрепшего девичьего голоса. Синьор Виталио - совсем особенный учитель. Он сам - музыкант, великий музыкант, и не признанный людьми композитор. Он презирает деньги, то желчное, бледное, больное подергивающееся в судорогах божество, которому люди сумели отлить драгоценнейший пьедестал. Он не продает своих песен, звуков своей скрипки и своей мандолины этому Ваалу. Он понимает искусство ради искусства, ради него одного. Искусство и родина - вот два несокрушимых идеала престарелого маэстро, альфа и омега всей его жизни. Он поет ради искусства и слагает дивные песни для своего народа, он кормит этот народ своими звуками, своими струнами.

   Богатая аристократия - эта вымирающая, истлевшая в собственном разгуле среда - не поймет его. Он им смешон, этим детям балованного света, он, седовласый идеалист Виталио с его пылкими песенками и не менее их пылкими речами. Зато бедняки, оборванные, босоногие, опаленные безжалостным солнцем, бедняки с мускулистыми членами, коричневыми от загара - эти поймут его. Когда они, закинув поутру сети, не найдут в них под вечер того желанного улова, который должен прокормить их на завтра, они идут к синьору Виталио, к их "атисо - синьору" и смело, как у друга, просят у него помощи. И тогда он выступает со своею скрипкой и играет так, что вся Генуя, весь гнилой Рим, с его порочной золотой молодежью и похотливо-страстными синьорами замирает от восторга. Теперь он чаще играет и реже поет. У него пропадает голос, и все назойливее и назойливее закрадывается мысль в сердце одинокого старика - мысль о преемнике, который заменил бы его, который поднял бы знамя светлого искусства так высоко, чтобы люди не могли захватать его грязными, алчными руками.

   И она, Лика Горная, явилась пред ним и олицетворила в себе все то, на что робко надеялся старый певец-музыкант...

   Золотое солнце жжет знойно, настойчиво и тепло. Небо голубеет высоко-высоко и нет предела этой ясной глубине. Миндаль в самом цвету. Деревья, как белые невесты, стоят высоко над горою...

   Лика поет. Эту песню сочинил сам маэстро. Эта песня так славно отвечает и его, и ее стремленью. Там говорится о всесилии добра и братства, там говорится о непосильном труде одиноких, о царстве голода и труда. Завтра она споет эту песню зачерствевшим в пороках и страстях, пресыщенным и усталым аристократам, и - кто знает? - может быть, ее сочный, молодой, чистый, как хрусталь, голос проникнет им до самых сердец и они помогут семьям тех неаполитанских рыбаков, которые несколько дней тому назад нашли свою могилу в море. И эта мысль так вдохновляет самое певицу, что ее голос звучит теми страстными, глубоко прочувствованными нотами, которыми нельзя заменить никакое bel-canto. Даже тетя Зина, привлеченная необыкновенным подъемом в пении Лики, вышла на веранду их маленькой и веселой вbллы.

   - Как она поет, как она поет, наша девочка! Не правда ли, синьор Виталио, из нее выйдет что-то ? - тихо шепчет она на ухо седому маэстро.

   Синьор Виталио ничего не отвечает и, лишь, когда замирает последняя трель, он поднимается со своего места, подходит к Лике и, кладя ей руку на плечо, вдохновенно говорит:

   - Бог дал вам величайшее из богатств мирозданья. Он дал вам голос, дитя мое, редкий голос и редкую душу. Сумейте же утилизировать их. Отдайте то и другое на служение бедным, сирым и угнетенным. Вы богаты, Лика, и затруднений в этом случае не может быть. Клянитесь же мне, что ваш талант и вашу душу вы отдадите на служение слабым! Клянитесь, что отныне солнцем вашим будет цель облегчения нужд несчастных, клянитесь мне!

   - Клянусь! - страстно вырвалось тогда из молодой девичьей груди. - Клянусь, милый, дорогой учитель, и сделаю все, чтобы улыбались вокруг меня те, кто до сих пор не умел улыбаться. Отныне я служу людям, учитель! - пылко заключила свою речь глубоко потрясенная и взволнованная девушка.

   И Лика пела на другой день, пела ради бедняков с хмурыми лицами и коричневыми от солнца телами... И как она пела, Боже Великий! Генуя плакала, та самая Генуя, которая привыкла топить золото в бушующей лаве своих страстей. Генуя плакала при виде трогательно-нежной и чистой, как цветок ландыша, русской девушки, почти ребенка, смело указывавшей им, пресыщенным и усталым богачам, на скорби и нужды большого мира...

   Новое воспоминание вихрем пронеслось в мыслях Лики.

   Ее требуют домой, ее, отданную маленькой девочкой на попечение "заграничной" тете, убежавшей от снежных равнин и голодных деревень ее родины потому только, что смелой и энергичной женщине было тяжело оставаться бессильной свидетельницей того мертвого засосавшего ее родину болота, в котором безнадежно гнили лучшие люди страны. И вот ее, Лику, отбирают, как вещь, от любимой тетки, научившей: ее не менее старика Виталио любить людей, страдающих и несчастных, а еще больше любить русских людей, больную, израненную родину, этого "недоношенного ребенка", по выражению тети Зины, искалеченного еще в утробе матери. Из своего прекрасного далека, из страны, залитой солнцем, с миндальным ароматом и голубыми волнами Адриатики, она, Лика, сумела, благодаря той же тетке, полюбить и черные, закоптелые избы, и целые поселки без школ и больниц, и долготерпеливую, упорную и жутко-покорную натуру русского крестьянина. Ее тянуло от волн солнца, моря и света в дикие, болотные трущобы, где между покривившимися закоптелыми избушками российских деревень твердо и прочно воздвиг свой трон всесокрушающий царь-голод!

   Италия с ее звучными песнями и пестрой толпой наскучила ей. Ей хотелось иных песен, иной толпы, которую так вдохновенно и скорбно описывала ей тетя Зина, рано понявшая свое бессилие и уехавшая из России потому только, что помочь ей, этой толпе, она не могла. Нет, нет надо было жить там, страдать вместе с ними! Лика почти обрадовалась, когда запоздалое письмо матери позвало ее на родину.

   - К солнцу! К солнцу! - твердила она, как безумная, - туда, в Нескучное (Нескучное было их имение на берегах Волги, далеко в глуши России), к закоптелым избам, к голодным крестьянам, к бесприютным детям! Учить их, кормить, лечить, утешать.

   Лика, наглядевшаяся на торжество цивилизации европейского мира во время своих путешествий с тетей Зиной, сумела понять всю целесообразность обязательного школьного образования и всю непригодность российской умственной тьмы. Она помнила, что в далеком детстве, пока ее еще не взяла к себе заграничная тетя, ей приходилось видеть весь ужас крестьянского нищенства. И тогда-то и залегла первая чуткая искра мировой печали в нежную душу девятилетней девочки, которую горячо раздули в ней впоследствии синьор Виталио и тетя Зина.

   Но на первых же порах жуткое разочарование постигло Лику. Вместо того, чтобы ехать в Нескучное к серым людям и к жгуче-трепещущей деятельности, она очутилась в самом водовороте пестрой столичной жизни. Ее мать, вполне светская женщина, влюбленная в вековые традиции общества, сумела на первых порах затянуть Лику в это бушующее, клокочущее море. Но не долго молодая девушка вела эту праздную, далеко не отвечающую ее нравственным запросам жизнь. Она не могла довольствоваться тем, чем обыкновенно довольствуются светские барышни с их незначительным, узким кругозором.

   И вот в то самое время, когда все ее существо так жадно тянулось к тем острым впечатлениям, к той страстно желаемой плодотворной деятельности на пользу человечества, появился "он"...

   Лика вздрогнула как бы от холода при одном воспоминании об этом человеке. Он пришел к ней неожиданно, как принц в сказке, и позвал ее на большое, светлое дело.

   "Большое дело!" - Лика ядовито усмехнулась... И она поверила ему! Она поверила, что этот высокий, красивый человек с холодным взглядом насмешливых глаз исповедует одну религию с ней, что он - носитель тех же идей, которыми полно все ее молодое существо, что и он задыхается среди пустоты суетного света и жаждет приносить пользу и добро. Он предложил ей быть его помощницей... За неимением большого, за невозможностью уехать в дебри "Нескучного" и приносить пользу тем, "другим", Лика охотно согласилась принять на себя дело по устройству детского питомника - его питомника. И вот ее новая деятельность закипела. Лика была счастлива, как дитя, видя пред собою радостные детские личики пригретых ею и им сирот. Князь Всеволод Гарин - так звали этого гордого, красивого, ко всему скептически относящегося человека, - сам горячо увлекся идеей детского питомника и заботился о маленьких призреваемых, как самый нежный отец. Им удалось привлечь к их общему делу и богача миллионера Силу Романовича Строганова, на двоюродной сестре которого женился брат Лики, блестящий гвардеец Анатоль. И этот добрый, чуткий, прямодушный, как ребенок, Сила едва ли не более самого князя Всеволода предался делу приюта.

   Так шло до тех пор, пока в одни день или, вернее, в одну ночь не рухнуло все разом. Идеал Лики почернел, как чистая позолота от прикосновения к ней ядовитого раствора, и молодая девушка пробудилась от своего сладкого, розового сна. Но как поздно, как ужасно поздно наступило пробуждение! Она обманулась в нем, в этом искателе приключений, в этом холодном аристократе, эгоисте-барине, приняв его филантропическую деятельность за истинную любовь к человечеству; а, между тем, это был лишь эффектный выход талантливого актера, лишняя красивая ставка в жизненной игре. Лика поняла тогда, что Гарин не способен на высокое, чистое, прекрасное чувство ко всему человечеству, не способен отдать себя на служение людям и их нуждам и что если он эффектно задрапировался в красивую тогу благородного деятеля, то ради того только, чтобы успешнее завладеть ею, Ликой. И он завладел ею.

   О, как она помнит эту ужасную, роковую для нее ночь!.. Они катались на тройке, сна, Сила Романович, брат Анатоль со своей невестой Бетси Строгановой и "он" - "он", которого она любила больше жизни и которому посвятила всю свою кроткую девичью любовь. Лика, как сейчас, видит пред собой снежную гладкую, как паркет, зимнюю дорогу. Троечные бубенцы звенят, переливаясь в ушах... Снежная пыль кружится в воздухе и обсыпает их серебряными блестками, садясь на темном бобре мужских шинелей и шапок, на светлом сукне изящных шубок ее и Бетси.

   И потом этот переход из тьмы к свету, залитый потоками электричества отдельный кабинет, с его преступной атмосферой, наполнившей, казалось, и алые бархатные диваны, и тяжелые драпри, и хрусталь, и бронзу, уставившую стол... И, наконец, волшебное пение соединенного цыганского хора, смуглая, худая красавица-цыганка с ее в душу просящимся, жгучим взором, и "его" песнь, песнь князя, мастерски исполненная с настоящим цыганским пошибом. О!.. А потом все завертелось, закружилось в одном общем круговороте, и Лика помнит только одно - их обратный путь, ее заезд к "нему" и страстные, нежащие душу глаза Всеволода, его покоряющие сердце речи и поцелуи, и ласки без конца.

   И теперь, вспоминая о них, она страстно вздрагивает всем телом. Неужели она еще любит его? Нет, нет! То прошло, миновало безвозвратно, вернуться к прошлому невозможно!

   Когда она ушла от него навсегда, узнав, что он делил ее любовь с любовью другой женщины, купленной рабыни, маленькой дикарки, привезенной им ради прихоти с Востока, Лика ясно поняла, что любовь этого человека ничтожна и пуста и что она была для него лишь блестящей игрушкой и только.

   Разрыв с родными, которым она смело бросила в лицо правду о своем падении, глубокое разочарование в любимом человеке надломили тогда силы Лики. Она опасно заболела, а когда вырванная заботами тети Зины, прилетевшей из-за границы, чтобы ухаживать за ее любимицей. Лика встала, прежнего стремления к борьбе и жизни на пользу людям уже не ощущалось в ней. Какая-то жуткая апатия овладела всем существом молодой девушки. Жизнь представлялась ей теперь сплошным и тоскливым прозябанием. И вот тогда-то и появился тот славный богатырь Сила. Он пришел и сказал ей о солнце, о ее былом солнце, которое было померкло для нее. Он напомнил сии о том времени, когда она настойчиво и смело рвалась к этому солнц, когда она вся горела желанием раздавать улыбки и счастье вокруг себя, и всколыхнул ее всю одним словом. И снова чудный мир раскрылся пред Ликой. Уныние и апатию как рукой сняло. Она убедила тетю Зину ехать в милое Нескучное, вокруг которого затерялись крошечные закоптелые лачуги голодных крестьян. И вот уже два года она здесь. Два года благословляют ее крестьяне. Она выстроила школу в Колотаевке, устроила воскресные чтения в Красовке, на свои личные средства соорудила приемный покой в Рябовке. А сколько одиноких, осиротевших крестьянских ребятишек гащивало у них в Нескучном до тех пор, пока их не удавалось устроить где-нибудь в столичном приюте!

   - Святая наша барышня, как есть святая! - убежденно говорили о Лике красовские, рябовские другие крестьяне, с каким-то благоговением глядевшие на молодую девушку.

   - Не надорвись, Лика! - часто предостерегала Зинаида Владимировна свою не в меру усердствовавшую племянницу, когда та возвращалась поздно ночью из избы какой-нибудь умиравшей бобылки.

   - Ах, не мешай мне! - говорила Лика, - я только и живу этим, тетя!

   И она ни мало не кривила душой, говоря так. Ее жизнь состояла в работе для других.

   О князе Гарине, который поступил с ней предательски, Лика не думала больше. Иногда, правда, мысль о нем возвращалась к ней, но она упорно гнала ее от себя; она старалась вполне отрешиться от того омута, в который когда-то ее было забросила судьба. И это вполне удалось ей. Лика почти забыла то, что составляло мучительную язву ее жизни, как вдруг прежнее воспоминание при появлении Силы снова вспыхнуло в ней.

   Ведь, Сила знал все. Весь ее короткий и так безжалостно опошленный ее героем роман происходил на глазах его, Силы Строганова. С его появлением здесь появилось у нее острое, как сверлящий бурав, воспоминание. Двое мужчин, двумя молчаливыми призраками, встали пред ней: он - этот Сила Романович Строганов, великодушный, чуткий альтруист, любивший ее самоотверженно и покорно, верный пес, готовый ежеминутно следовать по пятам за своей госпожою, и тот холодный, эгоистичный человек, любивший себя больше целого мира и готовый бросить весь мир к своим аристократическим ногам...

   Эти два призрака двух диаметрально противоположных людей упорно стояли теп